Книга первая. Часть пятая. ПРОЩАНЬЕ СО СТАРЫМ
1
Городок назывался Мелюзеевым. Он стоял на черноземе. Тучей
саранчи висела над его крышами черная пыль, которую поднимали
валившие через него войска и обозы. Они двигались с утра до
вечера в обоих направлениях, с войны и на войну, и нельзя было
толком сказать, продолжается ли она, или уже кончилась.
Каждый день без конца, как грибы, вырастали новые
должности. И на все их выбирали. Его самого, поручика
Галиуллина, и сестру Антипову, и еще несколько человек из их
компании, наперечет жителей больших городов, людей сведущих и
видавших виды.
Они замещали посты в городском самоуправлении, служили
комиссарами на мелких местах в армии и по санитарной части и
относились к чередованию этих занятий, как к развлечению на
открытом воздухе, как к игре в горелки. Но все чаще им
хотелось с этих горелок домой, к своим постоянным занятиям.
Работа часто и живо сталкивала Живаго с Антиповой.
2
В дожди черная пыль в городе превращалась в
темно-коричневую слякоть кофейного цвета, покрывавшую его
улицы, в большинстве немощеные.
Городок был невелик. С любого места в нем тут же за
поворотом открывалась хмурая степь, темное небо, просторы
войны, просторы революции.
Юрий Андреевич писал жене:
"Развал и анархия в армии продолжаются. Предпринимают меры
к поднятию у солдат дисциплины и боевого духа. Объезжал
расположенные поблизости части.
Наконец вместо постскриптума, хотя об этом я мог бы
написать тебе гораздо раньше, -- работаю я тут рука об руку с
некоей Антиповой, сестрой милосердия из Москвы, уроженкой
Урала.
Помнишь, на елке в страшную ночь кончины твоей мамы девушка
стреляла в прокурора? Ее, кажется, потом судили. Помнится, я
тогда же сказал тебе, что эту курсистку, когда она еще была
гимназисткою, мы с Мишей видели в одних дрянных номерах, куда
ездили с твоим папой, не помню с какою целью, ночью в
трескучий мороз, как мне теперь кажется, во время вооруженного
восстания на Пресне. Это и есть Антипова.
Несколько раз порывался домой. Но это не так просто.
Задерживают главным образом не дела, которые мы без ущерба
могли бы передать другим. Трудности заключаются в самой
поездке. Поезда то не ходят совсем, то проходят до такой
степени переполненные, что сесть на них нет возможности.
Однако, разумеется, так не может продолжаться до
бесконечности, и потому несколько человек вылечившихся,
ушедших со службы и освобожденных, в том числе я, Галиуллин и
Антипова, решили во что бы то ни стало разъезжаться с будущей
недели, а для удобства посадки отправляться в разные дни
поодиночке.
В любой день могу нагрянуть как снег на голову. Впрочем,
постараюсь дать телеграмму".
Но еще до отъезда Юрий Андреевич успел получить ответное
письмо Антонины Александровны.
В этом письме, в котором рыдания нарушали построения
периодов, а точками служили следы слез и кляксы, Антонина
Александровна убеждала мужа не возвращаться в Москву, а
проследовать прямо на Урал за этой удивительной сестрою,
шествующей по жизни в сопровождении таких знамений и стечений
обстоятельств, с которыми не сравняться ее, Тониному,
скромному жизненному пути.
"О Сашеньке и его будущем не беспокойся, -- писала она. --
Тебе не придется за него стыдиться. Обещаю воспитать его в тех
правилах, пример которых ты ребенком видел в нашем доме".
"Ты с ума сошла, Тоня, -- бросился отвечать Юрий Андреевич,
-- какие подозрения! Разве ты не знаешь, или знаешь
недостаточно хорошо, что ты, мысль о тебе и верность тебе и
дому спасали меня от смерти и всех видов гибели в течение этих
двух лет войны, страшных и уничтожающих? Впрочем, к чему
слова. Скоро мы увидимся, начнется прежняя жизнь, все
объяснится.
Но то, что ты мне могла ответить так, пугает меня совсем
по-другому. Если я подал повод для такого ответа, может быть,
я веду себя действительно двусмысленно, и тогда виноват также
перед этой женщиной, которую ввожу в заблуждение и перед
которой должен буду извиниться. Я это сделаю, как только она
вернется из объезда нескольких близлежащих деревень. Земство,
прежде существовавшее только в губерниях и уездах, теперь
вводят в более мелких единицах, в волостях. Антипова уехала
помогать своей знакомой, которая работает инструкторшей как
раз по этим законодательным нововведениям.
Замечательно, что живя с Антиповой в одном доме, я до сих
пор не знаю, где ее комната, и никогда этим не интересовался".
3
Из Мелюзеева на восток и запад шли две большие дороги.
Одна, грунтовая, лесом, вела в торговавшее хлебом местечко
Зыбушино, административно подчиненное Мелюзееву, но во всех
отношениях его обогнавшее. Другая, насыпная из щебня, была
проложена через высыхавшие летом болотистые луга и шла к
Бирючам, узловой станции двух, скрещивавшихся невдалеке от
Мелюзеева, железных дорог.
В июне в Зыбушине две недели продолжалась независимая
Зыбушинская республика, провозглашенная зыбушинским мукомолом
Блажейко.
Республика опиралась на дезертиров из двести двенадцатого
пехотного полка, с оружием в руках покинувших позиции и через
Бирючи пришедших в Зыбушино к моменту переворота.
Республика не признавала власти Временного правительства и
отделилась от остальной России. Сектант Блажейко, в юности
переписывавшийся с Толстым, объявил новое тысячелетнее
зыбушинское царство, общность труда и имущества и переименовал
волостное правление в апостолат.
Зыбушино всегда было источником легенд и преувеличений. Оно
стояло в дремучих лесах, упоминалось в документах Смутного
времени, и его окрестности кишели разбойниками в более позднюю
пору. Притчей во языцех были состоятельность его купечества и
фантастическое плодородие его почвы. Некоторые поверья, обычаи
и особенности говора, отличавшие эту, западную, часть
прифронтовой полосы, шли именно из Зыбушина.
Теперь такие же небылицы рассказывали про главного
помощника Блажейко. Утверждали, будто это глухонемой от
рождения, под влиянием вдохновения обретающий дар слова и по
истечении озарения его снова теряющий.
В июле Зыбушинская республика пала. В местечко вошла верная
Временному правительству часть. Дезертиров выбили из Зыбушина,
и они отошли к Бирючам.
Там за путями на несколько верст кругом тянулись лесные
вырубки, на которых торчали заросшие земляникою пни, стояли
наполовину растащенные штабеля старых невывезенных дров и
разрушались землянки работавших тут когда-то сезонников
лесорубов. Здесь и засели дезертиры.
4
Госпиталь, в котором лежал, а потом служил, и который
собирался теперь покинуть доктор, помещался в особняке графини
Жабринской, с начала войны пожертвованном владелицей в пользу
раненых.
Двухэтажный особняк занимал одно из лучших мест в
Мелюзееве. Он стоял на скрещении главной улицы с центральной
площадью города, так называемым плацем, на котором раньше
производили учение солдат, а теперь вечерами происходили
митинги.
Положение на перекрестке с нескольких сторон открывало из
особняка хорошие виды. Кроме главной улицы и площади, из него
был виден двор соседей, к которому он примыкал, -- бедное
провинциальное хозяйство, ничем не отличавшееся от
деревенского. Открывался также из него старый графинин сад,
куда дом выходил заднею стеной.
Особняк никогда не представлял для Жабринской
самостоятельной ценности. Ей принадлежало в уезде большое
имение "Раздольное", и дом в городе служил только опорным
пунктом для деловых наездов в город, а также сборным местом
для гостей, съезжавшихся летом со всех сторон в имение.
Теперь в доме был госпиталь, а владелица была арестована в
Петербурге, месте своего постоянного жительства.
Из прежней челяди в особняке оставались две любопытные
женщины, старая гувернантка графининых дочерей, ныне замужних,
мадемуазель Флери, и бывшая белая кухарка графини, Устинья.
Седая и румяная старуха, мадемуазель Флери, шаркая туфлями,
в просторной поношенной кофте, неряхой и растрепой расхаживала
по всему госпиталю, с которым была теперь на короткой ноге,
как когда-то с семейством Жабринских, и ломаным языком
что-нибудь рассказывала, проглатывая окончанья русских слов на
французский лад. Она становилась в позу, размахивала руками и
к концу болтовни разражалась хриплым хохотом, кончавшимся
затяжным, неудержимым кашлем.
Мадемуазель знала подноготную сестры Антиповой. Ей
казалось, что доктор и сестра должны друг другу нравиться.
Подчиняясь страсти к сводничанью, глубоко коренящейся в
романской природе, мадемуазель радовалась, заставая обоих
вместе, многозначительно грозила им пальчиком и шаловливо
подмигивала. Антипова недоумевала, доктор сердился, но
мадемуазель, как все чудачки, больше всего ценила свои
заблуждения и ни за что с ними не расставалась.
Еще более любопытную натуру представляла собою Устинья. Это
была женщина с нескладно суживавшеюся кверху фигурою, которая
придавала ей сходство с наседкой. Устинья была суха и трезва
до ехидства, но с этой рассудительностью сочетала фантазию,
необузданную по части суеверий.
Устинья знала множество народных заговоров и не ступала
шагу, не зачуравшись от огня в печи и не зашептав замочной
скважины от нечистой силы при уходе из дому. Она была родом
зыбушинская. Говорили, будто она дочь сельского колдуна.
Устинья могла молчать годами, но до первого приступа, пока
ее не прорывало. Тут уж нельзя было ее остановить. Ее страстью
было вступаться за правду.
После падения Зыбушинской республики Мелюзеевский исполком
стал проводить кампанию по борьбе с анархическими веяниями,
шедшими из местечка. Каждый вечер на плацу сами собой
возникали мирные и малолюдные митинги, на которые незанятые
мелюзеевцы стекались, как в былое время летом на посиделки под
открытым небом у ворот пожарной части. Мелюзеевский
культпросвет поощрял эти собрания и посылал на них своих
собственных или приезжих деятелей в качестве руководителей
бесед. Те считали наиболее вопиющей нелепостью в россказнях о
Зыбушине говорящего глухонемого, и особенно часто сводили на
него речь в своих разоблачениях. Но мелкие мелюзеевские
ремесленники, солдатки и бывшая барская прислуга были другого
мнения. Говорящий глухонемой не казался им верхом бессмыслицы.
За него вступались.
Среди разрозненных возгласов, раздавшихся из толпы в его
защиту, часто слышался голос Устиньи. Сначала она не решалась
вылезать наружу, бабий стыд удерживал ее. Но постепенно,
набираясь храбрости, она начала все смелее наскакивать на
ораторов с неугодными в Мелюзееве мнениями. Так незаметно
стала она заправской говоруньей с трибуны.
Из особняка в открытые окна было слышно слитное гудение
голосов на площади, а в особенно тихие вечера и обрывки
отдельных выступлений. Часто, когда говорила Устинья, в
комнату вбегала мадемуазель, уговаривала присутствующих
прислушаться и, коверкая слова, добродушно передразнивала:
-- Распу! Распу! Сарск брийан! Зыбуш! Глюконемой! Измен!
Измен!
Втайне мадемуазель гордилась этой острой на язык бой-бабой.
Женщины были нежно привязаны друг к другу и без конца друг на
друга ворчали.
5
Постепенно Юрий Андреевич стал готовиться к отъезду,
обходил дома и учреждения, где надо было с кем-нибудь
проститься, и выправлял необходимые бумаги.
В это время проездом в армию в городе остановился новый
комиссар этой части фронта. Про него рассказывали, будто он
еще совершенный мальчик.
То были дни подготовки нового большого наступления.
Старались добиться перелома в настроениях солдатских масс.
Войска подтягивали. Были учреждены военно-революционные суды и
восстановлена смертная казнь, недавно отмененная.
Перед отъездом доктору надо было отметиться у коменданта,
должность которого в Мелюзееве исполнял воинский начальник,
"уездный", как его звали для краткости.
Обычно у него бывала страшная толчея. Столпотворение не
умещалось в сенях и на дворе и занимало пол-улицы перед окнами
присутствия. К столам нельзя было протиснуться. За гулом сотни
голосов никто ничего не понимал.
В этот день не было приема. В пустой и тихой канцелярии
писаря, недовольные всT усложняющимся делопроизводством, молча
писали, иронически переглядываясь. Из кабинета начальника
доносились веселые голоса, точно там, расстегнув кителя,
освежались чем-то прохладительным.
Оттуда на общую половину вышел Галиуллин, увидал Живаго и
движением всего корпуса, словно собираясь разбежаться, поманил
доктора разделить царившее там оживление.
Доктору все равно надо было в кабинет за подписью
начальника. Там нашел он все в самом художественном
беспорядке.
Сенсация городка и герой дня, новый комиссар, вместо
следования к цели своего назначения находился тут, в кабинете,
никакого отношения не имеющем к жизненным разделам штаба и
вопросам оперативным, находился перед администраторами
военно-бумажного царства, стоял перед ними и ораторствовал.
-- А вот еще одна наша звезда, -- сказал уездный,
представляя доктора комиссару, который и не посмотрел на него,
всецело поглощенный собою, а уездный, изменив позу только для
того, чтобы подписать протянутую доктором бумагу, вновь ее
принял и любезным движением руки показал Живаго на стоявший
посередине комнаты низкий мягкий пуф.
Из присутствующих только один доктор расположился в
кабинете по-человечески. Остальные сидели один другого чуднее
и развязнее. Уездный, подперев рукой голову, по-печорински
полулежал возле письменного стола, его помощник громоздился
напротив на боковом валике дивана, подобрав под себя ноги, как
в дамском седле, Галиуллин сидел верхом на стуле, поставленном
задом наперед, обняв спинку и положив на нее голову, а
молоденький комиссар то подтягивался на руках в проем
подоконника, то с него соскакивал и, как запущенный волчок, ни
на минуту не умолкая и все время двигаясь, маленькими частыми
шагами расхаживал по кабинету. Он говорил не переставая. Речь
шла о бирючевских дезертирах.
Слухи о комиссаре оправдались. Это был тоненький и
стройный, совсем еще неоперившийся юноша, который как
свечечка, горел самыми высшими идеалами. Говорили, будто он из
хорошей семьи, чуть ли не сын сенатора, и в феврале один из
первых повел свою роту в Государственную думу. Фамилия его
была Гинце или Гинц, доктору его назвали неясно, когда их
знакомили. У комиссара был правильный петербургский выговор,
отчетливый-преотчетливый, чуть-чуть остзейский.
Он был в тесном френче. Наверное, ему было неловко, что он
еще так молод, и, чтобы казаться старше, он брюзгливо кривил
лицо и напускал на себя деланную сутулость. Для этого он
запускал руки глубоко в карманы галифе и подымал углами плечи
в новых, негнущихся погонах, отчего его фигура становилась
действительно по-кавалерийски упрощенной, так что от плеч к
ногам ее можно было вычертить с помощью двух книзу сходящихся
линий.
-- На железной дороге, в нескольких перегонах отсюда стоит
казачий полк. Красный, преданный. Из вызовут, бунтовщиков
окружат и дело с концом. Командир корпуса настаивает на их
скорейшем разоружении, -- осведомлял уездный комиссара.
-- Казаки? Ни в коем случае! -- вспыхивал комиссар. --
Какой-то девятьсот пятый год, дореволюционная реминисценция!
Тут мы на разных полюсах с вами, тут ваши генералы
перемудрили.
-- Ничего еще не сделано. Все еще только в плане, в
предположении.
-- Имеется соглашение с военным командованием не
вмешиваться в оперативные распоряжения. Я казаков не отменяю.
Допустим. Но я со своей стороны предприму шаги, подсказанные
благоразумием. У них там бивак?
-- Как сказать. Во всяком случае, лагерь. Укрепленный.
-- Прекрасно. Я хочу к ним поехать. Покажите мне эту грозу,
этих лесных разбойников. Пусть бунтовщики, пусть даже
дезертиры, но это народ, господа, вот что вы забываете. А
народ ребенок, надо его знать, надо знать его психику, тут
требуется особый подход. Надо уметь задеть за его лучшие,
чувствительнейшие струны так, чтобы они зазвенели. Я к ним
поеду на вырубки и по душам с ними потолкую. Вы увидите, в
каком образцовом порядке они вернутся на брошенные позиции.
Хотите пари? Вы не верите?
-- Сомнительно. Но дай Бог!
-- Я скажу им: "Братцы, поглядите на меня. Вот я,
единственный сын, надежда семьи, ничего не пожалел,
пожертвовал именем, положением, любовью родителей, чтобы
завоевать вам свободу, равной которой не пользуется ни один
народ в мире. Это сделал я и множество таких же молодых людей,
не говоря уж о старой гвардии славных предшественников, о
каторжанах-народниках и народовольцах-шлиссельбуржцах. Для
себя ли мы старались? Нам ли это было нужно? Теперь вы больше
не рядовые, как были раньше, а воины первой в мире
революционной армии. Спросите себя честно, оправдали ли вы это
высокое звание? В то время как родина, истекая кровью,
последним усилием старается сбросить с себя гидрою обвившегося
вокруг нее врага, вы дали одурманить себя шайке безвестных
проходимцев и превратились в несознательный сброд, в скопище
разнузданных негодяев, обожравшихся свободой, которым, что ни
дай, им все мало, вот уж подлинно, пусти свинью за стол, а она
и ноги на стол" -- о, я пройму, я пристыжу их!
-- Нет, нет, это рискованно, -- пробовал возразить уездный,
украдкой многозначительно переглядываясь с помощником.
Галиуллин отговаривал комиссара от его безумной затеи. Он
знал сорви-голов из двести двенадцатого по дивизии, куда полк
входил, и где он раньше служил. Но комиссар его не слушал.
Юрий Андреевич все время порывался встать и уйти. Наивность
комиссара конфузила его. Но немногим выше была и лукавая
искушенность уездного и его помощника, двух насмешливых и
скрытых проныр. Эта глупость и эта хитрость друг друга стоили.
И все это извергалось потоком слов, лишнее, несуществующее,
неяркое, без чего сама жизнь так жаждет обойтись.
О как хочется иногда из бездарно-возвышенного,
беспросветного человеческого словоговорения в кажущееся
безмолвие природы, в каторжное беззвучие долгого, упорного
труда, в бессловесность крепкого сна, истинной музыки и
немеющего от полноты души тихого сердечного прикосновения!
Доктор вспомнил, что ему предстоит объяснение с Антиповой,
как бы то ни было, неприятное. Он был рад необходимости ее
увидеть, пусть и такой ценой. Но едва ли она уже приехала.
Воспользовавшись первою удобной минутой, доктор встал и
незаметно вышел из кабинета.
6
Оказалось, что она уже дома. О ее приезде доктору сообщила
мадемуазель и прибавила, что Лариса Федоровна вернулась
усталою, наспех поужинала и ушла к себе, попросив ее не
беспокоить.
-- Впрочем, постучитесь к ней, -- посоветовала мадемуазель.
-- Она, наверное, еще не спит.
-- А как к ней пройти? -- спросил доктор, несказанно удивив
вопросом мадемуазель.
Выяснилось, что Антипова помещается в конце коридора
наверху, рядом с комнатами, куда под ключом был сдвинут весь
здешний инвентарь Жабринской, и куда доктор никогда не
заглядывал.
Между тем быстро темнело. На улицах стало теснее. Дома и
заборы сбились в кучу в вечерней темноте. Деревья подошли из
глубины дворов к окнам, под огонь горящих ламп. Была жаркая и
душная ночь. От каждого движения бросало в пот. Полосы
керосинового света, падавшие во двор, струями грязной испарины
стекали по стволам деревьев.
На последней ступеньке доктор остановился. Он подумал, что
даже стуком наведываться к человеку, утомленному дорогой,
неудобно и навязчиво. Лучше разговор отложить до следующего
дня. В рассеянности, всегда сопровождающей передуманные
решения, он прошел по коридору до другого конца. Там в стене
было окно, выходившее в соседний двор. Доктор высунулся в
него.
Ночь была полна тихих, таинственных звуков. Рядом в
коридоре капала вода из рукомойника, мерно, с оттяжкою. Где-то
за окном шептались. Где-то, где начинались огороды, поливали
огурцы на грядках, переливая воду из ведра в ведро, и гремели
цепью, набирая ее из колодца.
Пахло всеми цветами на свете сразу, словно земля днем
лежала без памяти, а теперь этими запахами приходила в
сознание. А из векового графининого сада, засоренного сучьями
валежника так, что он стал непроходим, заплывало во весь рост
деревьев огромное, как стена большого здания, трущобно-пыльное
благоуханье старой зацветающей липы.
Справа из-за забора с улицы неслись крики. Там буянил
отпускной, хлопали дверью, бились крыльями обрывки какой-то
песни.
За вороньими гнездами графининого сада показалась
чудовищных размеров исчерна-багровая луна. Сначала она была
похожа на кирпичную паровую мельницу в Зыбушине, а потом
пожелтела, как бирючевская железнодорожная водокачка.
А внизу под окном во дворе к запаху ночной красавицы
примешивался душистый, как чай с цветком, запах свежего сена.
Сюда недавно привели корову, купленную в дальней деревне. Ее
вели весь день, она устала, тосковала по оставленному стаду и
не брала корма из рук новой хозяйки, к которой еще не
привыкла.
-- Но-но, не балуй, тпрусеня, я те дам, дьявол, бодаться,
-- шопотом уламывала ее хозяйка, но корова то сердито мотала
головой из стороны в сторону, то, вытянув шею, мычала надрывно
и жалобно, а за черными мелюзеевскими сараями мерцали звезды,
и от них к корове протягивались нити невидимого сочувствия,
словно то были скотные дворы других миров, где ее жалели.
ВсT кругом бродило, росло и всходило на волшебных дрожжах
существования. Восхищение жизнью, как тихий ветер, широкой
волной шло не разбирая куда по земле и городу, через стены и
заборы, через древесину и тело, охватывая трепетом все по
дороге. Чтобы заглушить действие этого тока, доктор пошел на
плац послушать разговоры на митинге.
7
Луна стояла уже высоко на небе. Все было залито ее густым,
как пролитые белила, светом.
У порогов казенных каменных зданий с колоннами, окружавших
площадь, черными коврами лежали на земле их широкие тени.
Митинг происходил на противоположной стороне площади. При
желании, вслушавшись, можно было различить через плац все, что
там говорилось. Но великолепие зрелища захватило доктора. Он
присел на лавочку у ворот пожарной части без внимания к
голосам, слышавшимся через дорогу, и стал смотреть по
сторонам.
С боков площади на нее вливались маленькие глухие улочки. В
глубине их виднелись ветхие, покосившиеся домишки. На этих
улицах была непролазная грязь, как в деревне. Из грязи торчали
длинные, плетенные из ивовых прутьев изгороди, словно то были
закинутые в пруд верши, или затонувшие корзины, которыми ловят
раков.
В домишках подслеповато поблескивали стекла в рамах
растворенных окошек. Внутрь комнат из палисадников тянулась
потная русоголовая кукуруза с блестящими, словно маслом
смоченными метелками и кистями. Из-за провисающих плетней
одиночками смотрели вдаль бледные, худощавые мальвы, похожие
на хуторянок в рубахах, которых жара выгнала из душных хат
подышать свежим воздухом.
Озаренная месяцем ночь была поразительна, как милосердие
или дар ясновиденья, и вдруг в тишину этой светлой, мерцающей
сказки стали падать мерные, рубленые звуки чьего-то знакомого,
как будто только что слышанного голоса. Голос был красив,
горяч и дышал убеждением. Доктор прислушался и сразу узнал,
кто это. Это был комиссар Гинц. Он говорил на площади.
Власти, наверное, просили его поддержать их своим
авторитетом, и он с большим чувством упрекал мелюзеевцев в
дезорганизованности, в том, что они так легко поддаются
растлевающему влиянию большевиков, истинных виновников, как
уверял он, зыбушинских событий. В том же духе, как он говорил
у воинского, он напоминал о жестоком и могущественном враге и
пробившем для родины часе испытаний. С середины речи его
начали перебивать.
Просьбы не прерывать оратора чередовались с выкриками
несогласия. Протестующие заявления учащались и становились
громче. Кто-то, сопровождавший Гинца и в эту минуту взявший на
себя задачу председателя, кричал, что замечания с места не
допускаются, и призывал к порядку. Одни требовали, чтобы
гражданке из толпы дали слово, другие шикали и просили не
мешать.
К перевернутому вверх дном ящику, служившему трибуной,
через толпу пробиралась женщина. Она не имела намерения
влезать на ящик, а, протиснувшись к нему, стала возле сбоку.
Женщину знали. Наступила тишина. Женщина овладела вниманием
толпившихся. Это была Устинья.
-- Вот вы говорите Зыбушино, товарищ комиссар, и потом
насчет глаз, глаза, говорите, надо иметь и не попадаться в
обман, а между прочим сами, я вас послушала, только знаете
большевиками-меньшевиками шпыняться, большевики и меньшевики,
ничего другого от вас не услышишь. А чтобы больше не воевать и
всT как между братьями, это называется по-божески, а не
меньшевики, и чтобы фабрики и заводы бедным, это опять не
большевики, а человеческая жалость. А глухонемым и без вас нам
глаза кололи, надоело слушать. Дался он вам, право! И чем это
он вам не угодил? Что ходил-ходил немой, да вдруг, не
спросясь, и заговорил? Подумаешь, невидаль. То ли еще бывает!
Ослица эта, например, известная. "Валаам, Валаам, говорит,
честью прошу, не ходи туда, сам пожалеешь". Ну, известное
дело, он не послушал, пошел. Вроде того как вы: "Глухонемой".
Думает, что ее слушать -- ослица, животное. Побрезговал
скотиной. А как потом каялся. Небось сами знаете, чем
кончилось.
-- Чем? -- полюбопытствовали из публики.
-- Ладно, -- огрызнулась Устинья. -- Много будешь знать,
скоро состаришься.
-- Нет, так не годится. Ты скажи, чем, -- не унимался тот
же голос.
-- Чем да чем, репей неотвязчивый! В соляной столб
обратился.
-- Шалишь, кума! Это Лот. Лотова жена, -- раздались
выкрики.
Все засмеялись. Председатель призывал собрание к порядку.
Доктор пошел спать.
8
На другой день вечером он увиделся с Антиповой. Он ее нашел
в буфетной. Перед Ларисой Федоровной лежала груда катаного
белья. Она гладила.
Буфетная была одной из задних комнат верха и выходила в
сад. В ней ставили самовары, раскладывали по тарелкам кушанья,
поднятые из кухни на ручном подъемнике, спускали грязную
посуду судомойке. В буфетной хранилась материальная отчетность
госпиталя. В ней проверяли посуду и белье по спискам, отдыхали
в часы досуга и назначали друг другу свидания.
Окна в сад были отворены. В буфетной пахло липовым цветом,
тминной горечью сухих веток, как в старых парках, и легким
угаром от двух духовых утюгов, которыми попеременно гладила
Лариса Федоровна, ставя то один, то другой в вытяжную трубу,
чтобы они разгорелись.
-- Что же вы вчера не постучались? Мне мадемуазель
рассказывала. Впрочем, вы поступили правильно. Я прилегла уже
и не могла бы вас впустить. Ну, здравствуйте. Осторожно, не
запачкайтесь. Тут уголь просыпан.
-- Видно, вы на весь госпиталь белье гладите?
-- Нет, тут много моего. Вот вы всT меня дразнили, что я
никогда отсюда не выберусь. А на этот раз я всерьез. Видите,
вот собираюсь, укладываюсь. Уложусь -- и айда. Я на Урал, вы в
Москву. А потом спросят когда-нибудь Юрия Андреевича: "Вы про
такой городишко Мелюзеев не слыхали?" -- "Что-то не помню". --
"А кто такая Антипова?" -- "Понятия не имею".
-- Ну, это положим. -- Как вам по волостям ездилось? Хорошо
в деревне?
-- Так в двух словах не расскажешь. -- Как быстро утюги
стынут! Новый мне, пожалуйста, если вам нетрудно. Вон в
вытяжной трубе торчит. А этот назад, в вытяжку. Так. Спасибо.
-- Разные деревни. Все зависит от жителей. В одних население
трудолюбивое, работящее. Там ничего. А в некоторых, верно,
одни пьяницы. Там запустение. На те страшно смотреть.
-- Глупости. Какие пьяницы? Много вы понимаете. Просто нет
никого, мужчины все забраны в солдаты. Ну хорошо. А земство
как новое революционное?
-- Насчет пьяниц вы не правы, я с вами поспорю. А земство?
С земством долго будет мука. Инструкции неприложимы, в волости
не с кем работать. Крестьян в данную минуту интересует только
вопрос о земле. Заезжала в Раздольное. Вот красота! Вы бы
съездили. Весной немного пожгли, пограбили. Сгорел сарай,
фруктовые деревья обуглены, часть фасада попорчена копотью. А
в Зыбушино не попала, не удалось. Однако везде уверяют, будто
глухонемой не выдумка. Описывают наружность. Говорят --
молодой, образованный.
-- Вчера за него на плацу Устинья распиналась. -- Только
приехала, из Раздольного опять целый воз хламу. Сколько раз
просила, чтобы оставили в покое. Мало у нас своего! А сегодня
утром сторожа из комендантского с запиской от уездного. Чайное
серебро и винный хрусталь графини им до зареза. Только на один
вечер, с возвратом. Знаем мы этот возврат. Половины вещей не
доищешься. Говорят, вечеринка. Какой-то приезжий.
-- А, догадываюсь. Приехал новый комиссар фронта. Я его
случайно видел. За дезертиров собирается взяться, оцепить и
разоружить. Комиссар совсем еще зеленый, в делах младенец.
Здешние предлагают казаков, а он думает взять слезой. Народ,
говорит, это ребенок и так далее и думает, что все это детские
игрушки. Галиуллин упрашивает, не будите, говорит,
задремавшего зверя, предоставьте это нам, но разве такого
уговоришь, когда ему втемяшится. Слушайте. На минуту оставьте
утюги и слушайте. Скоро тут произойдет невообразимая свалка.
Предотвратить ее не в наших силах. Как бы я хотел, чтобы вы
уехали до этой каши!
-- Ничего не будет. Вы преувеличиваете. Да ведь я и уезжаю.
Но нельзя же так: шик-брык -- и будьте здоровы. Надо сдать
инвентарь по описи, а то похоже будет, будто я что-то украла.
А кому его сдать? Вот ведь вопрос. Сколько я настрадалась с
этим инвентарем, а в награду одни попреки. Я записала
имущество Жабринской на госпиталь, потому что таков был смысл
декрета. А теперь выходит, будто я это сделала притворно,
чтобы таким способом сберечь вещи владелице. Какая гадость!
-- Ах, да плюньте вы на эти ковры и фарфор, пропади они
пропадом. Есть из-за чего расстраиваться! Да, да, в высшей
степени досадно, что мы вчера с вами не свиделись. Я в таком
ударе был! Я бы вам всю небесную механику объяснил, на все
проклятые вопросы ответил! Нет, не шутя, меня так и подмывало
выговориться. Про жену свою рассказать, про сына, про свою
жизнь. Чорт возьми, неужели нельзя взрослому мужчине
заговорить со взрослой женщиной, чтобы тотчас не заподозрили
какую-то "подкладку"? Брр! Чорт бы драл все эти материи и
подкладки!
Вы гладьте, гладьте, пожалуйста, то есть белье гладьте, и
не обращайте на меня внимания, а я буду говорить. Я буду
говорить долго.
Вы подумайте, какое сейчас время! И мы с вами живем в эти
дни! Ведь только раз в вечность случается такая небывальщина.
Подумайте: со всей России сорвало крышу, и мы со всем народом
очутились под открытым небом. И некому за нами подглядывать.
Свобода! Настоящая, не на словах и в требованиях, а с неба
свалившаяся, сверх ожидания. Свобода по нечаянности, по
недоразумению.
И как все растерянно-огромны! Вы заметили? Как будто каждый
подавлен самим собою, своим открывшимся богатырством.
Да вы гладьте, говорю я. Молчите. Вам не скучно? Я вам утюг
сменю.
Вчера я ночной митинг наблюдал. Поразительное зрелище.
Сдвинулась Русь матушка, не стоится ей на месте, ходит не
находится, говорит не наговорится. И не то чтоб говорили одни
только люди. Сошлись и собеседуют звезды и деревья,
философствуют ночные цветы и митингуют каменные здания. Что-то
евангельское, не правда ли? Как во времена апостолов. Помните,
у Павла? "Говорите языками и пророчествуйте. Молитесь о даре
истолкования".
-- Про митингующие деревья и звезды мне понятно. Я знаю,
что вы хотите сказать. У меня самой бывало.
-- Половину сделала война, остальное довершила революция.
Война была искусственным перерывом жизни, точно существование
можно на время отсрочить (какая бессмыслица!). Революция
вырвалась против воли, как слишком долго задержанный вздох.
Каждый ожил, переродился, у всех превращения, перевороты.
Можно было бы сказать: с каждым случилось по две революции,
одна своя, личная, а другая общая. Мне кажется, социализм --
это море, в которое должны ручьями влиться все эти свои,
отдельные революции, море жизни, море самобытности. Море
жизни, сказал я, той жизни, которую можно видеть на картинах,
жизни гениализированной, жизни, творчески обогащенной. Но
теперь люди решили испытать ее не в книгах, а на себе, не в
отвлечении, а на практике.
Неожиданное дрожание голоса выдало начинающееся волнение
доктора. Прервав на минуту глаженье, Лариса Федоровна
посмотрела на него серьезно и удивленно. Он смешался и забыл,
о чем он говорил. После короткой паузы он заговорил снова.
Очертя голову он понес Бог знает что. Он сказал:
-- В эти дни так тянет жить честно и производительно! Так
хочется быть частью общего одушевления! И вот среди охватившей
всех радости я встречаю ваш загадочно невеселый взгляд,
блуждающий неве домо где, в тридевятом царстве, в тридесятом
государстве. Что бы я дал за то, чтобы его не было, чтобы на
вашем лице было написано, что вы довольны судьбой и вам ничего
ни от кого не надо. Чтобы какой-нибудь близкий вам человек,
ваш друг или муж (самое лучшее, если бы это был военный) взял
меня за руку и попросил не беспокоиться о вашей участи и не
утруждать вас своим вниманием. А я вырвал бы руку,
размахнулся, и... Ах, я забылся! Простите, пожалуйста.
Голос опять изменил доктору. Он махнул рукой и с чувством
непоправимой неловкости встал и отошел к окну. Он стал спиной
к комнате, подпер щеку ладонью, облокотясь о подоконник, и
устремил вглубь покрытого темнотою сада рассеянный, ищущий
умиротворения, невидящий взгляд.
Обойдя гладильную доску, "перекинутую со стола на край
другого окна, Лариса Федоровна остановилась в нескольких шагах
от доктора позади него, в середине комнаты.
-- Ах, как я всегда этого боялась! -- тихо, как бы про себя
сказала она. -- Какое роковое заблуждение! Перестаньте, Юрий
Андреевич, не надо. Ах, смотрите, что я из-за вас наделала! --
громко воскликнула она и подбежала к доске, где под забытым на
белье утюгом тонкой струйкой едкого дыма курилась прожженная
кофточка. -- Юрий Андреевич, -- продолжала она, с сердитым
стуком опуская утюг на конфорку. -- Юрий Андреевич, будьте
умницей, выйдите на минуту к мадемуазель, выпейте воды,
голубчик, и возвращайтесь сюда таким, каким я вас привыкла и
хотела бы видеть. Слышите, Юрий Андреевич? Я знаю, это в ваших
силах. Сделайте это, я прошу вас.
Больше таких объяснений между ними не повторялось. Через
неделю Лариса Федоровна уехала.
9
Еще через некоторое время стал собираться в дорогу Живаго.
Ночью перед его отъездом в Мелюзееве была страшная буря.
Шум урагана сливался с шумом ливня, который то отвесно
обрушивался на крыши, то под напором изменившегося ветра
двигался вдоль улицы, как бы отвоевывая шаг за шагом своими
хлещущими потоками.
Раскаты грома следовали один за другим без перерыва,
переходя в одно ровное рокотание. При сверкании частых молний
показывалась убегающая вглубь улица с нагнувшимися и бегущими
в ту же сторону деревьями.
Ночью мадемуазель Флери разбудил тревожный стук в парадное.
Она в испуге присела на кровати и прислушалась. Стук не
прекращался.
Неужели во всем госпитале не найдется ни души, чтобы выйти
и отпереть, подумала она, и за всех должна отдуваться она
одна, несчастная старуха, только потому, что природа сделала
ее честной и наделила чувством долга?
Ну хорошо. Жабринские были богачи, аристократы. Но
госпиталь, это ведь их собственное, народное. На кого же они
его бросили? Например, куда, интересно знать, провалились
санитары? Все разбежались, ни начальства, ни сестер, ни
докторов. А в доме есть еще раненые, два безногих наверху в
хирургической, где прежде была гостиная, да полная кладовая
дизентериков внизу, рядом с прачешной. И чертовка Устинья ушла
куда-то в гости. Видит, дура, что гроза собирается, нет,
понесла нелегкая. Теперь хороший предлог ночевать у чужих.
Ну, слава Богу, перестали, угомонились. Видят -- не
отпирают, и ушли, махнули рукой. Тоже носит чорт в такую
погоду. А может быть, это Устинья? Нет, у той свой ключ. Боже
мой, как страшно, опять стучат!
Но ведь все-таки какое свинство! Допустим, с Живаго нечего
взять. Он завтра уезжает, и мыслями уже в Москве или в дороге.
Но каков Галиуллин! Как может он дрыхнуть или спокойно лежать,
слыша такой стук, в расчете, что в конце концов подымется она,
слабая и беззащитная старуха, и пойдет отпирать неизвестно
кому в эту страшную ночь в этой страшной стране.
Галиуллин! -- вдруг спохватилась она. -- Какой Галиуллин?
Нет, такая нелепость могла прийти ей в голову только
спросонья! Какой Галиуллин, когда его и след простыл? И не
сама ли она вместе с Живаго прятала и переодевала его в
штатское, а потом объясняла, какие дороги и деревни в округе,
чтобы он знал, куда ему бежать, когда случился этот страшный
самосуд на станции и убили комиссара Гинца, а за Галиуллиным
гнались из Бирючей до самого Мелюзеева, стреляя вдогонку, и
шарили по всему городу. Галиуллин!
Если бы тогда не эти самокатчики, камня на камне не
осталось бы от города. Броневой дивизион проходил по
случайности через город. Заступились за жителей, обуздали
негодяев.
Гроза слабела, удалялась. Гром гремел реже и глуше, издали.
Дождь переставал временами, а вода с тихим плеском продолжала
стекать вниз по листве и желобам. Бесшумные отсветы молний
западали в комнату мадемуазель, озаряли ее и задерживались в
ней лишний миг, словно что-то разыскивая.
Вдруг надолго прекратившийся стук в дверь возобновился.
Кто-то нуждался в помощи и стучался в дом отчаянно и учащенно.
Снова поднялся ветер. Опять хлынул дождь.
-- Сейчас! -- неизвестно кому крикнула мадемуазель и сама
испугалась своего голоса.
Неожиданная догадка осенила ее. Спустив ноги с кровати и
сунув их в туфли, она накинула халат и побежала будить Живаго,
чтобы не было так страшно одной. Но он тоже слышал стук и сам
спускался со свечою навстречу. У них были одинаковые
предположения.
-- Живаго, Живаго! Стучат в наружную дверь, я боюсь
отпереть одна, -- кричала она по-французски и по-русски
прибавила: -- Вы увийт, это Лар или поручик Гайуль.
Юрия Андреевича тоже разбудил этот стук, и он подумал, что
это непременно кто-то свой, либо остановленный каким-то
препятствием Галиуллин, вернувшийся в убежище, где его
спрячут, либо возвращенная какими-то трудностями из
путешествия сестра Антипова.
В сенях доктор дал мадемуазель подержать свечу, а сам
повернул ключ в двери и отодвинул засов. Порыв ветра вырвал
дверь из его рук, задул свечу и обдал обоих с улицы холодными
брызгами дождя.
-- Кто там? Кто там? Есть ли тут кто-нибудь? -- кричали
наперерыв во тьму мадемуазель и доктор, но им никто не
отвечал.
Вдруг они услышали прежний стук в другом месте, со стороны
черного хода или, как им стало теперь казаться, в окно из
сада.
-- По-видимому, это ветер, -- сказал доктор. -- Но для
очистки совести сходите все-таки на черный, удостоверьтесь, а
я тут подожду, чтобы нам не разминуться, если это
действительно кто-нибудь, а не какая-нибудь другая причина.
Мадемуазель удалилась вглубь дома, а доктор вышел наружу
под навес подъезда. Глаза его, привыкнув к темноте, различили
признаки занимающегося рассвета.
Над городом, как полоумные, быстро неслись тучи, словно
спасаясь от погони. Их клочья пролетали так низко, что почти
задевали за деревья, клонившиеся в ту же сторону, так что
похоже было, будто ими, как гнущимися вениками, подметают
небо. Дождь охлестывал деревянную стену дома, и она из серой
становилась черною.
-- Ну как? -- спросил доктор вернувшуюся мадемуазель.
-- Вы прав. Никого. -- И она рассказала, что обошла весь
дом. В буфетной выбито окно обломком липового сука, бившегося
о стекло, и на полу огромные лужи, и то же самое в комнате,
оставшейся от Лары, море, форменное море, целый океан.
-- А тут ставня оторвалась и бьется о наличник. Видите? Вот
и все объяснение.
Они поговорили еще немного, заперли дверь и разошлись
спать, оба сожалея, что тревога оказалась ложной.
Они были уверены, что отворят парадное и в дом войдет так
хорошо им известная женщина, до нитки вымокшая и иззябшая,
которую они засыплют расспросами, пока она будет отряхиваться.
А потом она придет, переодевшись, сушиться у вчерашнего не
остывшего жара в печи на кухне и будет им рассказывать о своих
бесчисленных злоключениях, поправлять волосы, и смеяться.
Они были так уверены в этом, что когда они заперли дверь,
след этой уверенности остался за углом дома на улице, в виде
водяного знака этой женщины или ее образа, который продолжал
им мерещиться за поворотом.
10
Косвенным виновником солдатских волнений на станции считали
бирючевского телеграфиста Колю Фроленко.
Коля был сыном известного мелюзеевского часовщика. В
Мелюзееве его знали с пеленок. Мальчиком он гостил у кого-то
из раздольненской дворни и играл под наблюдением мадемуазель с
двумя ее питомицами, дочерьми графини. Мадемуазель хорошо
знала Колю. Тогда же он стал немного понимать по-французски.
В Мелюзееве привыкли видеть Колю в любую погоду налегке,
без шапки, в летних парусиновых туфлях, на велосипеде. Не
держась за руль, откинувшись и скрестив на груди руки, он
катил по шоссе и городу и поглядывал на столбы и провода,
проверяя состояние сети.
Ответвлением железнодорожного телефона некоторые дома в
городе были соединены со станцией. Управление веткой
находилось в Колиных руках в аппаратной вокзала.
Там у него работы было по горло: железнодорожный телеграф,
телефон, а иногда, в моменты недолгих отлучек начальника
станции Поварихина, также и сигнализация и блокировка, приборы
к которым тоже помещались в аппаратной.
Необходимость следить сразу за действием нескольких
механизмов выработала у Коли особую манеру речи, темную,
отрывистую и полную загадок, к которой Коля прибегал, когда не
желал кому-нибудь отвечать или не хотел вступать с кем-нибудь
в разговоры. Передавали, что он слишком широко пользовался
этим правом в день беспорядков.
Своими умолчаниями он и правда лишил силы все добрые
намерения Галиуллина, звонившего из города, и, может быть,
против воли дал роковой ход последовавшим событиям.
Галиуллин просил подозвать к аппарату комиссара,
находившегося где-то на вокзале или поблизости, чтобы сказать
ему, что он выезжает сейчас к нему на вырубки, и попросить,
чтобы он подождал его и без него ничего не предпринимал. Коля
отказал Галиуллину в вызове Гинца под тем предлогом, что линия
у него занята передачей сигналов идущему к Бирючам поезду, а
сам в это время всеми правдами и неправдами задерживал на
соседнем разъезде этот поезд, который вез в Бирючи вызванных
казаков.
Когда эшелон все же прибыл, Коля не мог скрыть
неудовольствия.
Паровоз медленно подполз под темный навес дебаркадера и
остановился как раз против огромного окна аппаратной. Коля
широко отдернул тяжелую вокзальную занавеску из темно-синего
сукна с вытканными по бортам инициалами железной дороги. На
каменном подоконнике стоял огромный графин с водой и стакан
толстого стекла с простыми гранями на большом подносе. Коля
налил воды в стакан, отпил несколько глотков и посмотрел в
окно.
Машинист заметил Колю и дружески кивнул ему из будки. "У,
дрянь вонючая, древесный клоп!" -- с ненавистью подумал Коля,
высунул машинисту язык и погрозил ему кулаком. Машинист не
только понял Колину мимику, но сумел и сам пожатием плеч и
поворотом головы в сторону вагонов дать понять: "А что делать?
Сам попробуй. Его сила". "Все равно, дрянь и гадина", --
мимически ответил Коля.
Лошадей стали выводить из вагонов. Они упирались, не шли.
Глухой стук копыт по деревянному настилу сходней сменился
звяканьем подков по камню перрона. Взвивающихся на дыбы
лошадей перевели через рельсы нескольких путей.
Они кончались двумя рядами вагонного брака, на двух ржавых,
заросших травой колеях. Разрушение дерева, с которого дожди
смывали краску и которое точили червь и сырость, возвращало
разбитым теплушкам былое родство с сырым лесом, начинавшимся
по ту сторону составов, с грибом трутовиком, которым болела
береза, с облаками, которые над ним громоздились.
На опушке казаки по команде сели в седла и поскакали на
вырубки. Непокорных из двести двенадцатого окружили. Верховые
среди деревьев всегда кажутся выше и внушительнее, чем на
открытом месте. Они произвели впечатление на солдат, хотя у
них самих были винтовки в землянках. Казаки вынули шашки.
Внутри конной цепи на сложенные дрова, которые утрясли и
выровняли, вскочил Гинц и обратился с речью к окруженным.
Опять он по своему обыкновению говорил о воинском долге, о
значении родины и многих других высоких предметах. Здесь эти
понятия не находили сочувствия. Сборище было слишком
многочисленно. Люди, составлявшие его, натерпелись многого за
войну, огрубели и устали. Слова, которые произносил Гинц,
давно навязли у них в ушах. Четырехмесячное заискивание справа
и слева развратило эту толпу. Простой народ, из которого она
состояла, расхолаживала нерусская фамилия оратора и его
остзейский выговор.
Гинц чувствовал, что говорит длинно, и досадовал на себя,
но думал, что делает это ради большей доступности для
слушателей, которые вместо благодарности платят ему выражением
равнодушия и неприязненной скуки. Раздражаясь все больше, он
решил заговорить с этой публикой более твердым языком и
пустить в ход угрозы, которые держал в запасе. Не слыша
поднявшегося ропота, он напомнил солдатам, что
военно-революционные суды введены и действуют, и под страхом
смерти требовал сложения оружия и выдачи зачинщиков. Если они
этого не сделают, говорил Гинц, то докажут, что они подлые
изменники, несознательная сволочь, зазнавшиеся хамы. От такого
тона эти люди отвыкли.
Поднялся рев нескольких сот голосов. "Поговорил. Будет.
Ладно", -- кричали одни басом и почти беззлобно. Но
раздавались истерические выкрики на надсаженных ненавистью
дискантах. К ним прислушивались. Эти кричали:
-- Слыхали, товарищи, как обкладывает? По-старому! Не
вывелись офицерские повадки! Так это мы изменники? А сам ты из
каковских, ваше благородие? Да что с ним хороводиться. Не
видишь что ли, немец, подосланный. Эй ты, предъяви документ,
голубая кровь! А вы чего рот разинули, усмирители? Нате,
вяжите, ешьте нас!
Но и казакам неудачная речь Гинца нравилась все меньше и
меньше. "Все хамы да свиньи. Экой барин!" -- перешептывались
они. Сначала поодиночке, а потом все в большем количестве они
стали вкладывать шашки в ножны. Один за другим слезали с
лошади. Когда их спешилось достаточно, они беспорядочно
двинулись на середину прогалины навстречу двести двенадцатому.
Все перемешалось. Началось братание.
"Вы должны исчезнуть как-нибудь незаметно, -- говорили
Гинцу встревоженные казачьи офицеры. -- У переезда ваша
машина. Мы пошлем сказать, чтобы ее подвели поближе. Уходите
скорее".
Гинц так и Поступил, но так как удирать потихоньку казалось
ему недостойным, он без требующейся осторожности, почти
открыто направился к станции. Он шел в страшном волнении, из
гордости заставляя себя идти спокойно и неторопливо.
До станции было уже близко, лес примыкал к ней. На опушке,
уже в виду путей, он в первый раз оглянулся. За ним шли
солдаты с ружьями. "Что им надо?" -- подумал Гинц и прибавил
шагу.
То же самое сделали его преследователи. Расстояние между
ним и погоней не изменилось. Впереди показалась двойная стена
поломанных вагонов. Зайдя за них, Гинц пустился бежать.
Доставивший казаков поезд отведен был в парк. Пути были
свободны. Гинц бегом пересек их.
Он вскочил с разбега на высокий перрон. В это время из-за
разбитых вагонов выбежали гнавшиеся за ним солдаты. Поварихин
и Коля что-то кричали Гинцу и делали знаки, приглашая внутрь
вокзала, где они спасли бы его.
Но опять поколениями воспитанное чувство чести, городское,
жертвенное и здесь неприменимое, преградило ему дорогу к
спасению. Нечеловеческим усилием воли он старался сдержать
трепет расходившегося сердца. -- Надо крикнуть им: "Братцы,
опомнитесь, какой я шпион?" -- подумал он. -- Что-нибудь
отрезвляющее, сердечное, что их бы остановило.
В последние месяцы ощущение подвига, крика души
бессознательно связалось у него с помостами и трибунами, со
стульями, вскочив на которые можно было бросить толпящимся
какой-нибудь призыв, что-нибудь зажигательное.
У дверей вокзала под станционным колоколом стояла высокая
пожарная кадка. Она была плотно прикрыта. Гинц вскочил на ее
крышку и обратил к приближающимся несколько за душу хватающих
слов, нечеловеческих и бессвязных. Безумная смелость его
обращения, в двух шагах от распахнутых вокзальных дверей, куда
он так легко мог бы забежать, ошеломила и приковала их к
месту. Солдаты опустили ружья.
Но Гинц стал на край крышки и перевернул ее. Одна нога
провалилась у него в воду, другая повисла на борту кадки. Он
оказался сидящим верхом на ее ребре.
Солдаты встретили эту неловкость взрывом хохота, и первый
спереди выстрелом в шею убил наповал несчастного, а остальные
бросились штыками докалывать мертвого.
11
Мадемуазель звонила Коле по телефону, чтобы он устроил
доктора в поезде поудобнее, угрожая в противном случае
неприятными для Коли разоблачениями.
Отвечая мадемуазель, Коля по обыкновению вел какой-то
другой телефонный разговор и, судя по десятичным дробям,
пестрившим его речь, передавал в третье место по телеграфу
что-то шифрованное.
-- Псков, комосев, слушаешь меня? Каких бунтовщиков? Какую
руку? Да что вы, мамзель? Вранье, хиромантия. Отстаньте,
положите трубку, вы мне мешаете. Псков, комосев, Псков.
Тридцать шесть запятая ноль ноль пятнадцать. Ах, чтоб вас
собаки съели, обрыв ленты. А? А? Не слышу. Это опять вы,
мамзель? Я вам сказал русским языком, нельзя, не могу.
Обратитесь к Поварихину. Вранье, хиромантия. Тридцать шесть...
а, чорт... отстаньте, не мешайте, мамзель.
А мадемуазель говорила:
-- Ты мне не пускай пыль в глаз кироман, Псков, Псков,
кироман, я тебя насквозь буду водить на чистую воду, ты будешь
завтра сажать доктора в вагон, и больше я не разговариваю со
всяких убийц и маленький Иуда предатель.
12
Парило, когда уезжал Юрий Андреевич. Опять собиралась
гроза, как третьего дня.
Глиняные мазанки и гуси в заплеванной подсолнухами
привокзальной слободе испуганно белели под неподвижным
взглядом черного грозового неба.
К зданию станции прилегала широкая, далеко в обе стороны
тянувшаяся поляна. Трава на ней была вытоптана, и всю ее
покрывала несметная толпа народа, неделями дожидавшегося
поездов в разных, нужных каждому, направлениях.
В толпе были старики в серых сермягах, на палящем солнце
переходившие от кучки к кучке за слухами и сведениями.
Молчаливые подростки лет четырнадцати лежали, облокотившись,
на боку, с каким-нибудь очищенным от листьев прутом в руке,
словно пасли скотину. Задирая рубашонки, под ногами шмыгали их
младшие розовозадые братишки и сестренки. Вытянув плотно
сдвинутые ноги, на земле сидели их матери с замотанными за
пазуху криво стянутых коричневых зипунов грудными детьми.
-- Как бараны кинулись врассыпную, когда пальба началась.
Не понравилось! -- неприязненно говорил начальник станции
Поварихин, ломаными обходами пробираясь с доктором через ряды
тел, лежавшие вповалку снаружи перед дверьми и внутри на полу
вокзала.
-- Вдруг газон опростался! Опять увидали, какая земля
бывает. Обрадовались! Четыре месяца ведь не видали под этим
табором, -- забыли. -- Вот тут он лежал. Удивительное дело,
навидался я за войну всяких ужасов, пора бы привыкнуть. А тут
такая жалость взяла! Главное -- бессмыслица. За что? Что он им
сделал плохого? Да разве это люди? Говорят, любимец семьи. А
теперь направо, так, так, сюда, пожалуйста, в мой кабинет. На
этот поезд и не думайте, затолкают насмерть. Я вас на другой
устрою, местного сообщения. Мы его сами составляем, сейчас
начнем формировать. Только вы до посадки молчок, никому! А то
на части разнесут до сцепки, если проговоритесь. Ночью в
Сухиничах вам будет пересадка.
13
Когда хранимый в секрете поезд составили и стали из-за
здания депо задом подавать к станции, всT что было народу на
лужайке, толпой бросились наперерез к медленно пятящемуся
составу. Люди горохом скатывались с пригорков и взбегали на
насыпь. Оттесняя друг друга, одни скакали на ходу на буфера и
подножки, а другие лезли в окна и на крыши вагонов. Поезд вмиг
и еще в движении наполнился до отказа, и когда его подали к
перрону, был набит битком, и сверху донизу увешан едущими.
Чудом доктор протиснулся на площадку и потом еще более
необъяснимым образом проник в коридор вагона.
В коридоре он и остался в продолжение всей дороги, и путь
до Сухиничей совершил, сидя на полу на своих вещах.
Грозовые тучи давно разошлись. По полям, залитым жгучими
лучами солнца, перекатывалось из края в край несмолкаемое,
заглушавшее ход поезда стрекотание кузнечиков.
Пассажиры, стоявшие у окна, застили свет остальным. От них
на пол, на лавки и на перегородки падали длинные, вдвое и
втрое сложенные тени. Эти тени не умещались в вагоне. Их
вытесняло вон через противоположные окна, и они бежали
вприпрыжку по другой стороне откоса вместе с тенью всего
катящегося поезда.
Кругом галдели, горланили песни, ругались и резались в
карты. На остановках к содому, стоявшему внутри, присоединялся
снаружи шум осаждавшей поезд толпы. Гул голосов достигал
оглушительности морской бури. И как на море, в середине
стоянки наступала вдруг необъяснимая тишина. Становились
слышны торопливые шаги по платформе вдоль всего поезда,
беготня и спор у багажного вагона, отдельные слова провожающих
вдалеке, тихое квохтанье кур и шелестение деревьев в
станционном палисаднике.
Тогда, как телеграмма, поданная в дороге, или как поклон из
Мелюзеева, вплывало в окно знакомое, точно к Юрию Андреевичу
адресующееся благоухание. Оно с тихим превосходством
обнаруживало себя где-то в стороне и приходило с высоты, для
цветов в полях и на клумбах необычной.
Доктор не мог подойти к окну вследствие давки. Но он и не
глядя видел в воображении эти деревья. Они росли, наверно,
совсем близко, спокойно протягивая к крышам вагонов
развесистые ветки с пыльной от железнодорожной толкотни и
густой, как ночь, листвой, мелко усыпанной восковыми
звездочками мерцающих соцветий.
Это повторялось весь путь. Всюду шумела толпа. Всюду цвели
липы.
Вездесущее веяние этого запаха как бы опережало шедший к
северу поезд, точно это был какой-то все разъезды, сторожки и
полустанки облетевший слух, который едущие везде заставали на
месте, распространившимся и подтвержденным.
14
Ночью в Сухиничах услужливый носильщик старого образца,
пройдя с доктором по неосвещенным путям, посадил его с задней
стороны в вагон второго класса какого-то, только что
подошедшего и расписанием не предусмотренного поезда.
Едва носильщик, отомкнув кондукторским ключом заднюю
дверцу, вскинул на площадку докторские вещи, как должен был
выдержать короткий бой с проводником, который мгновенно стал
их высаживать, но, будучи умилостивлен Юрием Андреевичем,
стушевался и провалился как сквозь землю.
Таинственный поезд был особого назначения и шел довольно бы
стро, с короткими остановками, под какой-то охраной. В вагоне
было совсем свободно.
Купе, куда вошел Живаго, ярко освещалось оплывшею свечой на
столике, пламя которой колыхала струя воздуха из приспущенного
окна.
Свеча принадлежала единственному пассажиру в купе. Это был
белокурый юноша, наверное, очень высокого роста, судя по его
длинным рукам и ногам. Они слишком легко ходили у него на
сгибах, как плохо скрепленные составные части складных
предметов. Молодой человек сидел на диване у окна,
непринужденно откинувшись. При появлении Живаго он вежливо
приподнялся и переменил свою полулежачую позу на более
приличную сидячую.
У него под диваном валялось что-то вроде половой тряпки.
Вдруг кончик ветоши зашевелился, и из-под дивана с хлопотливою
вознею вылезла вислоухая лягавая собака. Она обнюхала и
оглядела Юрия Андреевича и стала бегать по купе из угла в
угол, раскидывая лапы так же гибко, как закидывал ногу на ногу
ее долговязый хозяин. Скоро по его требованию она хлопотливо
залезла под диван и приняла свой прежний вид скомканной
полотерной суконки.
Тут только Юрий Андреевич заметил двустволку в чехле,
кожаный патронташ и туго набитую настрелянной птицей охотничью
сумку, висевшие на крюках в купе.
Молодой человек был охотник.
Он отличался чрезвычайной разговорчивостью и поспешил с
любезной улыбкой вступить с доктором в беседу. При этом он не
в переносном, а в самом прямом смысле все время смотрел
доктору в рот.
У молодого человека оказался неприятный высокий голос, на
повышениях впадавший в металлический фальцет. Другая
странность: по всему русский, он одну гласную, а именно "у",
произносил мудреннейшим образом. Он ее смягчал наподобие
французского "u" или немецкого "u Umlaut". Мало того, это
испорченное "у" стоило ему больших трудов, он со страшной
натугой, несколько взвизгивая, выговаривал этот звук громче
всех остальных. Почти в самом начале он огорошил Юрия
Андреевича такой фразой:
"Еще только вчера utrom я охотился на utok".
Минутами, когда, видимо, он больше следил за собой, он
преодолевал эту неправильность, но стоило ему забыться, как
она вновь проскальзывала.
"Что за чертовщина? -- подумал Живаго, -- что-то читанное,
знакомое. Я, как врач, должен был бы это знать, да вот
вылетело из головы. Какое-то мозговое явление, вызывающее
дефект артикуляции. Но это подвывание так смешно, что трудно
оставаться серьезным. Совершенно невозможно разговаривать.
Лучше полезу наверх и лягу".
Так доктор и сделал. Когда он стал распологаться на верхней
полке, молодой человек спросил, не потушить ли ему свечу,
которая, пожалуй, будет мешать Юрию Андреевичу. Доктор с
благодарностью принял предложение. Сосед погасил огонь. Стало
темно. Оконная рама в купе была наполовину спущена.
-- Не закрыть ли нам окно? -- спросил Юрий Андреевич. -- Вы
воров не боитесь?
Сосед ничего не ответил. Юрий Андреевич очень громко
повторил вопрос, но тот опять не отозвался.
Тогда Юрий Андреевич зажег спичку, чтобы посмотреть, что с
его соседом, не вышел ли он из купе в такое короткое мгновение
и не спит ли, что было бы еще невероятнее.
Но нет, тот сидел с открытыми глазами на своем месте и
улыбнулся свесившемуся сверху доктору.
Спичка потухла. Юрий Андреевич зажег новую и при ее свете в
третий раз повторил, что ему желательно было выяснить.
-- Поступайте, как знаете, -- без замедления ответил
охотник. -- У меня нечего красть. Впрочем, лучше было бы не
закрывать. Душно.
"Вот так фунт! -- подумал Живаго. -- Чудак, по-видимому,
привык разговаривать только при полном освещении. И как он
чисто все сейчас произнес, без своих неправильностей! Уму
непостижимо!"
15
Доктор чувствовал себя разбитым событиями прошедшей недели,
предотъездными волнениями, дорожными сборами и утренней
посадкой на поезд. Он думал, что уснет, чуть растянется на
удобном месте. Но не тут-то было. Чрезмерное переутомление
нагнало на него бессонницу. Он заснул только на рассвете.
Как ни хаотичен был вихрь мыслей, роившихся в его голове в
течение этих долгих часов, их, собственно говоря, было два
круга, два неотвязных клубка, которые то сматывались, то
разматывались.
Один круг составляли мысли о Тоне, доме и прежней
налаженной жизни, в которой все до мельчайших подробностей
было овеяно поэзией и проникнуто сердечностью и чистотою.
Доктор тревожился за эту жизнь и желал ей целости и
сохранности и, летя в ночном скором поезде, нетерпеливо рвался
к этой жизни обратно, после более чем двухлетней разлуки.
Верность революции и восхищение ею были тоже в этом круге.
Это была революция в том смысле, в каком принимали ее средние
классы, и в том понимании, какое придавала ей учащаяся
молодежь девятьсот пятого года, поклонявшаяся Блоку.
В этот круг, родной и привычный, входили также те признаки
нового, те обещания и предвестия, которые показались на
горизонте перед войной, между двенадцатым и четырнадцатым
годами, в русской мысли, русском искусстве и русской судьбе,
судьбе общероссийской и его собственной, Живаговской.
После войны хотелось обратно к этим веяниям, для их
возобновления и продолжения, как тянуло из отлучки назад
домой.
Новое было также предметом мыслей второго круга, но
насколько Другое, насколько отличное новое! Это было не свое,
привычное, старым подготовленное новое, а непроизвольное,
неотменимое, реальностью предписанное новое, внезапное, как
потрясение.
Таким новым была война, ее кровь и ужасы, ее бездомность и
одичание. Таким новым были ее испытания и житейская мудрость,
которой война учила. Таким новым были захолустные города, куда
война заносила, и люди, с которыми она сталкивала. Таким новым
была революция, не по-университетски идеализированная под
девятьсот пятый год, а эта, нынешняя, из войны родившаяся,
кровавая, ни с чем не считающаяся солдатская революция,
направляемая знатоками этой стихии, большевиками.
Таким новым была сестра Антипова, войной заброшенная Бог
знает куда, с совершенно ему неведомой жизнью, никого ни в чем
не укоряющая и почти жалующаяся своей безгласностью, загадочно
немногословная и такая сильная своим молчанием. Таким новым
было честное старание Юрия Адреевича изо всех сил не любить
ее, так же как всю жизнь он старался относиться с любовью ко
всем людям, не говоря уже о семье и близких.
Поезд несся на всех парах. Встречный ветер через опущенное
окно трепал и пылил волосы Юрия Андреевича. На ночных
остановках творилось то же самое, что на дневных, бушевала
толпа и шелестели липы.
Иногда из глубины ночи к станциям со стуком подкатывали
телеги и таратайки. Голоса и гром колес смешивались с шумом
деревьев.
В эти минуты казалось понятным, что заставляло шелестеть и
клониться друг к другу эти ночные тени, и что они шепчут друг
другу, еле ворочая сонными отяжелевшими листьями, как
заплетающимися шепелявыми языками. Это было то же самое, о чем
думал, ворочаясь у себя на верхней полке, Юрий Адреевич, весть
об охваченной все ширящимися волнениями России, весть о
революции, весть о ее роковом и трудном часе, о ее вероятном
конечном величии.
16
На другой день доктор проснулся поздно. Был двенадцатый
час. "Маркиз, Маркиз!" -- вполголоса сдерживал сосед свою
разворчавшуюся собаку. К удивлению Юрия Андреевича, они с
охотником оставались одни в купе, никто не подсел дорогой.
Названия станций попадались с детства знакомые. Поезд, оставив
Калужскую губернию, врезался в глубь Московской.
Совершив свой дорожный туалет с довоенным удобством, доктор
вернулся в купе к утреннему завтраку, который предложил ему
его любопытный спутник. Теперь Юрий Андреевич лучше к нему
присмотрелся.
Отличительными чертами этой личности были крайняя
разговорчивость и подвижность. Неизвестный любил поговорить,
причем главным для него было не общение и обмен мыслей, а
самая деятельность речи, произнесение слов и издавание звуков.
Разговаривая, он как на пружинах подскакивал на диване,
оглушительно и беспричинно хохотал, быстро-быстро потирал от
удовольствия руки, а когда и этого оказывалось недостаточно
для выражения его восторга, бил себя ладонями по коленкам,
смеясь до слез.
Разговор возобновился со всеми вчерашними странностями.
Незнакомец был удивительно непоследователен. Он то вдавался в
признания, на которые никто не толкал его, то, и ухом не ведя,
оставлял без ответа самые невинные вопросы.
Он вывалил целую кучу сведений о себе, самых фантастических
и бессвязных. Грешным делом он, наверное, привирал. Он с
несомненностью бил на эффект крайностями своих взглядов и
отрицанием всего общепризнанного.
Все это напоминало что-то давно знакомое. В духе такого
радикализма говорили нигилисты прошлого века и немного спустя
некоторые герои Достоевского, а потом совсем еще недавно их
прямые продолжения, то есть вся образованная русская
провинция, часто идущая впереди столиц, благодаря
сохранившейся в глуши основательности, в столицах устаревшей и
вышедшей из моды.
Молодой человек рассказал, что он племянник одного
известного революционера, родители же его, напротив,
неисправимые ретрограды, зубры, как он выразился. У них в
одной из прифронтовых местностей было порядочное имение. Там
молодой человек и вырос. Его родители были с дядей всю жизнь
на ножах, но он не злопамятен и теперь своим влиянием
избавляет их от многих неприятностей.
Сам он по своим убеждениям в дядю, сообщил словоохотливый
субъект, -- экстремист-максималист во всем: в вопросах жизни,
политики и искусства. Опять запахло Петенькой Верховенским, не
в смысле левизны, а в смысле испорченности и пустозвонства.
"Сейчас он футуристом отрекомендуется", -- подумал Юрий
Андреевич, и действительно, речь шла о футуристах. "А сейчас о
спорте заговорит, -- продолжал загадывать вперед доктор, -- о
рысаках, или скетинг-рингах, или о французской борьбе". И
правда, разговор перешел на охоту.
Молодой человек сказал, что в родных местах он и охотился,
и похвастал, что он великолепный стрелок, и если бы не его
физический порок, помешавший ему попасть в солдаты, он на
войне бы выделился меткостью.
Уловив вопрошающий взгляд Живаго, он воскликнул:
-- Как? Разве вы ничего не заметили? Я думал, вы догадались
о моем недостатке.
И он достал из кармана и протянул Юрию Андреевичу две
карточки. Одна была его визитная. У него была двойная фамилия.
Его звали Максим Аристархович Клинцов-Погоревших, или просто
Погоревших, как он просил звать в честь его, так именно
называвшего себя дяди.
На другой карточке была разграфленная на клетки таблица с
изображением разнообразно соединенных рук со сложенными
по-разному пальцами. Это была ручная азбука глухонемых. Вдруг
все объяснилось.
Погоревших был феноменально способным воспитанником школы
Гартмана или Остроградского, то есть глухонемым, с невероятным
совершенством выучившимся говорить не по слуху, а на глаз, по
движению горловых мышц учителя, и таким же образом понимавшим
речь собеседника.
Тогда, сопоставив в уме, откуда он и в каких местах
охотился, доктор спросил:
-- Простите за нескромность, но вы можете не отвечать, --
скажите, вы не имели отношения к Зыбушинской республике и ее
созданию?
-- А откуда... Позвольте... Так вы знали Блажейко?.. Имел,
имел! Конечно, имел, -- радостно затараторил Погоревших,
хохоча, раскачиваясь всем корпусом из стороны в сторону и
неистово колотя себя по коленям. И опять пошла фантасмагория.
Погоревших сказал, что Блажейко был для него поводом, а
Зыбушино безразличной точкой приложения его собственных идей.
Юрию Андреевичу трудно было следить за их изложением.
Философия Погоревших наполовину состояла из положений
анархизма, а наполовину из чистого охотничьего вранья.
Погоревших невозмутимым тоном оракула предсказывал
гибельные потрясения на ближайшее время. Юрий Андреевич
внутренне соглашался, что, может быть, они неотвратимы, но его
взрывало авторитетное спокойствие, с каким цедил свои
предсказания этот неприятный мальчишка.
-- Постойте, постойте, -- несмело возражал он. -- Все это
так, может статься. Но, по-моему, не время таким рискованным
экспериментам среди нашего хаоса и развала, перед лицом
напирающего врага. Надо дать стране прийти в себя и отдышаться
от одного переворота, прежде чем отваживаться на другой. Надо
дождаться какого-нибудь, хотя бы относительного успокоения и
порядка.
-- Это наивно, -- говорил Погоревших. -- То, что вы зовете
развалом, такое же нормальное явление, как хваленый ваш и
излюбленный порядок. Эти разрушения -- закономерная и
предварительная часть более широкого созидательного плана.
Общество развалилось еще недостаточно. Надо, чтобы оно
распалось до конца, и тогда настоящая революционная власть по
частям соберет его на совершенно других основаниях.
Юрию Андреевичу стало не по себе. Он вышел в коридор.
Поезд, набирая скорость, несся подмосковными. Каждую минуту
навстречу к окнам подбегали и проносились мимо березовые рощи
с тесно расставленными дачами. Пролетали узкие платформы без
навесов с дачниками и дачницами, которые отлетали далеко в
сторону в облаке пыли, поднятой поездом, и вертелись как на
карусели. Поезд давал свисток за свистком, и его свистом
захлебывалось, далеко разнося его, полое, трубчатое и
дуплистое лесное эхо.
Вдруг в первый раз за все эти дни Юрий Андреевич с полной
ясностью понял, где он, что с ним и что его встретит через
какой-нибудь час или два с лишним.
Три года перемен, неизвестности, переходов, война,
революция, потрясения, обстрелы, сцены гибели, сцены смерти,
взорванные мосты, разрушения, пожары -- все это вдруг
превратилось в огромное пустое место, лишенное содержания.
Первым истинным событием после долгого перерыва было это
головокружительное приближение в поезде к дому, который цел и
есть еще на свете, и где дорог каждый камушек. Вот что было
жизнью, вот что было переживанием, вот за чем гонялись
искатели приключений, вот что имело в виду искусство -- приезд
к родным, возвращение к себе, позобновление существования.
Рощи кончились. Поезд вырвался из лиственных теснин на
волю. Отлогая поляна широким бугром уходила вдаль, подымаясь
из оврага. Вся она была покрыта продольными грядами
темно-зеленой картошки. На вершине поляны, в конце
картофельного поля, лежали на земле стеклянные рамы, вынутые
из парников. Против поляны за хвостом идущего поезда в полнеба
стояла огромная черно-лиловая туча. Из-за нее выбивались лучи
солнца, расходясь колесом во все стороны, и по пути задевали
за парниковые рамы, зажигая их стекла нестерпимым блеском.
Вдруг из тучи косо посыпался крупный, сверкающий на солнце
грибной дождь. Он падал торопливыми каплями в том же самом
темпе, в каком стучал колесами и громыхал болтами
разбежавшийся поезд, словно стараясь догнать его или боясь от
него отстать.
Не успел доктор обратить на это внимание, как из-за горы
показался храм Христа Спасителя и в следующую минуту --
купола, крыши, дома и трубы всего города.
-- Москва, -- сказал он, возвращаясь в купе. -- Пора
собираться.
Погоревших вскочил, стал рыться в охотничьей сумке и выбрал
из нее утку покрупнее.
-- Возьмите, -- сказал он. -- На память. Я провел целый
день в таком приятном обществе.
Как ни отказывался доктор, ничего не помогало.
-- Ну хорошо, -- вынужден он был согласиться, -- я принимаю
это от вас в подарок жене.
-- Жене! Жене! В подарок жене, -- радостно повторял
Погоревших, точно слышал это слово впервые, и стал дергаться
всем телом и хохотать так, что выскочивший Маркиз принял
участие в его радости.
Поезд подходил к дебаркадеру. В вагоне стало темно, как
ночью. Глухонемой протягивал доктору дикого селезня,
завернутого в обрывок какого-то печатного воззвания.
Главная страница
| Далее
Нет комментариев.
Оставить комментарий:
|
