Б.Л.Пастернак Доктор Живаго Кн.1. Ч.1. Пятичасовой скорый. Кн.1. Ч.2. Девочка из другого круга. Кн.1. Ч.3. Елка у Свентицких. Кн.1. Ч.4. Назревшие неизбежности. Кн.1. Ч.5. Прощанье со старым. Кн.1. Ч.6. Московское становище. Кн.1. Ч.7. В дороге. Кн.2. Ч.8. Приезд. Кн.2. Ч.9. Варыкино. Кн.2. Ч.10. На большой дороге. Кн.2. Ч.11. Лесное воинство. Кн.2. Ч.12. Рябина в сахаре. Кн.2. Ч.13. Против дома с фигурами. Кн.2. Ч.14. Опять в Варыкине. Кн.2. Ч.15. Окончание. Кн.2. Ч.16. Эпилог. Кн.2. Ч.17. Стихотворения Юрия Живаго.

Книга первая. Часть седьмая. В ДОРОГЕ 


1


   Настали последние дни  марта,  дни  первого в  году  тепла,
ложные предвестники весны,  за  которыми каждый год  наступает
сильное похолодание.
   В   доме  Громеко  шли  спешные  сборы  в   дорогу.   Перед
многочисленными жильцами,  которых в  уплотненном доме  теперь
было больше,  чем воробьев на  улице,  эти хлопоты выдавали за
генеральную уборку перед Пасхой.
   Юрий   Андреевич  был   против   поездки.   Он   не   мешал
приготовлениям,  потому  что  считал  затею  неосуществимой  и
надеялся,  что  в  решающую минуту  она  провалится.  Но  дело
подвигалось вперед  и  близилось к  завершению.  Пришло  время
поговорить серьезно.
   Он  еще  раз  высказал  жене  и   тестю  свои  сомнения  на
устроенном для этого семейном совете.
   -- Итак,  вы считаете,  что я не прав, и, следовательно, мы
едем? -- закончил он свои возражения. Слово взяла жена:
   -- Ты   говоришь,   перебиться  год-другой,   тем  временем
упорядочатся новые земельные отношения,  можно будет испросить
полоску под  Москвой,  развести огород.  А  как продержаться в
промежутке,  ты не советуешь.  Между тем это самое интересное,
вот что именно желательно было бы услышать.
   -- Абсолютный   бред,    --    поддержал   дочь   Александр
Александрович.   --  Хорошо,  я  сдаюсь,  --  соглашался  Юрий
Андреевич.  -- Меня останавливает только полная неизвестность.
Мы пускаемся,  зажмурив глаза,  неведомо куда, не имея о месте
ни  малейшего  представления.   Из  трех  человек,   живших  в
Варыкине, двух, мамы и бабушки, нет в живых, а третий, дедушка
Крюгер, если он только и жив, в заложниках и за решеткой.
   В  последний  год  войны  он  что-то  проделал  с  лесами и
заводом,  для  видимости продал какому-то подставному лицу или
банку  или  на кого-то условно переписал. Что мы знаем об этой
сделке?  Чьи  это  теперь  земли,  не  в смысле собственности,
пропади  она  пропадом,  а  кто  за них отвечает? За каким они
ведомством?  Рубят  ли лес? Работают ли заводы? Наконец, какая
там власть, и какая будет, пока мы туда доберемся?
   Для вас якорь спасения в  Микулицыне,  имя которого вы  так
любите  повторять.   Но  кто  вам  сказал,   что  этот  старый
управляющий жив и по-прежнему в Варыкине?  Да и что мы знаем о
нем, кроме того, что дедушка с трудом выговаривал эту фамилию,
отчего мы ее и запомнили?
   Однако к  чему спорить?  Вы решили ехать.  Я присоединяюсь.
Надо выяснить, как это теперь делают. Нечего откладывать.

2


   Для того чтобы об этом справиться,  Юрий Андреевич пошел на
Ярославский вокзал.
   Поток  уезжающих сдерживали мостки с  перилами,  протянутые
через  залы,  на  каменных полах которых лежали люди  в  серых
шинелях,  ворочались с  боку на бок,  кашляли и сплевывали,  а
когда   заговаривали   друг   с   другом,    то   каждый   раз
несоответственно  громко,   не  рассчитавши  силы,   с   какой
отдавались голоса под гулкими сводами.
   В  большинстве  это  были больные, перенесшие сыпной тиф. В
виду  переполнения больниц, их выписывали на другой день после
кризиса.  Как  врач,  Юрий  Андреевич  сам сталкивался с такой
необходимостью, но он не знал, что этих несчастных так много и
что приютом им служат вокзалы.
   -- Добывайте командировку, -- говорил ему носильщик в белом
фартуке.   Надо   каждый  день  наведываться.   Поезда  теперь
редкость,  дело случая.  И само собой разумеется... (носильщик
потер  большой  палец  о  два  соседних)...   Мучицы  там  или
чего-нибудь.  Не подмажешь --  не поедешь.  Ну, а это самое...
(он щелкнул себя по горлу)... совсем святое дело.

3


   Около этого времени Александра Александровича пригласили на
несколько  разовых  консультаций  в   Высший  Совет  Народного
Хозяйства,  а  Юрия Андреевича --  к  тяжело заболевшему члену
правительства. Обоим выдали вознаграждение в наилучшей по тому
времени форме --  ордерами в первый учрежденный тогда закрытый
распределитель.
   Он  помещался в  каких-то  гарнизонных складах  у  Симонова
монастыря.  Доктор  с  тестем  пересекли два  проходных двора,
церковный и казарменный и прямо с земли, без порога, вошли под
каменные  своды  глубокого,  постепенно понижавшегося подвала.
Расширяющийся конец  его  был  перегорожен длинной  поперечной
стойкой,  у которой,  изредка отлучаясь в кладовую за товаром,
развешивал и  отпускал  продовольствие спокойный  неторопливый
кладовщик, по мере выдачи вычеркивая широким взмахом карандаша
выданное из списка.
   Получающих было немного.
   -- Вашу  тару,  --  сказал кладовщик профессору и  доктору,
беглым взглядом окинув их накладные.  У обоих глаза вылезли на
лоб,   когда  в  подставленные  чехлы  от  дамских  подушечек,
называемых думками,  и более крупные наволочки им стали сыпать
муку,  крупу, макароны и сахар, насовали сала, мыла и спичек и
положили каждому еще по  куску чего-то  завернутого в  бумагу,
что потом, дома. оказалось кавказским сыром.
   Зять  и  тесть  торопились увязать  множество своих  мелких
узелков в два больших заплечных мешка как можно скорее,  чтобы
своей  неблагодарной  возней  не  мозолить  глаза  кладовщику,
который подавил их своим великодушием.
   Они поднялись из  подвала на  воздух пьяные не  от животной
радости,  а от сознания того,  что и они не зря живут на свете
и, не коптя даром неба, заслужат дома, у молодой хозяйки Тони,
похвалу и признание.

4


   Тем   временем  как   мужчины  пропадали  по   учреждениям,
выхлопатывая   командировки   и   закрепительные   бумаги   на
оставляемые комнаты, Антонина Александровна занималась отбором
вещей для упаковки.
   Она  озабоченно  похаживала  по  трем комнатам, числившимся
теперь  в  доме  за  семьей Громеко, и без конца взвешивала на
руке  каждую  мелочь,  перед  тем как отложить ее в общую кучу
вещей, подлежавших укладке.
   Только  незначительная  часть  добра  шла  в  личный  багаж
едущих,  остальное предназначалось в  запас  меновых  средств,
нужных в дороге и по прибытии на место.
   В   растворенную   форточку   тянуло   весенним   воздухом,
отзывавшимся  свеженадкушенной французской  булкой.  На  дворе
пели петухи и  раздавались голоса играющих детей.  Чем  больше
проветривали  комнату,   тем  яснее  становился  в  ней  запах
нафталина, которым пахла вынутая из сундуков зимняя рухлядь.
   Насчет  того,   что  следует  брать  с   собой  и  от  чего
воздерживаться. существовала целая теория, разработанная ранее
уехавшими,  наблюдения  которых  распространялись в  кругу  их
оставшихся знакомых.
   Эти  наставления,   отлившиеся  в  краткие,   непререкаемые
указания,  с  такой отчетливостью стояли в  голове у  Антонины
Александровны,  что она воображала,  будто слышит их  со двора
вместе с чириканьем воробьев и шумом играющей детворы,  словно
их подсказывал ей с улицы какой-то тайный голос.
   "Ткани, ткани, -- гласили эти соображения, -- лучше всего в
отрезе, но по дороге досматривают, и это опасно. Благоразумнее
в  кусках,   для  вида  сшитых  на  живуху.   Вообще  материи,
мануфактуру,  можно одежду,  предпочтительно верхнюю, не очень
ношенную.   Поменьше  хламу,   никаких  тяжестей.  При  частой
надобности перетаскивать все  на  себе,  забыть  о  корзинах и
чемоданах.  Немногое, сто раз просмотренное, увязывать в узлы,
посильные женщине и ребенку.  Целесообразны соль и табак,  как
показала практика,  при значительном,  однако, риске. Деньги в
керенках.  Самое трудное --  документы".  И  так далее,  и так
далее.

5


   Накануне  отъезда  поднялась снежная  буря.  Ветер  взметал
вверх  к  поднебесью серые тучи  вертящихся снежинок,  которые
белым вихрем возвращались на землю,  улетали в  глубину темной
улицы и устилали ее белой пеленою.
   Все в доме было уложено. Надзор за комнатами и остающимся в
них  имуществом поручили пожилой супружеской чете,  московским
родственникам  Егоровны,  с  которыми  Антонина  Александровна
познакомилась истекшею зимою, когда она через них пристраивала
для сбыта старье,  тряпки и ненужную мебель в обмен на дрова и
картошку.
   На Маркела нельзя было положиться.  В  милиции,  которую он
избрал себе в  качестве политического клуба,  он не жаловался,
что  бывшие домовладельцы Громеко пьют его  кровь,  но  задним
числом упрекал их  в  том,  что все прошедшие годы они держали
его   в   темноте   неведения,   намеренно  скрывая  от   него
происхождение мира от обезьяны.
   Эту пару, родню Егоровны, бывшего торгового служащего и его
жену,   Антонина  Александровна  в  последний  раз  водила  по
комнатам,  показывала,  какие  ключи к каким замкам и куда что
положено,  отпирала  и  запирала  вместе с ними дверцы шкапов,
выдвигала и вдвигала ящики, всему их учила и все объясняла.
   Столы и стулья в комнатах были сдвинуты к стенам,  дорожные
узлы оттащены в сторону, со всех окон сняты занавески. Снежная
буря  беспрепятственнее,   чем  в   обрамлении  зимнего  уюта,
заглядывала в опустелые комнаты сквозь оголенные окна. Каждому
она что-нибудь напоминала. Юрию Андреевичу -- детство и смерть
матери,  Антонине Александровне и Александру Александровичу --
кончину и похороны Анны Ивановны.  ВсT им казалось, что это их
последняя ночь в доме,  которого они больше не увидят.  В этом
отношении они ошибались, но под влиянием заблуждения, которого
они  не  поверяли друг  другу,  чтобы друг друга не  огорчать,
каждый  про  себя  пересматривал  жизнь,  протекшую  под  этим
кровом, и боролся с навертывавшимися на глаза слезами.
   Это  не   мешало  Антонине  Александровне  соблюдать  перед
посторонними светские приличия.  Она поддерживала несмолкаемую
беседу  с  женщиной,  надзору которой всT  поручала.  Антонина
Александровна преувеличивала значение  оказываемой ей  услуги.
Чтобы  не  платить за  одолжение черной неблагодарностью,  она
каждую  минуту  с  извинениями отлучалась в  соседнюю комнату,
откуда тащила этой особе в подарок то какой-нибудь платок,  то
блузку,  то  кусок ситцу или  полушифона.  И  все материи были
темные в белую клетку или горошком,  как в белую крапинку была
темная снежная улица,  смотревшая в  этот  прощальный вечер  в
незанавешенные голые окна.

6


   На вокзал уходили рано на рассвете.  Население дома в  этот
час   еще   не   подымалось.   Жилица   Зевороткина,   обычная
застрельщица всяких дружных действий миром и навалом,  обежала
спящих квартирантов, стуча в двери и крича:
   -- Внимание,  товарищи! Прощаться! Веселее, веселее! Бывшие
Гарумековы уходят.
   Прощаться высыпали в  сени  и  на  крыльцо черной  лестницы
(парадное стояло теперь круглый год  заколоченным) и  облепили
его ступеньки амфитеатром, словно собираясь сниматься группой.
   Зевающие жильцы нагибались,  чтобы накинутые на плечи тощие
пальтишки, под которыми они ежились, не сползли с них, и зябко
перебирали  голыми  ногами,   наспех  сунутыми  в   широченные
валенки.
   Маркел умудрился нахлестаться чего-то смертоубийственного в
это безалкогольное время,  валился как подкошенный на перила и
грозил  их  обрушить.  Он  вызывался нести  вещи  на  вокзал и
обижался, что отвергают его помощь. Насилу от него отвязались.
   На дворе еще было темно.  Снег в безветренном воздухе валил
гуще,  чем накануне. Крупные мохнатые хлопья падали, ленясь, и
невдалеке от земли как бы еще задерживались, словно колеблясь,
ложиться ли им на землю, или нет.
   Когда  из  переулка вышли  на  Арбат,  немного  посветлело.
Снегопад  завешивал  улицу  до  полу  своим  белым  сползающим
пологом,  бахромчатые концы  которого  болтались и  путались в
ногах у  пешеходов.  так что пропадало ощущение движения и  им
казалось, что они топчутся на месте.
   На  улице не  было ни  души.  Путникам из  Сивцева никто не
подался навстречу.  Скоро их  обогнал,  весь  в  снегу,  точно
вывалянный в  жидком тесте,  извозчик порожняком на  убеленной
снегом кляче, и за баснословную, копейки не стоившую сумму тех
лет,  усадил всех с вещами в пролетку,  кроме Юрия Андреевича,
которого по  его  просьбе  отпустили налегке,  без  вещей,  на
вокзал пешком.

7


   На  вокзале  Антонина Александровна с  отцом  уже  занимали
место  в  несметной  очереди,  стиснутой барьерами деревянного
ограждения.  Посадку производили теперь не  с  перронов,  а  с
добрых полверсты от  них  вглубь путей  у  выходного семафора,
потому что на расчистку подходов к дебаркадеру не хватало рук,
половина   вокзальной   территории  была   покрыта   льдом   и
нечистотами, и паровозы не доезжали до этой границы.
   Нюши и  Шурочки не  было в  толпе с  матерью и  дедом.  Они
прогуливались на  воле  под  огромным навесом наружного входа,
лишь  изредка  наведываясь  из   вестибюля,   не  пора  ли  им
присоединиться к  старшим.  От  них  сильно  пахло  керосином,
которым,  в предохранение от тифозных вшей, были густо смазаны
у них щиколотки, запястья и шеи.
   Завидев подоспевшего мужа,  Антонина Александровна поманила
его рукою,  но не дав ему приблизиться, прокричала ему издали,
в  какой кассе компостируют командировочные мандаты.  Он  туда
направился.
   -- Покажи, какие печати тебе поставили, -- спросила она его
по  возвращении.  Доктор  протянул пучок  сложенных бумажек за
загородку.
   -- Это  литер  в  делегатский,  --  сказал  сосед  Антонины
Александровны  сзади,   разобрав   через   ее   плечо   штамп,
поставленный  на   удостоверении.   Ее   сосед   спереди,   из
формалистов-законников,  знающих при любых обстоятельствах все
правила на свете, пояснил подробнее:
   -- С  этой  печатью вы  вправе требовать места в  классном,
другими словами в пассажирском вагоне, если таковые окажутся в
составе.
   Случай подвергся обсуждению всей очереди. Раздались голоса:
-- Поди вперед найди их,  классные. Больно жирно будет. Теперь
сел на товарный буфер, скажи спасибо.
   -- Вы их не слушайте, командировочный. Вы послушайте, что я
вам   объясню.   Как   в   настоящее  время  отдельные  поезда
аннулированные, а имеется один сборный, он тебе и воинский, он
и  арестантский,  он и для скотины, он и людской. Говорить что
угодно  можно,  язык  --  место мягкое, а чем человека с толку
сбивать, надо объяснить, чтоб было ему понятно.
   -- Ты-то объяснил.  Какой умник нашелся. Это полдела, что у
них литер в  делегатский.  Ты вперед на них погляди,  а  тогда
толкуй. Нешто можно с такой бросающею личностью в делегатский?
В  делегатском полно братишков.  У  моряка наметанный глаз,  и
притом наган на шнуре.  Он сразу видит --  имущий класс и  тем
более --  доктор, из бывших господ. Матрос хвать наган, и хлоп
его как муху.
   Неизвестно куда завело бы сочувствие к доктору и его семье,
если бы не новое обстоятельство.
   Из  толпы давно бросали взгляды вдаль за широкие вокзальные
окна из толстого зеркального стекла. Длинные, тянущиеся вдаль,
навесы  дебаркадера  до   последней  степени  удаляли  зрелище
падающего над путями снега.  В  таком отдалении казалось,  что
снежинки,  почти не двигаясь, стоят в воздухе, медленно оседая
в нем, как тонут в воде размокшие крошки хлеба, которым кормят
рыбу.
   В  эту  глубину  давно  кучками  и  поодиночке направлялись
какие-то люди.  Пока они проходили в небольшом количестве, эти
фигуры,  неотчетливые за  дрожащею сеткою снега,  принимали за
железнодорожников,   по  своей  обязанности  расхаживающих  по
шпалам.  Но  вот  они  повалили кучею.  В  глубине,  куда  они
направлялись, задымил паровоз.
   -- Отпирай двери,  мошенники!  --  заорали в очереди. Толпа
всколыхнулась и  подалась к  дверям.  Задние стали напирать на
передних.
   -- Гляди,  что делается! Тут стеной загородили, а там лезут
без очереди в обход! Набьют вагоны доверху, а мы стой тут, как
бараны!  Отпирай,  дьяволы, -- выломаем! Эй, ребята, навались,
нажми!
   -- Кому, дурачье, завидуют, -- говорил всезнающий законник.
-- Мобилизованные это,  привлеченные к  трудовой повинности из
Петрограда.  Их было в Вологду на Северный направили, а теперь
гонят на  Восточный фронт.  Не  своей волей.  Под конвоем.  На
рытье окопов.

8


   В  пути были уже три дня,  но  недалеко отъехали от Москвы.
Дорожная картина была зимняя:  рельсы путей, поля, леса, крыши
деревень -- всT под снегом.
   Семье Живаго посчастливилось попасть в  левый угол  верхних
передних  нар,  к  тусклому  продолговатому окошку  под  самым
потолком,  где  они и  разместились своим домашним кругом,  не
дробя компании.
   Антонина  Александровна  в   первый  раз  путешествовала  в
товарном вагоне. При погрузке в Москве Юрий Андреевич на руках
поднял  женщин  на  высоту вагонного пола,  по  краю  которого
ходила  тяжелая  выдвижная  дверца.   Дальше  в  пути  женщины
приноровились и взбирались в теплушку сами.
   Вагоны  на  первых  порах показались Антонине Александровне
хлевами  на  колесах.  Эти клетушки должны были, по ее мнению,
развалиться  при  первом  толчке  или  сотрясении.  Но вот уже
третий  день  их  бросало  вперед  и назад и валило на бок при
перемене  движения  и  на  поворотах,  и третий день под полом
часто-часто   перестукивались   колесные   оси,   как  палочки
заводного   игрушечного   барабанчика,   а  поездка  протекала
благополучно,    и    опасения   Антонины   Александровны   не
оправдывались.
   Вдоль  станций  с  короткими  платформами  длинный  эшелон,
состоявший  из   двадцати  трех   вагонов  (Живаго  сидели   в
четырнадцатом),  вытягивался только одной какой-нибудь частью,
головой, хвостом или середкой.
   Передние вагоны  были  воинские,  в  средних ехала  вольная
публика в задних -- мобилизованные на трудовую повинность.
   Пассажиров этого разряда было человек до пятисот, люди всех
возрастов и самых разнообразных званий и занятий.
   Восемь вагонов, занятых этой публикой, представляли пестрое
зрелище.  Рядом  с  хорошо  одетыми  богачами,  петербургскими
биржевиками  и  адвокатами  можно  было  видеть  отнесенных  к
эксплуататорскому   классу   лихачей-извозчиков,    полотеров,
банщиков,    татар-старьевщиков,    беглых    сумасшедших   из
распущенных желтых домов, мелочных торговцев и монахов.
   Первые  сидели  вокруг  докрасна  раскаленных  печурок  без
пиджаков  на  коротко  спиленных чурках,  поставленных стоймя,
наперерыв друг  другу что-то  рассказывали и  громко хохотали.
Это  были  люди со  связями.  Они  не  унывали.  За  них  дома
хлопотали влиятельные родственники.  В крайнем случае дальше в
пути они могли откупиться.
   Вторые,  в  сапогах и  расстегнутых кафтанах или в  длинных
распоясанных рубахах поверх портов и босиком,  бородатые и без
бород, стояли у раздвинутых дверей душных теплушек, держась за
косяки  и  наложенные  поперек  пролетов  перекладины,  угрюмо
смотрели на  придорожные места и  их  жителей и  ни  с  кем не
разговаривали.  У этих не было нужных знакомств.  Им не на что
было надеяться.
   Не все эти люди помещались в  отведенных им вагонах.  Часть
рассовали в  середине состава  вперемешку с  вольной публикой.
Люди этого рода имелись и в четырнадцатой теплушке.

9


   Обыкновенно,   когда   поезд  приближался  к   какой-нибудь
станции, лежавшая наверху Антонина Александровна приподымалась
в неудобной позе,  к которой принуждал низкий,  не позволявший
разогнуться потолок,  свешивала голову с полатей и через щелку
приотодвинутой двери определяла, представляет ли место интерес
с  точки зрения товарообмена и  стоит ли  спускаться с  нар  и
выходить наружу.
   Так  было и  сейчас.  Замедлившийся ход поезда вывел ее  из
дремоты.   Многочисленность  переводных  стрелок,  на  которых
подскакивала  теплушка  с   учащающимся  стуком,   говорила  о
значительности   станции   и   продолжительности   предстоящей
остановки.
   Антонина  Александровна села  согнувшись,  протерла  глаза,
поправила волосы и,  запустив руку  в  глубину вещевого мешка,
вытащила,  до  дна перерыв его,  вышитое петухами,  парубками,
дугами и колесами полотенце.
   Тем  временем  проснулся доктор,  первым  соскочил  вниз  с
полатей и помог жене спуститься на пол.
   Между  тем  мимо  растворенной  вагонной  дверцы  вслед  за
будками и  фонарями уже плыли станционные деревья,  отягченные
целыми пластами снега,  который они  как хлеб-соль протягивали
на выпрямленных ветвях навстречу поезду, и с поезда первыми на
скором  еще  ходу  соскакивали  на   нетронутый  снег  перрона
матросы,  и бегом,  опережая всех, бежали за угол станционного
строения,   где   обыкновенно,   под  защитой  боковой  стены,
прятались торговки запрещенным съестным.
   Черная форма моряков,  развевающиеся ленты их  бескозырок и
их  раструбом  книзу  расширяющиеся брюки  придавали  их  шагу
натиск  и  стремительность,  и  заставляли  расступаться перед
ними,  как  перед  разбежавшимися лыжниками или  несущимися во
весь дух конькобежцами.
   За углом станции,  прячась друг за друга и волнуясь, как на
гадании,  выстраивались гуськом  крестьянки ближних деревень с
огурцами,  творогом,  вареной говядиной и  ржаными ватрушками,
хранившими на холоде дух и тепло под стегаными покрышками, под
которыми  их  выносили.   Бабы  и  девки  в  заправленных  под
полушубки  платках  вспыхивали,   как  маков  цвет,   от  иных
матросских шуток, и в то же время боялись их пуще огня, потому
что из  моряков,  преимущественно,  формировались всякого рода
отряды  по  борьбе  со  спекуляцией  и  запрещенною  свободною
торговлей.
   Смущение    крестьянок    продолжалось    недолго.    Поезд
останавливался.   Прибывали   остальные   пассажиры.   Публика
перемешивалась. Закипала торговля.
   Антонина   Александровна   производила   обход    торговок,
перекинув через плечо полотенце с  таким видом,  точно шла  на
станционные задворки  умыться  снегом.  Ее  уже  несколько раз
окликнули из рядов:
   -- Эй, эй, городская, что просишь за ширинку?
   Но Антонина Александровна,  не останавливаясь,  шла с мужем
дальше.
   В  конце ряда  стояла женщина в  черном платке с  пунцовыми
разводами. Она заметила полотенце с вышивкой. Ее дерзкие глаза
разгорелись.  Она  поглядела  по  бокам,  удостоверилась,  что
опасность  не  грозит  ниоткуда,  быстро  подошла  вплотную  к
Антонине Александровне и,  откинув попонку со  своего  товара,
прошептала горячей скороговоркой:  -- Эвона что. Небось такого
не  видала?  Не соблазнишься?  Ну,  долго не думай --  отымут.
Отдай полотенце за полоток.
   Антонина  Александровна не  разобрала последнего слова.  Ей
подумалось, что речь о каком-то платке. Она переспросила:
   -- Ты что, голубушка?
   Полотком   крестьянка  назвала   пол-зайца,   разрубленного
пополам и  целиком зажаренного от  головы до хвоста,  которого
она держала в руках. Она повторила:
   -- Отдай,  говорю,  полотенце за  полоток.  Ты что глядишь?
Чай, не собачина. Муж у меня охотник. Заяц это, заяц.
   Мена состоялась. Каждой стороне казалось, что она в великом
барыше,  а  противная  в  таком  же  большом накладе. Антонине
Александровне  было  стыдно  так  нечестно объегоривать бедную
крестьянку.  Та  же, довольная сделкой, поспешила скорее прочь
от  греха и, кликнув расторговавшуюся соседку, зашагала вместе
с нею домой по протоптанной в снегу, вдаль уводившей стежке.
   В  это время в толпе произошел переполох.  Где-то закричала
старуха:
   -- Куда,   кавалер?   А  деньги?   Когда  ты  мне  дал  их,
бессовестный?  Ах ты, кишка ненасытная, ему кричат, а он идет,
не оглядывается. Стой, говорю, стой, господин товарищ! Караул!
Разбой! Ограбили! Вон он, вон он, держи его!
   -- Это какой же?
   -- Вон, голомордый, идет, смеется.
   -- Это который драный локоть?
   -- Ну да, ну да. Держи его, басурмана!
   -- Это который на рукаве заплатка?
   -- Ну да, ну да. Ай, батюшки, ограбили!
   -- Что тут попритчилось?
   -- Торговал у бабки пироги да молоко,  набил брюхо и фьють.
Вот, плачет, убивается.
   -- Нельзя этого так оставить. Поймать надо.
   -- Поди поймай. Весь в ремнях и патронах. Он тебе поймает.

10


   В  четырнадцатой теплушке  следовало  несколько набранных в
трудармию.  Их  стерег конвойный Воронюк.  Из  них  по  разным
причинам   выделялись   трое.    Это   были:   бывший   кассир
петроградской  казенной  винной   лавки   Прохор   Харитонович
Притульев, кАстер, как его звали в теплушке; шестнадцатилетний
Вася   Брыкин,    мальчик   из   скобяной   лавки,   и   седой
революционер-кооператор Костоед-Амурский, перебывавший на всех
каторгах старого времени и  открывший новый  ряд  их  в  новое
время.
   Все   эти   завербованные  были   люди  друг  другу  чужие,
нахватанные с  бору да  с  сосенки и  постепенно знакомившиеся
друг с  другом только в  дороге.  Из таких вагонных разговоров
выяснилось, что кассир Притульев и торговый ученик Вася Брыкин
-- земляки,  оба  --  вятские и,  кроме  того,  уроженцы мест,
которые поезд  должен  был  миновать по  прошествии некоторого
времени.
   Мещанин   города   Малмыжа   Притульев   был   приземистый,
стриженный бобриком,  рябой,  безобразный мужчина.  Серый,  до
черноты пропотевший под мышками китель плотно облегал его, как
охватывает мясистый бюст  женщины надставка сарафана.  Он  был
молчалив,   как  истукан,  и,  часами  о  чем-то  задумываясь,
расковыривал до крови бородавки на своих веснущатых руках, так
что они начинали гноиться.
   Год тому назад он  как-то шел осенью по Невскому и  на углу
Литейного угодил в уличную облаву.  У него спросили документы.
Он оказался держателем продовольственной карточки четвертой ка
тегории,  установленной для нетрудового элемента и  по которой
никогда ничего не выдавали.  Его задержали по этому признаку и
вместе  со   многими,   остановленными  на  улице  на  том  же
основании,  отправили под стражею в  казармы.  Собранную таким
образом партию, по примеру ранее составленной, рывшей окопы на
Архангельском фронте,  вначале предполагали двинуть в Вологду,
но  с  дороги вернули,  и  через Москву направили на Восточный
фронт.
   У Притульева была жена в Луге, где он работал в предвоенные
годы,  до  своей  службы в  Петербурге.  Стороной узнав о  его
несчастии,  жена  кинулась разыскивать его  в  Вологду,  чтобы
вызволить  из  труд-армии.  Но  пути  отряда  разошлись  с  ее
розысками. Ее труды пропали даром. ВсT перепуталось.
   В  Петербурге Притульев проживал  с  сожительницей Пелагеей
Ниловной Тягуновой. Его остановили на перекрестке Невского как
раз в ту минуту,  когда он простился с нею на углу, собравшись
идти по делу в другую сторону, и среди мелькавших по Литейному
пешеходов видел еще вдалеке ее спину, вскоре скрывшуюся.
   Эта  Тягунова,  полнотелая осанистая  мещанка  с  красивыми
руками  и  толстою  косой,  которую она  с  глубокими вздохами
перебрасывала то  через одно,  то  через другое плечо себе  на
грудь, сопровождала по доброй воле Притульева в эшелоне.
   Непонятно было,  что хорошего находили в  таком идоле,  как
Притульев, липнувшие к нему женщины. Кроме Тягуновой, в другой
теплушке эшелона, несколькими вагонами ближе к паровозу, ехала
неведомо как очутившаяся в  поезде другая знакомая Притульева,
белобрысая и худая девица Огрызкова,  "ноздря" и "спрынцовка",
как,   наряду  с  другими  оскорбительными  кличками,   бранно
называла ее Тягунова.
   Соперницы были на ножах и  остерегались попадаться на глаза
друг другу. Огрызкова никогда не показывалась в теплушке. Было
загадкою,  где  ухитрялась она  видеться  с  предметом  своего
обожания.  Может быть,  она  довольствовалась его  лицезрением
издали на общих погрузках дров и угля силами всех едущих.

11


   История Васи  была  иная.  Его  отца убили на  войне.  Мать
послала Васю из деревни в учение к дяде в Питер.
   Зимой  дядю,  владельца скобяной лавки в  Апраксином дворе,
вызвали для  объяснений в  Совет.  Он  ошибся дверью и  вместо
комнаты,  указанной в  повестке,  попал  в  другую,  соседнюю.
Случайно это была приемная комиссия по трудовой повинности.  В
ней было очень людно. Когда народу, явившегося в этот отдел по
вызову,  набралось достаточно,  пришли красноармейцы, окружили
собравшихся и  отвели  их  ночевать в  Семеновские казармы,  а
утром препроводили на вокзал для погрузки в Вологодский поезд.
   Весть   о   задержании  такого   большого   числа   жителей
распространилась в  городе.  На другой день множество домашних
потянулось прощаться с  родственниками на вокзал.  В  их числе
пошли провожать дядю и Вася с теткой.
   На  вокзале  дядя  стал  просить часового выпустить его  на
минутку   за   решетку  к   жене.   Часовым  этим   был   ныне
сопровождавший группу  в  четырнадцатой теплушке Воронюк.  Без
верного ручательства, что дядя вернется, Воронюк не соглашался
отпустить  его.  В  виде  такого  ручательства  дядя  с  тетей
предложили   оставить   под   стражей   племянника.    Воронюк
согласился.  Васю ввели в ограду,  дядю из нее вывели.  Больше
дядя с тетей не возвращались.
   Когда  подлог  обнаружился,  не  подозревавший обмана  Вася
заплакал.  Он валялся в  ногах у  Воронюка и целовал ему руки,
умоляя освободить его,  но  ничего не помогало.  Конвойный был
неумолим не  по  жестокости характера.  Время было  тревожное,
порядки  суровые.  Конвойный  жизнью  отвечал  за  численность
вверенных ему сопровождаемых,  установленную перекличкой.  Так
Вася и попал в труд-армию.
   Кооператор Костоед-Амурский,  пользовавшийся уважением всех
тюремщиков  при  царском  и  нынешнем  правительстве и  всегда
сходившийся с  ними на короткую ногу,  не раз обращал внимание
начальника  конвоя  на  нетерпимое  положение  с  Васей.   Тот
признавал,  что  это действительно вопиющее недоразумение,  но
говорил, что формальные затруднения не позволяют касаться этой
путаницы в дороге, и он надеется распутать ее на месте.
   Вася  был  хорошенький мальчик с  правильными чертами лица,
как пишут царских рынд и  Божьих ангелов.  Он  был на редкость
чист и неиспорчен.  Излюбленным развлечением его было,  сев на
пол в ногах у старших,  охватив переплетенными руками колени и
закинув голову,  слушать,  что  они  говорят или рассказывают.
Тогда по  игре  его  лицевых мускулов,  которыми он  сдерживал
готовые хлынуть слезы или боролся с душившим его смехом, можно
было   восстановить  содержание  сказанного.   Предмет  беседы
отражался на лице впечатлительного мальчика, как в зеркале.

12


   Кооператор Костоед сидел  наверху в  гостях у  Живаго и  со
свистом  обсасывал заячью  лопатку,  которой его  угощали.  Он
боялся сквозняков и простуды.  --  "Как тянет! Откуда это?" --
спрашивал он,  и  все  пересаживался,  ища  защищенного места.
Наконец он уселся так,  чтоб на него не дуло,  сказал: "Теперь
хорошо",  доглодал лопатку,  облизал пальцы,  обтер их носовым
платком и, поблагодарив хозяев, заметил:
   -- Это у вас из окна.  Необходимо заделать. Однако вернемся
к предмету спора.  Вы неправы,  доктор.  Жареный заяц --  вещь
великолепная.  Но выводить отсюда, что деревня благоденствует,
это,  простите,  по  меньшей мере  смело,  это  скачок  весьма
рискованный.
   -- Ах,  оставьте, -- возражал Юрий Андреевич. -- Посмотрите
на эти станции.  Деревья не спилены. Заборы целы. А эти рынки!
Эти бабы!  Подумайте, какое удовлетворение! Где-то есть жизнь.
Кто-то рад. Не все стонут. Этим всT оправдано.
   --  Хорошо,  кабы  так.  Но ведь это неверно. Откуда вы это
взяли?  Отъезжайте  на  сто  верст в сторону от полотна. Всюду
непрекращающиеся крестьянские восстания. Против кого, спросите
вы?  Против белых и против красных, смотря по тому, чья власть
утвердилась.  Вы  скажете, ага, мужик враг всякого порядка, он
сам не знает, чего хочет. Извините, погодите торжествовать. Он
знает  это  лучше  вас,  но  хочет он совсем не того, что мы с
вами.
   Когда революция пробудила его,  он решил, что сбывается его
вековой  сон  о  жизни  особняком,  об  анархическом хуторском
существовании   трудами   рук   своих,   без   зависимости   и
обязательств кому бы  то  ни  было.  А  он  из  тисков старой,
свергнутой государственности попал под  еще более тяжкий пресс
нового революционного сверхгосударства.  И вот деревня мечется
и  нигде  не  находит  покоя.   А  вы  говорите,  крестьянство
благоденствует.  Ничего вы,  батенька,  не  знаете и,  сколько
вижу, и знать не хотите.
   -- А что ж,  и правда не хочу. Совершенно верно. Ах, подите
вы!  Зачем  мне  всT  знать и  за  всT  распинаться?  Время не
считается со мной и навязывает мне что хочет.  Позвольте и мне
игнорировать факты.  Вы  говорите,  мои  слова  не  сходятся с
действительностью. А есть ли сейчас в России действительность?
По-моему,  ее так запугали, что она скрывается. Я хочу верить,
что деревня выиграла и процветает.  Если и это заблуждение, то
что мне тогда делать? Чем мне жить, кого слушаться? А жить мне
надо, я человек семейный.
   Юрий  Андреевич  махнул  рукой  и,  предоставив  Александру
Александровичу доводить до конца спор с Костоедом, придвинулся
к краю полатей и,  свесив голову,  стал смотреть, что делается
внизу.
   Там  шел  общий  разговор  между  Притульевым,   Воронюком,
Тягуновой и Васей.  В виду приближения родных мест,  Притульев
припоминал способ сообщения с ними, до какой станции доезжают,
где сходят и  как движутся дальше,  пешком или на  лошадях,  а
Вася  при  упоминании знакомых  сел  и  деревень  вскакивал  с
горящими глазами и восхищенно повторял их названия, потому что
их перечисление звучало для него волшебной сказкой.
   -- На Сухом броде слезаете?  -- захлебываясь, переспрашивал
он.  -- Ну как же! Наш разъезд! Наша станция! А потом, небось,
берете на Буйское?
   -- Потом -- Буйским проселком.
   -- Я и то говорю --  Буйским.  Село Буйское.  Как не знать!
Наш  поворот.  Оттеда  пойдет к  нам  всT  вправо,  вправо.  К
Веретенникам. А к вам, дядя Харитоныч, видать, влево, прочь от
реки?  Реку Пелгу слыхали? Ну как же! Наша река. А к нам будет
берегом,  берегом. И на этой самой реке, на реке Пелге повыше,
наши Веретенники, наша деревня! На самом яру! Берег кру-у-той!
По-нашему -- залавок. Станешь наверху, страшно вниз взглянуть,
такая круть.  Как  бы  не  свалиться:  ей-Богу правда.  Камень
ломают.  Жернова.  И  в  тех Веретенниках маменька моя.  И две
сестренки.  Сестра Аленка. И Аришка сестра. Маменька моя, тетя
Палаша, Пелагея Ниловна, вроде сказать как вы, молодая, белая.
Дядя  Воронюк!  Дядя Воронюк!  Христом Богом молю вас...  Дядя
Воронюк!
   -- Ну шо?  Шо ты задолбыв,  як зозуля:  "дядя Воронюк, дядя
Воронюк"?  Хиба я не знаю, шо я не тетя? Шо ты хочешь, шо тоби
треба?  Шоб я  пустив тебе тикать?  Шо ты,  сказивсь?  Ты дашь
винта, а мни за то будет аминь, стенка?
   Пелагея  Тягунова  рассеянно  глядела  куда-то   вдаль,   в
сторону,  и  молчала.  Она гладила Васю по голове и,  о чем-то
думая,  перебирала его русые волосы.  Изредка она наклонениями
головы,  глазами  и  улыбками  делала  мальчику  знаки,  смысл
которых был  таков,  чтобы он  не  глупил и  вслух при всех не
заговаривал с Воронюком о таких вещах.  Дай,  мол,  срок,  всT
устроится само собой, будь покоен.

13


   Когда   от   Среднерусской  полосы  удалились  на   восток,
посыпались   неожиданности.   Стали   пересекать   неспокойные
местности,   области  хозяйничанья  вооруженных  банд,   места
недавно усмиренных восстаний.
   Участились  остановки  поезда  среди  поля,  обход  вагонов
заградительными отрядами, досмотр багажа, проверка документов.
   Однажды  поезд   застрял  где-то   ночью.   В   вагоны   не
заглядывали,   никого  не   подымали.   Полюбопытствовав,   не
случилось  ли  несчастья,   Юрий  Андреевич  спрыгнул  вниз  с
теплушки.
   Была  темная  ночь.  Поезд  без  видимой  причины стоял  на
какой-то случайной версте обыкновенного,  обсаженного ельником
полевого перегона.  Соскочившие ранее Юрия  Андреевича соседи,
топтавшиеся перед теплушкой,  сообщили,  что по  их  сведениям
ничего не случилось,  а, кажется, машинист сам остановил поезд
под тем предлогом,  что данная местность -- угрожаемая, и пока
исправность  перегона  не   будет  удостоверена  на   дрезине,
отказывается вести  состав  дальше.  Представители пассажиров,
говорят, отправились его упрашивать и, в случае необходимости,
подмазать. По слухам, в дело вмешались матросы. Эти уломают.
   Пока это  объясняли Юрию Андреевичу,  снежная гладь впереди
полотна  возле  паровоза,  словно  дышащим  отблеском  костра,
озарялась огненными вспышками из трубы и подтопочного зольника
паровоза.  Вдруг  один  из  таких  языков  ярко  осветил кусок
снежного  поля,   паровоз  и  несколько  пробежавших  по  краю
паровозной рамы черных фигур.
   Впереди промелькнул,  видимо,  машинист.  Добежав до  конца
мостков, он подпрыгнул вверх и, перелетев через буферный брус,
скрылся из  виду.  Те  же  движения проделали гнавшиеся за ним
матросы.  Они  тоже  пробежали  до  конца  решетки,  прыгнули,
мелькнули в воздухе и провалились как сквозь землю.
   Привлеченный виденным,  Юрий Андреевич вместе с несколькими
любопытными прошел вперед к паровозу.
   В  свободной,  открывшейся  перед  поездом  части  пути  им
представилось  следующее  зрелище.  В  стороне  от  полотна  в
цельном снегу торчал до  половины провалившийся машинист.  Как
загонщики --  зверя,  его полукругом обступали так же, как он,
по пояс застрявшие в снегу матросы.
   Машинист кричал:
   --  Спасибо,  буревестнички!  Дожил!  С  наганом  на своего
брата,  рабочего!  Зачем  я  сказал,  состав дальше не пойдет.
Товарищи  пассажиры,  будьте свидетели, какая это сторона. Кто
хочет  шляется,  отвинчивают  гайки.  Я,  мать  вашу пополам с
бабушкой, об чем, мне что? Я, сифон вам под ребра, не об себе,
об  вас,  чтоб  вам  чего  не  сделалось. И вот мне что за мое
попечение.  Ну  что  ж,  стреляй  меня,  минная рота! Товарищи
пассажиры, будьте свидетели, вот он -- я, не хоронюсь.
   Из  кучки на железнодорожной насыпи слышались разнообразные
голоса. Одни восклицали оторопело:
   -- Да что ты?.. Опомнись... Да нешто... Да кто им даст? Это
они так... Для острастки...
   Другие громко подзадоривали:
   -- Так их, гаврилка! Не сдавай, паровая тяга!
   Матрос, первым высвободившийся из снега и оказавшийся рыжим
великаном с  такой огромной головой,  что  лицо  его  казалось
плоским,   спокойно  повернулся  к  толпе  и  тихим  басом,  с
украинизмами,  как  Воронюк,  сказал  несколько слов,  смешных
своим   совершенным   спокойствием   в    необычайной   ночной
обстановке:
   -- Звиняюсь,  шо це за гормидор?  Як бы вы не занедужили на
витру, громадяне. Ать с холоду до вагонив!
   Когда  начавшая разбредаться толпа  постепенно разошлась по
теплушкам,  рыжий матрос приблизился к машинисту,  который еще
не совсем пришел в себя, и сказал:
   -- Фатит катать истерику,  товарищ механик.  Вылазть з ямы.
Даешь поихалы.

14


   На  другой день на  тихом ходу с  поминутными замедлениями,
опасаясь схода  со  слегка  завеянных метелью и  неразметенных
рельс,  поезд  остановился  на  покинутом  жизнью  пустыре,  в
котором не  сразу  узнали остатки разрушенной пожаром станции.
На  ее  закоптелом фасаде можно было различить надпись "Нижний
Кельмес".
   Не  только  железнодорожное здание  хранило  следы  пожара.
Позади  за  станцией  виднелось опустелое и  засыпанное снегом
селение, видимо разделившее со станцией ее печальную участь.
   Крайний дом  в  селении был обуглен,  в  соседнем несколько
бревен  было  подшиблено с  угла  и  повернуто торцами внутрь,
всюду  на  улице  валялись обломки саней,  поваленных заборов,
рваного железа,  битой домашней утвари.  Перепачканный гарью и
копотью снег чернел насквозь выжженными плешинами и  залит был
обледенелыми помоями со вмерзшими головешками,  следами огня и
его тушения.
   Безлюдие в  селении и  на станции было неполное.  Тут и там
имелись отдельные живые души.
   -- Всей слободой горели? -- участливо спрашивал соскочивший
на  перрон начальник поезда,  когда  из-за  развалин навстречу
вышел начальник станции.
   -- Здравствуйте.  С благополучным прибытием. Гореть горели,
да дело похуже пожара будет.
   -- Не понимаю.
   -- Лучше не вникать.
   -- Неужели Стрельников?
   -- Он самый.
   -- В чем же вы провинились?
   -- Да  не  мы.  Дорога сбоку припеку.  Соседи.  Нам  заодно
досталось.  Видите,  селение в  глубине?  Вот виновники.  Село
Нижний Кельмес Усть-Немдинской волости. ВсT из-за них.
   -- А те что?
   -- Да без малого все семь смертных грехов. Разогнали у себя
комитет  бедноты,   это  вам  раз;  воспротивились  декрету  о
поставке лошадей в Красную армию, а заметьте, поголовно татары
-- лошадники, это два; и не подчинились приказу о мобилизации,
это -- три, как видите.
   -- Так,  так.  Тогда всT  понятно.  И  за  это  получили из
артиллерии?
   -- Вот именно.
   -- С бронепоезда?
   -- Разумеется.
   -- Прискорбно.  Достойно сожаления.  Впрочем, это не нашего
ума дело.
   -- Притом дело минувшее.  Новым мне  нечем вас  порадовать.
Сутки-другие у нас простоите.
   -- Бросьте  шутки.   У  меня  --  не  что-нибудь:  маршевые
пополнения на фронт. Я привык -- чтоб без простоя.
   -- Да какие тут шутки.  Снежный занос,  сами видите. Неделю
буран свирепствовал по всему перегону.  Замело.  А  разгребать
некому.   Половина  села  разбежалась.  Ставлю  остальных,  не
справляются.
   -- Ах,  чтоб вам пусто было!  Пропал, пропал! Ну что теперь
делать?
   -- Как-нибудь расчистим, поедете.
   -- Большие завалы?
   -- Нельзя сказать,  чтобы  очень.  Полосами.  Буран косяком
шел,  под углом к  полотну.  Самый трудный участок в середине.
Три  километра выемки.  Тут  действительно промучаемся.  Место
основательно  забито.   А  дальше  ничего,   тайга,   --   лес
предохранил.  Также до  выемки,  открытая полоса,  не страшно.
Ветром передувало.
   -- Ах,  чтоб вас чорт побрал.  Что за наваждение!  Я  поезд
поставлю на ноги, пусть помогают.
   -- Я и сам так думал.
   -- Только матросов не  трогайте и  красногвардейцев.  Целый
эшелон трудармии. Вместе с вольноедущими человек до семисот.
   -- Более  чем  достаточно.  Вот  только лопаты привезут,  и
поставим.   Нехватка  лопат.   В   соседние  деревни  послали.
Раздобудемся.
   -- Вот беда, ей-Богу! Думаете, осилим?
   -- А  как  же.  Навалом,  --  говорится,  --  города берут.
Железная дорога. Артерия. Помилуйте.

15


   Расчистка пути  заняла трое  суток.  Все  Живаго,  до  Нюши
включительно,  приняли  в  ней  деятельное участие.  Это  было
лучшее время их поездки.
   В  местности  было  что-то замкнутое, недосказанное. От нее
веяло   пугачевщиной   в   преломлении   Пушкина,   азиатчиной
Аксаковских описаний.
   Таинственность уголка  довершали  разрушения  и  скрытность
немногих оставшихся жителей,  которые были запуганы,  избегали
пассажиров с  поезда и  не сообщались друг с  другом из боязни
доносов.
   На  работы  водили  по  категориям,  не  все  роды  публики
одновременно. Территорию работ оцепляли охраной.
   Линию расчищали со всех концов сразу,  отдельными в  разных
местах   расставленными   бригадами.    Между   освобождаемыми
участками до  самого конца оставались горы  нетронутого снега,
отгораживавшие соседние группы друг от друга.  Эти горы убрали
только в  последнюю минуту,  по  завершении расчистки на  всем
требующемся протяжении.
   Стояли  ясные  морозные  дни.   Их  проводили  на  воздухе,
возвращаясь в  вагон  только  на  ночевку.  Работали короткими
сменами,  не  причинявшими  усталости,  потому  что  лопат  не
хватало,  а  работающих  было  слишком  много.  Неутомительная
работа доставляла одно удовольствие.
   Место,   куда   ходили   копать  Живаго,   было   открытое,
живописное.  Местность  в  этой  точке  сначала  опускалась на
восток  от  полотна,  а  потом  шла  волнообразным подъемом до
самого горизонта.
   На горе стоял одинокий,  отовсюду открытый дом. Его окружал
сад,  летом,  вероятно, разраставшийся, а теперь не защищавший
здания своей узорной, заиндевелой редизной.
   Снеговая пелена всT выравнивала и  закругляла.  Но  судя по
главным неровностям склона,  которые она была бессильна скрыть
своими  увалами,  весной наверное сверху в  трубу  виадука под
железнодорожной насыпью сбегал  по  извилистому буераку ручей,
плотно укрытый теперь глубоким снегом,  как прячется под горою
пухового одеяла с головой укрытый ребенок.
   Жил ли кто-нибудь в доме, или он стоял пустым и разрушался,
взятый на учет волостным или уездным земельным комитетом?  Где
были его прежние обитатели и  что с ними сталось?  Скрылись ли
они заграницу?  Погибли ли  от  руки крестьян?  Или,  заслужив
добрую   память,    пристроились   в    уезде    образованными
специалистами?  Пощадил ли их Стрельников, если они оставались
тут до последнего времени,  или их вместе с кулаками затронула
его расправа?
   Дом дразнил с горы любопытство и печально отмалчивался.  Но
вопросов тогда не задавали и никто на них не отвечал. А солнце
зажигало снежную гладь  таким белым блеском,  что  от  белизны
снега  можно  было   ослепнуть.   Какими  правильными  кусками
взрезала лопата  его  поверхность!  Какими  сухими,  алмазными
искрами  рассыпался  он  на  срезах!  Как  напоминало эти  дни
далекого детства,  когда  в  светлом галуном обшитом башлыке и
тулупчике  на  крючках,   туго  вшитых  в  курчавую,   черными
колечками завивавшуюся овчину, маленький Юра кроил на дворе из
такого  же  ослепительного снега  пирамиды и  кубы,  сливочные
торты,  крепости и  пещерные города!  Ах как вкусно было тогда
жить на свете, какое всT кругом было заглядение и объяденье!
   Но   и   эта   трехдневная  жизнь  на  воздухе  производила
впечатление  сытости.  И  не  без причины. Вечерами работающих
оделяли горячим сеяным хлебом свежей выпечки, который неведомо
откуда  привозили  неизвестно  по  какому  наряду.  Хлеб был с
обливной,  лопающейся  по  бокам  вкусною горбушкой и толстой,
великолепно  пропеченной  нижней  коркой  со  впекшимися в неT
маленькими угольками.

16


   Развалины  станции  полюбили,   как   можно  привязаться  к
кратковременному пристанищу в  экскурсии  по  снеговым  горам.
Запомнилось  ее   расположение,   внешний   облик   постройки,
особенности некоторых повреждений.
   На  станцию возвращались вечерами,  когда  садилось солнце.
Как бы  из  верности прошлому,  оно продолжало закатываться на
прежнем месте,  за старою березой,  росшей у самого окна перед
дежурной комнатой телеграфиста.
   Наружная стена в  этом  месте обрушилась внутрь и  завалила
комнату.  Но  обвал не  задел заднего угла  помещения,  против
уцелевшего окна.  Там  всT сохранилось:  обои кофейного цвета,
изразцовая печь  с  круглою  отдушиной под  медной  крышкой на
цепочке, и опись инвентаря в черной рамке на стене.
   Опустившись до земли,  солнце точь-в-точь как до несчастия,
дотягивалось до  печных  изразцов,  зажигало  коричневым жаром
кофейные обои  и  вешало  на  стену,  как  женскую шаль,  тень
березовых ветвей.
   В другой части здания имелась заколоченная дверь в приемный
покой с  надписью такого содержания,  сделанной,  вероятно,  в
первые дни февральской революции или незадолго до нее:
   "Ввиду  медикаментов и  перевязочных средств просят  господ
больных  временно не  беспокоиться.  По  наблюдающейся причине
дверь опечатываю,  о  чем до  сведения довожу старший фельдшер
Усть-Немды такой-то".
   Когда  отгребли последний снег,  буграми остававшийся между
расчищенными пролетами,  открылся весь  насквозь и  стал виден
ровный,  стрелою вдаль разлетевшийся рельсовый путь.  По бокам
его тянулись белые горы откинутого снега,  окаймленные во  всю
длину двумя стенами черного бора.
   Насколько хватал глаз,  в  разных местах на  рельсах стояли
кучки людей с лопатами.  Они в первый раз увидали друг друга в
полном сборе и удивились своему множеству.

17


   Стало  известно,  что  поезд отойдет через несколько часов,
несмотря  на  позднее  время  и   близость  ночи.   Перед  его
отправлением Юрий  Андреевич и  Антонина Александровна пошли в
последний  раз  полюбоваться красотой  расчищенной  линии.  На
полотне  уже  никого  не  было.   Доктор  с   женой  постояли,
посмотрели   вдаль,   обменялись  двумя-тремя   замечаниями  и
повернули назад к своей теплушке.
   На  обратном  пути  они  услышали злые, надсаженные выкрики
двух  бранящихся  женщин.  Они  в  них  тотчас  узнали  голоса
Огрызковой  и Тягуновой. Обе женщины шли в том же направлении,
что  и доктор с женою, от головы к хвосту поезда, но вдоль его
противоположной  стороны,  обращенной к станции, между тем как
Юрий  Андреевич  и  Антонина  Александровна  шагали по задней,
лесной  стороне.  Между  обеими  парами,  закрывая  их друг от
друга,  тянулась  непрерывная  стена вагонов. Женщины почти не
попадали  в  близость  к  доктору  и Антонине Александровне, а
намного обгоняли их или сильно отставали.
   Обе  они  были в  большом волнении.  Им  поминутно изменяли
силы.  Вероятно,  на  ходу  у  них  проваливались в  снег  или
подкашивались  ноги,   судя  по  голосам,  которые  вследствие
неровности походки то  подскакивали до  крика,  то  спадали до
шопота. Видимо, Тягунова гналась за Огрызковой и, настигая ее,
может  быть,  пускала  в  ход  кулаки.  Она  осыпала соперницу
отборной руганью,  которая в  мелодических устах такой павы  и
барыни звучала во  сто  раз бесстыднее грубой и  немузыкальной
мужской брани.
   -- Ах ты шлюха, ах ты задрTпа, -- кричала Тягунова. -- Шагу
ступить  некуда,   тут   как   тут   она,   юбкой  пол  метет,
глазолупничает! Мало тебе, суке, колпака моего, раззевалась на
детскую  душеньку,   распустила  хвост,  малолетнего  ей  надо
испортить.
   -- А ты, знать, и Васеньке законная?
   -- Я те покажу законную, хайло, зараза! Ты живой от меня не
уйдешь, не доводи меня до греха!
   -- Но, но размахалась! Убери руки-то, бешеная! Чего тебе от
меня надо?
   -- А   надо,   чтобы  сдохла  ты,   гнида-шеламура,   кошка
шелудивая, бесстыжие глаза!
   -- Обо мне какой разговор.  Я,  конечно, сука и кошка, дело
известное.  Ты вот у нас титулованная.  Из канавы рожденная, в
подворотне венчанная,  крысой забрюхатела, ежом разродилась...
Караул,   караул,   люди  добрые!  Ай  убьет  меня  до  смерти
лиходейка-пагуба. Ай спасите девушку, заступитесь за сироту...
   -- Пойдем скорее.  Не могу этого слышать,  так противно, --
стала торопить мужа Антонина Александровна. -- Не кончится это
добром.

18


   Вдруг все изменилось,  места и  погода.  Равнина кончилась,
дорога  пошла  между  гор,   --   холмами  и  возвышенностями.
Прекратился северный ветер, дувший все последнее время. С юга,
как из печки, пахнуло теплом.
   Леса   росли  тут   уступами  по   горным  склонам.   Когда
железнодорожное  полотно   их   пересекало,   поезду   сначала
приходилось  брать  большой  подъем,  сменявшийся  с  середины
отлогим спуском.  Поезд кряхтя вползал в чащу и еле тащился по
ней,  точно это был старый лесник, который пешком вел за собой
толпу   пассажиров,   осматривавшихся  по   сторонам   и   все
замечавших.
   Но  смотреть  еще  было не на что. В глубине леса был сон и
покой,  как  зимой.  Лишь  изредка некоторые кусты и деревья с
шорохом  высвобождали  нижние  сучья  из постепенно оседавшего
снега, как из снятых ошейников или расстегнутых воротников.
   На  Юрия  Андреевича напала  сонливость.  Все  эти  дни  он
пролеживал у  себя  наверху,  спал,  просыпался,  размышлял  и
прислушивался. Но слушать пока еще было нечего.

19


   Пока   отсыпался   Юрий   Андреевич,    весна   плавила   и
перетапливала всю  ту  уйму снега,  которая выпала в  Москве в
день отъезда и  продолжала падать всю  дорогу;  весь тот снег,
который они  трое  суток рыли и  раскапывали в  Усть-Немде,  и
который   необозримыми   и    толстыми   пластами   лежал   на
тысячеверстных пространствах.
   Первое   время   снег   подтаивал  изнутри,   тихомолком  и
вскрытную.  Когда же половина богатырских трудов была сделана,
их стало невозможно долее скрывать.  Чудо вышло наружу. Из-под
сдвинувшейся  снеговой  пелены  выбежала  вода  и  заголосила.
Непроходимые  лесные   трущобы  встрепенулись.   Все   в   них
пробудилось.
   Воде  было  где  разгуляться.  Она  летела вниз с  отвесов,
прудила пруды,  разливалась вширь.  Скоро чаща  наполнилась ее
гулом,  дымом и  чадом.  По  лесу  змеями расползались потоки,
увязали и  грузли в снегу,  теснившем их движение,  с шипением
текли по ровным местам и,  обрываясь вниз, рассыпались водяною
пылью.   Земля   влаги  уже   больше  не   принимала.   Ее   с
головокружительных высот,  почти с облаков пили своими корнями
вековые ели,  у  подошв которых сбивалась в  клубы  обсыхающая
белобурая пена, как пивная пена на губах у пьющих.
   Весна ударяла хмелем в голову неба, и оно мутилось от угара
и покрывалось облаками.  Над лесом плыли низкие войлочные тучи
с  отвисающими краями,  через  которые  скачками  низвергались
теплые,  землей и  потом  пахнувшие ливни,  смывавшие с  земли
последние куски пробитой черной ледяной брони.
   Юрий Андреевич проснулся, подтянулся к квадратному оконному
люку, из которого вынули раму, подперся локтем и стал слушать.
   С  приближением  к  горнозаводскому  краю  местность  стала
населеннее, перегоны короче, станции чаще. Едущие сменялись не
так  редко.  Больше  народу садилось и  выходило на  небольших
промежуточных остановках.  Люди, совершавшие переезды на более
короткие   расстояния,   не   обосновывались  надолго   и   не
заваливались спать,  а примащивались ночью где-нибудь у дверей
в  середине  теплушки,  толковали  между  собой  вполголоса  о
местных,  только им понятных делах и высаживались на следующем
разъезде или полустанке.
   Из  обмолвок  здешней  публики,  чередовавшейся в  теплушке
последние три  дня,  Юрий Андреевич вывел заключение,  что  на
севере белые  берут перевес и  захватили или  собираются взять
Юрятин.  Кроме того,  если его не обманывал слух и  это не был
какой-нибудь   однофамилец  его   товарища  по   Мелюзеевскому
госпиталю,  силами белых в  этом направлении командовал хорошо
известный Юрию Андреевичу Галиуллин.
   Юрий  Андреевич ни  слова не  сказал своим об  этих толках,
чтобы не беспокоить их понапрасну, пока слухи не подтвердятся.

21


   Юрий   Андреевич  проснулся  в   начале  ночи   от   смутно
переполнявшего его  чувства счастья,  которое было так сильно,
что разбудило его.  Поезд стоял на  какой-то ночной остановке.
Станцию обступал стеклянный сумрак  белой  ночи.  Эту  светлую
тьму  пропитывало что-то  тонкое и  могущественное.  Оно  было
свидетельством шири и открытости места.  Оно подсказывало, что
разъезд расположен на высоте с широким и свободным кругозором.
   По   платформе,   негромко  разговаривая,   проходили  мимо
теплушки  неслышно  ступающие  тени.  Это  тоже  умилило  Юрия
Андреевича.   Он  усмотрел  в  осторожности  шагов  и  голосов
уважение к  ночному часу и  заботу о спящих в поезде,  как это
могло быть в старину, до войны.
   Доктор ошибался. На платформе галдели и громыхали сапогами,
как везде.  Но в окрестности был водопад. Он раздвигал границы
белой ночи веяньем свежести и воли.  Он внушил доктору чувство
счастья во сне.  Постоянный, никогда не прекращающийся шум его
водяного обвала царил над всеми звуками на разъезде и придавал
им обманчивую видимость тишины.
   Не  разгадав  его  присутствия,   но  усыпленный  неведомой
упругостью здешнего воздуха, доктор снова крепко заснул.
   Внизу  в   теплушке  разговаривали  двое.   Один  спрашивал
другого:
   -- Ну как, угомонили своих? Доломали хвосты им?
   -- Это лавочников, что ли?
   -- Ну да, лабазников.
   -- Утихомирили.   Как  шелковые.  Из  которых  для  примеру
вышибли дух, ну остальные и присмирели. Забрали контрибуцию.
   -- Много сняли с волости?
   -- Сорок тысяч.
   -- Врешь!
   -- Зачем мне врать?
   -- Ядрена репа, сорок тысяч!
   -- Сорок тысяч пудов.
   -- Ну, бей вас кобыла задом, молодцы! Молодцы!
   -- Сорок тысяч мелкого помола.
   -- А положим какое диво. Места -- первый сорт. Самая мучная
торговля.  Тут по Рыньве пойдет теперь вверх к Юрятину, село к
селу,   пристанЯ,   ссыпные   пункты.   Братья   Шерстобитовы,
Перекатчиков с сыновьями, оптовик на оптовике!
   -- Тише ори. Народ разбудишь.
   -- Ладно.
   Говоривший зевнул. Другой предложил:
   -- Залечь подремать, что ли? Похоже, поедем.
   В  это  время  сзади,   стремительно  разрастаясь,  накатил
оглушительный шум,  перекрывший грохот водопада,  и по второму
пути разъезда мимо стоящего без  движения эшелона промчался на
всех парах и обогнал его курьерский старого образца,  отгудел,
отгрохотал и,  мигнув  в  последний раз  огоньками,  бесследно
скрылся впереди.
   Разговор внизу возобновился.
   -- Ну, теперь шабаш. Настоимся.
   -- Теперь не скоро.
   -- Надо быть, Стрельников. Броневой особого назначения.
   -- Стало быть, он.
   -- Насчет контры это зверь.
   -- Это он на Галеева побежал.
   -- Это на какого же?
   -- Атаман  Галеев.  Сказывают,  стоит  с  чехом  заслоном у
Юрятина.  Забрал,  ядрена репа,  под  себя пристанЯ и  держит.
Атаман Галеев.
   -- А може князь Галилеев. Запамятовал.
   -- Не бывает таких князьев.  Видно,  Али Курбан.  Перепутал
ты. -- Може и Курбан.
   -- Это другое дело.

22


   Ближе к  утру Юрий Андреевич проснулся в другой раз.  Опять
ему   снилось   что-то   приятное.    Чувство   блаженства   и
освобождения, преисполнившее его, не прекращалось. Опять поезд
стоял,  может статься на новом полустанке,  а  может быть и на
старом.  Опять  шумел  водопад,  скорее  всего  тот  самый,  а
возможно и другой.
   Юрий Андреевич тут  же  стал засыпать,  и  сквозь дрему ему
мерещились беготня и суматоха.  Костоед сцепился с начальником
конвоя,  и оба кричали друг на друга.  Наружи стало еще лучше,
чем было.  Веяло чем-то  новым,  чего не  было прежде.  Чем-то
волшебным,  чем-то весенним, черняво-белым, редким, неплотным,
таким,  как  налет снежной бури в  мае,  когда мокрые,  тающие
хлопья,  упав на землю,  не убеляют ее,  а  делают еще чернее.
Чем-то  прозрачным,  черняво-белым,  пахучим.  "Черемуха!"  --
угадал Юрий Андреевич во сне.

23


   Утром Антонина Александровна говорила:
   --   Удивительный   ты,   все-таки,  Юра.  Весь  соткан  из
противоречий.  Бывает,  муха пролетит, ты проснешься и до утра
глаз  не  сомкнешь,  а  тут  шум,  споры, переполох, а тебя не
добудиться.  Ночью  бежали кассир Притульев и Вася Брыкин. Да,
подумай!  И  Тягунова  и  Огрызкова. Погоди, это еще не всT. И
Воронюк.  Да,  да,  бежал,  бежал.  Да, представь себе. Теперь
слушай.  Как они скрылись, вместе или врозь, и в каком порядке
--   абсолютная   загадка.   Ну,   допустим,   Воронюк,  этот,
естественно,  решил  спастись  от  ответственности,  обнаружив
побег  остальных. А остальные? Все ли именно исчезли по доброй
воле,   или   кто-нибудь   устранен  насильственно?  Например,
подозрение  падает  на  женщин.  Но кто кого убил, Тягунова ли
Огрызкову или Огрызкова Тягунову, никому неизвестно. Начальник
конвоя бегает с одного конца поезда на другой. "Как вы смеете,
--  кричит,  --  давать  свисток  к отправлению. Именем закона
требую  задержать  эшелон  до  поимки  бежавших".  А начальник
эшелона не сдается. "Вы с ума, говорит, сошли, У меня маршевые
пополнения  на  фронт,  срочная  первоочередность.  Дожидаться
вашей  вшивой  команды! Ишь что выдумали!" И оба, понимаешь, с
упреками  на  Костоеда.  Как  это  он,  кооператор,  человек с
понятиями,  был  тут  рядом  и  не  удержал  солдата,  темное,
несознательное  существо,  от рокового шага. "А еще народник",
--  говорят.  Ну,  Костоед,  конечно,  в  долгу  не  остается.
"Интересно!  --  говорит.  --  Значит, по-вашему, за конвойным
арестант  должен  смотреть?  Вот уж действительно когда курица
петухом  запела".  Я тебя и в бок, и за плечо. "Юра, -- кричу,
--  вставай,  побег!"  Какое!  Из  пушки  не  добудиться... Но
прости,  об  этом  потом.  А  пока...  Не  могу!..  Папа, Юра,
смотрите, какая прелесть!
   Перед  отверстием окна,  у  которого,  вытянув головы,  они
лежали,  раскинулась местность,  без  конца и  краю  затянутая
разливом.  Где-то  вышла из берегов река,  и  вода ее бокового
рукава подступила близко к насыпи.  В укорочении, получившемся
при  взгляде с  высоты полатей,  казалось,  что  плавно идущий
поезд скользит прямо по воде.
   Ее гладь в  очень немногих местах была подернута железистой
синевой.   По   остальной  поверхности  жаркое   утро   гоняло
зеркальные маслянистые блики,  как  мажет  стряпуха  перышком,
смоченным в масле, корочку горячего пирога.
   В  этой  заводи,  казавшейся безбрежной,  вместе с  лугами,
ямами и  кустами,  были утоплены столбы белых облаков,  сваями
уходившие на дно.
   Где-то в середине этой заводи виднелась узкая полоска земли
с  двойными,  вверх  и  вниз  между  небом и  землей висевшими
деревьями.
   -- Утки!  Выводок!  --  вскрикнул  Александр Александрович,
глядя в ту сторону.
   -- Где?
   -- У острова.  Не туда смотришь.  Правее, правее. Эх, чорт,
полетели, спугнули.
   -- Ах да, вижу. Мне надо будет кое о чем поговорить с вами,
Александр  Александрович.  Как-нибудь  в другой раз. -- А наши
трудармейцы и дамы, молодцы, что удрали. И, я думаю, -- мирно,
никому не сделавши зла. Просто бежали, как вода бежит.

24


   Кончалась северная белая ночь.  ВсT было видно,  но  стояло
словно не веря себе, как сочиненное: гора, рощица и обрыв.
   Рощица  едва  зазеленела.  В  ней  цвело  несколько  кустов
черемухи.  Роща росла под отвесом горы,  на неширокой,  так же
обрывавшейся поодаль площадке.
   Невдалеке был водопад.  Он был виден не отовсюду,  а только
по ту сторону рощицы,  с  края обрыва.  Вася устал ходить туда
глядеть на водопад, чтобы испытывать ужас и восхищение.
   Водопаду не было кругом ничего равного, ничего под пару. Он
был страшен в  этой единственности,  превращавшей его в  нечто
одаренное  жизнью  и  сознанием,   в  сказочного  дракона  или
змея-полоза этих мест,  собиравшего с них дань и опустошавшего
окрестность.
   В  полувысоте  падения  водопад  обрушивался  на выдавшийся
зубец  утеса  и  раздваивался.  Верхний  столб  воды  почти не
двигался,  а  в  двух  нижних ни на минуту не прекращались еле
уловимое  движение  из  стороны  в  сторону, точно водопад всT
время   поскальзывался   и   выпрямлялся,   поскальзывался   и
выпрямлялся,  и сколько ни пошатывался, всT время оставался на
ногах.
   Вася,  подостлав кожух, лежал на опушке рощи. Когда рассвет
стал  заметнее,  с  горы  слетела вниз  большая,  тяжелокрылая
птица,  плавным кругом облетела рощу и  села на  вершину пихты
возле места,  где лежал Вася.  Он поднял голову,  посмотрел на
синее  горло  и  серо-голубую грудь сизоворонки и  зачарованно
прошептал вслух: "Роньжа" -- ее уральское имя. Потом он встал,
поднял с земли кожух,  накинул его на себя и, перейдя полянку,
подошел к своей спутнице. Он сказал:
   -- Пойдемте,  тетя.  Ишь озябли, зуб на зуб не попадает. Ну
что вы глядите, чисто пуганая? Говорю вам человеческим языком,
надо итить.  Войдите в положение,  к деревням надо держать.  В
деревне своих не обидят,  схоронют. Эдаким манером, два дня не
евши,  мы  с  голоду помрем.  Небось дядя  Воронюк какой содом
поднял, кинулись искать. Уходить нам надо, тетя Палаша, просто
скажем, драть. Беда мне с вами, тетя, хушь бы вы слово сказали
за цельные сутки! Это вы с тоски без языка, ей-Богу. Ну об чем
вы тужите?  Тетю Катю,  Катю Огрызкову, вы без зла толканули с
вагона,  задели бочком,  я сам видал. Встала она потом с травы
целехонька,  встала и  побежала.  И  тоже  самое дядя  Прохор,
Прохор Харитоныч.  Догонют они нас, все опять вместе будем, вы
что думаете?  Главная вещь,  не  надо себя кручинить,  тогда и
язык у вас в действие произойдет.
   Тягунова  поднялась  с  земли  и,  подав  руку  Васе,  тихо
сказала:
   -- Пойдем, касатик.

25


   Скрипя всем корпусом,  вагоны шли в гору по высокой насыпи.
Под ней рос молодой мешаный лес,  вершинами не  достигавший ее
уровня.  Внизу были луга, с которых недавно сошла вода. Трава,
перемешанная с  песком,  была  покрыта  шпальными бревнами,  в
беспорядке  лежавшими  в  разных  направлениях.   Вероятно  их
заготовили для сплава на  какой-нибудь ближней деляне,  откуда
их смыло и принесло сюда полою водой.
   Молодой лес  под  насыпью был  почти еще  гол,  как  зимой.
Только в почках,  которыми он был сплошь закапан,  как воском,
завелось что-то  лишнее,  какой-то непорядок,  вроде грязи или
припухлости,  и  этим  лишним,  этим непорядком и  грязью была
жизнь,    зеленым    пламенем    листвы    охватившая   первые
распустившиеся в лесу деревья.
   Там   и   сям  мученически  прямились  березы,   пронзенные
зубчиками и  стрелами парных  раскрывшихся листиков.  Чем  они
пахли,  можно было определить на глаз.  Они пахли тем же,  чем
блистали.  Они  пахли  Древесными спиртами,  на  которых варят
лаки.
   Скоро дорога поровнялась с местом, откуда могли быть смытые
бревна.  На повороте в  лесу показалась прогалина,  засыпанная
дровяной трухой и щепками,  с кучей бревен тройника посредине.
У ле сосеки машинист затормозил. Поезд дрогнул и остановился в
том положении,  какое он принял, легко наклонившись на высокой
дуге большого закругления.
   С паровоза дали несколько коротких лающих свистков и что-то
прокричали. Пассажиры и без сигналов знали: машинист остановил
поезд, чтобы запастись топливом.
   Дверцы  теплушек раздвинулись.  На  полотно высыпало доброе
население небольшого города,  кроме мобилизованных из передних
вагонов,  которые всегда  освобождались от  авральной работы и
сейчас не приняли в ней участия.
   Груды  швырка на  прогалине не  могло хватить для  загрузки
тендера.  В придачу требовалось распилить некоторое количество
длинного тройника.
   В   хозяйстве   паровозной   бригады   имелись   пилы.   Их
распределили между желающими,  разбившимися на пары.  Получили
пилу и профессор с зятем.
   Из  воинских  теплушек  в  раздвинутые дверцы  высовывались
веселые рожи.  Не бывавшие в  огне подростки,  старшие ученики
мореходных классов, казалось, по ошибке затесавшиеся в вагон к
суровым  семейным рабочим,  тоже  не  нюхавшим пороху  и  едва
прошедшим военную  подготовку,  нарочно  шумели  и  дурачились
вместе с более взрослыми матросами, чтобы не задумываться. Все
чувствовали, что час испытания близок.
   Шутники   провожали   пильщиков   и   пильщиц   раскатистым
зубоскальством:
   -- Эй,   дедушка!  Скажи,  --  я  грудной,  меня  мамка  не
отлучила,  я к физическому труду неспособный. Эй, Мавра! Мотри
пилой подола не отпили,  продувать будет.  --  Эй, молодая! Не
ходи в лес, лучше поди за меня замуж.

26


   В  лесу  торчало  несколько козел,  сделанных из  связанных
крест на крест кольев,  концами вбитых в землю. Одни оказались
свободными.   Юрий   Андреевич   и   Александр   Александрович
расположились пилить на них.
   Это  была та  пора весны,  когда земля выходит из-под снега
почти в  том  виде,  в  каком полгода тому назад она  ушла под
снег.  Лес  обдавал сыростью и  весь был  завален прошлогодним
листом,  как  неубранная комната,  в  которой рвали на  клочки
квитанции,  письма и повестки за много лет жизни,  и не успели
подмести.
   -- Не  так часто,  устанете,  --  говорил доктор Александру
Александровичу,  направляя движение пилы реже и размереннее, и
предложил отдохнуть.
   По лесу разносился хриплый звон других пил, ходивших взад и
вперед то в  лад у  всех,  то вразнобой.  Где-то далеко-далеко
пробовал силы первый соловей.  С  еще более долгими перерывами
свистал,  точно продувая засоренную флейту, черный дрозд. Даже
пар  из  паровозного  клапана  подымался  к   небу  с  певучей
воркотнею,  словно это  было молоко,  закипающее в  детской на
спиртовке.
   -- Ты о  чем-то хотел побеседовать,  --  напомнил Александр
Александрович.  --  Ты  не  забыл?  Дело было так:  мы  разлив
проезжали, утки летели, ты задумался и сказал: "Мне надо будет
поговорить с вами".
   -- Ах да. Не знаю, как бы это выразить покороче. Видите, мы
всT больше углубляемся...  Тут весь край в брожении.  Мы скоро
приедем.  Неизвестно, что мы застанем у цели. На всякий случай
надо бы сговориться.  Я  не об убеждениях.  Было бы нелепостью
выяснять или устанавливать их в пятиминутной беседе в весеннем
лесу.  Мы знаем друг друга хорошо.  Мы втроем,  вы,  я и Тоня,
вместе со многими в наше время составляем один мир,  отличаясь
друг от  друга только степенью его постижения.  Я  не об этом.
Это азбука.  Я о другом. Нам надо уговориться заранее, как нам
вести себя при  некоторых обстоятельствах,  чтобы не  краснеть
друг за друга и не накладывать друг на друга пятна позора.
   -- Довольно. Я понял. Мне нравится твоя постановка вопроса.
Ты нашел именно нужные слова.  Вот что я  скажу тебе.  Помнишь
ночь,  когда  ты  принес листок с  первыми декретами,  зимой в
метель.  Помнишь,  как это было неслыханно безоговорочно.  Эта
прямолинейность покоряла. Но такие вещи живут в первоначальной
чистоте только в  головах создателей и то только в первый день
провозглашения.   Иезуитство  политики  на   другой  же   день
выворачивает их наизнанку. Что мне сказать тебе? Эта философия
чужда  мне.  Эта  власть  против нас.  У  меня  не  спрашивали
согласия на эту ломку.  Но мне поверили,  а мои поступки, даже
если я совершил их вынужденно, меня обязывают.
   Тоня спрашивает,  не опоздаем ли мы к огородным срокам,  не
прозеваем ли  времени посадки.  Что ей  ответить?  Я  не  знаю
здешней почвы.  Каковы климатические условия? Слишком короткое
лето. Вызревает ли тут вообще что-нибудь?
   Да,  но разве мы едем в такую даль огородничать? Тут нельзя
даже скаламбурить "за  семь верст киселя хлебать",  потому что
верст  этих,   к  сожалению,   три  или  четыре  тысячи.  Нет,
откровенно говоря,  тащимся мы  так  далеко  совсем  с  другой
целью.  Едем  мы  попробовать  прозябать  по  современному,  и
как-нибудь  примазаться  к  разбазариванию  бывших  дедушкиных
лесов,   машин   и   инвентаря.   Не   к   восстановлению  его
собственности,   а   к   ее  расточению,   к  обобществленному
просаживанию  тысяч,   чтобы  просуществовать  на  копейку,  и
непременно  как  всT,   в  современной,  не  укладывающейся  в
сознании, хаотической форме. Озолоти меня, я на старых началах
не приму завода даже в подарок.  Это было бы так же дико,  как
начать бегать голышом,  или перезабыть грамоту.  Нет,  история
собственности  в  России  кончилась.   А  лично  мы,  Громеко,
расстались со страстью стяжательства уже в прошлом поколении.

27


   Спать не  было  возможности от  духоты и  спертого воздуха.
Голова доктора плавала в поту на промокшей от пота подушке.
   Он  осторожно спустился с  края полатей и  тихонько,  чтобы
никого не будить, приотодвинул вагонную дверь.
   В  лицо ему пахнуло сыростью,  липкой,  как когда в погребе
лицом попадешь в паутину. "Туман", -- догадался он. -- "Туман.
День наверное будет знойный,  палящий.  Вот  почему так трудно
дышать и на душе такая давящая тяжесть".
   Перед тем как сойти на  полотно,  доктор постоял в  дверях,
вслушиваясь кругом.
   Поезд  стоял  на  какой-то  очень большой станции,  разряда
узловых.  Кроме тишины и  тумана,  вагоны были погружены еще в
какое-то небытие и заброшенность,  точно о них забыли, -- знак
того,  что состав стоял на самых задворках,  и что между ним и
далеким  вокзальным зданием было  большое расстояние,  занятое
бесконечною сетью путей.
   Два рода звуков слабо раздавались в отдалении.
   Сзади,  откуда  они  приехали,  слышалось мерное  шлепанье,
словно  там  полоскали  белье,   или  ветер  щелкал  о  древко
флагштока мокрым полотнищем флага.
   Спереди доносился рокот,  заставивший доктора,  побывавшего
на войне, вздрогнуть и напречь слух.
   "Дальнобойные  орудия",   --   решил  он,  прислушавшись  к
ровному,  спокойно прокатывающемуся гулу на низкой, сдержанной
ноте.
   "Вот как.  К самому фронту подъехали",  --  подумал доктор,
покачал головой и спрыгнул с вагона вниз на землю.
   Он  прошел  несколько шагов  вперед.  За  двумя  следующими
вагонами поезд обрывался.  Состав стоял без паровоза,  который
куда-то ушел вместе с отцепленными передними вагонами.
   "То-то  они  вчера  храбрились,   --   подумал  доктор.  --
Чувствовали видно, что лишь довезут их, с места бросят в самый
огонь".
   Он  обошел  конец  поезда  в   намерении  пересечь  пути  и
разыскать дорогу на станцию.  За углом вагона как из-под земли
вырос часовой с ружьем. Он негромко отрезал:
   -- Куда? Пропуск!
   -- Какая это станция?
   -- Станция никакая. Сам ты кто такой?
   -- Я доктор из Москвы.  Следую с семьей в этом эшелоне. Вот
мой документ.
   -- Лыковое кульT твой  документ.  Дурак я  впотьмах бумажки
читать,  глаза портить.  Видишь,  туман. Тебя без документа за
версту видно,  какой  ты  есть  доктор.  Вон  доктора твои  из
двенадцатидюймовых содют.  По-настоящему стукнуть бы тебя,  да
рано. Марш назад, пока цел.
   "Меня за кого-то принимают",  -- подумал доктор. Вступать в
пререкания с часовым было бессмысленно.  Лучше,  правда,  было
удалиться,  пока не поздно.  Доктор повернул в противоположную
сторону.
   Орудийная стрельба смолкла за его спиной. В том направлении
был  восток.  Там  в  дымке  тумана  взошло  солнце  и  тускло
проглядывало между обрывками проплывающей мглы,  как  мелькают
голые в бане в облаках мыльного пара.
   Доктор  шел  вдоль  вагонов поезда.  Он  миновал их  все  и
продолжал идти  дальше.  Ноги его  с  каждым шагом уходили всT
глубже в рыхлый песок.
   Звуки равномерного шлепанья приближались.  Местность отлого
спускалась.  Через  несколько шагов  доктор  остановился перед
неясными очертаниями,  которым туман придавал несоответственно
большие  размеры.   Еще  шаг,   и  навстречу  Юрию  Андреевичу
вынырнули из  мглы кормовые выступы вытащенных на берег лодок.
Он стоял на берегу широкой реки,  медленно и  устало шлепавшей
ленивой зыбью  в  борта  рыбачьих баркасов и  доски  береговых
причальных мостков.
   -- Тебе кто тут позволил шляться?  --  спросил, отделившись
от берега, другой часовой.
   -- Какая это  река?  --  против воли  выпалил доктор,  хотя
всеми силами души  не  хотел ничего спрашивать после недавнего
опыта.
   Вместо ответа часовой сунул в зубы свисток,  но не успел им
воспользоваться.  Первый часовой,  которого он хотел подозвать
свистком и который,  как оказалось,  незаметно шел по пятам за
Юрием Андреевичем, сам подошел к товарищу. Оба заговорили.
   -- Тут и думать нечего.  Видно птицу по полету.  "Это какая
станция,   это  какая  река?"   Чем  вздумал  глаза  отводить.
По-твоему как, прямо на мысок, или вперед в вагон?
   -- Я   полагаю,   в   вагон.   Как  начальник  скажет.   --
Удостоверение личности,  -- рявкнул второй часовой и схватил в
горсть пачку протянутых доктором свидетельств.
   -- Постереги, земляк, -- неизвестно кому сказал он и вместе
с первым часовым пошел вглубь путей к станции.
   Тогда для уяснения положения крякнул и  задвигался лежавший
на песке человек, видимо, рыбак:
   -- Твое счастье,  что они тебя к самому хотят. Может, милый
человек,  тут твое спасение.  А только ты их не вини.  Такая у
них должность. Время народное. Может, оно и к лучшему. А пока,
и не говори. Они, видишь, обознались. Они лавят, лавят одного.
Ну,  думают,  -- ты. Думают, вот он, злодей рабочей власти, --
поймали. Ошибка. Ты, в случае чего, добивайся главного. А этим
не  давайся.  Эти  --  сознательные,  беда,  не  приведи  Бог.
Порешить тебя это  им  полкопейки не  стоит.  Они  скажут,  --
пойдем, а ты не ходи. Ты говори -- мне чтобы главного.
   От рыбака Юрий Андреевич узнал,  что река, перед которой он
стоял,  --  знаменитая судоходная Рыньва,  что железнодорожная
станция близ  реки  --  Развилье,  речное фабричное предместье
города Юрятина. Он узнал, что самый Юрятин, лежащий в двух или
трех верстах выше,  все время отбивали и,  кажется, уже отбили
от  белых.   Рыбак  рассказал  ему,  что  и  в  Развилье  были
беспорядки и тоже, кажется, подавлены и что кругом царит такая
тишина,  потому  что  прилегающая к  станции полоса очищена от
гражданского населения  и  окружена  строжайшим  кордоном.  Он
узнал,   наконец,  что  среди  поездов,  стоящих  на  путях  с
размещенными в  них  военными  учреждениями,  находится особый
поезд краевого военкома Стрельникова, в вагон которого понесли
докторовы бумаги.
   Оттуда  за  доктором  через  некоторое время  явился  новый
часовой,  отличавшийся от  предшественников тем,  что  волочил
ружье прикла дом  по  земле или  переставлял его  перед собой,
точно  тащил под  руку  выпившего приятеля,  который без  него
свалился бы наземь. Он повел доктора в вагон к военкому.

28


   В  одном  из  двух,  соединенных между собою крытых кожаным
переходом салон-вагонов,  в  который,  сказав караулу пропуск,
поднялся  часовой  с  доктором,  слышались  смех  и  движение,
мгновенно смолкшие при их появлении.
   Часовой по узкому коридору провел доктора в широкое среднее
отделение.  Тут  были  тишина  и  порядок.  В  чистом  удобном
помещении работали опрятные, хорошо одетые люди. Совсем другой
представлял себе  доктор штабквартиру беспартийного военспеца,
ставшего в короткое время славой и грозой целой области.
   Но  наверное  центр  его  деятельности  лежал  не  тут,   а
где-нибудь впереди,  в  штабе  фронта,  ближе к  месту военных
действий,  здесь же находилась его личная часть, его небольшая
домашняя канцелярия и его передвижная походная койка.
   Вот  отчего  тут  было  покойно,  как  в  коридорах горячих
морских купален,  устланных пробкою и  ковриками,  по  которым
неслышно ступают служащие в мягких туфлях.
   Среднее отделение вагона представляло бывший обеденный зал,
покрытый ковром и превращенный в экспедиторскую.  В нем стояло
несколько столов.
   "Сейчас",  --  сказал молодой военный, сидевший всего ближе
ко входу.  После этого все за столами сочли себя вправе забыть
о  докторе и  перестали обращать на  него  внимание.  Этот  же
военный рассеянным наклоном головы  отпустил часового,  и  тот
удалился,    гремя   ружейным   прикладом   по   металлическим
поперечинам коридора.
   Доктор с  порога увидал свои  бумаги.  Они  лежали на  краю
последнего  стола   перед   более   пожилым   военным   старой
полковничьей складки.  Это  был  какой-то  военный  статистик.
Мурлыча  что-то   под  нос,   он  заглядывал  в   справочники,
рассматривал военные карты,  что-то сличал, сближал, вырезывал
и наклеивал.  Он обвел взглядом все окна в помещении,  одно за
другим,  и сказал:  "Жарко будет сегодня",  точно получил этот
вывод из  обзора всех окон,  и  это не  было одинаково ясно из
каждого.
   По полу между столами ползал военный техник, восстанавливая
какую-то  нарушенную  проводку.  Когда  он  подполз  под  стол
молодого военного,  тот  встал,  чтобы  не  мешать ему.  Рядом
билась над испорченной пишущей машинкой переписчица в  мужской
защитной куртке.  Движущаяся каретка заскочила у  нее  слишком
вбок  и  ее  защемило в  раме.  Молодой  военный  стал  за  ее
табуретом и исследовал вместе с нею причину поломки сверху.  К
машинистке переполз военный  техник  и  рассматривал рычажки и
передачу снизу.  Встав со своего места, к ним перешел командир
полковничьей складки. Все занялись машинкой.
   Это  успокаивало доктора.  Нельзя было предположить,  чтобы
люди,  лучше  его  посвященные в  его  вероятную  участь,  так
беспечно   предавались   пустякам   в   присутствии   человека
обреченного.
   "Впрочем,  кто  их  знает?"  --  думал  он.  --  "Откуда их
безмятежность?   Рядом  ухают  пушки,   гибнут  люди,   а  они
составляют прогноз жаркого дня не в  смысле жаркой схватки,  а
жаркой погоды.  Или они столького насмотрелись,  что все в них
притупилось?"
   И  от  нечего делать он стал со своего места смотреть через
все помещение в противоположные окна.

29


   Перед  поездом  с  этой  стороны  тянулся  остаток путей  и
виднелась станция Развилье на горе в одноименном предместье.
   С  путей  к  станции вела  некрашеная деревянная лестница с
тремя площадками.
   Рельсовые  пути   с   этой   стороны  представляли  большое
паровозное кладбище.  Старые локомотивы без тендеров с трубами
в форме чаш и сапожных голенищ стояли обращенные труба к трубе
среди груд вагонного лома.
   Паровозное  кладбище  внизу  и  кладбище  пригорода,  мятое
железо на путях и  ржавые крыши и  вывески окраины сливались в
одно  зрелище  заброшенности  и   ветхости  под  белым  небом,
обваренным раннею утреннею жарою.
   В  Москве  Юрий  Андреевич  забыл,   как  много  в  городах
попадалось  вывесок,   и   какую   большую  часть  фасада  они
закрывали.  Здешние вывески ему  об  этом напомнили.  Половину
надписей по  величине букв можно было прочесть с  поезда.  Они
так  низко налезали на  кривые оконца покосившихся одноэтажных
строений,  что  приземистые домишки  под  ними  исчезали,  как
головы  крестьянских ребятишек  в  низко  надвинутых отцовских
картузах.
   К  этому  времени  туман  совершенно рассеялся.  Следы  его
оставались только в левой стороне неба,  вдали на востоке.  Но
вот  и  они  шевельнулись,  двинулись и  разошлись,  как  полы
театрального занавеса.
   Там,  верстах в трех от Развилья,  на горе,  более высокой,
чем   предместье,   выступил  большой   город,   окружной  или
губернский.   Солнце   придавало  его   краскам  желтоватость,
расстояние  упрощало  его   линии.   Он   ярусами  лепился  на
возвышенности,  как  гора  Афон  или  скит  пустынножителей на
дешевой лубочной картинке,  дом на доме и улица над улицей,  с
большим собором посередине на макушке.
   "Юрятин!"  --  взволнованно сообразил доктор.  --  "Предмет
воспоминаний  покойницы  Анны  Ивановны  и  частых  упоминаний
сестры Антиповой!  Сколько раз я слышал от них название города
и при каких обстоятельствах вижу его впервые!"
   В  эту минуту внимание военных,  склонившихся над машинкой,
было привлечено чем-то  за  окном.  Они повернули туда головы.
Последовал за их взглядом и доктор.
   По  лестнице  на  станцию вели несколько захваченных в плен
или  арестованных,  среди  них гимназиста, раненного в голову.
Его  где-то  уже перевязали, но из-под повязки сочилась кровь,
которую он раз мазывал ладонью по загорелому, потному лицу.
   Гимназист между двумя красноармейцами,  замыкавший шествие,
останавливал внимание не только решительностью, которою дышало
его красивое лицо,  и жалостью,  которую вызывал такой молодой
мятежник.  Он  и  двое его  сопровождающих притягивали взгляды
бестолковостью своих действий. Они все время делали не то, что
надо было делать.
   С   обмотанной  головы   гимназиста  поминутно  сваливалась
фуражка.  Вместо того чтобы снять ее и нести в руках,  он то и
дело поправлял ее и напяливал ниже, во вред перевязанной ране,
в чем ему с готовностью помогали оба красноармейца.
   В  этой нелепости,  противной здравому смыслу,  было что-то
символическое.  И уступая ее многозначительности, доктору тоже
хотелось выбежать на площадку и остановить гимназиста готовым,
рвавшимся наружу изречением. Ему хотелось крикнуть и мальчику,
и  людям в  вагоне что  спасение не  в  верности формам,  а  в
освобождении от них.
   Доктор  nepевел взгляд в  сторону.  Посреди помещения стоял
Стрельников,  только что сюда вошедший прямыми, стремительными
шагами.
   Как  мог  он,  доктор,  среди  такой  бездны неопределенных
знакомств,  не знать до сих пор такой определенности, как этот
человек?   Как  не   столкнула  их  жизнь?   Как  их  пути  не
скрестились?
   Неизвестно почему, сразу становилось ясно, что этот человек
представляет законченное явление воли. Он до такой степени был
тем,  чем  хотел быть,  что и  всT на  нем и  в  нем неизбежно
казалось образцовым.  И  его соразмерно построенная и  красиво
поставленная голова, и стремительность его шага, и его длинные
ноги  в  высоких сапогах,  может быть грязных,  но  казавшихся
начищенными, и его гимнастерка серого сукна, может быть мятая,
но производившая впечатление глаженой, полотняной.
   Так действовало присутствие одаренности,  естественной,  не
знающей натянутости,  чувствующей себя,  как в седле,  в любом
положении земного существования.
   Этот  человек  должен  был  обладать  каким-то  даром,   не
обязательно  самобытным.   Дар,  проглядывавший  во  всех  его
движениях,  мог  быть даром подражания.  Тогда все кому-нибудь
подражали.  Прославленным героям истории. Фигурам, виденным на
фронте или в дни волнений в городах, и поразившим воображение.
Наиболее  признанным народным авторитетам.  Вышедшим в  первые
ряды товарищам. Просто друг другу.
   Он  из вежливости не показал,  что присутствие постороннего
удивляет его или стесняет.  Наоборот,  он  обратился ко всем с
таким видом,  точно он  и  доктора относил к  их обществу.  Он
сказал:
   -- Поздравляю. Мы их отогнали. Это кажется военною игрою, а
не  делом,  потому  что они такие же русские, как мы, только с
дурью,  с  которой они сами не желают расстаться и которую нам
придется  выбивать  силой.  Их командующий был моим другом. Он
еще  более  пролетарского  происхождения,  чем  я. Мы росли на
одном дворе. Он много в жизни для меня сделал, я ему обязан. А
я  рад,  что  отбросил  его  за  реку, а может быть, и дальше.
Скорей налаживайте связь, Гурьян. Нет возможности держаться на
одних  вестовых и телеграфе. Вы обратили внимание, какая жара?
Часа  полтора  я все-таки поспал. Ах да... -- спохватился он и
повернулся к доктору. Ему вспомнилась причина его пробуждения.
Его  разбудили какой-то чепухой, в силу которой стоит тут этот
задержанный.
   "Этот?" --  подумал Стрельников, смерив доктора с головы до
ног испытующим взгядом.  --  "Ничего похожего. Вот дураки!" --
Он рассмеялся и обратился к Юрию Андреевичу.
   -- Простите,  товарищ.  Вас приняли за другого. Мои часовые
напутали.  Вы свободны. Где трудовая книжка товарища? Ага, вот
ваши документы.  Извините за  нескромность,  мимоходом позволю
себе заглянуть.  Живаго...  Живаго...  Доктор Живаго... Что-то
московское...  Пройдемте, знаете, все же на минуту ко мне. Это
-- секретариат,  а мой вагон рядом.  Пожалуйте. Я вас долго не
задержу.

30


   Кто же был, однако, этот человек? Удивительно, как на такие
посты  выдвинулся  и   мог  на  них  удержаться  беспартийный,
которого никто не знал, потому что, будучи родом из Москвы, он
по окончании университета уехал учительствовать в провинцию, а
с   войны  попал  надолго  в   плен,   до   недавнего  времени
отсутствовал и считался погибшим.
   Передовой  железнодорожник  Тиверзин,   в   семье  которого
Стрельников воспитывался мальчиком, рекомендовал его и за него
поручился.  Люди, от которых зависели назначения того времени,
ему  поверили.  В  дни  неумеренного пафоса  и  самых  крайних
взглядов,  революционность Стрельникова,  тоже ни перед чем не
останавливавшегося, выделялась своей подлинностью, фанатизмом,
не напетым с чужого голоса, а подготовленным всею его жизнью и
не случайным.
   Стрельников оправдал оказанное ему доверие.
   Его    послужной   список   последнего   периода   содержал
Усть-Немдинское  и  Нижне-Кельмесское дела,  дело  Губасовских
крестьян,       оказавших       вооруженное      сопротивление
продовольственному отряду,  и  дело о  разграблении маршрута с
продовольствием  четырнадцатым  пехотным  полком  на   станции
Медвежья   пойма.    В    его    формуляр   входило   дело   о
солдатах-разинцах,  поднявших восстание в  городе Туркатуе и с
оружием в руках перешедших на сторону белогвардейцев, и дело о
военном мятеже  на  речной  пристани Чиркин  ус,  с  убийством
командира, оставшегося верным советской власти.
   Во все эти места он сваливался,  как снег на голову, судил,
приговаривал, приводил приговоры в исполнение, быстро, сурово,
бестрепетно.
   Разъездами  его   поезда  был   положен  предел  повальному
дезертирству в  крае.  Ревизия  рекрутирующих организаций  все
изменила.  Набор  в  Красную армию  пошел успешно.  Приемочные
комиссии заработали лихорадочно.
   Наконец,  в  последнее время,  когда белые стали наседать с
севера и  положение было признано угрожающим,  на Стрельникова
возложили    новые     задачи,     непосредственно    военные,
стратегические и оперативные.  Результаты его вмешательства не
замедлили сказаться.
   Стрельников   знал,    что    молва   дала   ему   прозвище
Расстрельникова.  Он спокойно перешагнул через это,  он ничего
не боялся.
   Он был родом из Москвы и был сыном рабочего, принимавшего в
девятьсот  пятом   году   участие  в   революции  и   за   это
пострадавшего.  Сам  он  остался  в  эти  годы  в  стороне  от
революционного  движения   по   причине   малолетства,   а   в
последующие годы,  когда он учился в университете,  вследствие
того,  что  молодые люди  из  бедной среды,  попадая в  высшую
школу,  дорожат ею  больше и  занимаются прилежнее,  чем  дети
богатых. Брожение обеспеченного студенчества его не затронуло.
Из  университета  он  вышел  с   огромными  познаниями.   Свое
историко-филологическое  образование  он  собственными  силами
пополнил математическим.
   По закону он не обязан был идти в армию,  но пошел на войну
добровольцем,  в  чине прапорщика взят был в  плен и.  бежал в
конце  семнадцатого  года  на  родину,  узнав,  что  в  России
революция.
   Две черты, две страсти отличали его.
   Он  мыслил незаурядно ясно  и  правильно.  И  он  в  редкой
степени владел даром нравственной чистоты и справедливости, он
чувствовал горячо и благородно.
   Но для деятельности ученого,  пролагающего новые пути,  его
уму  недоставало  дара  нечаянности,   силы,   непредвиденными
открытиями    нарушающей    бесплодную    стройность   пустого
предвидения.
   А  для  того  чтобы  делать  добро,   его  принципиальности
недоставало беспринципности сердца,  которое  не  знает  общих
случаев,  а только частные,  и которое велико тем,  что делает
малое.
   Стрельников с  малых  лет  стремился к  самому  высокому  и
светлому.  Он  считал жизнь огромным ристалищем,  на  котором,
честно  соблюдая  правила,   люди  состязаются  в   достижении
совершенства.
   Когда оказалось,  что это не так,  ему не пришло в  голову,
что  он  не  прав,  упрощая миропорядок.  Надолго загнав обиду
внутрь,  он стал лелеять мысль стать когда-нибудь судьей между
жизнью и коверкающими ее темными началами,  выйти на ее защиту
и отомстить за нее.
   Разочарование ожесточило его. Революция его вооружила.

31


   -- Живаго,  Живаго,  --  продолжал  повторять Стрельников у
себя в вагоне,  куда они перешли.  --  Что-то купеческое.  Или
дворянское.  Ну да:  доктор из Москвы. В Варыкино. Страшно. Из
Москвы и вдруг в такой медвежий угол.
   -- Именно с  этой  целью.  В  поисках тишины.  В  глушь,  в
неизвестность.
   -- Скажите,  какая  поэзия.  Варыкино?  Здешние  места  мне
знакомы.  Бывшие Крюгеровские заводы.  Часом не родственнички?
Наследники?
   -- К  чему этот насмешливый тон?  Причем тут  "наследники"?
Хотя жена действительно...
   -- Ага,  вот  видите.  По  белым  стосковались?  Разочарую.
Опоздали. Округ очищен.
   -- Вы продолжаете издеваться?
   -- И затем --  доктор.  Военный.  А время военное.  Это уже
прямо  по  моей  части.  Дезертир.  Зеленые тоже  уединяются в
лесах. Ищут тишины. Основание?
   -- Дважды ранен и освобожден вчистую по негодности.
   -- Сейчас   вы    представите   записку   Наркомпроса   или
Наркомздрава,   рекомендующую  вас   как   "вполне  советского
человека".  Сейчас страшный суд на земле, милостивый государь,
существа из  апокалипсиса с  мечами  и  крылатые звери,  а  не
вполне сочувствующие и  лояльные доктора.  Впрочем,  я  сказал
вам,  что вы свободны,  и не изменю своему слову. Но только на
этот раз.  Я  предчувствую,  что мы  еще встретимся,  и  тогда
разговор будет другой, берегитесь.
   Угроза и вызов не смутили Юрия Андреевича. Он сказал:
   -- Я знаю все,  что вы обо мне думаете. Со своей стороны вы
совершенно правы. Но спор, в который вы хотите втянуть меня, я
мысленно веду  всю  жизнь с  воображаемым обвинителем и,  надо
думать,  имел  время притти к  какому-то  заключению.  В  двух
словах  этого  не   скажешь.   Позвольте  мне   удалиться  без
объяснений,  если  я  действительно свободен,  а  если нет  --
распоряжайтесь мною. Оправдываться мне перед вами не в чем.
   Их   прервало  верещанье  гудка.   Телефонная  связь   была
восстановлена.
   -- Спасибо,  Гурьян, -- сказал Стрельников, подняв трубку и
дунув   в   нее   несколько  раз.   --   Пришлите,   голубчик,
какого-нибудь  провожатого  товарищу  Живаго.   Как  бы  опять
чего-нибудь  не   случилось.   И   развильевскую  уточку  мне,
пожалуйста, управление транспортным чека в Развилье.
   Оставшись один, Стрельников протелефонировал на вокзал:
   -- Мальчика тут провели,  насовывает шапку на уши, а голова
забинтована,  безобразие.  Да. Подать медицинскую помощь, если
нужно.  Да, как зеницу ока, лично будете отвечать передо мной.
Паек,  если потребуется. Так. А теперь о делах. Я говорю, я не
кончил.  Ах,  чорт,  кто-то третий затесался.  Гурьян! Гурьян!
Разъединили.
   "Может быть из моих приготовишек",  --  думал он, на минуту
отложив попытку докончить разговор с  вокзалом.  --  "Вырос  и
бунтует против  нас".  --  Стрельников мысленно подсчитал года
своего  учительства и  войны  и  плена,  сойдется ли  сумма  с
возрастом мальчика. Потом через вагонное окно стал разыскивать
в  видневшейся на  горизонте панораме тот  район над рекой,  у
выезда из Юрятина,  где была их квартира.  А вдруг жена и дочь
до сих пор там! Вот бы к ним! Сейчас, сию минуту! Да, но разве
это  мыслимо?  Это ведь из  совсем другой жизни.  Надо сначала
кончить эту,  новую,  прежде чем вернуться к той,  прерванной.
Это будет когда-нибудь, когда-нибудь. Да, но когда, когда?

Нет комментариев. Оставить комментарий: Ваше Имя: Email: Антибот: *   Ваш комментарий: