Книга первая. Часть четвертая. НАЗРЕВШИЕ НЕИЗБЕЖНОСТИ
1
Лара лежала в полубреду в спальне на кровати Фелицаты
Семеновны. Вокруг нее шептались Свентицкие, доктор Дроков,
прислуга.
Пустой дом Свентицких был погружен во тьму, и только в
середине длинной анфилады комнат, в маленькой гостиной, горела
на стене тусклая лампа, бросая свет вперед и назад вдоль этого
сквозного, в одну линию вытянутого ряда.
По этому пролету не как в гостях, а словно у себя дома
злыми и решительными шагами расхаживал Виктор Ипполитович. Он
то заглядывал в спальню, осведомляясь, что там делается, то
направлялся в противоположный конец дома и мимо елки с
серебряными бусами доходил до столовой, где стол ломился под
нетронутым угощением и зеленые винные бокалы позвякивали,
когда за окном по улице проезжала карета или по скатерти между
тарелок прошмыгивал мышонок.
Комаровский рвал и метал. Разноречивые чувства теснились в
его груди. Какой скандал и безобразие! Он был в бешенстве. Его
положение было в опасности. Случай подрывал его репутацию.
Надо было любой ценой, пока не поздно, предупредить, пресечь
сплетни, а если весть уже распространилась, замять, затушить
слухи при самом возникновении. Кроме того, он снова испытал,
до чего неотразима эта отчаянная, сумасшедшая девушка. Сразу
было видно, что она не как все. В ней всегда было что-то
необыкновенное. Однако как чувствительно и непоправимо,
по-видимому, исковеркал он ее жизнь! Как она мечется, как все
время восстает и бунтует в стремлении переделать судьбу
по-своему и начать существовать сызнова.
Надо будет со всех точек зрения помочь ей, может быть,
снять ей комнату, но ни в коем случае не трогать ее, напротив,
совершенно устраниться, отойти в сторону, чтобы не бросать
тени, а то вот ведь она какая, еще что-нибудь выкинет, чего
доброго!
А сколько еще хлопот впереди! Ведь за это по головке не
погладят. Закон не дремлет. Еще ночь и не прошло двух часов с
той минуты, как разыгралась эта история, а уже два раза
являлись из полиции, и Комаровский выходил на кухню для
объяснения с околоточным и все улаживал.
А чем дальше, тем все будет сложнее. Потребуются
доказательства, что Лара целилась в него, а не в Корнакова. Но
и этим дело не ограничится. Часть ответственности будет с Лары
снята, но она будет подлежать судебному преследованию за
оставшуюся часть.
Разумеется, он всеми силами этому воспрепятствует, а если
дело будет возбуждено, достанет заключение психиатрической
экспертизы о невменяемости Лары в момент совершения покушения
и добьется прекращения дела.
За этими мыслями Комаровский стал успокаиваться. Ночь
прошла. Полосы света стали шнырять из комнаты в комнату,
заглядывая под столы и диваны, как воры или ломбардные
оценщики.
Наведавшись в спальню и удостоверившись, что Ларе не стало
лучше, Комаровский от Свентицких поехал к своей знакомой,
юристке и жене политического эмигранта Руфине Онисимовне
Войт-Войтковской. Квартира в восемь комнат была теперь выше ее
потребностей и ей не по средствам. Она сдавала внаймы две
комнаты. Одну из них, недавно освободившуюся, Комаровский снял
для Лары. Через несколько часов Лару перевезли туда в
лихорадочном жару и полуобморочном состоянии. У нее была
нервная горячка.
2
Руфина Онисимовна была передовой женщиной, врагом
предрассудков, доброжелательницей всего, как она думала и
выражалась, "положительного и жизнеспособного".
У нее на комоде лежал экземпляр Эрфуртской программы с
надписью составителя. На одной из фотографий, прибитых к
стене, ее муж, "мой добрый Войт", был снят на народном гуляний
в Швейцарии вместе с Плехановым. Оба были в люстриновых
пиджаках и панамах.
Руфина Онисимовна с первого взгляда невзлюбила свою больную
квартирантку. Она считала Лару злостной симулянткой. Припадки
Лариного бреда казались Руфине Онисимовне сплошным
притворством. Руфина Онисимовна готова была побожиться, что
Лара разыгрывает помешанную Маргариту в темнице.
Руфина Онисимовна выражала Ларе свое презрение повышенным
оживлением. Она хлопала дверьми и громко напевала, вихрем
носясь по своей части квартиры, и по целым дням проветривала у
себя комнаты.
Ее квартира была в верхнем этаже большого дома на Арбате.
Окна этого этажа, начиная с зимнего солнцеворота, наполнялись
через край голубым светлым небом, широким, как река в
половодье. Ползимы квартира была полна признаками будущей
весны, ее предвестиями.
В форточки дул теплый ветер с юга, на вокзалах белугой
ревели паровозы, и болеющая Лара, лежа в постели, предавалась
на досуге далеким воспоминаниям.
Очень часто ей вспоминался первый вечер их приезда в Москву
с Урала, лет семь-восемь тому назад, в незабвенном детстве.
Они ехали в пролетке полутемными переулками через всю
Москву в номера с вокзала. Приближающиеся и удаляющиеся фонари
отбрасывали тень их горбящегося извозчика на стены зданий.
Тень росла, росла, достигала неестественных размеров,
накрывала мостовую и крыши, обрывалась. И все начиналось
сначала.
В темноте над головой трезвонили московские сорок сороков,
по земле со звоном разъезжали конки, но кричащие витрины и
огни тоже оглушали Лару, как будто и они издавали какой-то
свой звук, как колокола и колеса.
На столе в номере ее ошеломил неимоверной величины арбуз,
хлеб-соль Комаровского им на новоселье. Арбуз казался Ларе
символом властности Комаровского и его богатства. Когда Виктор
Ипполитович ударом ножа раскроил надвое звонко хряснувшее,
темно-зеленое, круглое диво с ледяной, сахаристой сердцевиной,
у Лары захватило дух от страха, но она не посмела отказаться.
Она через силу глотала розовые душистые куски, которые от
волнения становились у нее поперек горла.
И ведь эта робость перед дорогим кушаньем и ночною столицей
потом так повторилась в ее робости перед Комаровским --
главная разгадка всего происшедшего. Но теперь он был
неузнаваем. Ничего не требовал, не напоминал о себе и даже не
показывался. И постоянно, держась на расстоянии,
благороднейшим образом предлагал свою помощь.
Совсем другое дело было посещение Кологривова. Лара очень
обрадовалась Лаврентию Михайловичу. Не потому чтобы он был так
высок и статен, а благодаря выпиравшей из него живости и
таланту гость занял собою, своим искрящимся взглядом и своей
умною усмешкою полкомнаты. В ней стало теснее.
Он сидел, потирая руки, перед Лариной кроватью. Когда его
вызывали в Петербург в Совет министров, он разговаривал с
сановными старцами так, словно это были шалуны приготовишки. А
тут перед ним лежала недавняя часть его домашнего очага,
что-то вроде его родной дочери, с которою, как со всеми
домашними, он перекидывался взглядами и замечаниями только на
ходу и мельком (это составляло отличительную прелесть их
сжатого, выразительного общения, обе стороны это знали). Он не
мог относиться к Ларе тяжело и безразлично, как ко взрослой.
Он не знал, как с ней говорить, чтобы не обидеть ее, и сказал,
усмехнувшись ей, как ребенку:
-- Что же вы это, матушка, затеяли? Кому нужны эти
мелодрамы? -- Он смолк и стал рассматривать пятна сырости на
потолке и обоях. Потом, укоризненно покачал головой,
продолжал: -- В Дюссельдорфе выставка открывается
международная -- живописи, скульптуры, садоводства. Собираюсь.
Сыровато у вас. И долго это вы намерены болтаться между небом
и землею? Здесь ведь не Бог весть какое раздолье. Эта
Войтесса, между нами говоря, порядочная дрянь. Я ее знаю.
Переезжайте. Довольно вам валяться. Поболели и ладно. Пора
подыматься. Перемените комнату, займитесь предметами, кончайте
курсы. Есть у меня один художник знакомый. Он уезжает на два
года в Туркестан. У него мастерская разгорожена переборками,
и, собственно говоря, это целая небольшая квартира. Кажется,
он готов передать ее вместе с обстановкой в хорошие руки.
Хотите, устрою? И затем вот что. Позвольте уж я по-деловому. Я
давно хотел, это моя священная обязанность... С тех пор как
Липа... Вот тут небольшая сумма, наградные за ее окончание...
Нет, позвольте, позвольте... Нет, прошу вас, не упирайтесь...
Нет, извините, пожалуйста.
И, уходя, он заставил ее, несмотря на ее возражения, слезы
и даже что-то вроде драки, принять от него банковский чек на
десять тысяч.
Выздоровев, Лара переехала на новое пепелище, расхваленное
Кологривовым. Место было совсем поблизости у Смоленского
рынка. Квартира находилась наверху небольшого каменного дома в
два этажа, старинной стройки. Низ занимали торговые склады. В
доме жили ломовые извозчики. Двор был вымощен булыжником и
всегда покрыт рассыпанным овсом и рассоренным сеном. По двору,
воркуя, похаживали голуби. Они шумной стайкой подпархивали над
землей, не выше Лариного окна, когда по каменному сточному
жолобу двора табунком пробегали крысы.
3
Много горя было с Пашею. Пока Лара серьезно хворала, его не
допускали к ней. Что должен был он почувствовать? Лара хотела
убить человека, по Пашиным понятиям, безразличного ей, а потом
очутилась под покровительством этого человека, жертвы своего
неудавшегося убийства. И это все после памятного их разговора
рождественскою ночью, при горящей свече! Если бы не этот
человек, Лару бы арестовали и судили. Он отвел от нее
грозившую ей кару. Благодаря ему она осталась на курсах, цела
и невредима. Паша терзался и недоумевал.
Когда ей стало лучше, Лара вызвала Пашу к себе. Она
сказала:
-- Я плохая. Ты не знаешь меня, я когда-нибудь расскажу
тебе. Мне трудно говорить, ты видишь, я захлебываюсь от слез,
но брось, забудь меня, я тебя не стою.
Пошли душераздирающие сцены, одна невыносимее другой.
Войтковская, -- потому что это происходило еще во время
Лариного пребывания на Арбате, -- Войтковская при виде
заплаканного Паши кидалась из коридора на свою половину,
валилась на диван и хохотала до колик, приговаривая: "Ой не
могу, ой не могу! Вот это можно сказать действительно...
Ха-ха-ха! Богатырь! Ха-ха-ха! Еруслан Лазаревич!"
Чтобы избавить Пашу от пятнающей привязанности, вырвать ее
с корнем и положить конец мучениям, Лара объявила Паше, что на
отрез отказывается от него, потому что не любит его, но так
рыдала, произнося это отречение, что ей нельзя было поверить.
Паша подозревал ее во всех смертных грехах, не верил ни одному
ее слову, готов был проклясть и возненавидеть, и любил ее
дьявольски, и ревновал ее к ее собственным мыслям, к кружке,
из которой она пила, и к подушке, на которой она лежала. Чтобы
не сойти с ума, надо было действовать решительнее и скорее.
Они решили пожениться, не откладывая, еще до окончания
экзаменов. Было предположение венчаться на Красную горку.
Свадьбу по Лариной просьбе опять отложили.
Их венчали в Духов день, на второй день Троицы, когда с
несомненностью выяснилась успешность их окончания. Всем
распоряжалась Людмила Капитоновна Чепурко, мать Туси Чепурко,
Лариной однокурсницы, вместе с ней окончившей. Людмила
Капитоновна была красивая женщина с высокой грудью и низким
голосом, хорошая певица и страшная выдумщица. В придачу к
действительным примерам и поверьям, известным ей, она на ходу
экспромтом сочиняла множество собственных.
Была ужасная жара в городе, когда Лару "повезли под
злат-венец", как цыганским Панинским басом мурлыкала себе под
нос Людмила Капитоновна, убирая Лару перед выездом. Были
пронзительно желты золотые купола церквей и свежий песочек на
дорожках гуляний. Запылившаяся зелень березок, нарубленных
накануне к Троицыну дню, понуро висла по оградам храмов,
свернувшись в трубочку и словно обгорелая. Было трудно дышать,
и в глазах рябило от солнечного блеска. И словно тысячи свадеб
справляли кругом, потому что все девушки были завиты и в
светлом, как невесты, и все молодые люди, по случаю праздника,
напомажены и в черных парах в обтяжку. И все волновались, и
всем было жарко.
Лагодина, мать другой Лариной товарки, бросила Ларе горсть
серебряной мелочи под ноги, когда Лара вступила на коврик к
будущему богатству, а Людмила Капитоновна с тою же целью
посоветовала Ларе, когда она станет под венец, креститься не
голой, высунутой рукой, а полуприкрытой краешком газа или
кружева. Потом она сказала, чтобы Лара держала свечу высоко,
тогда она будет в доме верховодить. Но, жертвуя своей
будущностью в пользу Пашиной, Лара опускала свечу как можно
ниже, и всT понапрасну, потому что сколько она ни старалась,
все выходило, что ее свеча выше Пашиной.
Из церкви вернулись прямо на пирушку в мастерскую
художника, тогда же обновленную Антиповыми. Гости кричали
"горько, не пьется", -- а с другого конца согласным ревом
ответствовали: "надо подсластить", -- и молодые, конфузливо
ухмыляясь, целовались. Людмила Капитоновна пропела им
величание "Виноград" с двойным припевом "Дай вам Бог любовь да
совет" и песню "Расплетайся трубчата коса, рассыпайтесь русы
волоса".
Когда все разошлись и они остались одни, Паше стало не по
себе от внезапно наступившей тишины. На дворе против Лариного
окна горел фонарь, на столбе, и, как ни занавешивалась Лара,
узкая, как распиленная доска, полоса света проникала сквозь
промежуток разошедшихся занавесок. Эта светлая полоса не
давала Паше покою, словно кто-то за ними подсматривал. Паша с
ужасом обнаруживал, что этим фонарем он занят больше, чем
собою, Ларою и своей любовью к ней.
За эту ночь, продолжительную как вечность, недавний студент
Антипов, "Степанида" и "Красная Девица", как звали его
товарищи, побывал на верху блаженства и на дне отчаяния. Его
подозрительные догадки чередовались с Лариными признаниями. Он
спрашивал, и за каждым Лариным ответом у него падало сердце,
словно он летел в пропасть. Его израненное воображение не
поспевало за новыми открытиями.
Они проговорили до утра. В жизни Антипова не было перемены
разительнее и внезапнее этой ночи. Утром он встал другим
человеком, почти удивляясь, что его зовут по-прежнему.
4
Через десять дней друзья устроили им проводы в той же
комнате. Паша и Лара оба кончили, оба одинаково блестяще, оба
получили предложения в один и тот же город на Урале, куда и
должны были выехать на другой день утром.
Опять пили, пели и шумели, но на этот раз только одна
молодежь, без старших.
За перегородкой, отделявшей жилые закоулки от большой
мастерской, где собрались гости, стояла большая багажная и
одна средняя корзины Лары, чемодан и ящик с посудою. В углу
лежало несколько мешков. Вещей было много. Часть их уходила на
другой день утром малою скоростью. ВсT почти было уложено, но
не до конца. Ящик и корзины стояли открытые, не доложенные
доверху. Лара время от времени вспоминала про что-нибудь,
переносила забытую вещь за перегородку и, положив в корзину,
разравнивала неровности.
Паша уже был дома с гостями, когда Лара, ездившая в
канцелярию курсов за метрикой и бумагами, вернулась в
сопровождении дворника с рогожею и большой связкою крепкой
толстой веревки для увязывания завтрашней клади. Лара
отпустила Дворника и, обойдя гостей, с частью поздоровалась за
руку, а с другими перецеловалась, а потом ушла за перегородку
переодеваться. Когда она вышла переодетая, все захлопали,
загалдели, стали рассаживаться, и начался шум, как несколько
дней тому назад на свадьбе. Наиболее предприимчивые взялись
разливать водку соседям, множество рук, вооружившись вилками,
потянулось в центр стола за хлебом и к блюдам с кушаньями и
закусками. Ораторствовали, крякали, промочивши горло, и
наперебой острили. Некоторые стали быстро пьянеть.
-- Я смертельно устала, -- сказала Лара, сидевшая рядом с
мужем. -- ты все успел, что хотел сделать?
-- Да.
-- И все-таки я замечательно себя чувствую. Я счастлива. А
ты?
-- Я тоже. Мне хорошо. Но это долгий разговор. На вечеринку
с молодою компанией в виде исключения был допущен Комаровский.
В конце вечера он хотел сказать, что осиротеет после отъезда
своих молодых друзей, что Москва станет для него пустынею,
Сахарой, но так расчувствовался, что всхлипнул и должен был
повторить прерванную от волнения фразу снова. Он просил
Антиповых позволения переписываться с ними и наведаться к ним
в Юрятин, место их нового жительства, если он не выдержит
разлуки.
-- Это совершенно лишнее, -- громко и невнимательно
отозвалась Лара. -- И вообще все это ни к чему --
переписываться, Сахара и тому подобное. А приезжать туда и не
думайте. Бог даст без нас уцелеете, не такая мы редкость, не
правда ли, Паша? Авось найдется вашим молодым друзьям замена.
И совершенно забыв, с кем и о чем она говорит, Лара что-то
вспомнила и, торопливо встав, ушла за перегородку на кухню.
Там она развинтила мясорубку и стала распихивать разобранные
части по углам посудного ящика, подтыкая их клочьями сена. При
этом она чуть не занозила себе руку отщепившейся от края
острою лучиной.
За этим занятием она упустила из виду, что у нее гости,
перестав их слышать, как вдруг они напомнили о себе особенно
громким взрывом галдежа из-за перегородки, и тогда Лара
подумала, с какой старательностью пьяные всегда любят
изображать пьяных, и с тем более бездарной, и любительской
подчеркнутостью, чем они пьянее.
В это время совсем другой, особенный звук привлек ее
внимание со двора сквозь открытое окно. Лара отвела занавеску
и высунулась наружу.
По двору хромающими прыжками передвигалась стреноженная
лошадь. Она была неизвестно чья и забрела во двор, наверное,
по ошибке. Было уже совершенно светло, но еще далеко до
восхода солнца. Спящий и как бы совершенно вымерший город
тонул в серо-лиловой прохладе раннего часа. Лара закрыла
глаза. Бог знает в какую деревенскую глушь и прелесть
переносило это отличительное и ни с чем не сравнимое конское
кованое переступание.
С лестницы позвонили. Лара навострила уши. Из-за стола
пошли отворять. Это была Надя! Лара кинулась навстречу
вошедшей. Надя была прямо с поезда, свежая, обворожительная и
вся как бы благоухала дуплянскими ландышами. Подруги стояли,
будучи не в силах сказать ни слова, и только ревели,
обнимались и чуть не задушили друг друга.
Надя привезла Ларе от всего дома поздравления и напутствия
и в подарок от родителей драгоценность. Она вынула из саквояжа
завернутую в бумагу шкатулку, развернула ее и, отщелкнув
крышку, передала Ларе редкой красоты ожерелье.
Начались охи и ахи. Кто-то из пьяных, уже несколько
протрезвившийся, сказал:
-- Розовый гиацинт. Да, да, розовый, вы что думаете. Камень
не ниже алмаза.
Но Надя спорила, что это желтые сапфиры.
Усадив ее рядом с собой и угощая, Лара положила ожерелье
около своего прибора и смотрела на него, не отрываясь.
Собранное в горсточку на фиолетовой подушке футляра, оно
переливалось, горело и то казалось стечением по каплям
набежавшей влаги, то кистью мелкого винограда.
Кое-кто за столом тем временем успел прийти в чувство.
Очнувшиеся снова пропустили по рюмочке за компанию с Надей.
Надю быстро напоили.
Скоро дом представлял сонное царство. Большинство, предвидя
завтрашние вокзальные проводы, осталось ночевать. Половина
давно уже храпела по углам вповалку. Лара сама не помнила, как
очутилась одетая на диване рядом с уже спавшею Ирой Лагодиной.
Лара проснулась от громкого разговора над самым ухом. Это
были голоса чужих, пришедших с улицы во двор за пропавшею
лошадью. Лара открыла глаза и удивилась: "Какой этот Паша, в
самом деле, неугомонный, стоит верстой среди комнаты и все без
конца что-то шарит". В это время предполагаемый Паша
повернулся к ней лицом, и она увидала, что это совсем не Паша,
а какое-то рябое страшилище с лицом, рассеченным шрамом от
виска к подбородку. Тогда она поняла, что к ней забрался вор,
грабитель, и хотела крикнуть, но оказалась не в состоянии
издать ни звука. Вдруг она вспомнила про ожерелье и, украдкой
поднявшись на локте, посмотрела искоса на обеденный стол.
Ожерелье лежало на месте среди крошек хлеба и огрызков
карамели, и недогадливый злоумышленник не замечал его в куче
объедков, а только ворошил уложенное белье и приводил в
беспорядок Ларину упаковку. Хмельной и полусонной Ларе, плохо
сознававшей положение, стало особенно жалко своей работы. В
негодовании она снова хотела крикнуть и снова не могла открыть
рот и пошевелить языком. Тогда она с силой толкнула спавшую
рядом Иру Лагодину коленом под ложечку, и когда та вскрикнула
не своим голосом от боли, вместе с ней закричала и Лара. Вор
уронил узел с накраденным и опрометью кинулся из комнаты.
Кое-кто из повскакавших мужчин, насилу уяснив себе, в чем
дело, бросились вдогонку, но грабителя и след простыл.
Происшедший переполох и его дружное обсуждение послужили
сигналом к общему вставанию. Остаток хмеля у Лары как рукой
сняло. Неумолимая к их упрашиваниям дать им подремать и
поваляться еще немного, Лара подняла всех спящих, наскоро
напоила их кофе и разогнала по домам впредь до новой встречи
на вокзале к моменту отхода их поезда.
Когда все ушли, закипела работа. Лара со свойственною ей
быстротой носилась от портпледа к портпледу, распихивала
подушки, стягивала ремни и только умоляла Пашу и дворничиху не
помогать, чтобы не мешать ей.
Все произошло как следует, вовремя. Антиповы не опоздали.
Поезд тронулся плавно, словно подражая движению шляп, которыми
им махали на прощание. Когда перестали махать и троекратно
рявкнули что-то издали (вероятно, "ура"), поезд пошел быстрее.
5
Третий день стояла мерзкая погода. Это была вторая осень
войны. Вслед за успехами первого года начались неудачи.
Восьмая армия Брусилова, сосредоточенная в Карпатах, готова
была спуститься с перевалов и вторгнуться в Венгрию, но вместо
этого отходила, оттягиваемая назад общим отступлением. Мы
очищали Галицию, занятую в первые месяцы военных действий.
Доктор Живаго, которого звали прежде Юрою; а теперь один за
другим звали всT чаще ho имени-отчеству, стоял в коридоре
акушерского корпуса гинекологической клиники, против двери
палаты, в которую поместили только что привезенную им жену
Антонину Александровну. Он с ней простился и дожидался
акушерки, чтобы уговориться с ней о том, как она будет
извещать его, в случае надобности, и как он будет у нее
осведомляться о состоянии Тониного здоровья.
Ему было некогда, он торопился к себе в больницу, а до
этого должен был еще заехать к двум больным с визитом на дом,
а он попусту терял драгоценное время, глазея в окно на косую
штриховку дождя, струи которого ломал и отклонял в сторону
порывистый осенний ветер, как валит и путает буря колосья в
поле.
Еще было не очень темно. Глазам Юрия Андреевича открывались
клинические задворки, стеклянные террасы особняков на Девичьем
поле, ветка электрического трамвая, проложенная к черному ходу
одного из больничных корпусов.
Дождь лил самым неутешным образом, не усиливаясь и не
ослабевая, несмотря на неистовства ветра, казалось,
обострявшиеся от невозмутимости низвергавшейся на землю воды.
Порывы ветра терзали побеги дикого винограда, которыми была
увита одна из террас. Ветер как бы хотел вырвать растение
целиком, поднимал на воздух, встряхивал на весу и брезгливо
кидал вниз, как дырявое рубище.
Мимо террасы к клинике подошел моторный вагон с двумя
прицепами. Из них стали выносить раненых.
В московских госпиталях, забитых до невозможности, особенно
после Луцкой операции, раненых стали класть на лестничных
площадках и в коридорах. Общее переполнение городских больниц
начало сказываться на состоянии женских отделений.
Юрий Андреевич повернулся спиной к окну и зевал от
усталости. Ему не о чем было думать. Неожиданно он вспомнил. В
хирургическом отделении Крестовоздвиженской больницы, где он
служил, умерла на днях больная. Юрий Андреевич утверждал, что
у нее эхинококк печени. Все с ним спорили. Сегодня ее вскроют.
Вскрытие установит истину. Но прозектор их больницы --
запойный пьяница. Бог его знает, как он за это примется.
Быстро стемнело. Стало невозможно разглядеть что-нибудь за
окном. Словно мановением волшебного жезла во всех окнах
зажглось электричество.
От Тони через маленький тамбурчик, отделявший палату от
коридора, вышел главный врач отделения мастодонт-гинеколог, на
все вопросы всегда отвечавший возведением глаз к потолку и
пожиманием плеч. Эти движения на его мимическом языке
означали, что, как ни велики успехи знания, есть, мой друг
Горацио, загадки, перед которыми наука пасует.
Он прошел мимо Юрия Андреевича, с улыбкой поклонившись ему,
и произвел несколько плавательных движений пухлыми руками с
толстыми ладонями в смысле того, что приходится ждать и
смиряться, и направился по коридору покурить в приемную.
Тогда к Юрию Андреевичу вышла ассистентка неразговорчивого
гинеколога, по словоохотливости полная ему противоположность.
-- На вашем месте я поехала бы домой. Я вам завтра позвоню
в Крестовоздвиженскую общину. Едва ли это начнется раньше. Я
уверена, что роды будут естественные, без искусственного
вмешательства. Но, с другой стороны, кое-какая узость таза,
второе затылочное положение, в котором лежит плод, отсутствие
у нее болей и незначительность сокращений вызывают некоторые
опасения. Впрочем, рано предсказывать. Все зависит от того,
какие она будет вырабатывать потуги, когда начнутся роды. А
это покажет будущее.
На другой день в ответ на его телефонный звонок подошедший
к аппарату больничный сторож велел ему не вешать трубки, пошел
справляться, протомил его минут десять и принес в грубой и
несостоятельной форме следующие сведения: "Велено сказать,
скажи, говорят, привез жену слишком рано, надо забирать
обратно". Взбешенный Юрий Андреевич потребовал к телефону
кого-нибудь более осведомленного. -- "Симптомы обманчивы, --
сказала ему сестра, -- пусть доктор не тревожится, придется
потерпеть сутки-другие".
На третий день он узнал, что роды начались ночью, на
рассвете прошли воды и с утра не прекращаются сильные схватки.
Он сломя голову помчался в клинику и, когда шел по
коридору, слышал через полуоткрытую по нечаянности дверь
душераздирающие крики Тони, как кричат задавленные с
отрезанными конечностями, извлеченные из-под колес вагона.
Ему нельзя было к ней. Закусив до крови согнутый в суставе
палец, он отошел к окну, за которым лил тот же косой дождь,
как вчера и позавчера.
Из палаты вышла больничная сиделка. Оттуда доносился писк
новорожденного.
-- Спасена, спасена, -- радостно повторял про себя Юрий
Андреевич.
-- Сынок. Мальчик. С благополучным разрешением от бремени,
-- нараспев говорила сиделка. -- Сейчас нельзя. Придет время
-- покажем. Тогда придется раскошелиться на родильницу.
Намучилась. С первым. С первым завсегда мука.
-- Спасена, спасена, -- радовался Юрий Андреевич, не
понимая того, что говорила сиделка, и того, что она своими
словами зачисляла его в участники совершившегося, между тем
как при чем он тут? Отец, сын -- он не видел гордости в этом
даром доставшемся отцовстве, он не чувствовал ничего в этом с
неба свалившемся сыновстве. Все это лежало вне его сознания.
Главное была Тоня, Тоня, подвергшаяся смертельной опасности и
счастливо ее избегнувшая.
У него был больной невдалеке от клиники. Он зашел к нему и
через полчаса вернулся. Обе двери, из коридора в тамбур и
дальше, из тамбура в палату, были опять приоткрыты. Сам не
сознавая, что он делает, Юрий Андреевич прошмыгнул в тамбур.
Растопырив руки, перед ним как из-под земли вырос
мастодонт-гинеколог в белом халате.
-- Куда? -- задыхающимся шопотом, чтобы не слышала родиль
категории. На этот раз отстоять вас не удастся. Страшная
нехватка военно-медицинского персонала. Придется вам понюхать
пороху.
6
Антиповы сверх ожидания очень хорошо устроились в Юрятине.
Гишаров поминали тут добром. Это облегчило Ларе трудности,
сопряженные с водворением на новом месте.
Лара вся была в трудах и заботах. На ней были дом и их
трехлетняя девчурка Катенька. Как ни старалась рыжая Марфутка,
прислуживавшая у Антиповых, ее помощь была недостаточна.
Лариса Федоровна входила во все дела Павла Павловича. Она сама
преподавала в женской гимназии. Лара работала не покладая рук
и была счастлива. Это была именно та жизнь, о которой она
мечтала.
Ей нравилось в Юрятине. Это был ее родной город. Он стоял
на большой реке Рыньве, судоходной на своем среднем и нижнем
течении, и находился на линии одной из уральских железных
дорог.
Приближение зимы в Юрятине ознаменовывалось тем, что
владельцы лодок поднимали их с реки на телегах в город. Тут их
развозили по своим дворам, где лодки зимовали до весны под
открытым небом. Перевернутые лодки, белеющие на земле в
глубине дворов, означали в Юрятине то же самое, что в других
местах осенний перелет журавлей или первый снег.
Такая лодка, под которою Катенька играла как под выпуклою
крышею садового павильона, лежала белым крашеным дном вверх на
дворе дома, арендованного Антиповыми.
Ларисе Федоровне по душе были нравы захолустья,
по-северному окающая местная интеллигенция в валенках и теплых
кацавейках из серой фланели, их наивная доверчивость. Лару
тянуло к земле и простому народу.
По странности как раз сын московского железнодорожного
рабочего Павел Павлович оказался неисправимым столичным
жителем. Он гораздо строже жены относился к юрятинцам. Его
раздражали их дикость и невежество.
Теперь задним числом выяснилось, что у него была
необычайная способность приобретать и сохранять знания,
почерпнутые из беглого чтения. Он уже и раньше, отчасти с
помощью Лары, прочел очень много. За годы уездного уединения
начитанность его так возросла, что уже и Лара казалась ему
недостаточно знающей. Он был головою выше педагогической среды
своих сослуживцев и жаловался, что он среди них задыхается. В
это военное время ходовой их патриотизм, казенный и немного
квасной, не соответствовал более сложным формам того же
чувства, которое питал Антипов.
Павел Павлович кончил классиком. Он преподавал в гимназии
латынь и древнюю историю. Но в нем, бывшем реалисте, вдруг
проснулась заглохшая было страсть к математике, физике и
точным наукам. Путем самообразования он овладел всеми этими
предметами в университетском объеме. Он мечтал при первой
возможности сдать по ним испытания при округе,
переопределиться по какой-нибудь математической специальности
и перевестись с семьею в Петербург. Усиленные ночные занятия
расшатали здоровье Павла Павловича. У него появилась
бессонница.
С женой у него были хорошие, но слишком непростые
отношения. Она подавляла его своей добротой и заботами, а он
не позволял себе критиковать ее. Он остерегался, как бы в
невиннейшем его замечании не послышался ей какой-нибудь мнимо
затаенный упрек, в том, например, что она белой, а он --
черной кости, или в том, что до него она принадлежала другому.
Боязнь, чтобы она не заподозрила его в какой-нибудь
несправедливо-обидной бессмыслице, вносила в их жизнь
искусственность. Они старались переблагородничать друг друга и
этим всT осложняли.
У Антиповых были гости, несколько педагогов -- товарищей
Павла Павловича, начальница Лариной гимназии, один участник
третейского суда, на котором Павел Павлович тут однажды
выступал примирителем, и другие. Все они, с точки зрения Павла
Павловича, были набитые дураки и дуры. Он поражался Ларе,
любезной со всеми, и не верил, чтобы кто-нибудь тут мог
искренне нравиться ей.
Когда гости ушли, Лара долго проветривала, подметала
комнаты, мыла с Марфуткою на кухне посуду. Потом,
удостоверившись, что Катенька хорошо укрыта и Павел спит,
быстро разделась, потушила лампу и легла рядом с мужем с
естественностью ребенка, взятого в постель к матери.
Но Антипов притворялся, что спит, -- он не спал. У него был
припадок обычной за последнее время бессонницы. Он знал, что
проваляется еще так без сна часа три-четыре. Чтобы нагулять
себе сон и избавиться от оставленного гостями табачного чада,
он тихонько встал и в шапке и шубе поверх нижнего белья вышел
на улицу.
Была ясная осенняя ночь с морозом. Под ногами у Антипова
звонко крошились хрупкие ледяные пластинки. Звездное небо, как
пламя горящего спирта, озаряло голубым движущимся отсветом
черную землю с комками замерзшей грязи.
Дом, в котором жили Антиповы, находился в части города,
противоположной пристани. Дом был последним на улице. За ним
начиналось поле. Его пересекала железная дорога. Близ линии
стояла сторожка. Через рельсы был проложен переезд.
Антипов сел на перевернутую лодку и посмотрел на звезды.
Мысли, к которым он привык за последние годы, охватили его с
тревожною силой. Ему представилось, что их рано или поздно
надо додумать до конца, и лучше это сделать сегодня.
Так дальше не может продолжаться, -- думал он. -- Но ведь
все это можно было предвидеть раньше, он поздно хватился.
Зачем позволяла она ему ребенком так заглядываться на себя и
делала из него, что хотела? Отчего не нашлось у него ума
вовремя отказаться от нее, когда она сама на этом настаивала
зимою перед их свадьбой? Разве он не понимает, что она любит
не его, а свою благородную задачу по отношению к нему, свой
олицетворенный подвиг? Что общего между этой вдохновенной и
похвальною миссией и настоящей семейной жизнью? Хуже всего то,
что он по сей день любит ее с прежнею силой. Она
умопомрачительно хороша. А может быть и у него это не любовь,
а благодарная растерянность перед ее красотою и великодушием?
Фу ты, разберись-ка в этом! Тут сам чорт ногу сломит.
Так что же в таком случае делать? Освободить Лару и
Катеньку от этой подделки? Это даже важнее, чем освободиться
самому. Да, но как? Развестись? Утопиться? -- Фу, какая
гадость, -- возмутился он. -- Ведь я никогда не пойду на это.
Тогда зачем называть эти эффектные мерзости хотя бы в мыслях?
Он посмотрел на звезды, словно спрашивая у них совета. Они
мерцали, частые и редкие, крупные и мелкие, синие и
радужно-переливчатые. Неожиданно их мерцание затмилось, и двор
с домом, лодкою и сидящим на ней Антиповым озарился резким,
мечущимся светом, словно кто-то бежал с поля к воротам,
размахивая зажженным факелом. Это, выбрасывая в небо клубы
желтого, огнем пронизанного дыма, шел мимо переезда на запад
воинский поезд, как они без счету проходили тут днем и ночью
начиная с прошлого года.
Павел Павлович улыбнулся, встал с лодки и пошел спать.
Желаемый выход нашелся.
7
Лариса Федоровна обомлела и сначала не поверила своим ушам,
когда узнала о Пашином решении. -- Бессмыслица. Очередная
причуда, -- подумала она. -- Не обращать внимания, и сам обо
всем забудет.
Но выяснилось, что приготовлениям мужа уже две недели
давности, бумаги в воинском присутствии, в гимназии имеется
заместитель, и из Омска пришло извещение о его приеме в
тамошнее военное училище. Подошли сроки его отъезда.
Лара завыла, как простая баба, и, хватая Антипова за руки,
стала валяться у него в ногах.
-- Паша, Пашенька, -- кричала она, -- на кого ты меня и
Катеньку оставляешь? Не делай этого, не делай! Ничего не
поздно. Я все исправлю. Да ты ведь толком и доктору-то не
показывался. С твоим-то сердцем. Стыдно? А приносить семью в
жертву какому-то сумасшествию не стыдно? Добровольцем! Всю
жизнь смеялся над Родькой пошляком и вдруг завидно стало!
Самому захотелось саблей позвенеть, поофицерствовать. Паша,
что с тобой, я не узнаю тебя! Подменили тебя, что ли, или ты
белены объелся? Скажи мне на милость, скажи честно, ради
Христа, без заученных фраз, это ли нужно России?
Вдруг она поняла, что дело не в этом. Неспособная осмыслить
частности, она уловила главное. Она угадала, что Патуля
заблуждается насчет ее отношения к нему. Он не оценил
материнского чувства, которое она всю жизнь подмешивает в свою
нежность к нему, и не догадывается, что такая любовь больше
обыкновенной женской.
Она закусила губы, вся внутренне съежилась, как побитая, и,
ничего не говоря и молча глотая слезы, стала собирать мужа в
дорогу.
Когда он уехал, ей показалось, что стало тихо во всем
городе и даже в меньшем количестве стали летать по небу
вороны. "Барыня, барыня", -- безуспешно окликала ее Марфутка.
"Мама, мамочка", -- без конца лепетала Катенька, дергая ее за
рукав. Это было серьезнейшее поражение в ее жизни. Лучшие,
светлейшие ее надежды рухнули.
По письмам из Сибири Лара знала все о муже. Скоро у него
наступило просветление. Он очень тосковал по жене и дочери.
Через несколько месяцев Павла Павловича выпустили досрочно
прапорщиком и так же неожиданно отправили с назначением в
действующую армию. Он проехал в крайней экстренности далеко
стороной мимо Юрятина и в Москве не имел времени с кем-либо
повидаться.
Стали приходить его письма с фронта, более оживленные и не
такие печальные, как из Омского училища. Антипову хотелось
отличиться, чтобы в награду за какую-нибудь военную заслугу
или в результате легкого ранения отпроситься в отпуск на
свидание с семьей. Возможность выдвинуться представилась.
Вслед за недавно совершенным прорывом, который стал
впоследствии известен под именем Брусиловского, армия перешла
в наступление. Письма от Антипова прекратились. Вначале это не
беспокоило Лару. Пашино молчание она объясняла развивающимися
военными действиями и невозможностью писать на маршах.
Осенью движение армии приостановилось. Войска окапывались.
Но об Антипове по-прежнему не было ни слуху ни духу. Лариса
Федоровна стала тревожиться и наводить справки, сначала у себя
в Юрятине, а потом по почте в Москве и на фронте, по прежнему
полевому адресу Пашиной части. Нигде ничего не знали, ниоткуда
не приходило ответа.
Как многие дамы-благотворительницы в уезде, Лариса
Федоровна с самого начала войны оказывала посильную помощь в
госпитале, развернутом при Юрятинской земской больнице.
Теперь она занялась серьезно начатками медицины и сдала при
больнице экзамен на звание сестры милосердия.
В этом качестве она отпросилась на полгода со службы из
гимназии, оставила квартиру в Юрятине на попечение Марфутки и
с Катенькой на руках поехала в Москву. Тут она пристроила дочь
у Липочки, муж которой, германский подданный Фризенданк,
вместе с другими гражданскими пленными был интернирован в Уфе.
Убедившись в бесполезности своих розысков на расстоянии,
Лариса Федоровна решила перенести их на место недавних
происшествий. С этою целью она поступила сестрой на санитарный
поезд, отправлявшийся через город Лиски в Мезо-Лаборч, на
границу Венгрии. Так называлось место, откуда Паша написал ей
свое последнее письмо.
8
На фронт в штаб дивизии пришел поезд-баня, оборудованный на
средства жертвователей Татьянинским комитетом помощи раненым.
В классном вагоне длинного поезда, составленного из коротких
некрасивых теплушек, приехали гости, общественные деятели из
Москвы, с подарками солдатам и офицерам. В их числе был
Гордон. Он узнал, что дивизионный лазарет, в котором, по его
сведениям, работал друг его детства Живаго, размещен в
близлежащей деревне.
Гордон достал разрешение, необходимое для движения по
прифронтовой зоне, и с пропуском в руках поехал навестить
приятеля на отправлявшейся в ту сторону фурманке.
Возчик, белорус или литовец, говорил по-русски. Страх
шпиономании сводил все слова к одному казенному, наперед
известному образцу. Показная благонамеренность бесед не
располагала к разговорам. Большую часть пути едущий и возница
молчали.
В штабе, где привыкли передвигать целые армии и меряли
расстояния стоверстными переходами, уверяли, будто деревня
где-то рядом, верстах в двадцати или двадцати пяти. На самом
деле до нее оказалось больше восьмидесяти.
Всю дорогу в части горизонта, приходившейся налево к
направлению их движения, недружелюбно урчало и погромыхивало.
Гордон ни разу в жизни не был свидетелем землетрясения. Но он
правильно рассудил, что угрюмое и за отдаленностью еле
различимое брюзжание вражеской артиллерии более всего сравнимо
с подземными толчками и гулами вулканического происхождения.
Когда завечерело, низ неба в той стороне вспыхнул розовым
трепещущим огнем, который не потухал до самого утра.
Возница вез Гордона мимо разрушенных деревень. Часть их
была покинута жителями. В других -- люди ютились в погребах
глубоко под землею. Такие деревни представляли груды мусора и
щебня, которые тянулись так же в линию, как когда-то дома. Эти
сгоревшие селения были сразу обозримы из конца в конец, как
пустыри без растительности. На их поверхности копошились
старухи погорелки, каждая на своем собственном пепелище,
что-то откапывая в золе и все время куда-то припрятывая, и
воображали себя укрытыми от посторонних взоров, точно вокруг
них были прежние стены. Они встречали и провожали Гордона
взглядом, как бы вопрошавшим, скоро ли опомнятся на свете и
вернутся в жизни покой и порядок.
Ночью навстречу едущим попался разъезд. Им велели своротить
с грунтовой дороги обратно и объезжать эти места кружным
проселком. Возчик не знал новой дороги. Они часа два
проплутали без толку. Перед рассветом путник с возницею
приехали в селение, носившее требуемое название. В нем ничего
не слыхали о лазарете. Скоро выяснилось, что в округе две
одноименных деревни, эта и разыскиваемая. Утром они достигли
цели. Когда Гордон проезжал околицей, издававшей запах
аптекарской ромашки и йодоформа, он думал, что не будет
заночевывать у Живаго, а, проведя день в его обществе, вечером
выедет назад на железнодорожную станцию к оставшимся
товарищам. Обстоятельства задержали его тут больше недели.
9
В эти дни фронт зашевелился. На нем происходили внезапные
перемены. К югу от местности, в которую заехал Гордон, одно из
на ших соединений удачной атакой отдельных составлявших его
частей прорвало укрепленные позиции противника. Развивая свой
удар, группа наступающих все глубже врезалась в его
расположение. За нею следовали вспомогательные части,
расширявшие прорыв. Постепенно отставая, они оторвались от
головной группы. Это повело к ее пленению. В этой обстановке
взят был в плен прапорщик Антипов, вынужденный к этому сдачею
своей полуроты.
О нем ходили превратные слухи. Его считали погибшим и
засыпанным землею во взрывной воронке. Так передавали со слов
его знакомого, подпоручика одного с ним полка Галиуллина,
якобы видевшего его гибель в бинокль с наблюдательного пункта,
когда Антипов пошел со своими солдатами в атаку.
Перед глазами Галиуллина было привычное зрелище атакующей
части. Ей предстояло пройти быстрыми шагами, почти бегом,
разделявшее обе армии осеннее поле, поросшее качающейся на
ветру сухою полынью и неподвижно торчащим кверху колючим
будяком. Дерзостью своей отваги атакующие должны были выманить
на штыки себе или забросать гранатами и уничтожить засевших в
противоположных окопах австрийцев. Поле казалось бегущим
бесконечным. Земля ходила у них под ногами, как зыбкая
болотная почва. Сначала впереди, а потом вперемежку вместе с
ними бежал их прапорщик, размахивая над головой револьвером и
крича во весь, до ушей разодранный рот "ура", которого ни он,
ни бежавшие вокруг солдаты не слыхали. Через правильные
промежутки бежавшие ложились на землю, разом подымались на
ноги и с возобновленными криками бежали дальше. Каждый раз
вместе с ними, но совсем по-другому, нежели они, падали во
весь рост, как высокие деревья при валке леса, отдельные
подбитые и больше не вставали.
-- Перелеты. Телефонируйте на батарею, -- сказал
встревоженный Галиуллин стоявшему рядом артиллерийскому
офицеру. -- Да нет. Они правильно делают, что перенесли огонь
поглубже.
В это время атакующие подошли на сближение с неприятелем.
Огонь прекратили. В наставшей тишине у стоявших на
наблюдательном заколотились сердца явственно и часто, словно
они были на месте Антипова и, как он, подведя людей к краю
австрийской щели, в следующую минуту должны были выказать
чудеса находчивости и храбрости. В это мгновение впереди один
за другим взорвались два немецких шестнадцатидюймовых снаряда.
Черные столбы земли и дыма скрыли все последующее.
-- Йэ алла! Готово! Кончал базар! -- побледневшими губами
прошептал Галиуллин, считая прапорщика и солдат погибшими.
Третий снаряд лег совсем около наблюдательного. Низко
пригибаясь к земле, все поспешили убраться с него подальше.
Галиуллин спал в одном блиндаже с Антиповым. Когда в полку
примирились с мыслью, что он убит и больше не вернется,
Галиуллину, хорошо знавшему Антипова, поручили взять на
хранение его имущество для передачи в будущем его жене,
фотографические карточки которой во множестве попадались среди
вещей Антипова.
Недавний прапорщик из вольноопределяющихся, механик
Галиуллин, сын дворника Гимазетдина с тиверзинского двора и в
далеком прошлом -- слесарский ученик, которого избивал мастер
Худолеев, своим возвышением обязан был своему былому
истязателю.
Выйдя в прапорщики, Галиуллин неизвестно как и помимо своей
воли попал на теплое и укромное место в один из тыловых
захолустных гарнизонов. Там он распоряжался командой
полуинвалидов, с которыми такие же дряхлые
инструктора-ветераны по утрам проходили забытый ими строй.
Кроме того, Галиуллин проверял, правильно ли они расставляют
караулы у интендантских складов. Это было беззаботное житье --
больше ничего от него не требовалось. Как вдруг вместе с
пополнением, состоявшим из ополченцев старых сроков и
поступившим из Москвы в его распоряжение, прибыл слишком
хорошо ему известный Петр Худолеев.
-- А, старые знакомые! -- проговорил, хмуро усмехаясь,
Галиуллин.
-- Так точно, ваше благородие, -- ответил Худолеев, стал во
фронт и откозырял.
Так просто это не могло кончиться. При первой же строевой
оплошности прапорщик наорал на нижнего чина, а когда ему
показалось, что солдат смотрит не прямо во все глаза на него,
а как-то неопределенно в сторону, хряснул его по зубам и
отправил на двое суток на хлеб и воду на гауптвахту.
Теперь каждое движение Галиуллина пахло отместкою за
старое. А сводить счеты таким способом в условиях палочной
субординации было игрой слишком беспроигрышной и
неблагородной. Что было делать? Оставаться обоим в одном месте
было дальше невозможно. Но под каким предлогом и куда мог
офицер переместить солдата из назначенной ему части, кроме
отдачи его в дисциплинарную? С другой стороны, какие основания
мог придумать Галиуллин для просьбы о собственном переводе?
Оправдываясь скукой и бесполезностью гарнизонной службы,
Галиуллин отпросился на фронт. Это зарекомендовало его с
хорошей стороны, а когда в ближайшем деле он показал другие
свои качества, выяснилось, что это отличный офицер, и он
быстро был произведен из прапорщиков в подпоручики.
Галиуллин знал Антипова с тиверзинских времен. В девятьсот
пятом году, когда Паша Антипов полгода прожил у Тиверзиных,
Юсупка ходил к нему в гости и играл с ним по праздникам. Тогда
же он раз или два видел у них Л ару. С тех пор он ничего о них
не слыхал. Когда в их полк попал Павел Павлович из Юрятина,
Галиуллин поражен был происшедшею со старым приятелем
переменой. Из застенчивого, похожего на девушку и смешливого
чистюли-шалуна вышел нервный, все на свете знающий,
презрительный ипохондрик. Он был умен, очень храбр, молчалив и
насмешлив. Временами, глядя на него, Галиуллин готов был
поклясться, что видит в тяжелом взгляде Антипова, как в
глубине окна, кого-то второго, прочно засевшую в нем мысль,
или тоску по дочери, или лицо его жены. Антипов казался
заколдованным, как в сказке. И вот его не стало, и на руках
Галиуллина остались бумаги и фотографии Антипова и тайна его
превращения.
Рано или поздно до Галиуллина должны были дойти Ларины
запросы. Он собрался ответить ей. Но было горячее время.
Ответить по-настоящему он был не в силах. А ему хотелось
подготовить ее к ожидавшему ее удару. Так он все откладывал
большое обстоятельное письмо к ней, пока не узнал, будто она
сама где-то на фронте, сестрою. И было неизвестно, куда
адресовать ей теперь письмо.
10
-- Ну как? Будут сегодня лошади? -- спрашивал Гордон
доктора Живаго, когда тот приходил днем домой обедать в
галицийскую избу, в которой они стояли.
-- Да какие там лошади? И куда ты поедешь, когда ни вперед
ни назад. Кругом страшная путаница. Никто ничего не понимает.
На юге мы обошли или прорвали немцев в нескольких местах,
причем, говорят, несколько наших распыленных единиц попали при
этом в мешок, а на севере немцы перешли Свенту, считавшуюся в
этом месте непроходимой. Это кавалерия, численностью до
корпуса. Они портят железные дороги, уничтожают склады и,
по-моему, окружают нас. Видишь, какая картина. А ты говоришь
-- лошади. Ну, живее, Карпенко, накрывай и поворачивайся. Что
у нас сегодня? А, телячьи ножки. Великолепно.
Санитарная часть с лазаретом и всеми подведомственными
отделами была разбросана по деревне, которая чудом уцелела.
Дома ее, поблескивавшие на западный манер узкими
многостворчатыми окнами во всю стену, были до последнего
сохранны.
Стояло бабье лето, последние ясные дни жаркой золотой
осени. Днем врачи и офицеры растворяли окна, били мух, черными
роями ползавших по подоконникам и белой оклейке низких
потолков, и, расстегнув кителя и гимнастерки, обливались
потом, обжигаясь горячими щами или чаем, а ночью садились на
корточки перед открытыми печными заслонками, раздували
потухающие угли под неразгорающимися сырыми дровами и со
слезящимися от дыма глазами ругали денщиков, не умеющих топить
по-человечески.
Была тихая ночь. Гордон и Живаго лежали друг против друга
на лавках у двух противоположных стен. Между ними был
обеденный стол и длинное, узенькое, от стены к стене
тянувшееся окно. В комнате было жарко натоплено и накурено.
Они открыли в окне две крайних оконницы и вдыхали ночную
осеннюю свежесть, от которой потели стекла.
По обыкновению они разговаривали, как все эти дни и ночи.
Как всегда, розовато пламенел горизонт в стороне фронта, и
когда в ровную, ни на минуту не прекращавшуюся воркотню
обстрела падали более низкие, отдельно отличимые и увесистые
удары, как бы сдвигавшие почву чуть-чуть в сторону, Живаго
прерывал разговор из уважения к звуку, выдерживал паузу и
говорил: -- Это Берта, немецкое шестнадцатидюймовое, в
шестьдесят пудов весом штучка, -- и потом возобновлял беседу,
забывая о чем был разговор.
-- Чем это так все время пахнет в деревне? -- спрашивал
Гордон. -- Я с первого дня заметил. Так слащаво-приятно и
противно. Как мышами.
-- А, я знаю, о чем ты. Это -- конопля. Тут много
конопляников. Конопля сама по себе издает томящий и назойливый
запах падали. Кроме того, в районе военных действий, когда в
коноплю заваливаются убитые, они долго остаются
необнаруженными и разлагаются. Трупный запах очень
распространен здесь, это естественно. Опять Берта. Ты слышишь?
В течение этих дней они переговорили обо всем на свете.
Гордон знал мысли приятеля о войне и о духе времени. Юрий
Андреевич рассказал ему, с каким трудом он привыкал к кровавой
логике взаимоистребления, к виду раненых, в особенности к
ужасам некоторых современных ранений, к изуродованным
выживающим, превращенным нынешнею техникой боя в куски
обезображенного мяса.
Каждый день Гордон куда-нибудь попадал, сопровождая Живаго,
и благодаря ему что-нибудь видел. Он, понятно, сознавал всю
безнравственность праздного разглядывания чужого мужества и
того, как другие нечеловеческим усилием воли побеждают страх
смерти и чем при этом жертвуют и как рискуют. Но бездеятельные
и беспоследственные вздохи по этому поводу казались ему ничуть
не более нравственными. Он считал, что нужно вести себя
сообразно положению, в которое ставит тебя жизнь, честно и
естественно.
Что от вида раненых можно упасть в обморок, он проверил на
себе при поездке в летучий отряд Красного Креста, который
работал к западу от них, на полевом перевязочном пункте почти
у самых позиций.
Они приехали на опушку большого леса, наполовину срезанного
артиллерийским огнем. В поломанном и вытоптанном кустарнике
валялись вверх тормашками разбитые и покореженные орудийные
передки. К дереву была привязана верховая лошадь. С деревянной
постройки лесничества, видневшейся в глубине, была снесена
половина крыши. Перевязочный пункт помещался в конторе
лесничества и в двух больших серых палатках, разбитых через
дорогу от лесничества, посреди леса.
-- Напрасно я взял тебя сюда, -- сказал Живаго. -- Окопы
совсем рядом, верстах в полутора или двух, а наши батареи вон
там, за этим лесом. Слышишь, что творится? Не изображай,
пожалуйста, героя -- не поверю. У тебя душа теперь в пятках, и
это естественно. Каждую минуту может измениться положение.
Сюда будут залетать снаряды.
На земле у лесной дороги, раскинув ноги в тяжелых сапогах,
лежали на животах и спинах запыленные и усталые молодые
солдаты в пропотевших на груди и лопатках гимнастерках --
остаток сильно поредевшего отделения. Их вывели из
продолжающегося четвертые сутки боя и отправляли в тыл на
короткий отдых. Солдаты лежали как каменные, у них не было сил
улыбаться и сквернословить, и никто не повернул головы, когда
в глубине леса на дороге загромыхало несколько быстро
приближающихся таратаек. Это на рысях, в безрессорных
тачанках, которые подскакивали кверху и доламывали несчастным
кости и выворачивали внутренности, подвозили раненых к
перевязочному пункту, где им подавали первую помощь, наспех
бинтовали и в некоторых, особо экстренных случаях оперировали
на. скорую руку. Всех их полчаса тому назад, когда огонь стих
на короткий промежуток, в ужасающем количестве вынесли с поля
перед окопами. Добрая половина их была без сознания.
Когда их подвезли к крыльцу конторы, с него спустились
санитары с носилками и стали разгружать тачанки. Из палатки,
придерживая ее полости снизу рукою, выглянула сестра
милосердия. Это была не ее смена. Она была свободна. В лесу за
палатками громко бранились двое. Свежий высокий лес гулко
разносил отголоски их спора, но слов не было слышно. Когда
привезли раненых, спорящие вышли на дорогу, направляясь к
конторе. Горячащийся офицерик кричал на врача летучего отряда,
стараясь добиться от него, куда переехал ранее стоявший тут в
лесу артиллерийский парк. Врач ничего не знал, это его не
касалось. Он просил офицера отстать и не кричать, потому что
привезли раненых и у него есть дело, а офицерик не унимался и
разносил Красный Крест и артиллерийское ведомство и всех на
свете. К врачу подошел Живаго. Они поздоровались и поднялись в
лесничество. Офицер с чуть-чуть татарским акцентом, продолжая
громко ругаться, отвязал лошадь от дерева, вскочил на нее и
ускакал по дороге в глубину леса. А сестра все смотрела и
смотрела.
Вдруг лицо ее исказилось от ужаса.
-- Что вы делаете? Вы с ума сошли, -- крикнула она двум
легко раненным, которые шли без посторонней помощи между
носилками на перевязку, и, выбежав из палатки, бросилась к ним
на дорогу.
На носилках несли несчастного, особенно страшно и чудовищно
изуродованного. Дно разорвавшегося стакана, разворотившего ему
лицо, превратившего в кровавую кашу его язык и зубы, но не
убившего его, засело у него в раме челюстных костей, на месте
вырванной щеки. Тоненьким голоском, не похожим на
человеческий, изувеченный испускал короткие, обрывающиеся
стоны, которые каждый должен был понять как мольбу поскорее
прикончить его и прекратить его немыслимо затянувшиеся
мучения.
Сестре милосердия показалось, что под влиянием его стонов
шедшие рядом легко раненные собираются голыми руками тащить из
его щеки эту страшную железную занозу.
-- Что вы, разве можно так? Это хирург сделает, особыми
инструментами. Если только придется. (Боже, Боже, прибери его,
не заставляй меня сомневаться в твоем существовании!)
В следующую минуту при поднятии на крыльцо изуродованный
вскрикнул, содрогнулся всем телом и испустил дух.
Скончавшийся изуродованный был рядовой запаса Гимазетдин,
кричавший в лесу офицер -- его сын, подпоручик Галиуллин,
сестра была Лара, Гордон и Живаго -- свидетели, все они были
вместе, все были рядом, и одни не узнали друг друга, другие не
знали никогда, и одно осталось навсегда неустановленным,
другое стало ждать обнаружения до следующего случая, до новой
встречи.
11
В этой полосе чудесным образом сохранились деревни. Они
составляли необъяснимо уцелевший островок среди моря
разрушений. Гордон и Живаго возвращались вечером домой.
Садилось солнце. В одной из деревень, мимо которой они
проезжали, молодой казак при дружном хохоте окружающих
подбрасывал кверху медный пятак, заставляя старого
седобородого еврея в длинном сюртуке ловить его. Старик
неизменно упускал монету. Пятак, пролетев мимо его жалко
растопыренных рук, падал в грязь. Старик нагибался за медяком,
казак шлепал его при этом по заду, стоявшие кругом держались
за бока и стонали от хохота, В этом и состояло все
развлечение. Пока что оно было безобидно, но никто не мог
поручиться, что оно не примет более серьезного оборота. Из-за
противоположной избы выбегала на дорогу, с криками протягивала
руки к старику и каждый раз вновь боязливо скрывалась его
старуха. В окно избы смотрели на дедушку и плакали две
девочки.
Ездовой, которому все это показалось черезвычайно
уморительным, повел лошадей шагом, чтобы дать время господам
позабавиться. Но Живаго, подозвав казака, выругал его и велел
прекратить глумление.
-- Слушаюсь, ваше благородие, -- с готовностью ответил тот.
-- Мы ведь не знамши, только так, для смеха.
Всю остальную дорогу Гордон и Живаго молчали.
-- Это ужасно, -- начал в виду их собственной деревни Юрий
Андреевич. -- Ты едва ли представляешь себе, какую чашу
страданий испило в эту войну несчастное еврейское население.
Ее ведут как раз в черте его вынужденной оседлости. И за
изведанное, за перенесенные страдания, поборы и разорение ему
еще вдобавок платят погромами, издевательствами и обвинением в
том, что у этих людей недостаточно патриотизма. А откуда быть
ему, когда у врага они пользуются всеми правами, а у нас
подвергаются одним гонениям. Противоречива самая ненависть к
ним, ее основа. Раздражает как раз то, что должно было бы
трогать и располагать. Их бедность и скученность, их слабость
и неспособность отражать удары. Непонятно. Тут что-то роковое.
Гордон ничего не отвечал ему.
12
И вот опять они лежали по обе стороны длинного узкого окна,
была ночь, и они разговаривали.
Живаго рассказывал Гордону, как он видел на фронте
государя. Он хорошо рассказывал.
Это было в его первую весну на фронте. Штаб части, к
которой он был прикомандирован, стоял в Карпатах, в котловине,
вход в которую со стороны Венгерской долины запирала эта
войсковая часть.
На дне котловины была железнодорожная станция. Живаго
описывал Гордону внешний вид местности, горы, поросшие
могучими елями и соснами, с белыми клоками зацепившихся за них
облаков и каменными отвесами серого шифера и графита, которые
проступали среди лесов, как голые проплешины, вытертые в
густой шкуре. Было сырое, серое, как этот шифер, темное
апрельское утро, отовсюду спертое высотами и оттого
неподвижное и душное. Парило. Пар стоял над котловиной, и все
курилось, все струями дыма тянулось вверх -- паровозный дым со
станции, серая испарина лугов, серые горы, темные леса, темные
облака.
В те дни государь объезжал Галицию. Вдруг стало известно,
что он посетит часть, расположенную тут, шефом которой он
состоял.
Он мог прибыть с минуты на минуту. На перроне выставили
почетный караул для его встречи. Прошли час или два
томительного ожидания. Потом быстро один за другим прошли два
свитских поезда. Спустя немного подошел царский.
В сопровождении великого князя Николая Николаевича государь
обошел выстроившихся гренадер. Каждым слогом своего тихого
приветствия он, как расплясавшуюся воду в качающихся ведрах,
поднимал взрывы и всплески громоподобно прокатывавшегося ура.
Смущенно улыбавшийся государь производил впечатление более
старого и опустившегося, чем на рублях и медалях. У него было
вялое, немного отекшее лицо. Он поминутно виновато косился на
Николая Николаевича, не зная, что от него требуется в данных
обстоятельствах, и Николай Николаевич, почтительно наклоняясь
к его уху, даже не словами, а движением брови или плеча
выводил его из затруднения.
Царя было жалко в это серое и теплое горное утро, и было
жутко при мысли, что такая боязливая сдержанность и
застенчивость могут быть сущностью притеснителя, что этою
слабостью казнят и милуют, вяжут и решают.
-- Он должен был произнесть что-нибудь такое вроде: я, мой
меч и мой народ, как Вильгельм, или что-нибудь в этом духе. Но
обязательно про народ, непременно. Но, понимаешь ли ты, он был
по-русски естественен и трагически выше этой пошлости. Ведь в
России немыслима эта театральщина. Потому что ведь это
театральщина, не правда ли? Я еще понимаю, чем были народы при
Цезаре, галлы там какие-нибудь, или свевы, или иллирийцы. Но
ведь с тех пор это только выдумка, существующая для того,
чтобы о ней произносили речи цари, и деятели, и короли: народ,
мой народ.
Теперь фронт наводнен корреспондентами и журналистами.
Записывают "наблюдения", изречения народной мудрости, обходят
раненых, строят новую теорию народной души. Это своего рода
новый Даль, такой же выдуманный, лингвистическая графомания
словесного недержания. Это один тип. А есть еще другой.
Отрывистая речь, "штрихи и сценки", скептицизм, мизантропия. К
примеру, у одного (я сам читал) такие сентенции: "Серый день,
как вчера. С утра дождь, слякоть. Гляжу в окно на дорогу. По
ней бесконечной вереницей тянутся пленные. Везут раненых.
Стреляет пушка. Снова стреляет, сегодня, как вчера, завтра,
как сегодня, и так каждый день и каждый час..." Ты подумай
только, как проницательно и остроумно!
Однако почему он обижается на пушку? Какая странная
претензия требовать от пушки разнообразия! Отчего вместо пушки
лучше не удивится он самому себе, изо дня в день стреляющему
перечислениями, запятыми и фразами, отчего не прекратит
стрельбы журнальным человеколюбием, торопливым, как прыжки
блохи? Как он не понимает, что это он, а не пушка, должен быть
новым и не повторяться, что из блокнотного накапливания
большого количества бессмыслицы никогда не может получиться
смысла, что фактов нет, пока человек не внес в них чего-то
своего, какой-то доли вольничающего человеческого гения,
какой-то сказки.
-- Поразительно верно, -- прервал его Гордон. -- Теперь я
тебе отвечу по поводу сцены, которую мы сегодня видали. Этот
казак, глумившийся над бедным патриархом, равно как и тысячи
таких же случаев, это, конечно, примеры простейшей низости, по
поводу которой не философствуют, а бьют по морде, дело ясно.
Но к вопросу о евреях в целом философия приложима, и тогда она
оборачивается неожиданной стороной. Но ведь тут я не скажу
тебе ничего нового. Все эти мысли у меня, как и у тебя, от
твоего дяди.
Что такое народ? -- спрашиваешь ты. Надо ли нянчиться с ним
и не больше ли делает для него тот, кто, не думая о нем, самою
красотой и торжеством своих дел увлекает его за собой во
всенародность и, прославив, увековечивает? Ну конечно,
конечно. Да и о каких народах может быть речь в христианское
время? Ведь это не просто народы, а обращенные, претворенные
народы, и все дело именно в превращении, а не в верности
старым основаниям. Вспомним Евангелие. Что оно говорило на эту
тему? Во-первых, оно не было утверждением: так-то, мол, и
так-то. Оно было предложением наивным и несмелым. Оно
предлагало: хотите существовать по-новому, как не бывало,
хотите блаженства духа? И все приняли предложение, захваченные
на тысячелетия.
Когда оно говорило, в царстве Божием нет эллина и иудея,
только ли оно хотело сказать, что перед Богом все равны? Нет,
для этого оно не требовалось, это знали до него философы
Греции, римские моралисты, пророки Ветхого завета. Но оно
говорило: в том сердцем задуманном новом способе существования
и новом виде общения, которое называется царством Божиим, нет
народов, есть личности.
Вот ты говорил, факт бессмысленен, если в него не внести
смысла. Христианство, мистерия личности и есть именно то
самое, что надо внести в факт, чтобы он Приобрел значение для
человека.
И мы говорили о средних деятелях, ничего не имеющих сказать
жизни и миру в целом, о второразрядных силах, заинтересованных
в узости, в том, чтобы все время была речь о каком-нибудь
народе, предпочтительно малом, чтобы он страдал, чтобы можно
было судить и рядить и наживаться на жалости. Полная и
безраздельная жертва этой стихии -- еврейство. Национальной
мыслью возложена на него мертвящая необходимость быть и
оставаться народом и только народом в течение веков, в которые
силою, вышедшей некогда из его рядов, весь мир избавлен от
этой принижающей зада чи. Как это поразительно! Как это могло
случиться? Этот праздник, это избавление от чертовщины
посредственности, этот взлет над скудоумием будней, все это
родилось на их земле, говорило на их языке и принадлежало к их
племени. И они видели и слышали это и это упустили? Как могли
они дать уйти из себя душе такой поглощающей красоты и силы,
как могли думать, что рядом с ее торжеством и воцарением они
останутся в виде пустой оболочки этого чуда, им однажды
сброшенной. В чьих выгодах это добровольное мученичество, кому
нужно, чтобы веками покрывалось осмеянием и истекало кровью
столько ни в чем не повинных стариков, женщин и детей, таких
тонких и способных к добру и сердечному общению! Отчего так
лениво бездарны пишущие народолюбцы всех народностей? Отчего
властители дум этого народа не пошли дальше слишком легко
дающихся форм мировой скорби и иронизирующей мудрости? Отчего,
рискуя разорваться от неотменимости своего долга, как рвутся
от давления паровые котлы, не распустили они этого, неизвестно
за что борющегося и за что избиваемого отряда? Отчего не
сказали: "Опомнитесь. Довольно. Больше не надо. Не
называйтесь, как раньше. Не сбивайтесь в кучу, разойдитесь.
Будьте со всеми. Вы первые и лучшие христиане мира. Вы именно
то, чему вас противопоставляли самые худшие и слабые из вас".
13
На другой день, придя к обеду, Живаго сказал:
-- Вот тебе не терпится уехать, вот ты и накликал. Не могу
сказать "твое счастье", ибо какое же это счастье, что нас
опять теснят или поколотили? Дорога на восток свободна, а с
запада нас жмут. Приказ всем военно-санитарным учреждениям
сворачиваться. Снимаемся завтра или послезавтра. Куда --
неизвестно. А белье Михаила Григорьевича, Карпенко, конечно,
не стирано. Вечная история. Кума, кума, а спроси его толком,
какая это кума, так он сам не знает, болван.
Он не слушал, что плел в свое оправдание денщик-санитар, и
не обращал внимания на Гордона, огорченного тем, что он
заносил живаговское белье и уезжает в его рубашке. Живаго
продолжал:
-- Эх, походное наше житье, цыганское кочевье. Когда сюда
въезжали, все было не по мне -- и печь не тут, и низкий
потолок, и грязь, и духота. А теперь, хоть убей, не могу
вспомнить, где мы до этого стояли. И, кажется, век бы тут
прожил, глядя на этот угол печи с солнцем на изразцах и
движущейся по ней тенью придорожного дерева.
Они стали, не торопясь, укладываться.
Ночью их разбудили шум и крики, стрельба и беготня. Деревня
была зловеще озарена. Мимо окна мелькали тени. За стеной
проснулись и задвигались хозяева.
-- Сбегай на улицу, Карпенко, спроси, по какому случаю
содом, -- сказал Юрий Андреевич.
Скоро все стало известно. Сам Живаго, наскоро одевшись,
ходил в лазарет, чтобы проверить слухи, которые оказались
правильными. Немцы сломили на этом участке сопротивление.
Линия обороны передвинулась ближе к деревне и все
приближалась. Деревня была под обстрелом. Лазарет и учреждения
спешно вывозили, не дожидаясь приказа об эвакуации. ВсT
предполагали закончить до рассвета.
-- Ты поедешь с первым эшелоном, линейка сейчас отходит, но
я сказал, чтобы тебя подождали. Ну прощай. Я провожу тебя и
посмотрю, как тебя усадят.
Они бежали на другой конец деревни, где снаряжали отряд.
Пробегая мимо домов, они нагибались и прятались за их
выступами. По улице пели и жужжали пули. С перекрестков,
пересекаемых дорогами в поле, было видно, как над ним зонтами
пламени раскидывались разрывы шрапнели.
-- А ты как же? -- на бегу спрашивал Гордон.
-- Я потом. Надо будет еще вернуться домой, за вещами. Я со
второй партией.
Они простились у околицы. Несколько телег и линейка, из
которых состоял обоз, двинулись, наезжая друг на друга и
постепенно выравниваясь. Юрий Андреевич помахал рукой
уезжающему товарищу. Их освещал огонь загоревшегося сарая.
Так же стараясь идти вдоль изб, под прикрытием их углов,
Юрий Андреевич быстро направился к себе назад. За два дома до
его крыльца его свалила с ног воздушная волна разрыва и ранила
шрапнельная пулька. Юрий Андреевич упал посреди дороги,
обливаясь кровью, и потерял сознание.
14
Эвакуационный госпиталь был затерян в одном из городков
Западного края у железной дороги, по соседству со ставкою.
Стояли теплые дни конца февраля. В офицерской палате для
выздоравливающих по просьбе Юрия Андреевича, находившегося тут
на излечении, было отворено окно близ его койки.
Приближался час обеда. Больные коротали оставшееся до него
время кто чем мог. Им сказали, что в госпиталь поступила новая
сестра и сегодня в первый раз будет их обходить. Лежавший
против Юрия Андреевича Галиуллин просматривал только что
полученные "Речь" и "Русское слово" и возмущался пробелами,
оставленными в печати цензурою. Юрий Андреевич читал письма от
Тони, доставленные полевою почтой сразу в том количестве, в
каком они там накопились. Ветер шевелил страницами писем и
листами газеты. Послышались легкие шаги. Юрий Андреевич поднял
от письма глаза. В палату вошла Лара.
Юрий Андреевич и подпоручик каждый порознь, не зная этого
Друг о друге, ее узнали. Она не знала никого из них. Она
сказала:
-- Здравствуйте. Зачем окно открыто? Вам не холодно? -- и
подошла к Галиуллину.
-- На что жалуетесь? -- спросила она и взяла его за руку,
чтобы сосчитать пульс, но в ту же минуту выпустила ее и села
на стул у его койки, озадаченная.
-- Какая неожиданность, Лариса Федоровна, -- сказал
Галиуллин. -- Я служил в одном полку с вашим мужем и знал
Павла Павловича. У меня для вас собраны его вещи.
-- Не может быть, не может быть, -- повторяла она. -- Какая
поразительная случайность. Так вы его знали? Расскажите же
скорее, как все было? Ведь он погиб, засыпан землей? Ничего не
скрывайте, не бойтесь. Ведь я все знаю.
У Галиуллина не хватило духу подтвердить ее сведения,
почерпнутые из слухов. Он решил соврать ей, чтобы ее
успокоить.
-- Антипов в плену, -- сказал он. -- Он забрался слишком
далеко вперед со своей частью во время наступления и очутился
в одиночестве. Его окружили. Он был вынужден сдаться.
Но Лара не поверила Галиуллину. Ошеломляющая внезапность
разговора взволновала ее. Она не могла справиться с
нахлынувшими слезами и не хотела плакать при посторонних. Она
быстро встала и вышла из палаты, чтобы овладеть собою в
коридоре.
Через минуту она вернулась внешне спокойная. Она нарочно не
глядела в угол на Галиуллина, чтобы снова не расплакаться.
Подойдя прямо к койке Юрия Андреевича, она сказала рассеянно и
заученно:
-- Здравствуйте. На что жалуетесь?
Юрий Андреевич наблюдал ее волнение и слезы, хотел спросить
ее, что с ней, хотел рассказать ей, как дважды в жизни видел
ее, гимназистом и студентом, но он подумал, что это выйдет
фамильярно и она поймет его неправильно. Потом он вдруг
вспомнил мертвую Анну Ивановну в гробу и Тонины крики тогда в
Сивцевом, и сдержался, и вместо всего этого сказал:
-- Благодарю вас. Я сам врач и лечу себя собственными
силами. Я ни в чем не нуждаюсь.
-- За что он на меня обиделся? -- подумала Лара и удивленно
посмотрела на этого курносого, ничем не замечательного
незнакомца.
Несколько дней была переменная, неустойчивая погода,
теплый, заговаривающийся ветер ночами, которые пахли мокрой
землею.
И все эти дни поступали странные сведения из ставки,
приходили тревожные слухи из дому, изнутри страны. Прерывалась
телеграфная связь с Петербургом. Всюду, на всех углах заводили
политические разговоры.
В каждое дежурство сестра Антипова производила два обхода,
утром и вечером, и перекидывалась ничего не значащими
замечаниями с больными из других палат, с Галиуллиным, с Юрием
Андреевичем. -- Странный любопытный человек, -- думала она. --
Молодой и нелюбезный. Курносый и нельзя сказать, чтобы очень
красивый. Но умный в лучшем смысле слова, с живым, подкупающим
умом. Но дело не в этом. А дело в том, что надо поскорее
заканчивать свои обязанности здесь и переводиться в Москву,
поближе к Катеньке. А в Москве надо подавать на увольнение из
сестер милосердия и возвращаться к себе в Юрятин на службу в
гимназии. Ведь про бедного Патулечку все ясно, никакой
надежды, тогда больше не к чему и оставаться в полевых
героинях, ради его розысков только и было это нагорожено.
Что теперь там с Катенькой? Бедная сиротка (тут она
принималась плакать). Замечаются очень резкие перемены в
последнее время. Недавно были святы долг перед родиной,
военная доблесть, высокие общественные чувства. Но война
проиграна, это -- главное бедствие, и от этого всT остальное,
все развенчано, ничто не свято.
Вдруг все переменилось, тон, воздух, неизвестно как думать
и кого слушаться. Словно водили всю жизнь за руку, как
маленькую, и вдруг выпустили, учись ходить сама. И никого
кругом, ни близких, ни авторитетов. Тогда хочется довериться
самому главному, силе жизни или красоте или правде, чтобы они,
а не опрокинутые человеческие установления управляли тобой,
полно и без сожаления, полнее, чем бывало в мирной привычной
жизни, закатившейся и упраздненной. Но в ее случае, -- вовремя
спохватилась Лара, -- такой целью и безусловностью будет
Катенька. Теперь, без Патулечки, Лара только мать и отдаст все
силы Катеньке, бедной сиротке.
Юрию Андреевичу писали, что Гордон и Дудоров без его
разрешения выпустили его книжку, что ее хвалят и пророчат ему
большую литературную будущность, и что в Москве сейчас очень
интересно и тревожно, нарастает глухое раздражение низов, мы
накануне чего-то важного, близятся серьезные политические
события.
Была поздняя ночь. Юрия Андреевича одолевала страшная
сонливость. Он дремал с перерывами и воображал, что,
наволновавшись за день, он не может уснуть, что он не спит. За
окном позевывал и ворочался сонный, сонно дышащий ветер. Ветер
плакал и лепетал: "Тоня, Шурочка, как я по вас соскучился, как
мне хочется домой, за работу!" И под бормотание ветра Юрий
Андреевич спал, просыпался и засыпал в быстрой смене счастья и
страданья, стремительной и тревожной, как эта переменная
погода, как эта неустойчивая ночь.
Лара подумала: "Он проявил столько заботливости, сохранив
эту память, эти бедные Патулечкины вещи, а я, такая свинья,
даже не спросила, кто он и откуда".
В следующий же утренний обход, восполняя упущенное и
заглаживая след своей неблагодарности, она расспросила обо
всем этом Галиуллина и заохала и заахала.
"Господи, святая твоя воля! Брестская двадцать восемь,
Тиверзины, революционная зима тысяча девятьсот пятого года!
Юсупка? Нет. Юсупки не знала или не помню, простите. Но
год-то, год-то и двор! Ведь это правда, ведь действительно
были такой двор и такой год! О как живо она вдруг все это
опять ощутила! И стрельбу тогда, и (как это, дай Бог памяти)
"Христово мнение"! О с какою силою, как проницательно
чувствуют в детстве, впервые! Простите, простите, как вас,
подпоручик? Да, да, вы мне раз уже сказали. Спасибо, о какое
спасибо вам. Осип Гимазетдинович, какие воспоминания, какие
мысли вы во мне пробудили!"
Весь день она ходила с "тем двором" в душе и все охала и
почти вслух размышляла.
Подумать только, Брестская, двадцать восемь! И вот опять
стрельба, но во сколько раз страшней! Это тебе не "мальчики
стреляют". А мальчики выросли и все -- тут, в солдатах, весь
простой народ с тех дворов и из таких же деревень.
Поразительно! Поразительно!
В помещение, стуча палками и костылями, вошли, вбежали и
приковыляли инвалиды и не носилочные больные из соседних
палат, и наперебой закричали:
-- События чрезвычайной важности. В Петербурге уличные
беспорядки. Войска петербургского гарнизона перешли на сторону
восставших. Революция.
Главная страница
| Далее
Нет комментариев.
Оставить комментарий:
|
