Книга вторая. Часть одиннадцатая. ЛЕСНОЕ ВОИНСТВО
1
Юрий Андреевич второй год пропадал в плену у партизан.
Границы этой неволи были очень неотчетливы. Место пленения
Юрия Андреевича не было обнесено оградой. Его не стерегли, не
наблюдали за ним. Войско партизан все время передвигалось.
Юрий Андреевич совершал переходы вместе с ним. Это войско не
отделялось, не отгораживалось от остального народа, через
поселения и области которого оно двигалось. Оно смешивалось с
ним, растворялось в нем.
Казалось, этой зависимости, этого плена не существует,
доктор на свободе, и только не умеет воспользоваться ей.
Зависимость доктора, его плен ничем не отличались от других
видов принуждения в жизни, таких же незримых и неосязаемых,
которые тоже кажутся чем-то несуществующим, химерой и
выдумкой. Несмотря на отсутствие оков, цепей и стражи, доктор
был вынужден подчиняться своей несвободе, с виду как бы
воображаемой.
Три попытки уйти от партизан кончились его поимкой. Они
сошли ему даром, но это была игра с огнем. Больше он их не
повторял.
Ему мироволил партизанский начальник Ливерий Микулицын,
клал его ночевать в свою палатку, любил его общество. Юрий
Андреевич тяготился этой навязанной близостью.
2
Это был период почти непрерывного отхода партизан на
восток. Временами это перемещение являлось частью общего
наступательного плана при оттеснении Колчака из Западной
Сибири. Временами, при заходе белых партизанам в тыл и попытке
их окружения, движение в том же направлении превращалось в
отступление. Доктор долго не мог постигнуть этой премудрости.
Городишки и села по тракту, чаще всего параллельно
которому, а иногда и по которому совершалось это отхождение,
были разные, смотря по переменам военного счастья, белые и
красные. Редко по внешнему их виду можно было определить,
какая в них власть.
В момент прохождения через эти городки и селения
крестьянского ополчения, главным в них становилась именно эта
тянущаяся через них армия. Дома по обеим сторонам дороги
словно вбирались и уходили в землю, а месящие грязь всадники,
лошади, пушки и толпящиеся рослые стрелки в скатках, казалось,
вырастали на дороге выше домов.
Однажды в одном таком городке доктор принимал захваченный в
виде военной добычи склад английских медикаментов, брошенный
при отступлении офицерским каппелевским формированием.
Был темный дождливый день в две краски. ВсT освещенное
казалось белым, всT неосвещенное -- черным. И на душе был
такой же мрак упрощения, без смягчающих переходов и полутеней.
В конец разбитая частыми военными передвижениями дорога
представляла поток черной слякоти, через который не везде
можно было перейти вброд. Улицу переходили в нескольких, очень
удаленных друг от друга местах, к которым по обеим сторонам
приходилось делать большие обходы. В таких условиях встретил
доктор в Пажинске былую железнодорожную попутчицу Пелагею
Тягунову.
Она узнала его первая. Он не сразу установил, кто эта
женщина со знакомым лицом, бросающая ему через дорогу, как с
одной набережной канала на другую, двойственные взгляды, то
полные решимости поздороваться с ним, если он ее узнает, то
выражающие готовность отступить.
Через минуту он всT вспомнил. Вместе с образами
переполненного товарного вагона, толпы согнанных на трудовую
повинность, их конвойных, и пассажирки с перекинутыми на грудь
косами, он увидел своих в середине картины. Подробности
позапрошлогоднего семейного переезда с яркостью обступили его.
Родные лица, по которым он истосковался смертельно, живо
возникли перед ним.
Кивком головы он подал знак, чтобы Тягунова поднялась
немного вверх по улице, к месту, где ее переходили по
выступающим из грязи камням, сам достиг этого места,
переправился к Тягуновой и поздоровался с ней.
Она ему много рассказала. Напомнив ему о незаконно
забранном в партию трудобязанных красивом неиспорченном
мальчике Васе, ехавшем вместе с ними в одной теплушке,
Тягунова описала доктору свою жизнь в деревне Веретенниках у
Васиной мамы. Ей было у них очень хорошо. Но деревня колола ей
глаза тем, что она в веретенниковском обществе чужая, пришлая.
Ее попрекали сочиненной ее якобы близостью с Васею. Пришлось
ей уехать, чтобы окончательно ее не заклевали. Она поселилась
в городе Крестовоздвиженске у сестры Ольги Галузиной. Слухи о
виденном будто в Пажинске Притульеве ее сюда сманили. Сведения
оказались ложными, а она тут застряла на жительство, получив
работу.
Тем временем случились несчастия с людьми, милыми ее
сердцу. Из Веретенников дошли известия, что деревня
подверглась военной экзекуции за неповиновение закону о
продразверстке. Видимо, дом Брыкиных сгорел и кто-то из
Васиной семьи погиб. В Крестовоздвиженске у Галузиных отняли
дом и имущество. Зятя посадили в тюрьму или расстреляли.
Племянник пропал без вести. Первое время разорения сестра
Ольга бедствовала и голодала, а теперь прислуживает за харчи
крестьянской родне в Звонарской слободе.
По случайности Тягунова работала судомойкой в Пажинской
аптеке, имущество которой предстояло реквизировать доктору.
Всем кормившимся при аптеке, в том числе Тягуновой, реквизиция
приносила разорение. Но не во власти доктора было отменить ее.
Тягунова присутствовала при операции передачи товара.
Телегу Юрия Андреевича подали на задний двор аптеки к
дверям склада. Из помещения выносили тюки, оплетенные ивовыми
прутьями бутыли и ящики.
Вместе с людьми на погрузку грустно смотрела из стойла
тощая и запаршивевшая кляча аптекаря. Дождливый день клонился
к вечеру. На небе чуть расчистило. На минуту показалось
стиснутое тучами солнце. Оно садилось. Его лучи темной бронзою
брызнули во двор, зловеще золотя лужи жидкого навоза. Ветер не
шевелил их. Навозная жижа не двигалась от тяжести. Зато
налитая дождями вода на шоссе забилась на ветру и рябила
киноварью.
А войско шло и шло по краям дороги, обходя и объезжая самые
глубокие озера и колдобины. В захваченной партии лекарств
оказалась целая банка кокаину, нюханьем которого грешил в
последнее время партизанский начальник.
3
Работ у доктора среди партизан было по горло. Зимой --
сыпной тиф, летом -- дизентерия и, кроме того, усиливавшееся
поступление раненых в боевые дни возобновлявшихся военных
действий.
Несмотря на неудачи и преобладающее отступление, ряды
партизан непрерывно пополнялись новыми восстающими в местах,
по которым проходили крестьянские полчища, и перебежчиками из
неприятельского лагеря. За те полтора года, что доктор пробыл
у партизан, их войско удесятерилось. Когда на заседании
подпольного штаба в Крестовоздвиженске Ливерий Микулицын
называл численность своих сил, он преувеличил их примерно
вдесятеро. Теперь они достигли указанных размеров.
У Юрия Андреевича были помощники, несколько новоиспеченных
санитаров с подходящим опытом. Правою его рукою по лечебной
части были венгерский коммунист и военный врач из пленных
Керени Лайош, которого в лагере звали товарищем Лающим, и
фельдшер хорват Ангеляр, тоже австрийский военнопленный. С
первым Юрий Андреевич объяснялся по-немецки, второй, родом из
славянских Балкан, с грехом пополам понимал по-русски.
4
По международной конвенции о Красном кресте военные врачи и
служащие санитарных частей не имеют права вооруженно
участвовать в боевых действиях воюющих. Но однажды доктору
против воли пришлось нарушить это правило. Завязавшаяся стычка
застала его на поле и заставила разделить судьбу сражающихся и
отстреливаться.
Партизанская цепь, в которой застигнутый огнем доктор залег
рядом с телеграфистом отряда, занимала лесную опушку. За
спиною партизан была тайга, впереди -- открытая поляна,
оголенное незащищенное пространство, по которому шли белые,
наступая.
Они приближались и были уже близко. Доктор хорошо их видел,
каждого в лицо. Это были мальчики и юноши из невоенных слоев
столичного общества и люди более пожилые, мобилизованные из
запаса. Но тон задавали первые, молодежь, студенты
первокурсники и гимназисты восьмиклассники, недавно
записавшиеся в добровольцы.
Доктор не знал никого из них, но лица половины казались ему
привычными, виденными, знакомыми. Одни напоминали ему былых
школьных товарищей. Может статься, это были их младшие братья?
Других он словно встречал в театральной или уличной толпе в
былые годы. Их выразительные, привлекательные физиономии
казались близкими, своими.
Служение долгу, как они его понимали, одушевляло их
восторженным молодечеством, ненужным, вызывающим. Они шли
рассыпным редким строем, выпрямившись во весь рост, превосходя
выправкой кадровых гвардейцев и, бравируя опасностью, не
прибегали к перебежке и залеганию на поле, хотя на поляне были
неровности, бугорки и. кочки, за которыми можно было укрыться.
Пули партизан почти поголовно выкашивали их.
Посреди широкого голого поля, по которому двигались вперед
белые, стояло мертвое обгорелое дерево. Оно было обуглено
молнией или пламенем костра, или расщеплено и опалено
предшествующими сражениями. Каждый наступающий добровольческий
стрелок бросал на него взгляды, борясь с искушением зайти за
его ствол для более безопасного и выверенного прицела, но
пренебрегал соблазном и шел дальше.
У партизан было ограниченное число патронов. Их следовало
беречь. Имелся приказ, поддержанный круговым уговором,
стрелять с коротких дистанций, из винтовок, равных числу
видимых мишеней.
Доктор лежал без оружия в траве и наблюдал за ходом боя.
Все его сочувствие было на стороне героически гибнувших детей.
Он от души желал им удачи. Это были отпрыски семейств,
вероятно, близких ему по духу, его воспитания, его
нравственного склада, его понятий.
Шевельнулась у него мысль выбежать к ним на поляну и
сдаться, и таким образом обрести избавление. Но шаг был
рискованный, сопряженный с опасностью.
Пока он добежал бы до середины поляны, подняв вверх руки,
его могли бы уложить с обеих сторон, поражением в грудь и
спину, свои -- в наказание за совершенную измену, чужие -- не
разобрав его намерений. Он ведь не раз бывал в подобных
положениях, продумал все возможности и давно признал эти планы
спасения непригодными. И мирясь с двойственностью чувств,
доктор продолжал лежать на животе, лицом к поляне и без оружия
следил из травы за ходом боя.
Однако созерцать и пребывать в бездействии среди кипевшей
кругом борьбы не на живот, а на смерть было немыслимо и выше
человеческих сил. И дело было не в верности стану, к которому
приковала его неволя, не в его собственной самозащите, а в
следовании порядку совершавшегося, в подчинении законам того,
что разыгрывалось перед ним и вокруг него. Было против правил
оставаться к этому в безучастии. Надо было делать то же, что
делали другие. Шел бой. В него и товарищей стреляли. Надо было
отстреливаться.
И когда телефонист рядом с ним в цепи забился в судорогах и
потом замер и вытянулся, застыв в неподвижности, Юрий
Андреевич ползком подтянулся к нему, снял с него сумку, взял
его винтовку и, вернувшись на прежнее место, стал разряжать ее
выстрел за выстрелом.
Но жалость не позволяла ему целиться в молодых людей,
которыми он любовался и которым сочувствовал. А стрелять сдуру
в воздух было слишком глупым и праздным занятием,
противоречившим его намерениям. И выбирая минуты, когда между
ним и его мишенью не становился никто из нападающих, он стал
стрелять в цель по обгорелому дереву. У него были тут свои
приемы.
Целясь и по мере всT уточняющейся наводки незаметно и не до
конца усиливая нажим собачки, как бы без расчета когда-нибудь
выстрелить, пока спуск курка и выстрел не следовали сами собой
как бы сверх ожидания, доктор стал с привычной меткостью
разбрасывать вокруг помертвелого дерева сбитые с него нижние
отсохшие сучья.
Но о ужас! Как ни остерегался доктор, как бы не попасть в
кого-нибудь, то один, то другой наступающий вдвигались в
решающий миг между ним и деревом, и пересекали прицельную
линию, в момент ружейного разряда. Двух он задел и ранил, а
третьему несчастливому, свалившемуся недалеко от дерева, это
стоило жизни.
Наконец, белое командование, убедившись в бесполезности
попытки, отдало приказ отступить.
Партизан было мало. Их главные силы частью находились на
марше, частью отошли в сторону, завязав дело с более крупными
силами противника. Отряд не преследовал отступавших, чтобы не
выдать своей малочисленности.
Фельдшер Ангеляр привел на опушку двух санитаров с
носилками. Доктор велел им заняться ранеными, а сам подошел к
лежавшему без движения телефонисту. Он смутно надеялся, что
тот, может быть, еще дышит и его можно будет вернуть к жизни.
Но телефонист был мертв. Чтобы в этом удостовериться
окончательно, Юрий Андреевич расстегнул на груди у него
рубашку и стал слушать его сердце. Оно не работало.
На шее у убитого висела ладанка на снурке. Юрий Андреевич
снял ее. В ней оказалась зашитая в тряпицу, истлевшая и
стершаяся по краям сгибов бумажка. Доктор развернул ее
наполовину распавшиеся и рассыпающиеся доли.
Бумажка содержала извлечения из девяностого псалма с теми
изменениями и отклонениями, которые вносит народ в молитвы,
постепенно удаляющиеся от подлинника от повторения к
повторению. Отрывки церковно-славянского текста были
переписаны в грамотке по-русски.
В псалме говорится: Живый в помощи Вышнего. В грамотке это
стало заглавием заговора: "Живые помощи". Стих псалма: "Не
убоишися... от срелы летящия во дни (днем)" превратился в
слова ободрения: "Не бойся стрелы летящей войны". "Яко позна
имя мое", -- говорит псалом. А грамотка: "Поздно имя мое". "С
ним есмь в скорби, изму его..." стало в грамотке "Скоро в зиму
его".
Текст псалма считался чудодейственным, оберегающим от пуль.
Его в виде талисмана надевали на себя воины еще в прошлую
империалистическую войну. Прошли десятилетия и гораздо позднее
его стали зашивать в платье арестованные и твердили про себя
заключенные, когда их вызывали к следователям на ночные
допросы.
От телефониста Юрий Андреевич перешел на поляну к телу
убитого им молодого белогвардейца. На красивом лице юноши были
написаны черты невинности и всT простившего страдания. "Зачем
я убил его?" -- подумал доктор.
Он расстегнул шинель убитого и широко раскинул ее полы. На
подкладке по каллиграфической прописи, старательно и любящею
рукою, наверное, материнскою, было вышито: Сережа Ранцевич, --
имя и фамилия убитого.
Сквозь пройму Сережиной рубашки вывалились вон и свесились
на цепочке наружу крестик, медальон и еще какой-то плоский
золотой футлярчик или тавлинка с поврежденной, как бы гвоздем
вдавленной крышкой. Футлярчик был полураскрыт. Из него
вывалилась сложенная бумажка. Доктор развернул ее и глазам
своим не поверил. Это был тот же девяностый псалом, но в
печатном виде и во всей своей славянской подлинности.
В это время Сережа застонал и потянулся. Он был жив. Как
потом обнаружилось, он был оглушен легкой внутренней
контузией. Пуля на излете ударилась в стенку материнского
амулета, и это спасло его. Но что было делать с лежавшим без
памяти?
Озверение воюющих к этому времени достигло предела. Пленных
не доводили живыми до места назначения, неприятельских раненых
прикалывали на поле.
При текучем составе лесного ополчения, в которое то
вступали новые охотники, то уходили и перебегали к неприятелю
старые участники, Ранцевича, при строгом сохранении тайны,
можно было выдать за нового, недавно примкнувшего союзника.
Юрий Андреевич снял с убитого телефониста верхнюю одежду и
с помощью Ангеляра, которого доктор посвятил в свои замыслы,
переодел не приходившего в сознание юношу.
Он и фельдшер выходили мальчика. Когда Ранцевич вполне
оправился, они отпустили его, хотя он не таил от своих
избавителей, что вернется в ряды колчаковских войск и будет
продолжать борьбу с красными.
5
Осенью лагерь партизан стоял в Лисьем отоке, небольшом лесу
на высоком бугре, под которым неслась, обтекая его с трех
сторон и подрывая берега водороинами, стремительная пенистая
речка.
Перед партизанами тут зимовали каппелевцы. Они укрепили лес
своими руками и трудами окрестных жителей, а весною его
оставили. Теперь в их невзорванных блиндажах, окопах и ходах
сообщения разместились партизаны.
Свою землянку Ливерий Аверкиевич делил с доктором. Вторую
ночь он занимал его разговорами, не давая ему спать.
-- Хотел бы я знать, что теперь поделывает мой
достопочтенный родитель, уважаемый фатер -- папахен мой.
-- Господи, до чего не выношу я этого паяснического тона,
-- про себя вздыхал доктор. -- И ведь вылитый отец!
-- Насколько я заключил из наших прошлых бесед, вы Аверкия
Степановича достаточно узнали. И, как мне кажется, -- довольно
неплохого мнения о нем. А, милостивый государь?
-- Ливерий Аверкиевич, завтра у нас предвыборная сходка на
буйвище. Кроме того, на носу суд над санитарами самогонщиками.
У меня с Лайошем по этому поводу еще не готовы материалы. Мы
для этой цели с ним завтра соберемся. А я две ночи не спал.
Отложим собеседование. Помилосердствуйте.
-- Нет -- всT же, возвращаясь к Аверкию Степановичу. Что вы
скажете о старикане?
-- У вас еще совсем молодой отец, Ливерий Аверкиевич. Зачем
вы так о нем отзываетесь. А теперь я отвечу вам. Я часто
говорил вам, что плохо разбираюсь в отдельных градациях
социалистического настоя, и особой разницы между большевиками
и другими социалистами не вижу. Отец ваш из разряда людей,
которым Россия обязана волнениями и беспорядками последнего
времени. Аверкий Степанович тип и характер революционный. Так
же как и вы, он представитель русского бродильного начала.
-- Что это, похвала или порицание?
-- Я еще раз прошу отложить спор до более удобного времени.
Кроме того, обращаю ваше внимание на кокаин, который вы опять
нюхаете без меры. Вы его самовольно расхищаете из
подведомственных мне запасов. Он нам нужен для других целей,
не говоря о том, что это яд и я отвечаю за ваше здоровье.
-- Опять вы не были на вчерашних занятиях. У вас атрофия
общественной жилки, как у неграмотных баб и у заматерелого
косного обывателя. Между тем вы -- доктор, начитанный и даже,
кажется, сами что-то пишете. Объясните, как это вяжется?
-- Не знаю, как. Наверное, никак не вяжется, ничего не
поделаешь. Я достоин жалости.
-- Смирение паче гордости. А чем усмехаться так язвительно,
ознакомились бы лучше с программой наших курсов и признали бы
свое высокомерие неуместным.
-- Господь с вами, Ливерий Аверкиевич! Какое тут
высокомерие! Я преклоняюсь перед вашей воспитательной работой.
Обзор вопросов повторяется на повестках. Я читал его. Ваши
мысли о духовном развитии солдат мне известны. Я от них в
восхищении. Все, что у вас сказано об отношении воина народной
армии к товарищам, к слабым, к беззащитным, к женщине, к идее
чистоты и чести, это ведь почти то же, что сложило
духоборческую общину, это род толстовства, это мечта о
достойном существовании, этим полно мое отрочество. Мне ли
смеяться над такими вещами?
Но, во-первых, идеи общего совершенствования так, как они
стали пониматься с октября, меня не воспламеняют. Во-вторых,
это всT еще далеко от существования, а за одни еще толки об
этом заплачено такими морями крови, что, пожалуй, цель не
оправдывает средства. В-третьих, и это главное, когда я слышу
о переделке жизни, я теряю власть над собой и впадаю в
отчаяние.
Переделка жизни! Так могут рассуждать люди, хотя может быть
и видавшие виды, но ни разу не узнавшие жизни, не
почувствовавшие ее духа, души ее. Для них существование это
комок грубого, не облагороженного их прикосновением материала,
нуждающегося в их обработке. А материалом, веществом, жизнь
никогда не бывает. Она сама, если хотите знать, непрерывно
себя обновляющее, вечно себя перерабатывающее начало, она сама
вечно себя переделывает и претворяет, она сама куда выше наших
с вами тупоумных теорий.
-- И всT же посещение собраний и общение с чудесными,
великолепными нашими людьми подняло бы, смею заметить, ваше
настроение. Вы не стали бы предаваться меланхолии. Я знаю,
откуда она. Вас угнетает, что нас колотят, и вы не видите
впереди просвета. Но никогда, друже, не надо впадать в панику.
Я знаю вещи гораздо более страшные, лично касающиеся меня, --
временно они не подлежат огласке, -- и то не теряюсь. Наши
неудачи временного свойства. Гибель Колчака неотвратима.
Попомните мое слово. Увидите. Мы победим. Утешьтесь.
"Нет, это неподражаемо! -- думал доктор. -- Какое
младенчество! Какая близорукость! Я без конца твержу ему о
противоположности наших взглядов, он захватил меня силой и
силой держит при себе, и он воображает, что его неудачи должны
расстраивать меня, а его расчеты и надежды вселяют в меня
бодрость. Какое самоослепление! Интересы революции и
существование солнечной системы для него одно и то же".
Юрия Андреевича передернуло. Он ничего не ответил и только
пожал плечами, нисколько не пытаясь скрыть, что наивность
Ливерия переполняет меру его терпения и он насилу
сдерживается. От Ливерия это не укрылось.
-- Юпитер, ты сердишься, значит ты неправ, - сказал он.
-- Поймите, поймите, наконец, что всT это не для меня.
"Юпитер", "не поддаваться панике", "кто сказал а, должен
сказать бе", "Мор сделал свое дело, Мор может уйти", -- все
эти пошлости, все эти выражения не для меня. Я скажу а, а бе
не скажу, хоть разорвитесь и лопните. Я допускаю, что вы
светочи и освободители России, что без вас она пропала бы,
погрязши в нищете и невежестве, и тем не менее мне не до вас и
наплевать на вас, я не люблю вас и ну вас всех к чорту.
Властители ваших дум грешат поговорками, а главную забыли,
что насильно мил не будешь, и укоренились в привычке
освобождать И осчастливливать особенно тех, кто об этом не
просит. Наверное, вы воображаете, что для меня нет лучшего
места на свете, чем ваш лагерь и ваше общество. Наверное, я
еще должен благословлять вас и спасибо вам говорить за свою
неволю, за то, что вы освободили меня от семьи, от сына, от
дома, от дела, ото всего, что мне дорого и чем я жив.
Дошли слухи о нашествии неизвестной нерусской части в
Варыкино. Говорят, оно разгромлено и разграблено.
Каменнодворский этого не отрицает. Будто моим и вашим удалось
бежать. Какие-то мифические косоглазые в ватниках и папахах в
страшный мороз перешли Рыньву по льду, не говоря худого слова
перестреляли всT живое в поселке, и затем сгинули так же
загадочно, как появились. Что вам об этом известно? Это
правда?
-- Чушь. Вымыслы. Подхваченные сплетниками непроверенные
бредни.
-- Если вы так добры и великодушны, как в ваших
наставлениях о нравственном воспитании солдат, отпустите меня
на все четыре стороны. Я отправлюсь на розыски своих,
относительно которых я даже не знаю, живы ли они, и где они. А
если нет, то замолчите, пожалуйста, и оставьте меня в покое,
потому что всT остальное неинтересно мне, и я за себя не
отвечаю. И, наконец, имею же я, чорт возьми, право просто
напросто хотеть спать!
Юрий Андреевич лег ничком на койку, лицом в подушку. Он
всеми силами старался не слушать оправдывавшегося Ливерия,
который Продолжал успокаивать его, что к весне белые будут
обязательно разбиты. Гражданская война кончится, настанет
свобода, благоденствие И мир. Тогда никто не посмеет держать
доктора. А до тех пор надо Потерпеть. После всего вынесенного,
и стольких жертв, и такого ожидания ждать уже осталось
недолго. Да и куда пошел бы теперь доктор. Ради его
собственного блага нельзя его сейчас отпускать никуда одного.
"Завел шарманку, дьявол! Заработал языком! Как ему не
стыдно столько лет пережевывать одну и ту же жвачку?" --
вздыхал про себя и негодовал Юрий Андреевич. "Заслушался себя,
златоуст, кокаинист несчастный. Ночь ему не в ночь, ни сна, ни
житья с ним, проклятым. О, как я его ненавижу! Видит бог, я
когда-нибудь убью его.
О, Тоня, бедная девочка моя! Жива ли ты? Где ты? Господи,
да ведь она должна была родить давно! Как прошли твои роды?
Кто у нас, мальчик или девочка? Милые мои все, что с вами?
Тоня, вечный укор мой и вина моя! Лара, мне страшно назвать
тебя, чтобы вместе с именем не выдохнуть души из себя.
Господи! Господи! А этот все ораторствует, не унимается,
ненавистное, бесчувственное животное! О, я когда-нибудь не
выдержу и убью его, убью его".
6
Бабье лето прошло. Стояли ясные дни золотой осени. В
западном углу Лисьего отока из земли выступала деревянная
башенка сохранившегося добровольческого блокгауза. Здесь Юрий
Андреевич условился встретиться и обсудить с доктором Лайошом,
своим ассистентом, кое-какие общие дела. В назначенный час
Юрий Андреевич пришел сюда. В ожидании товарища он стал
расхаживать по земляной бровке обвалившегося окопа, поднимался
и заходил в караулку и смотрел сквозь пустующие бойницы
пулеметных гнезд на простиравшиеся за рекою лесные дали.
Осень уже резко обозначила в лесу границу хвойного и
лиственного мира. Первый сумрачною, почти черною стеною
щетинился в глубине, второй винноогненными пятнами светился в
промежутках, точно древний городок с детинцем и златоверхими
теремами, срубленный в гуще леса из его бревен.
Земля во рву, под ногами у доктора и в колеях лесной,
утренниками прохваченной и протвердевшей дороги была густо
засыпана и забита сухим, мелким, как бы стриженым, в трубку
свернувшимся листом опавшей ивы. Осень пахла этим горьким
коричневым листом и еще множеством других приправ. Юрий
Андреевич с жадностью вдыхал сложную пряность ледяного
моченого яблока, горькой суши, сладкой сырости и синего
сентябрьского угара, напоминающего горелые пары обданного
водою костра и свежезалитого пожара.
Юрий Андреевич не заметил, как сзади подошел к нему Лайош.
-- Здравствуйте, коллега, -- сказал он по-немецки. Они
занялись делами.
-- У нас три пункта. О самогонщиках, о реорганизации
лазарета и аптеки, и третий, по моему настоянию, о лечении
душевных болезней амбулаторно, в походных условиях. Может
быть, вы не видите в этом необходимости, но по моим
наблюдениям мы сходим с ума, дорогой Лайош, и виды
современного помешательства имеют форму инфекции, заразы.
-- Очень интересный вопрос. Я потом перейду к нему. Сейчас
вот о чем. В лагере брожение. Судьба самогонщиков вызывает
сочувствие. Многих также волнует судьба семейств, бегущих из
деревень от белых. Часть партизан отказывается выступать из
лагеря ввиду приближения обоза с их женами, детьми и
стариками.
-- Да, их придется подождать.
-- И всT это перед выборами единого командования, общего
над другими, нам не подчиненными отрядами. Я думаю, --
единственный кандидат товарищ Ливерий. Группа молодежи
выдвигает другого, Вдовиченку. За него стоит чуждое нам крыло,
которое примыкало к кругу самогонщиков, дети кулаков и
лавочников, колчаковские дезертиры. Они особенно расшумелись.
-- Что по-вашему будет с санитарами, варившими и
продававшими самогон?
-- По-моему их приговорят к расстрелу и помилуют, обратив
приговор в условный.
-- Однако мы с вами заболтались. Займемся делами.
Реорганизация лазарета. Вот что я хотел бы рассмотреть в
первую голову.
-- Хорошо. Но я должен сказать, что в вашем предложении о
психиатрической профилактике не нахожу ничего удивительного. Я
сам того же мнения. Появились и распространяются душевные
заболевания самого типического свойства, носящие определенные
черты времени, непосредственно вызванные историческими
особенностями эпохи. У нас есть солдат царской армии, очень
сознательный, с прирожденным классовым инстинктом, Памфил
Палых. Он именно на этом помешался, на страхе за своих
близких, в случае если он будет убит, а они попадут в руки
белых и должны будут за него отвечать. Очень сложная
психология. Его домашние, кажется, следуют в беженском обозе и
нас догоняют. Недостаточное знание языка мешает мне толком
расспросить его. Узнайте у Ангеляра или Каменнодворского. Надо
бы осмотреть его.
-- Я очень хорошо знаю Палых. Как мне не знать его. Одно
время вместе сталкивались в армейском совете. Такой черный,
жестокий, с низким лбом. Не понимаю, что вы в нем нашли
хорошего. Всегда за крайние меры, строгости, казни. И всегда
меня отталкивал. Ладно. Я займусь им.
7
Был ясный солнечный день. Стояла тихая сухая, как всю
предшествующую неделю, погода.
Из глубины лагеря катился смутный, похожий на отдаленный
рокот моря, гул большого людского становища. Попеременно
слышались шаги слоняющихся по лесу, голоса людей, стук
топоров, звон наковален, ржанье лошадей, тявканье собак и
пенье петухов. По лесу двигались толпы загорелого, белозубого,
улыбающегося люда. Одни знали доктора и кланялись ему, другие,
незнакомые с ним, проходили мимо, не здороваясь.
Хотя партизаны не соглашались уходить из Лисьего отока,
пока их не нагонят бегущие за ними следом на телегах
партизанские семьи, последние были уже в немногих переходах от
лагеря и в лесу шли приготовления к скорому снятию стоянки и
перенесению ее дальше на восток. Что-то чинили, чистили,
заколачивали ящики, пересчитывали подводы и осматривали их
исправность.
В середине леса была большая вытоптанная прогалина, род
кургана или городища, носившая местное название буйвища. На
нем обыкновенно созывали войсковые сходки. Сегодня тут тоже
было назначено общее сборище для оглашения чего-то важного.
В лесу было много непожелтевшей зелени. В самой глубине он
почти весь еще был свеж и зелен. Низившееся послеобеденное
солнце пронизывало его сзади своими лучами. Листья пропускали
солнечный свет и горели с изнанки зеленым огнем прозрачного
бутылочного стекла.
На открытой лужайке близ своего архива начальник связи
Каменнодворский жег просмотренный и ненужный бумажный хлам
доставшейся ему каппелевской полковой канцелярии вместе с
грудами своей собственной, партизанской отчетности. Огонь
костра был разложен так, что приходился против солнца. Оно
просвечивало сквозь прозрачное пламя, как сквозь зелень леса.
Огня не было видно, и только по зыбившимся слюдяным струям
горячего воздуха можно было заключить, что что-то горит и
раскаляется.
Там и сям лес пестрел всякого рода спелыми ягодами:
нарядными висюльками сердечника, кирпично-бурой дряблой
бузиной, переливчатыми бело-малиновыми кистями калины.
Позванивая стеклянными крылышками, медленно проплывали по
воздуху рябые и прозрачные, как огонь и лес, стрекозы.
Юрий Андреевич с детства любил сквозящий огнем зари
вечерний лес. В такие минуты точно и он пропускал сквозь себя
эти столбы света. Точно дар живого духа потоком входил в его
грудь, пересекал все его существо, и парой крыльев выходил
из-под лопаток наружу. Тот юношеский первообраз, который на
всю жизнь складывается у каждого, и потом навсегда служит и
кажется ему его внутренним лицом, его личностью, во всей
первоначальной силе пробуждался в нем, и заставлял природу,
лес, вечернюю зарю и всT видимое преображаться в такое же
первоначальное и всеохватывающее подобие девочки. "Лара"! --
закрыв глаза, полушептал или мысленно обращался он ко всей
своей жизни, ко всей божьей земле, ко всему расстилавшемуся
перед ним, солнцем озаренному пространству.
Но очередное, злободневное продолжалось, в России была
Октябрьская революция, он был в плену у партизан. И, сам того
не замечая, он подошел к костру Каменнодворского.
-- Делопроизводство уничтожаете? До сих пор не сожгли?
-- Куда там! Этого добра еще надолго хватит.
Доктор носком сапога спихнул и разрознил одну из сваленных
куч. Это была телеграфная штабная переписка белых. Смутное
предположение, что среди бумажек он натолкнется на имя
Ранцевича, мелькнуло у него, но обмануло его. Это было
неинтересное собрание прошлогодних шифрованных сводок в
невразумительных сокращениях вроде следующего: "Омск
генкварверх первому копия Омск наштаокр омского карта сорок
верст Енисейского не поступало". Он разгреб ногой другую
кучку. Из нее расползлись врозь протоколы старых партизанских
собраний. Сверху легла бумажка: "Весьма срочно. Об отпусках.
Перевыборы членов ревизионной комиссии. Текущее. Ввиду
недоказанности обвинений учительницы села Игнатодворцы,
армейский совет полагает...
В это время Каменнодворский вынул что-то из кармана, подал
доктору и сказал:
-- Вот расписание вашей медицинской части на случай
выступления из лагеря. Телеги с партизанскими семьями уже
близко. Лагерные разногласия сегодня будут улажены. Со дня на
день можно ждать, что мы снимемся.
Доктор бросил взгляд на бумажку и ахнул.
-- Это меньше, чем мне дали в последний раз. А сколько
раненых прибавилось! Ходячие и перевязочные пешком пойдут. Но
их ничтожное количество. А на чем я тяжелых повезу? А
медикаменты, а койки, оборудование!
-- Как-нибудь сожмитесь. Надо применяться к
обстоятельствам. Теперь о другом. Общая ото всех просьба к
вам. Тут есть товарищ, закаленный, проверенный, преданный делу
и прекрасный боец. Что-то с ним творится неладное.
-- Палых? Мне Лайош говорил.
-- Да. Сходите к нему. Исследуйте.
-- Что-то психическое?
-- Предполагаю. Какие-то бегунчики, как он выражается.
По-видимому, галлюцинации. Бессонница. Головные боли.
-- Хорошо. Пойду не откладывая. Сейчас у меня свободное
время. Когда начало сходки?
-- Думаю, уже собираются. Но на что вам? Видите, вот и я не
пошел. Обойдутся без нас.
-- Тогда я пойду к Памфилу. Хотя я с ног валюсь, так спать
хочу. Ливерий Аверкиевич любит по ночам философствовать,
заговорил меня. Как пройти к Памфилу? Где он помещается?
-- Молодой березнячок за бутовой ямой знаете? Березовый
молоднячок.
-- Найду.
-- Там на полянке командирские палатки. Мы одну Памфилу
предоставили. В ожидании семьи. К нему ведь жена и дети едут в
обозе. Да, так вот он в одной из командирских палаток. На
правах батальонного. За свои революционные заслуги.
8
По пути к Памфилу доктор почувствовал, что не в силах идти
дальше. Его одолевала усталость. Он не мог победить
сонливости, следствия накопленного за несколько ночей
недосыпания. Можно было бы вернуться подремать в блиндаж. Но
туда Юрий Андреевич боялся идти. Туда каждую минуту мог прийти
Ливерий и помешать ему.
Он прилег на одном из незаросших мест в лесу, сплошь
усыпанном золотыми листьями, налетевшими на лужайку с
окаймлявших ее Деревьев. Листья легли в клетку, шашками, на
лужайку. Так же ложились лучи солнца на их золотой ковер. В
глазах рябило от этой двойной, скрещивающейся пестроты. Она
усыпляла, как чтение мелкой печати или бормотание чего-нибудь
однообразного.
Доктор лег на шелковисто шуршавшую листву, положив
подложенную под голову руку на мох, подушкой облегавший
бугристые корни дерева. Он мгновенно задремал. Пестрота
солнечных пятен, усыпившая его, клетчатым узором покрыла его
вытянувшееся на земле тело, и сделала его необнаружимым,
неотличимым в калейдоскопе лучей и листьев, точно он надел
шапку невидимку.
Очень скоро излишняя сила, с какой он желал сна и нуждался
в нем, разбудила его. Прямые причины действуют только в
границах соразмерности. Отклонения от меры производят обратное
действие. Не находящее отдыха, недремлющее сознание
лихорадочно работало на холостом ходу. Обрывки мыслей неслись
вихрем и крутились колесом, почти стуча, как испорченная
машина. Эта душевная сумятица мучила и сердила доктора.
"Сволочь Ливерий", -- возмущался он. "Мало ему, что на свете
сейчас сотни поводов рехнуться человеку. Своим пленом, своей
дружбой и дурацкой болтовней он без нужды превращает здорового
в неврастеника. Я когда-нибудь убью его".
Цветным складывающимся и раскрывающимся лоскутком пролетела
с солнечной стороны коричнево-крапчатая бабочка. Доктор
сонными глазами проследил за ее полетом. Она села на то, что
больше всего походило на ее окраску, на коричнево-крапчатую
кору сосны, с которою она и слилась совершенно неотличимо.
Бабочка незаметно стушевалась на ней, как бесследно терялся
Юрий Андреевич для постороннего глаза под игравшей на нем
сеткой солнечных лучей и теней.
Привычный круг мыслей овладел Юрием Андреевичем. Он во
многих работах по медицине косвенно затрагивал его. О воле и
целесообразности, как следствии совершенствующегося
приспособления. О мимикрии, о подражательной и
предохранительной окраске. О выживании наиболее
приспособленных, о том, что, может быть, путь, откладываемый
естественным отбором, и есть путь выработки и рождения
сознания. Что такое субъект? Что такое объект? Как дать
определение их тождества? В размышлениях доктора Дарвин
встречался с Шеллингом, а пролетевшая бабочка с современной
живописью, с импрессионистическим искусством. Он думал о
творении, твари, творчестве и притворстве.
И он снова уснул, и через минуту опять проснулся. Его
разбудил тихий заглушенный говор невдалеке. Достаточно было
нескольких долетевших слов, чтобы Юрий Андреевич понял, что
уславливаются о чем-то тайном, противозаконном. Очевидно,
сговаривающиеся не заметили его, не подозревали его соседства.
Если бы он теперь пошевельнулся и выдал свое присутствие, это
стоило бы ему жизни. Юрий Андреевич притаился, замер и стал
прислушиваться.
Часть голосов он знал. Это была мразь, подонки
партизанщины, примазавшиеся к ней мальчишки Санька Пафнуткин,
Гоша Рябых, Коська Нехваленых и тянувшийся за ними Терентий
Галузин, коноводы всех пакостей и безобразий. Был с ними также
Захар Гораздых, тип еще более темный, причастный к делу о
варке самогона, но временно не привлеченный к ответу, как
выдавший главных виновников. Юрия Андреевича удивило
присутствие партизана из "серебряной роты" Сивоблюя,
состоявшего в личной охране начальника. По преемственности,
шедшей от Разина и Пугачева, этого приближенного, за доверие,
оказываемое ему Ливерием, звали атамановым ухом. Он, значит,
тоже был участником заговора.
Заговорщики сговаривались с подосланными из неприятельских
передовых разъездов. Парламентеров совсем не было слышно, так
тихо они уславливались с изменниками, и только по перерывам,
наступавшим в шопоте сообщников, Юрий Андреевич догадывался,
что теперь говорят представители противника.
Больше всего говорил, поминутно матерясь, хриплым сорванным
голосом, пьяница Захар Гораздых. Он был, наверное, главным
зачинщиком.
-- Теперь, которые прочие, слухай. Главное, -- втихаря,
потаюхой. Ежели кто ушатнется, съябедничает, видал финку?
Энтою финкой выпущу кишки. Понятно? Теперь нам ни туды, ни
сюды, как ни повернись, осиновая вышка. Надо заслужить
прощение. Надо исделать штуку, чего свет не видал, из ряду
вон. Они требуют его живого, в веревках. Теперь слышишь к
энтим лесам подходит ихний сотник Гулевой. (Ему подсказали,
как правильно, он не расслышал и поправился: "генерал
Галеев".) Такого случая другой раз не будет. Вот ихние
делегаты. Они вам всT докажут. Они говорят, беспременно чтобы
связанного, живьем. Сами спросите товарищей. Говори, которые
прочие. Скажи им что-нибудь, братва.
Стали говорить чужие, подосланные. Юрий Андреевич не мог
уловить ни одного слова. По продолжительности общего молчания
можно было вообразить обстоятельность сказанного. Опять
заговорил Гораздых.
-- Слыхали, братцы? Теперь вы сами видите, какое нам попало
золотце, какое зельецо. За такого ли платиться? Рази это
человек? Это порченый, блаженный вроде как бы недоросток или
скитник. Я те дам ржать, Терешка! Ты чего зубы скалишь,
содомский грех? Не тебе на зубки говорится. Да. Вроде как во
отрочестве скитник. Ты ему поддайся, он тебя в конец
обмонашит, охолостит. Какие его речи? Изгоним в среде, долой
сквернословие, борьба с пьянством, отношение к женщине. Нешто
можно так жить? Окончательное слово. Седни в вечер у речной
переправы, где камни сложены. Я его выманю на елань. Кучей
навалимся. С ним сладить какая хитрость? Это раз плюнуть. В
чем кавычка? Они хочут надо живьем. Связать. А увижу, не
выходит по-нашему, сам расправлюсь, пристукну своими руками.
Они своих вышлют, помогут.
Говоривший продолжал развивать план заговора, но вместе с
остальными стал удаляться, и доктор перестал их слышать.
"Ведь это они Ливерия, мерзавцы!" -- с ужасом и возмущением
думал Юрий Андреевич, забывая, сколько раз сам он проклинал
своего мучителя и желал ему смерти. -- "Негодяи собираются
выдать его белым или убить его. Как предотвратить это? Подойти
как бы случайно к костру и, никого не называя, поставить в
известность Каменнодворского. И как-нибудь предостеречь
Ливерия об опасности".
Каменнодворского на прежнем месте не оказалось. Костер
догорал. За огнем следил, чтобы он не распространился,
помощник Каменнодворского.
Но покушение не состоялось. Оно было пресечено. О заговоре,
как оказалось, знали. В этот день он был раскрыт до конца и
заговорщики схвачены. Сивоблюй играл тут двойственную роль
сыщика и совратителя. Доктору стало еще противнее.
9
Стало известно, что беженки с детьми уже в двух переходах.
В Лисьем отоке готовились к скорому свиданию с домашними и
назначенному вслед за этим снятию лагеря и выступлению. Юрий
Андреевич пошел к Памфилу Палых.
Доктор застал его у входа в палатку с топором в руке. Перед
палаткой высокой кучей были навалены срубленные на жерди
молодые березки. Памфил их еще не обтесал. Одни тут и были
срублены и, рухнув всею тяжестью, остриями подломившихся
сучьев воткну лись в сыроватую почву. Другие он притащил с
недалекого расстояния и наложил сверху. Вздрагивая и
покачиваясь на упругих подмятых ветвях, березы не прилегали ни
к земле, ни одна к другой. Они как бы руками отбивались от
срубившего их Памфила и целым лесом живой зелени загораживали
ему вход в палатку.
-- В ожидании дорогих гостей, -- сказал Памфил, объясняя,
чем он занят. -- Жене, детишкам будет палатка низка. И
заливает в дождь. Хочу кольями верх подпереть. Нарубил слег.
-- Ты напрасно, Памфил, думаешь, что семью пустят к тебе
жить в палатку. Чтобы невоенным, женщинам и детям в самом
войске стоять, где это видано? Их где-нибудь на краю в обозе
поставят. В свободное время ходи к ним на свидание, сделай
одолжение. А чтобы в воинскую палатку, это едва ли. Да не в
этом дело. Говорили, худеешь ты, пить-есть перестал, не спишь?
А на вид ничего. Только немного оброс.
Памфил Палых был здоровенный мужик с черными всклокоченными
волосами и бородой, и шишковатым лбом, производившим
впечатление двойного, вследствие утолщения лобной кости,
подобием кольца или медного обруча обжимавшего его виски. Это
придавало Памфилу недобрый и зловещий вид человека косящегося
и глядящего исподлобья.
В начале революции, когда по примеру девятьсот пятого года
опасались, что и на этот раз революция будет кратковременным
событием в истории просвещенных верхов, а глубоких низов не
коснется и в них не упрочится, народ всеми силами старались
распропагандировать, революционизировать, переполошить,
взбаламутить и разъярить.
В эти первые дни люди, как солдат Памфил Палых, без всякой
агитации, лютой озверелой ненавистью ненавидевшие
интеллигентов. бар и офицерство, казались редкими находками
восторженным левым интеллигентам и были в страшной цене. Их
бесчеловечность представлялась чудом классовой сознательности,
их варварство -- образцом пролетарской твердости и
революционного инстинкта. Такова была утвердившаяся за
Памфилом слава. Он был на лучшем счету у партизанских главарей
и партийных вожаков.
Юрию Андреевичу этот мрачный и необщительный силач казался
не совсем нормальным выродком вследствие общего своего
бездушия, и однообразия и убогости того, что было ему близко и
могло его занимать.
-- Войдем в палатку, -- пригласил Памфил.
-- Нет, зачем. И не влезть мне. На воздухе лучше.
-- Ладно. Будь по-твоему. И впрямь нора. Побалакаем на
должиках (так назвал он сваленные в длину деревья).
И они уселись на ходивших и пружинившихся под ними
березовых стволах.
-- Скоро, говорят, сказка сказывается, да не скоро дело
делается. А и сказку мою не скоро сказать. В три года не
выложить. Не знаю, с чего и начать.
Ну, так, что ли. Жили мы с хозяйкой моей. Молодые.
Домовничала она. Не жаловался, крестьянствовал я. Дети. Взяли
в солдаты. Погнали фланговым на войну. Ну, война. Что мне об
ней тебе рассказывать. Ты ее видал, товарищ медврач. Ну,
революция. Прозрел я. Открылись глаза у солдата. Не тот немец,
который германец, чужой, а который свой. Солдаты мировой
революции, штыки в землю, домой с фронта, на буржуTв! И тому
подобное. Ты это все сам знаешь, товарищ военный медврач. И
так далее. Гражданская. Вливаюсь в партизаны. Теперь много
пропущу, а то никогда не кончить. Теперь, долго ли, коротко
ли, что я вижу в текущий момент? Он, паразит, с Российского
фронта первый и второй Ставропольский снял и первый
Оренбургский казачий. Нешто я маленький, не понимаю? Нешто я в
армии не служил? Плохо наше дело, военный доктор, наше дело
табак. Он что, сволочь, хочет? Он всей этой прорвой на нас
навалиться хочет. Он нас хочет взять в кольцо.
Теперь в настоящее время жена у меня, детишки. Ежели он
теперь одолеет, куда они от него уйдут? Разве он возьмет в
толк, что они всему неповинные, делу сторона? Не станет он на
это смотреть. За меня жене руки скрутит, запытает, за меня
жену и детей замучит, по суставчикам, по косточкам переберет.
Вот и спи и ешь тут, изволь. Даром что чугунный, сказишься,
тронешься.
-- Чудак ты, Памфил. Не понимаю тебя. Годы без них
обходился, ничего про них не знал, не тужил. А теперь не
сегодня-завтра с ними свидишься, и чем радоваться, панихиду по
них поешь.
-- То прежде, а то теперь, большая разница. Одолевает нас
белопогонная гадина. Да не обо мне речь. Мое дело гроб. Туда,
видно, мне и дорога. Да ведь своих-то родименьких я с собой на
тот свет Не возьму. Достанутся они в лапы поганому. Всю-то
кровь он из них выпустит по капельке.
-- И от этого бегунчики? Говорят, бегунчики тебе какие-то
являются.
-- Ну ин ладно, доктор. Я не всT тебе сказал. Не сказал
главного. Ну, ладно, слушай мою правду колкую, не взыщи, я
тебе всT в глаза скажу.
Много я вашего брата в расход пустил, много на мне крови
господской, офицерской, и хоть бы что. Числа, имени не помню,
вся вода растеклась. Оголец у меня один из головы нейдет,
огольца одного я стукнул, забыть не могу. За что я парнишку
погубил? Рассмешил, уморил он меня. Со смеху застрелил, сдуру.
Ни за что.
В февральскую было. При Керенском. Бунтовали мы. На чугунке
было дело. Послали к нам мальчишку агитаря, языком нас в атаку
подымать. Чтобы воевали мы до победного конца. Приехал кадетик
нас языком усмирять. Такой щупленький. Был у него лозунг до
победного конца. Вскочил он с этим лозунгом на пожарный ушат,
пожарный ушат стоял на станции. Вскочил он, значит, на ушат,
чтобы оттуда призывать в бой ему повыше, и вдруг крышка у него
под ногами подвернись, и он в воду. Оступился. Ой смехота! Я
так и покатился. Думал, помру. Ой умора! А у меня в руках
ружье. А я хохочу-хохочу, и все тут, хоть ты что хошь. Ровно
он меня защекотал. Ну, приложился я и хлоп его на месте. Сам
не понимаю, как это вышло. Точно меня кто под руку толкнул.
Вот, значит, и бегунчики мои. По ночам станция мерещится.
Тогда было смешно, а теперь жалко.
-- В городе Мелюзееве было, станция Бирючи?
-- Запамятовал.
-- С зыбушинскими жителями бунтовали?
-- Запамятовал.
-- Фронт-то какой был? На каком фронте? На Западном?
-- Вроде Западный. Все может быть. Запамятовал.
Главная страница
| Далее
Нет комментариев.
Оставить комментарий:
|
