Б.Л.Пастернак Доктор Живаго Кн.1. Ч.1. Пятичасовой скорый. Кн.1. Ч.2. Девочка из другого круга. Кн.1. Ч.3. Елка у Свентицких. Кн.1. Ч.4. Назревшие неизбежности. Кн.1. Ч.5. Прощанье со старым. Кн.1. Ч.6. Московское становище. Кн.1. Ч.7. В дороге. Кн.2. Ч.8. Приезд. Кн.2. Ч.9. Варыкино. Кн.2. Ч.10. На большой дороге. Кн.2. Ч.11. Лесное воинство. Кн.2. Ч.12. Рябина в сахаре. Кн.2. Ч.13. Против дома с фигурами. Кн.2. Ч.14. Опять в Варыкине. Кн.2. Ч.15. Окончание. Кн.2. Ч.16. Эпилог. Кн.2. Ч.17. Стихотворения Юрия Живаго.

Книга вторая. Часть тринадцатая. ПРОТИВ ДОМА С ФИГУРАМИ 


1


   По   кривой  горке  к   Малой  Спасской  и   Новосвалочному
спускалась  Большая  Купеческая.  На  нее  заглядывали дома  и
церкви более возвышенных частей города.
   На  углу  стоял  темносерый дом  с  фигурами.  На  огромных
четырехугольных  камнях  его  наклонно  скошенного  фундамента
чернели   свежерасклеенные  номера   правительственных  газет,
правительственные декреты и постановления. Надолго застаиваясь
на  тротуаре,  литературу в  безмолвии читали  небольшие кучки
прохожих.
   Было  сухо  после недавней оттепели.  Подмораживало.  Мороз
заметно крепчал.  Было  совсем светло в  часы,  в  которые еще
недавно темнело.  Недавно ушла  зима.  Пустоту освободившегося
места  наполнил  свет,   который  не  уходил  и   задерживался
вечерами. Он волновал, влек вдаль, пугал и настораживал.
   Недавно из города ушли белые,  сдав его красным.  Кончились
обстрелы,  кровопролитие,  военные тревоги.  Это тоже пугало и
настораживало, как уход зимы и прирост весеннего дня.
   Извещения,  которые  при  свете  удлинившегося  дня  читали
уличные прохожие, гласили:
   "К  сведению населения.  Рабочие книжки  для  состоятельных
получаются  за   50   рублей  штука  в   Продотделе  Юрсовета,
Октябрьская, бывшая Генералгубернаторская, 5, комната 137.
   Неимение рабочей  книжки  или  неправильное,  а  тем  более
лживое  ведение записей карается по  всем  строгостям военного
времени.  1  очная инструкция к  пользованию рабочими книжками
распубликована в  И.  Ю.  И.  К.  ¦  86 (1013) текущего года и
вывешена в Продотделе Юрсовета, комната 137".
   В  другом объявлении сообщалось о достаточности имеющихся в
городе продовольственных запасов,  которые якобы только прячет
буржуазия,  чтобы дезорганизовать распределение и посеять хаос
в продовольственном деле. Объявление кончалось словами:
   "Уличенные в  хранении и сокрытии продовольственных запасов
расстреливаются на месте".
   Третье объявление предлагало:
   "В  интересах правильной постановки продовольственного дела
непринадлежащие к  эксплуататорским элементам  объединяются  в
потребительские   коммуны.   О   подробностях   справиться   в
Продотделе        Юрсовета,         Октябрьская,        бывшая
Генералгубернаторская, 5, комната 137".
   Военных предупреждали:
   "Несдавшие  оружие   или   носящие   без   соответствующего
разрешения  нового  образца  преследуются  по  всей  строгости
закона.  Разрешения обмениваются в Юрревкоме,  Октябрьская, 6,
комната 63".

2


   К  группе читавших подошел исхудалый,  давно не  мывшийся и
оттого казавшийся смуглым человек одичалого вида с котомкой за
плечами и  палкой.  В  сильно отросших его волосах еще не было
седины,  а темнорусая борода,  которою он оброс, стала седеть.
Это был доктор Юрий Андреевич Живаго.  Шубу,  наверное,  давно
сняли с него дорогою, или он сбыл ее в обмен на пищу. Он был в
вымененных короткорукавых обносках с чужого плеча,  не гревших
его.
   В  мешке  у  него  оставалась  недоеденная  краюшка  хлеба,
поданная в  последней пройденной подгородной деревне,  и кусок
сала.  Около часу назад он  вошел в  город со стороны железной
дороги,  и  ему  понадобился  целый  час,  чтобы  добрести  от
городской заставы до  этого перекрестка,  так  он  был измучен
ходьбою последних дней и  слаб.  Он часто останавливался и еле
сдерживался,  чтобы не упасть на землю и  не целовать каменьев
города,  которого он  больше не  чаял когда-нибудь увидеть,  и
виду которого радовался, как живому существу.
   Очень долго, половину своего пешего странствия он шел вдоль
линии  железной  дороги.   Она  вся  находилась  в  забросе  и
бездействии,  и вся была заметена снегом.  Его путь лежал мимо
целых  белогвардейских  составов,   пассажирских  и  товарных,
застигнутых заносами,  общим" поражением Колчака и  истощением
топлива.  Эти,  застрявшие в  пути,  навсегда остановившиеся и
погребенные  под  снегом  поезда  тянулись  почти  непрерывною
лентою на многие десятки верст.  Они служили крепостями шайкам
вооруженных,  грабившим по  дорогам,  пристанищем скрывающимся
уголовным  и  политическим беглецам,  невольным бродягам  того
времени,   но  более  всего  братскими  могилами  и   сборными
усыпальницами   умершим    от    мороза    и    от    сыпняка,
свирепствовавшего по  линии  и  выкашивавшего  в  окрестностях
целые деревни.
   Это  время оправдало старинное изречение:  человек человеку
волк.  Путник при виде путника сворачивал в сторону, встречный
убивал встречного,  чтобы не быть убитым.  Появились единичные
случаи людоедства.  Человеческие законы цивилизации кончились.
В  силе  были  звериные.  Человеку снились  доисторические сны
пещерного века.
   Одиночные  тени,  кравшиеся иногда  по  сторонам,  боязливо
перебегавшие тропинку далеко впереди и которые Юрий Андреевич,
когда мог,  старательно обходил, часто казались ему знакомыми,
где-то виденными.  Ему чудилось,  что все они из партизанского
лагеря. В большинстве случаев это были ошибки, но однажды глаз
не  обманул  его.   Подросток,  выползший  из  снеговой  горы,
скрывавшей  корпус  международного  спального  вагона,   и  по
совершении нужды заюркнувший обратно в  сугроб,  действительно
был  из  лесных братьев.  Это был мнимо насмерть расстрелянный
Терентий  Галузин.  Его  недострелили,  он  пролежал в  долгом
обмороке,  пришел в  себя,  уполз с  места казни,  скрывался в
лесах,  оправился от  ран и  теперь тайком под другой фамилией
пробирался к  своим в  Крестовоздвиженск,  хоронясь по пути от
людей в засыпанных поездах.
   Эти  картины  и  зрелища  производили  впечатление  чего-то
нездешнего,  трансцендентного.  Они  представлялись  частицами
каких-то  неведомых,  инопланетных  существований,  по  ошибке
занесенных на землю. И только природа оставалась верна истории
и  рисовалась  взору  такою,  какой  изображали  ее  художники
новейшего времени.
   Выдавались тихие зимние вечера,  светлосерые, темнорозовые.
По  светлой заре вычерчивались черные верхушки берез,  тонкие,
как  письмена.  Текли  черные ручьи  под  серой дымкой легкого
обледенения,  в  берегах из  белого,  горами  лежащего,  снизу
подмоченного темною речною водою  снега.  И  вот  такой вечер,
морозный,  прозрачно серый,  сердобольный,  как пушинки вербы,
через  час-другой  обещал наступить против дома  с  фигурами в
Юрятине.
   Доктор подошел было к  доске Центропечати на каменной стене
дома,  чтобы  просмотреть казенные оповещения.  Но  взгляд его
поминутно  падал  на  противоположную  сторону,   устремленный
вверх,  в  несколько окон второго этажа в  доме напротив.  Эти
выходившие на  улицу  окна  были  забелены мелом  когда-то.  В
находившихся за  ними  двух  комнатах была  сложена  хозяйская
мебель.  Хотя  мороз подернул низы  оконниц тонкой хрустальной
коркой,  было  видно,  что  окна теперь прозрачны и  отмыты от
мела.  Что означала эта перемена?  Вернулись ли  хозяева?  Или
Лара  выехала,  в  квартире новые  жильцы,  и  теперь там  все
по-другому?
   Неизвестность  волновала  доктора.  Он  не  мог совладать с
волнением. Он перешел через дорогу, вошел с парадного подъезда
в  сени  и  стал  подниматься  по знакомой и такой дорогой его
сердцу  парадной  лестнице.  Как  часто  в  лесном  лагере  до
последней   завитушки   вспоминал  он  решетчатый  узор  литых
чугунных  ступеней.  На каком-то повороте подъема, при взгляде
сквозь  решетку  под  ноги,  внизу  открывались  сваленные под
лестницей   худые  ведра,  лохани  и  поломанные  стулья.  Так
повторилось   и   сейчас.   Ничего  не  изменилось,  все  было
по-прежнему.  Доктор был почти благодарен лестнице за верность
прошлому.
   Когда-то   в   двери  был  звонок.   Но   он  испортился  и
бездействовал уже  в  прежние  времена,  до  лесного  пленения
доктора.  Он хотел постучаться в  дверь,  но заметил,  что она
заперта по-новому,  тяжелым висячим замком, продетым в кольца,
грубо ввинченные в облицовку старинной дубовой двери с хорошей
и  местами  выпавшей  отделкою.  Прежде  такого  варварства не
допускали.  Пользовались  врезными  дверными  замками,  хорошо
запиравшимися, а если они портились, на то были слесаря, чтобы
чинить их.  Ничтожная эта мелочь по-своему говорила об  общем,
сильно подвинувшемся вперед ухудшении.
   Доктор был уверен,  что Лары и Катеньки нет в доме, а может
быть, и в Юрятине, а может быть, даже и на свете. Он готов был
к  самым страшным разочарованиям.  Только для  очистки совести
решил он пошарить в дыре, которой так боялись он и Катенька, и
постучал ногой по стене,  чтобы не наткнуться рукой на крысу в
отверстии.  У него не было надежды найти что-нибудь в условном
месте.  Дыра  была  заложена  кирпичом.  Юрий  Андреевич вынул
кирпич и  сунул в  углубление руку.  О  чудо!  Ключ и записка.
Записка довольно длинная,  на большом листе.  Доктор подошел к
лестничному окошку на  площадке.  Еще большее чудо,  еще более
невероятное! Записка написана ему! Он быстро прочел:
   "Господи,  какое счастье!  Говорят,  ты жив и нашелся. Тебя
видели в окрестностях,  прибежали и сказали мне.  Предполагая,
что первым делом ты поспешишь в  Варыкино,  отправляюсь к тебе
сама туда с Катенькой.  На всякий случай ключ в обычном месте.
Дожидайся моего возвращения,  никуда не уходи. Да, ты этого не
знаешь,  я  теперь  в  передней части  квартиры,  в  комнатах,
выходящих на улицу.  Впрочем, сам догадаешься. В доме простор,
запустение,  пришлось продать часть хозяйской мебели. Оставляю
немного еды,  главным образом,  вареной картошки.  Придавливай
крышку кастрюли утюгом или чем-нибудь тяжелым,  как я сделала,
в предохранение от крыс. Без ума от радости".
   Тут  кончалась лицевая сторона записки.  Доктор не  обратил
внимания,  что бумажка исписана и с другой стороны.  Он поднес
разложенный на  ладони листок к  губам,  а  потом,  не  глядя,
сложил и сунул его вместе с ключом в карман. Страшная, ранящая
боль при-мешалась к его безумной радости. Раз она не обинуясь,
без  всяких оговорок направляется в  Варыкино,  следовательно,
его  семьи  там  нет.  Кроме  тревоги,  которую  вызывала  эта
частность,  ему  нестерпимо больно и  грустно было  за  своих.
Отчего она ни словом не обмолвилась о  них и  о том,  где они,
точно их и вообще не существовало.
   Но  раздумывать  было  некогда.  На улице начинало темнеть.
Множество  дел надо было успеть сделать засветло. Не последнею
заботою  было  ознакомление с развешанными на улице декретами.
Время было нешуточное. Можно было по незнанию заплатить жизнью
за  нарушение  какого-нибудь обязательного постановления. И не
отпирая  квартиры и не снимая котомки с натруженного плеча, он
сошел вниз на улицу и подошел к стене, на большом пространстве
сплошь облепленной разнообразною печатью.

3


   Эта печать состояла из газетных статей, протоколов речей на
заседаниях  и  декретов.  Юрий  Андреевич  бегло  просматривал
заглавия.  "О порядке реквизиции и обложении имущих классов. О
рабочем контроле.  О  фабрично-заводских комитетах".  Это были
распоряжения  новой,   вошедшей  в   город  власти  в   отмену
застигнутых  тут  предшествующих порядков.  Она  напоминала  о
неукоснительности своих устоев,  может быть,  забытых жителями
при   временном  правлении  белых.   Но   у   Юрия  Андреевича
закружилась  голова   от   нескончаемости  этих   однообразных
повторов.   Каких  лет  были  эти  заголовки?  Времен  первого
переворота,   или   последующих  периодов,   после  нескольких
белогвардейских восстаний в  промежутке?  Что это за  надписи?
Прошлогодние? Позапрошлогодние? Один раз в жизни он восхищался
безоговорочностью этого языка и  прямотою этой мысли.  Неужели
за  это неосторожное восхищение он  должен расплачиваться тем,
чтобы в жизни больше уже никогда ничего не видеть,  кроме этих
на  протяжении  долгих  лет  не  меняющихся шалых  выкриков  и
требований, чем дальше, тем более нежизненных, неудобопонятных
и  неисполнимых?  Неужели минутою слишком широкой отзывчивости
он навеки закабалил себя?
   Откуда-то вырванный кусок отчета попался ему. Он читал:
   "Сведения о  голоде  показывают невероятную бездеятельность
местных   организаций.    Факты    злоупотребления   очевидны,
спекуляция чудовищна,  но  что сделало бюро местных профоргов,
что  сделали  городские  и  краевые  фабзавкомы?  Пока  мы  не
произведем массовых обысков в пакгаузах Юрятина-товарного,  на
участке Юрятин-Развилье и  Развилье-Рыбалка,  пока не применим
суровых  мер   террора  вплоть  до   расстрела  на   месте   к
спекулянтам, не будет спасения от голода".
   "Какое завидное ослепление!  -- думал доктор. О каком хлебе
речь,  когда его  давно нет  в  природе?  Какие имущие классы,
какие   спекулянты,   когда   они   давно  уничтожены  смыслом
предшествующих декретов? Какие крестьяне, какие деревни, когда
их  больше не  су  шествует?  Какое забвение своих собственных
предначертаний и  мероприятий,  давно  не  оставивших в  жизни
камня на  камне!  Кем  надо быть,  чтобы с  таким неостывающим
горячешным жаром бредить из  года  в  год  на  несуществующие,
давно прекратившиеся темы, и ничего не знать, ничего кругом не
видеть!"
   У  доктора закружилась голова.  Он лишился чувств и упал на
тротуар без памяти.  Когда он пришел в  сознание и ему помогли
встать,  ему  предложили  отвести  его,  куда  он  укажет.  Он
поблагодарил и отказался от помощи,  объяснив,  что ему только
через дорогу, напротив.

4


   Он еще раз поднялся наверх и  стал отпирать дверь в  Ларину
квартиру.  На площадке лестницы было еще совсем светло, ничуть
не  темнее,  чем  в  первый его  подъем.  Он  с  признательной
радостью отметил, что солнце не торопит его.
   Щелкание  отмыкаемой  двери   произвело  переполох  внутри.
Пустующее в  отсутствие людей помещение встретило его лязгом и
дребезжанием опрокидываемых и  падающих жестянок.  Всем  телом
шлепались на пол и врассыпную разбегались крысы. Доктору стало
не  по  себе  от  чувства беспомощности перед этой  мерзостью,
которой тут наверное расплодилась тьма тьмущая.
   И  до  какой бы  то  ни  было попытки водворения на ночевку
сюда,  он  первым делом  решил оградиться от  этой  напасти и,
укрывшись   в    какой-нибудь   легко   отделимой   и   хорошо
затворяющейся комнате,  заделать  битым  стеклом  и  обрезками
железа все крысиные ходы.
   Из  передней он  повернул налево,  в  неизвестную ему часть
квартиры.  Миновав  темную  проходную комнату,  он  очутился в
светлой,  двумя окнами выходившей на улицу.  Прямо против окон
на  другой стороне темнел дом  с  фигурами.  Низ стены его был
покрыт  расклеенными газетами.  Стоя  спиною к  окнам,  газеты
читали прохожие.
   Свет  в  комнате и  снаружи был  один и  тот  же,  молодой,
невыстоявшийся вечерний  свет  ранней  весны.  Общность  света
внутри и снаружи была так велика,  точно комната не отделялась
от улицы.  Только в  одном была небольшая разница.  В  Лариной
спальне,  где стоял Юрий Андреевич, было холоднее, чем снаружи
на Купеческой.
   Когда  Юрий  Андреевич  приближался  к   городу  на   своем
последнем переходе и  час  или  два  тому назад шел  по  нему,
безмерно  увеличившаяся его  слабость  казалась ему  признаком
грозящего близкого заболевания и пугала его.
   Сейчас же  однородность освещения в  доме и  на воле так же
беспричинно радовала его.  Столб выхоложенного воздуха, один и
тот же,  что на дворе,  что в  жилище,  роднил его с вечерними
уличными прохожими,  с  настроениями в  городе,  с  жизнью  на
свете.  Страхи его рассеялись.  Он уже не думал, что заболеет.
Вечерняя  прозрачность  весеннего,  всюду  проникающего  света
казалась ему  залогом далеких и  щедрых надежд.  Ему верилось,
что все к лучшему, и он всего добьется в жизни, всех разыщет и
примирит,  все додумает и выразит.  И радости свидания с Ларою
он ждал как ближайшего доказательства.
   Безумное возбуждение и необузданная суетливость сменили его
предшествующий упадок сил.  Это  оживление было  более  верным
симптомом начинающейся болезни,  чем  недавняя слабость.  Юрию
Андреевичу не сиделось.  Его снова тянуло на улицу,  и  вот по
какому поводу.
   Перед  тем, как обосноваться тут, ему хотелось постричься и
снять  бороду.  В  этих  видах  он  уже  проходя  через  город
заглядывал  в  витрины  бывших парикмахерских. Часть помещений
пустовала  или  была  занята  под  другие  надобности. Другие,
отвечавшие  прежнему назначению, были под замком. Постричься и
побриться  было негде. Своей бритвы у Юрия Андреевича не было.
Ножницы,  если бы таковые нашлись у Лары, могли бы вывести его
из  затруднения.  Но  в  беспокойной  торопливости, с какой он
перерыл   все  у  нее  на  туалетном  столике,  ножниц  он  не
обнаружил.
   Он  вспомнил,  что  на  Малой  Спасской находилась когда-то
швейная  мастерская.   Он  подумал,   что  если  заведение  не
прекратило своего существования и  там до сих пор работают,  и
если он поспеет к ним до часа их закрытия, ножницы можно будет
попросить у  какой-нибудь из мастериц.  И  он еще раз вышел на
улицу.

5


   Воспоминание его не обмануло. Мастерская осталась на старом
месте,  в ней работали. Мастерская занимала торговое помещение
на уровне тротуара с  витринным окном во всю ширину и  выходом
на улицу.  В  окно было видно внутрь до противоположной стены.
Мастерицы работали на виду у идущих по улице.
   В  комнате была  страшная теснота.  В  придачу к  настоящим
работницам,      на     работу,     наверное,     пристроились
швеи-любительницы, стареющие дамы из юрятинского общества, для
получения рабочих книжек,  о  которых говорилось в  декрете на
стене дома с фигурами.
   Их   движения   сразу   были   отличимы  от   расторопности
действительных портних. В мастерской шили одно военное, ватные
штаны,   стеганки  и  куртки,  а  также  сметывали,  как  Юрий
Андреевич  это  уже  видел  в  партизанском  лагере,   сборные
шутовского  вида   тулупы   из   разномастных  собачьих  шкур.
Неловкими пальцами  подсовывая подогнутые для  подрубания полы
под  пробивные  иглы  швейных  машин,   швеи-любительницы  еле
справлялись с непривычною, наполовину скорняжною работой.
   Юрий Андреевич постучал в  окно и сделал знак рукою,  чтобы
его впустили.  Такими же знаками ему ответили,  что от частных
людей заказов не берут. Юрий Андреевич не отступал и, повторяя
те  же  движения,  настаивал,  чтобы  его  впустили  внутрь  и
выслушали.  Отнекивающимися движениями ему дали понять,  что у
них спешное дело, чтобы он отстал, не мешал и шел дальше. Одна
из  мастериц изобразила на  лице  недоумение и  в  знак досады
выставила ладошку  лодочкой вперед,  глазами  спрашивала,  что
ему,   собственно,   нужно.  Двумя  пальцами,  указательным  и
средним,  он изобразил чикающее движение ножниц.  Его движения
не  поняли.  Решили,  что это какая-то непристойность,  что он
передразнивает их  и  с  ними  заигрывает.  Оборванным видом и
странным  поведением  он  производил впечатление больного  или
сумасшедшего.  В мастерской хихикали,  пересмеивались и махали
на него руками,  гоня его прочь от окна.  Наконец он догадался
поискать пути через двор дома,  нашел его  и,  отыскав дверь в
мастерскую, постучался в нее с черного хода.

6


   Дверь отворила пожилая темноликая портниха в темном платье,
строгая, может быть, старшая в заведении.
   -- Вот  какой,  привязался!  Наказание в  самом  деле.  Ну,
скорее, что вам? Некогда.
   -- Ножницы мне требуются, не удивляйтесь. Хочу попросить на
минуту на подержание.  Я тут же при вас сниму бороду и верну с
благодарностью.
   В  глазах портнихи показалось недоверчивое удивление.  Было
нескрываемо ясно, что она усомнилась в умственных способностях
собеседника.
   -- Я издалека.  Только сейчас прибыл в город,  оброс. Хотел
бы  постричься.  И  ни одной парикмахерской.  Так вот,  я  бы,
пожалуй, и сам, только ножниц нету. Одолжите, пожалуйста.
   -- Хорошо.  Я  постригу вас.  Только смотрите.  Если у  вас
что-нибудь  другое на  уме,  хитрости какие-нибудь,  изменение
внешности  для  маскировки,  что-нибудь  политическое,  уж  не
взыщите. Жизнью ради вас не будем жертвовать, пожалуемся, куда
следует. Не такое теперь время.
   -- Помилуйте, что за опасения!
   Портниха впустила доктора,  ввела в боковую комнату не шире
чуланчика,  и через минуту он сидел на стуле,  как в цирюльне,
весь  обвязанный  туго  стягивавшей шею,  заткнутой  за  ворот
простыней.
   Портниха  отлучилась  за  инструментами  и  немного  спустя
вернулась с ножницами, гребенкою, несколькими, разных номеров,
машинками, ремнем и бритвой.
   -- ВсT в жизни перепробовала, -- пояснила она, заметив, как
изумлен  доктор,   что   это   все   оказалось  наготове.   --
Парикмахершей работала.  На той войне,  в  сестрах милосердия,
стричь  и  брить  научилась.  Бороду  предварительно  отхватим
ножницами, а потом пробреем вчистую.
   -- Волосы будете стричь, пожалуйста, покороче.
   -- Постараемся.   Такие  интеллигентные,   а  притворяетесь
незнающими.  Сейчас счет не по неделям, а на декады. Сегодня у
нас семнадцатое,  а по числам с семеркой парикмахеры выходные.
Будто это вам неизвестно.
   -- Да честное слово. Зачем мне притворяться? Я ведь сказал.
Я -- издалека. Нездешний.
   -- Спокойнее. Не дергайтесь. Недолго порезаться. Значит, --
приезжий? На чем ехали?
   -- На своих двоих.
   -- Трактом шли?
   -- Часть трактом,  а остальную по линии.  Поездов,  поездов
под снегом! Всякие, люксы, экстренные.
   -- Ну вот еще кусочек остался.  Отсюда снимем, и готово. По
семейным надобностям?
   -- Какое там по семейным!  По делам бывшего союза кредитных
товариществ.  Инспектором я  разъездным.  Послали в  объезд  с
ревизией. Чорт знает куда. Застрял в Восточной Сибири. А назад
никак.   Поездов-то  ведь  нет.  Пришлось  пешком,  ничего  не
попишешь.  Полтора месяца шел.  Такого навидался,  в  жизни не
пересказать.
   -- А  и  не надо рассказывать.  Я  вас научу уму-разуму.  А
сейчас погодите.  Вот  вам  зеркало.  Выпростайте руку  из-под
простыни и возьмите его. Полюбуйтесь на себя. Ну как находите?
   -- По-моему, мало сняли. Можно бы покороче
   -- Прическа не будет держаться.  Я говорю, ничего и не надо
рассказывать.  Обо всем самое лучшее молчок теперь.  Кредитные
товарищества,  поезда люкс под снегом,  инспектора и ревизоры,
лучше  вам  даже  слова  эти  забыть.   Еще  в  такое  с  ними
влопаетесь!  Не  по  внучке онучки,  не  по сезону это.  Лучше
врите,  что  доктор вы  или учитель.  Ну  вот,  бороду начерно
отхватила,  сейчас будем набело брить.  Намылимся,  чик-чик, и
лет на десять помолодеем. Я за кипятком схожу, воды нагрею.
   "Кто  она,  эта  женщина!"  --  между тем думал доктор в ее
отсутствие.  "Какое-то  ощущение, будто у нас могут быть точки
соприкосновения  и  я  должен  ее  знать.  Что-то виденное или
слышанное.  Вероятно,  она кого-то напоминает. Но чорт побери,
кого именно?"
   Портниха вернулась.
   -- А  теперь,  значит,  побреемся.  Да,  стало быть,  лучше
никогда не говорить лишнего. Это истина вечная. Слово серебро,
а   молчание  золото.   Поезда   там   литерные  и   кредитные
товарищества.  Лучше  что-нибудь выдумайте,  будто  доктор или
учитель. А что видов навидались, держите про себя. Кого теперь
этим удивишь? Не беспокоит бритва-то?
   -- Немного больно.
   -- Дерет,  должна драть,  сама знаю.  Потерпите, миленький.
Без этого нельзя.  Волос отрос и погрубел,  отвыкла кожа.  Да.
Видами теперь никого не удивишь.  Искусились люди.  Хлебнули и
мы  горюшка.  Тут в  атамановщину такое творилось!  Похищения,
убийства,  увозы. За людьми охотились. Например, мелкий сатрап
один,  сапуновец,  невзлюбил,  понимаете,  поручика.  Посылает
солдат  устроить  засаду  близ  Загородной рощи,  против  дома
Крапульского.  Обезоруживают  и  под  конвоем  в  Развилье.  А
Развилье у  нас было тогда то  же  самое,  что теперь губчека.
Лобное место.  Что это вы головой мотаете? Дерет? Знаю, милый,
знаю.  Ничего  не  поделаешь.  Тут  подчищать приходится прямо
против волоса,  да и волос как щетина.  Жесткий.  Такое место.
Жена,  значит,  в истерике.  Жена поручика.  Коля! Коля мой! И
прямо к главному. То есть это только так говорится, что прямо.
Кто ее  пустит.  Протекция.  Тут одна особа на  соседней улице
знала ходы к  главному и  за  всех заступалась.  Исключительно
гуманный был  человек,  не  чета другим,  отзывчивый.  Генерал
Галиуллин.   А  кругом  самосуды,  зверства,  драмы  ревности.
Совершенно как в испанских романах.
   "Это  она   о   Ларе,   --   догадывался  доктор,   но   из
предосторожности  молчал  и   не  вступал  в  более  подробные
расспросы.  -- А когда она сказала: "как в испанских романах",
она опять кого-то страшно напомнила.  Именно этим неподходящим
словом, сказанным ни к селу ни к городу".
   --  Теперь,  конечно, совсем другой разговор. Оно, положим,
расследований,  доносов, расстрелов и теперь хоть отбавляй. Но
в  идее  это  совсем  другое. Во-первых, власть новая. Еще без
году  неделя  правит,  не вошли во вкус. Во-вторых, что там ни
говори,  они  за простой народ, в этом их сила. Нас, считая со
мной,  было  четыре  сестры. И все трудящиеся. Естественно, мы
склоняемся  к большевикам. Одна сестра умерла, замужем была за
политическим.  Ее  муж  управляющим служил на одном из здешних
заводов.  Их  сын, мой племянник, -- главарь наших деревенских
повстанцев, можно сказать, знаменитость.
   "Так вот  оно что!"  --  осенило Юрия Андреевича.  --  "Это
тетка  Ливерия,   местная  притча  во   языцех  и   свояченица
Микулицына,  парикмахерша,  швея,  стрелочница, всем известная
здесь  мастерица  на  все  руки.   Буду,  однако,  по-прежнему
отмалчиваться, чтобы себя не выдать".
   -- Тяга  к  народу у  племянника с  детства.  У  отца среди
рабочих рос,  на Святогоре Богатыре. Варыкинские заводы, может
быть,  слыхали?  Это что же мы такое с вами делаем!  Ах я дура
беспамятная!  Полподбородка гладкие,  другая половина небрита.
Вот что значит заговорились. А вы что смотрели, не остановили?
Мыло на лице высохло. Пойду подогрею воду. Остыла.
   Когда Тунцева вернулась, Юрий Андреевич спросил:
   -- Варыкино ведь это какая-то  глушь богоспасаемая,  дебри,
куда не доходят никакие потрясения?
   -- Ну,  как сказать,  богоспасаемая.  Этим дебрям, пожалуй,
посолоней  нашего  пришлось.  Через  Варыкино  какие-то  шайки
проходили, неизвестно чьи. По нашему не говорили. Дом за домом
на улицу выводили и расстреливали.  И уходили не говоря худого
слова.  Так тела неубранными на снегу и оставались. Зимой ведь
было дело. Что же это вы все дергаетесь? Я вас чуть бритвой по
горлу не полоснула.
   -- Вот вы говорили,  зять ваш, варыкинский житель. Его тоже
не миновали эти ужасы?
   --  Нет,  зачем.  Бог  милостив.  Он с женой вовремя оттуда
выбрался.   С  новой,  со  второй.  Где  они,  неизвестно,  но
достоверно,  что  спаслись.  Там в самое последнее время новые
люди  завелись.  Московская  семья,  приезжие.  Те  еще раньше
уехали.  Младший  из  мужчин,  доктор,  глава семьи, без вести
пропал.   Ну  что  значит  без  вести!  Это  ведь  только  так
говорится,  что без вести, чтобы не огорчать. А по настоящему,
надо полагать, умер, убит. Искали, искали его -- не нашли. Тем
временем  другого,  старшего, вытребовали на родину. Профессор
он.  По  сельскому  хозяйству.  Вызов,  я  слышала, получил от
самого  правительства. Через Юрятин они проехали еще до вторых
белых.  Опять  вы  за  свое,  товарищ  дорогой?  Ежели так под
бритвой  ерзать  и  дергаться,  недолго  и  зарезать  клиента.
Слишком много вы требуете от парикмахера.
   "Значит в Москве они!"

7


   "В  Москве!  В  Москве", с каждым шагом отдавалось в душе у
него,  пока  он  в  третий раз подымался по чугунной лестнице.
Пустая   квартира   снова   встретила  его  содомом  скачущих,
падающих,  разбегающихся  крыс. Юрию Андреевичу было ясно, что
рядом  с этою гадостью он не сомкнет глаз ни на минуту, как бы
он  ни был измучен. Приготовления к ночлегу он начал с заделки
крысиных  дыр. По счастью в спальне их оказалось не так много,
гораздо  меньше,  чем в остальной квартире, где и самые полы и
основания  стен  были  в  меньшей  исправности.  Но  надо было
торопиться.  Ночь  приближалась.  Правда, в кухне на столе его
ждала,  может быть, в расчете на его приход, снятая со стены и
наполовину  заправленная  лампа,  и  около  нее в незадвинутом
спичечном  коробке лежало несколько спичек, счетом десять, как
насчитал  Юрий  Андреевич. Но и то и другое, керосин и спички,
лучше  следовало  беречь.  В  спальне  еще обнаружилась ночная
плошка со светильней и следами лампадного масла, которое почти
до дна, наверное, выпили крысы.
   В некоторых местах ребра плинтусов отставали от пола.  Юрий
Андреевич  вбил  в  щели  несколько  слоев  плашмя  положенных
стеклянных осколков,  остриями внутрь.  Дверь  спальни  хорошо
приставала  к  порогу.  Ее  можно  было  плотно  притворить и,
заперев,  наглухо отделить комнату с заделанными скважинами от
остальной квартиры.  В  час с небольшим Юрий Андреевич со всем
этим справился.
   Угол  спальни  скашивала кафельная печь  с  изразцовым,  до
потолка не доходящим карнизом.  В  кухне припасены были дрова,
вязанок десять.  Юрий  Андреевич решил ограбить Лару охапки на
две и, став на одно колено, стал набирать дрова на левую руку.
Он  перенес их в  спальню,  сложил у  печи,  ознакомился с  ее
устройством и  наскоро проверил,  в  каком она  состоянии.  Он
хотел запереть комнату на  ключ,  но  дверной замок оказался в
неисправности  и   потому,   приперев  дверь   тугой  бумажной
затычкой,  чтобы она  не  отворялась,  Юрий  Андреевич стал не
спеша растапливать печку.
   Накладывая поленья в  топку,  он  увидал метку на  брусовом
срезе одной из плах.  С удивлением он узнал ее. Это были следы
старого  клеймления,   две   начальные  буквы  "ка"  и   "де",
обозначавшие на нераспиленных деревьях,  с  какого они склада.
Этими  буквами когда-то  при  Крюгере клеймили концы бревен из
Кулабышевской  деляны  в  Варыкине,   когда  заводы  торговали
излишками ненужного топливного леса.
   Наличие дров этого сорта в хозяйстве у Лары доказывало, что
она знает Самдевятова и  что он о ней заботится,  как когда-то
снабжал всем нужным доктора с  его  семьею.  Открытие это было
нож  в  сердце доктору.  Его  и  прежде тяготила помощь Анфима
Ефимовича.  Теперь стеснительность этих  одолжений осложнялась
другими ощущениями.
   Едва  ли  Анфим благодетельствует Ларисе Федоровне ради  ее
прекрасных  глаз.  Юрий  Андреевич  представил себе  свободные
манеры  Анфима Ефимовича и  Ларину женскую опрометчивость.  Не
может быть, чтобы между ними ничего не было.
   В   печке   с   дружным  треском  бурно  разгорались  сухие
Кулабышевские дрова,  и  по  мере того,  как  они  занимались,
ревнивое  ослепление  Юрия  Андреевича,  начавшись  со  слабых
предположений, достигло полной уверенности.
   Но  душа  у  него была истерзана вся  кругом,  и  одна боль
вытесняла другую. Он мог не гнать этих подозрений. Мысли сами,
без его усилий,  перескакивали у  него с  предмета на предмет.
Размышления  о  своих,  с  новою  силой  набежавшие  на  него,
заслонили на время его ревнивые выдумки.
   "Итак,  вы в  Москве,  родные мои?"  Ему уже казалось,  что
Тунцева  удостоверила его  в  их  благополучном прибытии.  "Вы
снова,  значит,  без меня повторили этот долгий, тяжелый путь?
Как  вы  доехали?  Какого  рода  эта  командировка  Александра
Александровича,  этот вызов? Наверное, приглашение из Академии
возобновить в ней преподавание?  Что нашли вы дома?  Да полно,
существует ли  он  еще,  этот  дом?  О  как  трудно и  больно,
Господи!  О,  не думать, не думать! Как путаются мысли! Что со
мною,  Тоня?  Я, кажется, заболеваю. Что будет со мною и всеми
вами,  Тоня,  Тонечка, Тоня, Шурочка, Александр Александрович?
Вскую отринул мя еси от лица Твоего, свете незаходимый? Отчего
вас  всю жизнь относит прочь,  в  сторону от  меня?  Отчего мы
всегда врозь?  Но мы скоро соединимся, съедемся, не правда ли?
Я  пешком  доберусь  до  вас,  если  никак  нельзя  иначе.  Мы
увидимся. ВсT снова пойдет на лад, не правда ли?
   Но  как  земля меня носит,  если я  всT  забываю,  что Тоня
должна была родить и,  вероятно, родила? Уже не в первый раз я
проявляю эту забывчивость. Как прошли ее роды? Как родила она?
По  пути в  Москву они  были в  Юрятине.  Хотя,  правда,  Лара
незнакома с  ними,  но  вот  швее и  парикмахерше,  совершенно
посторонней,  их  судьбы не  остались неизвестны,  а  Лара  ни
словом не заикается о них в записке.  Какая странная, отдающая
безучастием,  невнимательность!  Такая же необъяснимая, как ее
умалчивание о ее отношениях с Самдевятовым".
   Тут Юрий Андреевич другим разборчивым взглядом окинул стены
спальни.  Он знал,  что из стоящих и  развешанных кругом вещей
нет ни  одной,  принадлежащей Ларе,  и  что обстановка прежних
неведомых и  скрывающихся хозяев ни  в  какой  мере  не  может
свидетельствовать о Лариных вкусах.
   Но все равно, как бы то ни было, ему вдруг стало не по себе
среди  глядевших  со  стен  мужчин  и  женщин  на  увеличенных
фотографиях.  Духом враждебности пахнуло на него от аляповатой
меблировки.  Он  почувствовал  себя  чужим  и  лишним  в  этой
спальне.
   А он-то, дурень, столько раз вспоминал этот дом, соскучился
по нем,  и  входил в  эту комнату не как в помещение,  а как в
свою тоску по  Ларе!  Как этот способ чувствования,  наверное,
смешон со стороны!  Так ли живут,  ведут и  выражают себя люди
сильные,   практики  вроде  Самдевятова,  красавцы-мужчины?  И
почему Лара должна предпочитать его бесхарактерность и  темный
нереальный язык его  обожания?  Так  ли  нуждается она в  этом
сумбуре?  Хочется ли  ей  самой быть тем,  чем  она  для  него
является?
   А  чем является она для него,  как он только что выразился?
О, на этот вопрос ответ всегда готов у него.
   Вот  весенний вечер на дворе. Воздух весь размечен звуками.
Голоса  играющих  детей  разбросаны в местах разной дальности,
как бы в знак того, что пространство все насквозь живое. И эта
даль  --  Россия,  его  несравненная,  за  морями  нашумевшая,
знаменитая   родительница,  мученица,  упрямица,  сумасбродка,
шалая,  боготворимая,  с  вечно  величественными  и гибельными
выходками,  которых  никогда  нельзя  предвидеть! О как сладко
существовать!  Как  сладко жить на свете и любить жизнь! О как
всегда    тянет    сказать   спасибо   самой   жизни,   самому
существованию, сказать это им самим в лицо!
   Вот это-то и есть Лара.  С ними нельзя разговаривать, а она
их  представительница,   их  выражение,  дар  слуха  и  слова,
дарованный безгласным началом существования.
   И неправда, тысячу раз неправда все, что он наговаривал тут
о  ней в  минуту сомнения.  Как именно совершенно и безупречно
всT в ней!
   Слезы восхищения и  раскаяния застлали ему взор.  Он открыл
печную заслонку и помешал печь кочергой. Опламенившийся чистый
жар он задвинул в  самый зад топки,  а  недогоревшие головешки
подгреб к переду, где была сильнее тяга. Некоторое время он не
притворял дверцы.  Ему доставляло наслаждение чувствовать игру
тепла и  света на  лице  и  руках.  Движущийся отблеск пламени
окончательно отрезвил его.  О  как  ему сейчас недоставало ее,
как нуждался он в этот миг в чем-нибудь, осязательно исходящем
от нее!
   Он  вынул из  кармана ее  смятую записку.  Он  извлек ее  в
перевернутом виде,  не в том,  в каком читал прежде,  и только
теперь  установил,  что  листок  исписан и  с  нижней стороны.
Разгладив скомканную бумажку,  он при пляшущем свете топящейся
печки прочел:
   "О  ваших ты  знаешь.  Они  в  Москве.  Тоня родила дочку".
Дальше  шло  несколько  вымаранных  строк.   Потом  следовало:
"Зачеркнула,  потому что глупо в записке.  Наговоримся с глазу
на  глаз.  Тороплюсь,  бегу  доставать лошадь.  Не  знаю,  что
придумать, если не достану. С Катенькой будет трудно..." Конец
фразы стерся и был неразборчив.
   "Лошадь  она  побежала  просить  у   Анфима,   и   наверное
выпросила,  раз уехала", -- спокойно соображал Юрий Андреевич.
"Если бы совесть ее не была совершенно чиста на этот счет, она
не упоминала бы об этой подробности".

8


   Когда  печка  истопилась,  доктор  закрыл трубу  и  немного
закусил.   После   еды   им   овладел   приступ  непреодолимой
сонливости.  Он лег,  не раздеваясь, на диван и крепко заснул.
Он  не  слышал  оглушительного  и   беззастенчивого  крысиного
содома,  поднявшегося за дверью и стенами комнаты. Два тяжелых
сна приснились ему подряд, один вслед за другим.
   Он  находился в  Москве,  в  комнате перед запертою на ключ
стеклянною дверью,  которую он  еще для верности притягивал на
себя,  ухватившись за дверную ручку. За дверью бился, плакал и
просился  внутрь  его   мальчик  Шурочка  в   детском  пальто,
матросских брюках и шапочке,  хорошенький и несчастный. Позади
ребенка,  обдавая его и  дверь брызгами,  с  грохотом и  гулом
обрушивался   водопад   испорченного   ли    водопровода   или
канализации,  бытового явления той эпохи,  или,  может быть, в
самом деле здесь кончалась и  упиралась в дверь какая-то дикая
горная теснина,  с  бешено мчащимся по  ней  потоком и  веками
скопившимися в ущелье холодом и темнотою.
   Обвал  и  грохот  низвергающейся воды  пугали  мальчика  до
смерти.  Не  было слышно,  что  кричал он,  гул заглушал крики
мальчика.  Но  Юрий Андреевич видел,  что губами он  складывал
слова: "Папочка! Папочка!"
   У Юрия Андреевича разрывалось сердце.  Всем существом своим
он хотел схватить мальчика на руки, прижать к груди и бежать с
ним без оглядки куда глаза глядят.
   Но обливаясь слезами, он тянул на себя ручку запертой двери
и  не  пускал мальчика,  принося его  в  жертву ложно  понятым
чувствам чести и долга перед другой женщиной,  которая не была
матерью мальчика и  с  минуты на  минуту могла войти с  другой
стороны в комнату.
   Юрий Андреевич проснулся в  поту и слезах.  "У меня жар.  Я
заболеваю", -- тотчас подумал он. -- "Это не тиф. Это какая-то
тяжкая,   опасная,   форму   нездоровья  принявшая  усталость,
какая-то болезнь с кризисом, как при всех серьезных инфекциях,
и весь вопрос в том,  что возьмет верх,  жизнь или смерть.  Но
как хочется спать!" И он опять уснул.
   Ему  приснилось темное зимнее утро  при  огнях на  какой-то
людной улице в Москве,  по всем признакам,  до революции, судя
по  раннему уличному оживлению,  по  перезвону первых  вагонов
трамвая, по свету ночных фонарей, желтыми полосами испещрявших
серый предрассветный снег мостовых.
   Ему  снилась длинная вытянувшаяся квартира во  много  окон,
вся на одну сторону,  невысоко над улицей, вероятно, во втором
этаже,  с низко опущенными до полу гардинами. В квартире спали
в  разных позах по-дорожному нераздетые люди,  и  был вагонный
беспорядок,  лежали объедки провизии на засаленных развернутых
газетах,  обглоданные неубранные кости жареных кур, крылышки и
ножки,  и  стояли снятые на ночь и составленные парами на полу
ботинки недолго гостящих родственников и знакомых,  проезжих и
бездомных.  По  квартире вся в  хлопотах торопливо и  бесшумно
носилась  из  конца  в   конец  хозяйка,   Лара,   в   наскоро
подпоясанном утреннем халате.  и  по  пятам за  ней надоедливо
ходил он,  что-то все время бездарно и  некстати выясняя,  а у
нее уже не было для него ни минуты, и на его объяснения она на
ходу отзывалась только поворотами головы в его сторону, тихими
недоумевающими   взглядами   и   невинными   взрывами   своего
бесподобного   серебристого   смеха,    единственными   видами
близости,  которые для них еще остались. И так далека, холодна
и притягательна была та,  которой он все отдал,  которую всему
предпочел  и   противопоставлением  которой   все   низвел   и
обесценил!

9


   Не  сам он,  а  что-то  более общее,  чем он сам,  рыдало и
плакало в нем нежными и светлыми,  светящимися в темноте,  как
фосфор,  словами.  И вместе со своей плакавшей душой плакал он
сам. Ему было жаль себя.
   "Я   заболеваю,   я   болен",  --  соображал  он  в  минуты
просветления,   между   полосами   сна,   жарового   бреда   и
беспамятства.  --  "Это  все  же  какой-то тиф, не описанный в
руководствах,   которого   мы   не  проходили  на  медицинском
факультете.  Надо бы что-нибудь приготовить, надо поесть, а то
я умру от голода".
   Но   при  первой  же   попытке  приподняться  на  локте  он
убеждался, что у него нет сил пошевельнуться, и лишался чувств
или засыпал.
   "Сколько времени я  лежу тут,  одетый?"  --  обдумывал он в
один из таких проблесков.  "Сколько часов? Сколько дней? Когда
я  свалился,  начиналась весна.  А теперь иней на окне.  Такой
рыхлый и грязный, что от него темно в комнате".
   На  кухне крысы гремели опрокинутыми тарелками,  выбегали с
той  стороны вверх  по  стене,  тяжелыми тушами сваливались на
пол,   отвратительно   взвизгивали   контральтовыми  плачущими
голосами.
   И  опять он спал и  просыпался,  и обнаруживал,  что окна в
снежной сетке инея налиты розовым жаром зари,  которая рдеет в
них,  как красное вино,  разлитое по хрустальным бокалам. И он
не  знал,  и  спрашивал себя,  какая  это  заря,  утренняя или
вечерняя?
   Однажды ему  почудились человеческие голоса  где-то  совсем
близко и он упал духом,  решив, что это начало помешательства.
В  слезах от жалости к  себе,  он беззвучным шопотом роптал на
небо,  зачем оно отвернулось от него,  и оставило его.  "Вскую
отринул мя еси от лица Твоего, свете незаходимый, и покрыла мя
есть чуждая тьма окаянного!"
   И вдруг он понял,  что он не грезит и это полнейшая правда,
что он раздет,  и умыт, и лежит в чистой рубашке не на диване,
а на свеже постланной постели,  и что, мешая свои волосы с его
волосами и его слезы со своими,  с ним вместе плачет,  и сидит
около кровати и нагибается к нему Лара.  И он потерял сознание
от счастья.

10


   В  недавнем бреду он укорял небо в безучастии,  а небо всею
ширью опускалось к его постели,  и две большие, белые до плеч,
женские руки протягивались к нему.  У него темнело в глазах от
радости  и,  как  впадают в  беспамятство,  он  проваливался в
бездну блаженства.
   Всю  жизнь  он  что-нибудь да  делал,  вечно  бывал  занят,
работал по дому, лечил, мыслил, изучал, производил. Как хорошо
было перестать действовать,  добиваться,  думать,  и  на время
предоставить этот труд природе,  самому стать вещью, замыслом,
произведением  в   ее  милостивых,   восхитительных,   красоту
расточающих руках!
   Юрий  Андреевич  быстро  поправлялся.   Его   выкармливала,
выхаживала  Лара   своими   заботами,   своей   лебедино-белой
прелестью,  влажно  дышащим горловым шопотом своих  вопросов и
ответов.
   Их  разговоры вполголоса,  даже  самые пустые,  были  полны
значения, как Платоновы диалоги.
   Еще  более,  чем  общность  душ,  их  объединяла  пропасть,
отделявшая  их  от  остального  мира.  Им обоим было одинаково
немило  все  фатально  типическое  в современном человеке, его
заученная   восторженность,   крикливая   приподнятость  и  та
смертная  бескрылость,  которую так старательно распространяют
неисчислимые   работники  наук  и  искусств  для  того,  чтобы
гениальность продолжала оставаться большою редкостью.
   Их любовь была велика. Но любят все, не замечая небывалости
чувства.
   Для  них же,  --  и  в  этом была их  исключительность,  --
мгновения,  когда  подобно веянью вечности,  в  их  обреченное
человеческое  существование  залетало  веяние  страсти,   были
минутами откровения и  узнавания все нового и  нового о себе и
жизни.

11


   -- Ты должен непременно вернуться к  своим.  Я тебя лишнего
дня не продержу. Но ты видишь, что делается. Едва мы слились с
Советской Россией,  как  нас поглотила ее  разруха.  Сибирью и
Востоком затыкают ее дыры.  Ведь ты ничего не знаешь.  За твою
болезнь в городе так много изменилось!  Запасы с наших складов
перевозят в  центр,  в Москву.  Для нее это капля в море,  эти
грузы исчезают в ней, как в бездонной бочке, а мы остаемся без
продовольствия.  Почта  не  ходит,  прекратилось  пассажирское
сообщение, гонят одни маршруты с хлебом. Опять в городе ропот,
как  перед  восстанием Гайды,  опять  в  ответ  на  проявления
недовольства бушует чрезвычайка.
   Ну куда ты пустишься такой, кожа да кости, еле душа в теле?
Неужто опять пешком?  Да ведь не дойдешь ты! Окрепни, наберись
сил, тогда другое дело.
   Не смею советовать, но на твоем месте, до отправки к своим,
я  бы  немного  послужила,  непременно по  специальности,  это
ценят,  я  пошла бы  в  наш губздрав,  например.  Он остался в
прежней врачебной управе.
   А то сам посуди. Сын застрелившегося сибирского миллионера,
жена --  дочь здешнего фабриканта и помещика. Был у партизан и
бежал.  Как там ни  толкуй,  это уход из  военно-революционных
рядов,  дезертирство.  Тебе ни в коем случае нельзя оставаться
не у дел, лишенцем. Мое положение тоже не тверже. И я пойду на
работу, поступлю в губоно. И подо мною почва горит.
   -- Как горит? А Стрельников?
   -- Оттого-то  и  горит,   что  Стрельников.  Я  еще  прежде
говорила  тебе,   как  много  у  него  врагов.  Красная  армия
победила. Теперь беспартийным военным, которые стояли близко к
верхам и слишком много знают,  дадут по шапке. Да хорошо, если
по шапке,  а не под обух, чтобы не оставлять следов. Среди них
Паша в первом ряду.  Он в большой опасности. Он был на Дальнем
Востоке.   Я  слышала,  он  бежал,  скрывается.  Говорят,  его
разыскивают.  Но довольно о  нем.  Я не люблю плакать,  а если
прибавлю о нем еще хоть слово, то чувствую, что разревусь.
   -- Ты любила, ты еще до сих пор очень любишь его?
   -- Но ведь я пошла за него замуж,  он муж мой,  Юрочка. Это
высокий,  светлый характер. Я глубоко виновата перед ним. Я не
сделала ему ничего дурного,  сказать так было бы неправдой. Но
он огромного значения,  большой,  большой прямоты человек, а я
-- дрянь,  я  ничто  в  сравнении с  ним.  Вот  моя  вина.  Но
пожалуйста, довольно об этом. Как-нибудь в другой раз я сама к
этому вернусь,  обещаю тебе. Какая она чудная у тебя, эта Тоня
твоя.  Боттичеллиевская.  Я была при ее родах. Я с ней страшно
сошлась.  Но и об этом как-нибудь потом,  прошу тебя.  Да, так
вот давай вместе служить.  Будем оба ходить на службу.  Каждый
месяц  получать жалованье миллиардами.  У  нас  до  последнего
переворота были  в  ходу сибирские кредитки.  Их  аннулировали
совсем недавно,  и  долгое время,  всю твою болезнь,  жили без
денежных  знаков.  Да.  Представь себе.  Трудно  поверить,  но
как-то обходились. Теперь в бывшее казначейство привезли целый
маршрут бумажных денег, говорят, вагонов сорок, не меньше. Они
отпечатаны большими листами двух  цветов,  синего и  красного,
как почтовые марки,  и разбиты на мелкие графы.  Синие по пяти
миллионов  клетка,  красные  достоинством в  десять  миллионов
каждая. Линючие, плохая печать, краска расплывается.
   -- Я видел эти деньги.  Их ввели перед самым нашим отъездом
из Москвы.

12


   -- Что ты так долго делала в Варыкине? Ведь там никого нет,
пусто? Что тебя там задержало?
   -- Я убирала с Катенькой ваш дом.  Я боялась, что ты первым
делом наведаешься туда.  Мне не хотелось, чтобы ты застал ваше
жилище в таком виде.
   -- В каком? Что же там, развал, беспорядок?
   -- Беспорядок. Грязь. Я убрала.
   -- Какая уклончивая односложность.  Ты недоговариваешь,  ты
что-то скрываешь.  Но твоя воля, не стану выведывать. Расскажи
мне о Тоне. Как крестили девочку?
   -- Машей. В память твоей матери.
   -- Расскажи мне о них.
   -- Позволь как-нибудь потом.  Я  ведь сказала тебе,  я  еле
сдерживаю слезы.
   -- Самдевятов этот,  который тебе лошадь давал,  интересная
фигура. Как по-твоему?
   -- Преинтереснейшая.
   -- Я ведь очень хорошо знаю Анфима Ефимовича.  Он был нашим
другом дома здесь, в новых для нас местах, помогал нам.
   -- Я знаю. Он мне рассказывал.
   -- Вы наверное дружны? Он и тебе старается быть полезным?
   -- Он меня просто осыпает благодеяниями.  Я не знаю, что бы
я стала без него делать.
   -- Легко  представляю  себе.   У   вас  наверное  короткие,
товарищеские отношения,  обхождение запросто?  Он  наверное во
всю приударяет за тобою.
   -- Еще бы. Неотступно.
   -- А ты?  Но виноват.  Я захожу за границы дозволенного. По
какому праву я расспрашиваю тебя? Прости. Это нескромно.
   -- О, пожалуйста. Тебя, наверное, интересует другое, -- род
наших  отношений?  Ты  хочешь  знать,  не  закралось ли в наше
доброе  знакомство  что-нибудь  более  личное? Нет, конечно. Я
обязана  Анфиму Ефимовичу неисчислимо многим, я кругом в долгу
перед  ним, но если бы он и озолотил меня, если бы отдал жизнь
за меня, это бы ни на шаг меня к нему не приблизило. У меня от
рождения  вражда  к людям этого неродственного склада. В делах
житейских  эти предприимчивые, уверенные в себе, повелительные
люди  незаменимы. В делах сердечных петушащееся усатое мужское
самодовольство  отвратительно.  Я  совсем  по-другому  понимаю
близость и жизнь. Но мало того. В нравственном отношении Анфим
напоминает мне другого, гораздо более отталкивающего человека,
виновника  того,  что  я такая, благодаря которому я то, что я
есть.
   -- Я  не  понимаю.  А  какая  ты?  Что  ты  имеешь в  виду?
Объяснись. Ты лучше всех людей на свете.
   -- Ах,  Юрочка,  можно ли так?  Я  с тобою всерьез,  а ты с
комплиментами,  как в гостиной.  Ты спрашиваешь, какая я. Я --
надломленная,  я с трещиной на всю жизнь. Меня преждевременно,
преступно рано сделали женщиной,  посвятив в жизнь с наихудшей
стороны,   в  ложном,   бульварном  толковании  самоуверенного
пожилого тунеядца прежнего времени,  всем пользовавшегося, все
себе позволявшего.
   -- Я догадываюсь.  Я что-то предполагал.  Но погоди.  Легко
представить себе  твою  недетскую  боль  того  времени,  страх
напуганной неопытности,  первую обиду  невзрослой девушки.  Но
ведь это дело прошлого.  Я хочу сказать,  --  горевать об этом
сейчас не твоя печаль,  а людей, любящих тебя, вроде меня. Это
я  должен  рвать  на  себе  волосы и  приходить в  отчаяние от
опоздания,  от того, что меня не было уже тогда с тобою, чтобы
предотвратить случившееся,  если  оно  правда для  тебя  горе.
Удивительно.  Мне кажется,  сильно,  смертельно, со страстью я
могу  ревновать только к  низшему,  далекому.  Соперничество с
высшим вызывает у меня совсем другие чувства.  Если бы близкий
по  духу  и  пользующийся моей  любовью человек полюбил ту  же
женщину, что и я, у меня было бы чувство печального братства с
ним,  а  не спора и  тяжбы.  Я бы,  конечно,  ни минуты не мог
делиться с  ним предметом моего обожания.  Но я  бы отступил с
чувством совсем  другого страдания,  чем  ревность,  не  таким
дымящимся и  кровавым.  То  же  самое случилось бы у  меня при
столкновении   с   художником,   который   покорил   бы   меня
превосходством  своих  сил  в  сходных  со  мною  работах.  Я,
наверное,  отказался  бы  от  своих  поисков,  повторяющих его
попытки, победившие меня.
   Но я уклонился в сторону.  Я думаю,  я не любил бы тебя так
сильно,  если бы  тебе не  на что было жаловаться и  не о  чем
сожалеть.  Я не люблю правых, не падавших, не оступавшихся. Их
добродетель мертва и  малоценна.  Красота жизни не открывалась
им.
   --  А  я  именно  об  этой  красоте.  Мне кажется, чтобы ее
увидеть,  требуется нетронутость воображения, первоначальность
восприятия.  А  это  как раз у меня отнято. Может быть, у меня
сложился  бы свой взгляд на жизнь, если бы с первых шагов я не
увидела  ее в чуждом опошляющем отпечатке. Но мало того. Из-за
вмешательства  в  мою начинавшуюся жизнь одной безнравственной
самоуслаждавшейся заурядности не сладился мой последующий брак
с  большим  и  замечательным человеком, сильно любившим меня и
которому я отвечала тем же.
   -- Погоди.  О муже расскажешь мне потом. Я сказал тебе, что
ревность вызывает во мне обыкновенно низший,  а  не равный.  К
мужу я тебя не ревную. А тот?
   -- Какой "тот"?
   -- Тот  прожигатель жизни,  который  погубил тебя.  Кто  он
такой?
   -- Довольно известный московский адвокат.  Он был товарищем
моего  отца,  и  после  папиной смерти материально поддерживал
маму, пока мы бедствовали. Холостой, с состоянием. Наверное, я
придаю ему чрезмерный интерес и  несвойственную значительность
тем,  что  так  черню  его.  Очень обыкновенное явление.  Если
хочешь, я назову тебе фамилию.
   -- Не надо. Я знаю. Я раз его видел.
   -- В самом деле?
   -- Однажды в  номерах,  когда травилась твоя  мать.  Поздно
вечером. Мы были еще детьми, гимназистами.
   -- А,  я помню этот случай. Вы приехали и стояли в темноте,
в номерной прихожей.  Может быть,  сама я никогда не вспомнила
бы этой сцены, но ты мне помог уже раз извлечь ее из забвения.
Ты мне ее напомнил, по-моему, в Мелюзееве.
   -- Комаровский был там.
   -- Разве?  Вполне возможно.  Меня легко было застать с ним.
Мы часто бывали вместе.
   -- Отчего ты покраснела?
   -- От звука "Комаровский" в твоих устах. От непривычности и
неожиданности.
   -- Вместе со мною был мой товарищ,  гимназист одноклассник.
Вот  что  тогда  же  в  номерах он  мне  сообщил.  Он  узнал в
Комаровском человека,  которого он  раз  видел  случайно,  при
непредвиденных обстоятельствах. Однажды в дороге этот мальчик,
гимназист  Михаил  Гордон,  был  очевидцем  самоубийства моего
отца,  -- миллионера промышленника. Миша ехал в одном поезде с
ним.  Отец бросился на ходу с  поезда в  намерении покончить с
собой   и   разбился.   Отца   сопровождал  Комаровский,   его
юрисконсульт.  Комаровский спаивал отца,  запутал его  дела и,
доведя его до банкротства, толкнул на путь гибели. Он виновник
его самоубийства и того, что я остался сиротой.
   -- Не может быть! Какая знаменательная подробность! Неужели
правда!  Так он был и  твоим злым гением?  Как это роднит нас!
Просто предопределение какое-то!
   -- Вот к кому я тебя ревную безумно, непоправимо.
   -- Что ты? Ведь я не только не люблю его. Я его презираю.
   -- Так  ли  хорошо ты  всю  себя  знаешь?  Человеческая,  в
особенности  женская  природа  так   темна  и   противоречива!
Каким-то уголком своего отвращения ты,  может быть,  в большем
подчинении у него,  чем у кого бы то ни было другого,  кого ты
любишь по доброй воле, без принуждения.
   -- Как страшно то, что ты сказал. И, по обыкновению, сказал
так метко,  что эта противоестественность кажется мне правдой.
Но тогда как это ужасно!
   -- Успокойся.  Не слушай меня.  Я хотел сказать, что ревную
тебя к  темному,  бессознательному,  к  тому,  о чем немыслимы
объяснения, о чем нельзя догадаться. Я ревную тебя к предметам
твоего туалета,  к  каплям пота на твоей коже,  к  носящимся в
воздухе заразным болезням,  которые могут  пристать к  тебе  и
отравить твою кровь.  И как к такому заражению я ревную тебя к
Комаровскому,    который   отымет   тебя   когда-нибудь,   как
когда-нибудь нас разлучит моя или твоя смерть.  Я  знаю,  тебе
это  должно  казаться  нагромождением неясностей.  Я  не  могу
сказать это стройнее и понятнее.  Я без ума,  без памяти,  без
конца люблю тебя.

13


   Расскажи мне побольше о  муже.  "Мы в  книге рока на  одной
строке", -- как говорит Шекспир.
   -- Откуда это?
   -- Из "Ромео и Джульетты".
   -- Я   много  говорила  тебе  о  нем  в  Мелюзееве,   когда
разыскивала его. И потом тут, в Юрятине, в наши первые встречи
с  тобою,  когда с твоих слов узнала,  что он хотел арестовать
тебя в  своем вагоне.  Я  по-моему рассказывала тебе,  а может
быть,  и  нет,  и  мне только так кажется,  что я  его однажды
видела издали,  когда  он  садился в  машину.  Но  можешь себе
представить,  как  его  охраняли?  Я  нашла,  что он  почти не
изменился.  То же красивое,  честное,  решительное лицо, самое
честное изо всех лиц, виденных мною на свете. Ни тени рисовки,
мужественный характер, полное отсутствие позы. Так всегда было
и  так осталось.  И  все же одну перемену я  отметила,  и  она
встревожила меня.
   Точно что-то отвлеченное вошло в  этот облик и  обесцветило
его.  Живое человеческое лицо стало олицетворением, принципом,
изображением идеи.  У меня сердце сжалось при этом наблюдении.
Я  поняла,  что это следствие тех сил,  в руки которых он себя
отдал, сил возвышенных, но мертвящих и безжалостных, которые и
его   когда-нибудь  не   пощадят.   Мне  показалось,   что  он
отмеченный,  и  что  это  перст обречения.  Но  может быть,  я
путаюсь.  Может быть,  в меня запали твои выражения,  когда ты
мне описывал вашу встречу. Помимо общности наших чувств я ведь
так много от тебя перенимаю!
   -- Нет, расскажи мне о вашей жизни до революции.
   --  Я  рано  в  детстве  стала мечтать о чистоте. Он был ее
осуществлением.   Ведь   мы  с  одного  двора  почти.  Я,  он,
Галиуллин.  Я была его детским увлечением. Он обмирал, холодел
при виде меня. Наверное, нехорошо, что я это говорю и знаю. Но
было  бы  еще  хуже, если бы я прикидывалась незнающей. Я была
его   детской  пассией,  той  порабощающей  страстью,  которую
скрывают,  которую детская гордость не позволяет обнаружить, и
которая без слов написана на лице и видна каждому. Мы дружили.
Мы  с  ним  люди настолько же разные, насколько я одинаковая с
тобою.  Я  тогда  же  сердцем  выбрала его. Я решила соединить
жизнь  с  этим чудесным мальчиком, чуть только мы оба выйдем в
люди, и мысленно тогда же помолвилась с ним.
   И подумай, каких он способностей! Необычайных! Сын простого
стрелочника  или  железнодорожного  сторожа,  он  одною  своей
одаренностью и  упорством труда достиг,  --  я чуть не сказала
уровня,  а  должна  была  бы  сказать --  вершин  современного
университетского знания по двум специальностям, математической
и гуманитарной. Это ведь не шутка!
   -- В таком случае, что расстроило ваш домашний лад, если вы
так любили друг друга?
   -- Ах  как  трудно  на  это  ответить.  Я  сейчас тебе  это
расскажу.  Но удивительно.  Мне ли,  слабой женщине, объяснять
тебе,  такому умному,  что делается сейчас с жизнью вообще,  с
человеческой жизнью в России,  и почему рушаться семьи,  в том
числе твоя и  моя?  Ах,  как будто дело в людях,  в сходстве и
несходстве характеров,  в  любви и  нелюбви.  Все производное,
налаженное,  все относящееся к обиходу, человеческому гнезду и
порядку,  все  это  пошло  прахом  вместе с  переворотом всего
общества  и  его  переустройством.  Все  бытовое  опрокинуто и
разрушено.  Осталась одна небытовая, неприложенная сила голой,
до   нитки  обобранной  душевности,   для  которой  ничего  не
изменилось, потому что она все время зябла, дрожала и тянулась
к ближайшей рядом,  такой же обнаженной и одинокой. Мы с тобой
как  два  первых  человека Адам  и  Ева,  которым  нечем  было
прикрыться в  начале  мира,  и  мы  теперь  так  же  раздеты и
бездомны в конце его.  И мы с тобой последнее воспоминание обо
всем том неисчислимо великом, что натворено на свете за многие
тысячи лет  между ними и  нами,  и  в  память этих исчезнувших
чудес мы дышим и любим,  и плачем,  и держимся друг за друга и
друг к другу льнем.

14


   После некоторого перерыва она продолжала гораздо спокойнее:
   -- Я  скажу тебе.  Если бы Стрельников стал снова Пашенькой
Антиповым. Если бы он перестал безумствовать и бунтовать. Если
бы  время повернуло вспять.  Если бы  где-то  вдали,  на  краю
света,  чудом затеплилось окно нашего дома с  лампою и книгами
на Пашином письменном столе, я бы, кажется, на коленях ползком
приползла туда.  Все бы встрепенулось во мне.  Я бы не устояла
против зова прошлого,  зова верности.  Я пожертвовала бы всем.
Даже самым дорогим.  Тобою.  И  моей близостью с тобой,  такой
легкой,  невынужденной,  саморазумеющейся.  О прости.  Я не то
говорю. Это неправда.
   Она бросилась на шею к нему и разрыдалась.  Очень скоро она
пришла в себя. Утирая слезы, она говорила:
   --  Но  ведь  это  тот же голос долга, который гонит тебя к
Тоне.  Господи,  какие  мы  бедные!  Что с нами будет? Что нам
делать?
   Когда она совсем оправилась, она продолжала:
   --  Я  все-таки  не ответила тебе, почему расстроилось наше
счастье.  Я  так  ясно  это потом поняла. Я расскажу тебе. Это
будет рассказ не только о нас. Это стало судьбой многих.
   -- Говори, моя умница.
   -- Мы  женились перед  самой войною,  за  два  года  до  ее
начала.  И только мы зажили своим умом, устроили дом, объявили
войну.  Я  теперь уверена,  что  она  была  виною всего,  всех
последовавших,  доныне постигающих наше поколение несчастий. Я
хорошо помню детство.  Я еще застала время,  когда были в силе
понятия мирного предшествующего века.  Принято было доверяться
голосу  разума.   То,   что   подсказывала  совесть,   считали
естественным и  нужным.  Смерть человека от  руки другого была
редкостью,  чрезвычайным,  из  ряду  вон  выходящим  явлением.
Убийства,   как  полагали,  встречались  только  в  трагедиях,
романах из мира сыщиков и  в  газетных дневниках происшествий,
но не в обыкновенной жизни.
   И вдруг этот скачок из безмятежной,  невинной размеренности
в кровь и вопли,  повальное безумие и одичание каждодневного и
ежечасного, узаконенного и восхваляемого смертоубийства.
   Наверное,  никогда это не  проходит даром.  Ты  лучше меня,
наверное, помнишь, как сразу все стало приходить в разрушение.
Движение поездов,  снабжение городов  продовольствием,  основы
домашнего уклада, нравственные устои сознания.
   -- Продолжай. Я знаю, что ты скажешь дальше. Как ты во всем
разбираешься! Какая радость тебя слушать.
   -- Тогда пришла неправда на  русскую землю.  Главной бедой,
корнем  будущего зла  была  утрата веры  в  цену  собственного
мнения.  Вообразили,  что  время,  когда  следовали  внушениям
нравственного чутья,  миновало,  что теперь надо петь с общего
голоса и жить чужими,  всем навязанными представлениями. Стало
расти  владычество  фразы,   сначала  монархической  --  потом
революционной.
   Это    общественное   заблуждение   было   всеохватывающим,
прилипчивым.  Все подпадало под его влияние.  Не устоял против
его  пагубы  и  наш  дом.  Что-то  пошатнулось в  нем.  Вместо
безотчетной живости,  всегда у  нас  царившей,  доля  дурацкой
декламации проникла и  в  наши разговоры,  какое-то  показное,
обязательное умничанье на  обязательные мировые темы.  Мог  ли
такой тонкий и  требовательный к себе человек,  как Паша,  так
безошибочно отличавший суть  от  видимости,  пройти мимо  этой
закравшейся фальши и ее не заметить?
   И тут он совершил роковую, все наперед предрешившую ошибку.
Знамение  времени,  общественное  зло  он  принял  за  явление
домашнее.  Неестественность тона,  казенную  натянутость наших
рас-суждений отнес к себе,  приписал тому,  что он --  сухарь,
посредственность,  человек в футляре.  Тебе, наверное, кажется
невероятным,  чтобы  такие  пустяки  могли-  что-то  значить в
совместной жизни.  Ты не можешь себе представить, как это было
важно, сколько глупостей натворил Паша из-за этого ребячества.
   Он  пошел  на войну, чего никто от него не требовал. Он это
сделал,  чтобы освободить нас от себя, от своего воображаемого
гнета.  С  этого начались его безумства. С каким-то юношеским,
ложно направленным самолюбием он разобиделся на что-то такое в
жизни,  на что не обижаются. Он стал дуться на ход событий, на
историю.  Пошли  его  размолвки  с  ней. Он ведь и по сей день
сводит  с  ней  счеты. Отсюда его вызывающие сумасбродства. Он
идет  к  верной  гибели из-за этой глупой амбиции. О если бы я
могла спасти его!
   -- Как неимоверно чисто и сильно ты его любишь!  Люби, люби
его. Я не ревную тебя к нему, я не мешаю тебе.

15


   Незаметно пришло и ушло лето.  Доктор выздоровел. Временно,
в чаянии предполагаемоего отъезда в Москву, он поступил на три
места.   Быстро  развивающееся  обесценение  денег  заставляло
ловчиться на нескольких службах.
   Доктор  вставал  с   петухами,   выходил  на  Купеческую  и
спускался по  ней мимо иллюзиона "Гигант" к  бывшей типографии
Уральского казачьего войска,  ныне переименованной в "Красного
наборщика". На углу Городской, на двери Управления делами, его
встречала  дощечка  "Бюро  претензий".  Он  пересекал  площадь
наискось и выходил на Малую Буяновку.  Миновав завод Стенгопа,
он через задний двор больницы проходил в  амбулаторию Военного
госпиталя, место своей главной службы.
   Половина его  пути лежала под тенистыми,  перевешивавшимися
над  улицей  деревьями,   мимо  замысловатых,   в  большинстве
деревянных домишек с  круто заломленными крышами,  решетчатыми
оградами, узорными воротами и резными наличниками на ставнях.
   По соседству с  амбулаторией,  в бывшем наследственном саду
купчихи  Гореглядовой,   стоял  любопытный  невысокий  дом   в
старорусском вкусе.  Он  был  облицован  гранеными изразцами с
глазурью,   пирамидками  граней  наружу,  наподобие  старинных
московских боярских палат.
   Из  амбулатории Юрий  Андреевич раза  три-четыре  в  декаду
отправлялся в  бывший  дом  Лигетти  на  Старой  Миасской,  на
заседания помещавшегося там Юрятинского Облздрава.
   Совсем   в    другом,    отдаленном   районе   стоял   дом,
пожерствованный городу отцом  Анфима,  Ефимом Самдевятовым,  в
память  покойной жены,  которая  умерла  в  родах,  дав  жизнь
Анфиму.  В  доме  помещался  основанный  Самдевятовым Институт
гинекологии  и   акушерства.   Теперь  в  нем  были  размещены
ускоренные медико-хирургические курсы  имени Розы  Люксембург.
Юрий  Андреевич  читал  на  них  общую  патологию и  несколько
необязательных предметов.
   Он возвращался со всех этих должностей к  ночи измученный и
проголодавшийся,   и   заставал  Ларису  Федоровну  в  разгаре
домашних  хлопот,   за  плитою  или  перед  корытом.   В  этом
прозаическом и  будничном виде,  растрепанная,  с  засученными
рукавами  и  подоткнутым  подолом,   она  почти  пугала  своей
царственной,  дух захватывающей притягательностью,  более, чем
если бы он вдруг застал ее перед выездом на бал,  ставшею выше
и  словно выросшею на  высоких каблуках,  в  открытом платье с
вырезом и широких шумных юбках.
   Она  готовила или стирала, и потом оставшеюся мыльной водой
мыла полы в доме. Или спокойная и менее разгоряченная, гладила
и  чинила  свое,  его  и Катенькино белье. Или, справившись со
стряпней, стиркой и уборкой, учила Катеньку. Или, уткнувшись в
руководства, занималась собственным политическим переобучением
перед    обратным    поступлением    учительницею    в   новую
преобразованную школу.
   Чем  ближе  были  ему  эта  женщина и  девочка,  тем  менее
осмеливался он  воспринимать их  по-семейному,  тем строже был
запрет, наложенный на род его мыслей долгом перед своими и его
болью о нарушенной верности им.  В этом ограничении для Лары и
Катеньки не  было ничего обидного.  Напротив,  этот несемейный
способ   чувствования  заключал  целый   мир   почтительности,
исключавший развязность и амикошонство.
   Но это раздвоение всегда мучило и ранило,  и Юрий Андреевич
привык  к  нему,  как  можно  привыкнуть к  незажившей,  часто
вскрывающейся ране.

16


   Так  прошло  месяца два  или  три.  Как-то  в  октябре Юрий
Андреевич сказал Ларисе Федоровне:
   -- Знаешь,  кажется,  мне придется уйти со  службы.  Старая
вечно повторяющаяся история.  Начинается как нельзя лучше. "Мы
всегда рады честной работе.  А мыслям,  в особенности новым, и
того  более.  Как  их  не  приветствовать.  Добро  пожаловать.
Работайте, боритесь, ищите".
   Но на поверку оказывается,  что под мыслями разумеется одна
их  видимость,  словесный  гарнир  к  возвеличению революции и
властей предержащих.  Это  утомительно и  надоедает.  И  я  не
мастер по этой части.
   И, наверное, действительно они правы. Конечно, я не с ними.
Но  мне трудно примириться с  мыслью,  что они герои,  светлые
личности, а я -- мелкая душонка, стоящая за тьму и порабощение
человека. Слышала ты когда-нибудь имя Николая Веденяпина?
   -- Ну конечно.  До знакомства с тобой,  и потом,  по частым
твоим рассказам.  О  нем часто упоминает Симочка Тунцева.  Она
его последовательница.  Но  книг его,  к  стыду своему,  я  не
читала.  Я не люблю сочинений,  посвященных целиком философии.
По-моему философия должна быть скупою приправой к  искусству и
жизни. Заниматься ею одною так же странно, как есть один хрен.
Впрочем, прости, своими глупостями я отвлекла тебя.
   -- Нет, напротив. Я согласен с тобою. Это очень близкий мне
образ  мыслей.  Да,  так  о  дяде. Может быть, я действительно
испорчен  его  влиянием. Но ведь сами они в один голос кричат:
гениальный  диагност,  гениальный  диагност. И правда, я редко
ошибаюсь в определении болезни. Но ведь это и есть ненавистная
им   интуиция,   которой   якобы   я   грешу,  цельное,  разом
охватывающее картину познание.
   Я  помешан  на  вопросе  о мимикрии, внешнем приспособлении
организмов  к  окраске  окружающей  среды. Тут в этом цветовом
подлаживании   скрыт   удивительный   переход  внутреннего  во
внешнее.
   Я осмелился коснуться этого на лекциях. И пошло! "Идеализм,
мистика. Натурфилософия ГTте, неошеллингианство".
   Надо  уходить.  Из  губздрава  и  института  я  уволюсь  по
собственному прошению,  а  в больнице постараюсь продержаться,
пока меня не выгонят.  Я  не хочу пугать тебя,  но временами у
меня ощущение, будто не сегодня-завтра меня арестуют.
   -- Сохрани Бог,  Юрочка.  До этого, по счастью, еще далеко.
Но ты прав.  Не мешает быть осторожнее.  Насколько я заметила,
каждое водворение этой молодой власти проходит через несколько
этапов. В начале это торжество разума, критический дух, борьба
с предрассудками.
   Пока наступает второй период.  Получают перевес темные силы
"примазавшихся",      притворно     сочувствующих.      Растут
подозрительность,  доносы,  интриги,  ненавистничество.  И  ты
прав, мы находимся в начале второй фазы.
   За  примером далеко ходить не приходится.  Сюда в  коллегию
ревтрибунала перевели из Ходатского двух старых политкаторжан,
из рабочих, некоего Тиверзина и Антипова.
   Оба великолепно меня знают,  а  один даже просто отец мужа,
свекор  мой.  Но  собственно  только  с  перевода  их,  совсем
недавно,  я  стала дрожать за свою и Катенькину жизнь.  От них
всего можно ждать. Антипов недолюбливает меня. С них станется,
что в  один прекрасный день они меня и  даже Пашу уничтожат во
имя высшей революционной справедливости.
   Продолжение этого  разговора состоялось довольно  скоро.  К
этому времени произведен был  ночной обыск в  доме номер сорок
восемь по  Малой  Буяновке,  рядом  с  амбулаторией,  у  вдовы
Гореглядовой.   В   доме   нашли   склад  оружия  и   раскрыли
контрреволюционную организацию.  Было арестовано много людей в
городе,   обыски  и  аресты  продолжались.   По  этому  поводу
перешептывались,   что  часть  подозреваемых  ушла  за   реку.
Высказывались такие соображения:  "А что это им поможет?  Река
реке рознь.  Бывают,  надо сказать,  реки.  В Благовещенске на
Амуре,  например,  на одном берегу советская власть, на другом
-- Китай. Прыгнул в воду, переплыл, и адью, поминай как звали.
Вот это, можно сказать, река. Совсем другой разговор".
   -- Атмосфера -- сгущается, -- говорила Лара. -- Время нашей
безопасности миновало.  Нас несомненно арестуют,  тебя и меня.
Что тогда будет с  Катенькой?  Я  мать.  Я должна предупредить
несчастье и  что-то  придумать.  У  меня  должно  быть  готово
решение на этот счет. Я лишаюсь рассудка при этой мысли.
   -- Давай подумаем.  Чем  тут можно помочь?  В  силах ли  мы
предотвратить этот удар? Это ведь вещь роковая.
   -- Бежать нельзя и некуда. Но можно отступить куда-нибудь в
тень, на второй план. Например, уехать в Варыкино. Я подумываю
о  Варыкинском  доме. Это порядочная даль и там все заброшено.
Но  там  мы  никому не мозолили бы глаз, как тут. Приближается
зима. Я взяла бы на себя труд перезимовать там. Пока бы до нас
добрались,   мы   отвоевали  бы  год  жизни,  а  это  выигрыш.
Поддерживать  сношения  с  городом  помог бы Самдевятов. Может
быть,  согласился  бы  прятать нас. А? Что ты скажешь? Правда,
там теперь ни души, жуть, пустота. По крайней мере, так было в
марте,  когда  я  ездила  туда. И, говорят, волки. Страшно. Но
люди,  особенно  люди  вроде  Антипова  или  Тиверзина, теперь
страшнее волков.
   -- Я не знаю, что сказать тебе. Ведь ты сама меня все время
гонишь в Москву,  убеждаешь не откладывать поездки. Сейчас это
стало  легче.  Я  справлялся  на  вокзале.  На  мешочничество,
видимо,  махнули рукой.  Не  всех  зайцев,  видимо,  снимают с
маршрутов. Устали расстреливать, расстреливают реже.
   Меня беспокоит,  что  все мои письма в  Москву остаются без
ответа.  Надо добраться туда и выяснить,  что с домашними.  Ты
мне  сама  это  твердишь.  Но  тогда как  понять твои  слова о
Барыкине?  Неужели ты  одна без меня пустишься в  эту страшную
глушь?
   -- Нет, без тебя, конечно, это немыслимо.
   -- А сама отправляешь меня в Москву?
   -- Да, это необходимо.
   -- Послушай.  Знаешь что? У меня замечательный план. Поедем
в Москву. Отправляйся с Катенькой вместе со мною.
   -- В Москву?  Да ты с ума сошел.  С какой радости?  Нет,  я
должна остаться. Я должна быть наготове где-нибудь поблизости.
Здесь  решатся  Пашенькины  судьбы.   Я  должна  дождаться  их
развязки, чтобы в случае надобности оказаться под рукою.
   -- Тогда давай подумаем о Катеньке.
   -- Ко мне захаживает по временам Симушка,  Сима Тунцева. На
днях мы с тобой о ней говорили.
   -- Ну как же. Я часто вижу ее у тебя.
   -- Я тебе удивляюсь.  Где у мужчин глаза?  На твоем месте я
непременно  бы  в   нее  влюбилась.   Такая  прелесть!   Какая
внешность!   Рост.   Стройность.  Ум.  Начитанность.  Доброта.
Ясность суждения.
   -- В  день возвращения сюда из  плена меня брила ее сестра,
швея, Глафира.
   -- Я  знаю.  Сестры  живут  вместе  со  старшею,  Авдотьей,
библиотекаршей.  Честная работящая семья. Я хочу упросить их в
случае крайности,  если нас с тобой заберут, взять Катеньку на
свое попечение. Я еще не решила.
   -- Но  действительно только в  случае безвыходности.  А  до
такого несчастья, Бог даст, авось еще далеко.
   -- Говорят, Сима немного того, не в себе. Действительно, ее
нельзя признать женщиной вполне нормальной.  Но это вследствие
ее глубины и оригинальности.  Она феноменально образована,  но
не  по  интеллигентски,  а  по  народному.  Твои и  ее взгляды
поразительно сходны.  Я  с  легким сердцем доверила бы Катю ее
воспитанию.

17


   Опять  он  ходил  на  вокзал и вернулся ни с чем, не солоно
хлебавши.   Все   осталось  нерешенным.  Его  и  Лару  ожидала
неизвестность.  День  был  холодный и темный, как перед первым
снегом. Небо над перекрестками, где оно простиралось шире, чем
над вытянутыми в длину улицами, имело зимний вид.
   Когда Юрий  Андреевич пришел домой,  он  застал в  гостях у
Лары  Симушку.   Между  обеими  происходила  беседа,  носившая
характер лекции, которую гостья читала хозяйке. Юрий Андреевич
не  хотел мешать им.  Кроме того,  ему хотелось побыть немного
одному.  Женщины разговаривали в соседней комнате. Дверь к ним
была  приотворена.  С  притолоки опускалась до  полу портьера,
из-за которой были слышны от слова до слова их разговоры.
   -- Я  буду  шить,  но  вы  не  обращайте на  это  внимания,
Симочка.  Я вся превратилась в слух.  Я на курсах в свое время
слушала историю и  философию.  Построения вашей мысли очень по
душе мне. Кроме того слушать вас для меня такое облегчение. Мы
последние ночи  недосыпаем вследствие разных забот.  Мой  долг
матери  перед  Катенькой обезопасить ее  на  случай  возможных
неприятностей с  нами.  Надо  трезво  о  ней  подумать.  Я  не
особенно сильна в этом. Мне грустно это сознавать. Мне грустно
от усталости и  недосыпания.  Ваши разговоры успокаивают меня.
Кроме того с минуты на минуту должен пойти снег.  В снег такое
наслаждение слушать длинные умные рассуждения. Если покоситься
в  окно,  когда снег идет,  то правда,  кажется,  будто кто-то
направляется двором к дому? Начинайте, Симочка. Я слушаю.
   -- На чем мы прошлый раз остановились?
   Юрию  Андреевичу не было слышно, что ответила Лара. Он стал
следить за тем, что говорила Сима.
   -- Можно  пользоваться  словами:  культура,  эпохи.  Но  их
понимают так по-разному.  Ввиду сбивчивости их смысла не будем
прибегать к ним. Заменим их другими выражениями.
   Я сказала бы, что человек состоит из двух частей. Из Бога и
работы.  Развитие человеческого духа  распадается на  огромной
продолжительности   отдельные   работы.   Они   осуществлялись
поколениями и  следовали одна  за  другою.  Такою  работою был
Египет,   такою  работой  была  Греция,   такой  работой  было
библейское богопознание пророков. Такая, последняя по времени,
ничем другим пока не смененная,  всем современным вдохновением
совершаемая работа -- христианство.
   Чтобы во  всей свежести,  неожиданно,  не так,  как вы сами
знаете и привыкли,  а проще,  непосредственнее представить вам
то  новое,  небывалое,  что  оно принесло,  я  разберу с  вами
несколько отрывков из богослужебных текстов,  самую малость их
и то в сокращениях.
   Большинство стихир  образуют  соединение  рядом  помещенных
ветхозаветных  и  новозаветных  представлений.  С  положениями
старого мира,  неопалимой купиной,  исходом Израиля из Египта,
отроками в печи огненной,  Ионой во чреве китовом и так далее,
сопоставляются положения  нового,  например,  представления  о
зачатии Богородицы и о воскресении Христове.
   В  этом  частом,   почти  постоянном  совмещении,   старина
старого.  новизна  нового  и  их  разница  выступают  особенно
отчетливо.
   В  целом  множестве  стихов  непорочное  материнство  Марии
сравнивается  с  переходом  иудеями Красного моря. Например, в
стихе:  "В мори Чермнем неискусобрачные невесты образ написася
иногда"  говорится:  "Море  по  прошествии  Израилеве пребысть
непроходно,   непорочная   по  рожестве  Еммануилеве  пребысть
нетленна".  То  есть  море  после перехода Израиля стало снова
непроходимо,  а  дева,  родив  Господа,  осталась  нетронутой.
Какого  рода  происшествия  поставлены  тут  в  параллель? Оба
события  сверхъестественны,  оба  признаны одинаковым чудом. В
чем  же  видели  чудо  эти  разные  времена,  время древнейшее
первобытное, и время новое, послеримское, далеко подвинувшееся
вперед?
   В одном случае по велению народного вождя, патриарха Моисея
и по взмаху его волшебного жезла расступается море, пропускает
через  себя  целую  народность,   несметное,  из  сотен  тысяч
состоящее многолюдство,  и  когда  проходит  последний,  опять
смыкается и покрывает и топит преследователей египтян. Зрелище
в духе древности,  стихия послушная голосу волшебника, большие
толпящиеся численности,  как римские войска в походах, народ и
вождь, вещи видимые и слышимые, оглушающие.
   В  другом  случае  девушка --  обыкновенность,  на  которую
древний мир не обратил бы внимания, -- тайно и втихомолку дает
жизнь младенцу,  производит на свет жизнь,  чудо жизни,  жизнь
всех, "Живота всех", как потом его называют. Ее роды незаконны
не  только  с  точки  зрения книжников,  как  внебрачные.  Они
противоречат  законам  природы.   Девушка  рожает  не  в  силу
необходимости,   а  чудом,   по  вдохновению.   Это  то  самое
вдохновение,   на   котором   Евангелие,   противопоставляющее
обыкновенности  исключительность  и  будням  праздник,   хочет
построить жизнь, наперекор всякому принуждению.
   Какого  огромного значения  перемена!  Каким  образом  небу
(потому что глазами неба надо это оценивать, перед лицом неба,
в священной раме единственности все это совершается) --  каким
образом  небу  частное  человеческое обстоятельство,  с  точки
зрения   древности   ничтожное,    стало   равноценно   целому
переселению народа?
   Что-то сдвинулось в мире.  Кончился Рим, власть количества,
оружием вмененная обязанность жить  всей  поголовностью,  всем
населением. Вожди и народы отошли в прошлое.
   Личность,  проповедь  свободы пришли им на смену. Отдельная
человеческая  жизнь  стала  Божьей  повестью,  наполнила своим
содержанием  пространство  вселенной.  Как  говорится  в одном
песнопении  на  Благовещение, Адам хотел стать Богом и ошибся,
не  стал  им, а теперь Бог становится человеком, чтобы сделать
Адама Богом ("человек бывает Бог, да Бога Адама соделает").
   Сима продолжала:
   --  Сейчас  я  вам  еще кое-что скажу на ту же тему. А пока
небольшое  отступление. В отношении забот о трудящихся, охраны
матери,  борьбы  с властью наживы, наше революционное время --
небывалое,  незабвенное  время с надолго, навсегда остающимися
приобретениями.   Что  же  касается  до  понимания  жизни,  до
философии  счастья, насаждаемой сейчас, просто не верится, что
это  говорится  всерьез,  такой  это  смешной  пережиток.  Эти
декламации   о  вождях  и  народах  могли  бы  вернуть  нас  к
ветхозаветным  временам  скотоводческих  племен  и патриархов,
если  бы  обладали  силой  повернуть  жизнь вспять и отбросить
историю назад на тысячелетия. По счастью это невозможно.
   Несколько  слов  о   Христе  и   Магдалине.   Это   не   из
евангельского рассказа о ней, а из молитв на Страстной неделе,
кажется, в Великий вторник или среду. Но вы все это и без меня
хорошо  знаете,   Лариса  Федоровна.  Я  просто  хочу  кое-что
напомнить вам, а совсем не собираюсь поучать вас.
   Страсть  по-славянски,  как  вы  прекрасно  знаете,  значит
прежде всего  страдание,  страсти Господни,  "грядый Господь к
вольной страсти" (Господь,  идучи на добровольную муку). Кроме
того,  это  слово употребляется в  позднейшем русском значении
пороков  и  вожделений.  "Страстем  поработив достоинство души
моея,  скот бых",  "Изринувшеся из рая,  воздержанием страстей
потщимся внити",  и т.  д. Наверное, я очень испорченная, но я
не люблю предпасхальных чтений этого направления,  посвященных
обузданию  чувственности  и  умерщвлению  плоти.   Мне  всегда
кажется,  что эти грубые, плоские моления, без присущей другим
духовным  текстам  поэзии,   сочиняли  толстопузые  лоснящиеся
монахи.  И  дело не в том,  что сами они жили не по правилам и
обманывали других.  Пусть бы жили они и по совести.  Дело не в
них,  а  в  содержании этих отрывков.  Эти  сокрушения придают
излишнее значение разным немощам тела и  тому,  упитано ли оно
или   измождено.   Это   противно.   Тут   какая-то   грязная,
несущественная   второстепенность  возведена   на   недолжную,
несвойственную  ей  высоту.  Извините,  что  я  так  оттягиваю
главное. Сейчас я вознагражу вас за свое промедление.
   Меня  всегда  занимало,   отчего  упоминание  о   Магдалине
помещают в  самый канун Пасхи,  на  пороге Христовой кончины и
его воскресения.  Я не знаю причины, но напоминание о том, что
такое есть жизнь,  так своевременно в  миг прощания с  нею и в
преддверии  ее  возвращения.   Теперь  послушайте,   с   какой
действительной страстью,  с  какой ни  с  чем  не  считающейся
прямотой делается это упоминание.
   Существует  спор,  Магдалина  ли это, или Мария Египетская,
или  какая-нибудь  другая Мария. Как бы то ни было, она просит
Господа:  "Разреши  долг, якоже и аз власы". То есть: "отпусти
мою  вину,  как  я распускаю волосы". Как вещественно выражена
жажда прощения, раскаяния! Можно руками дотронуться.
   И  сходное восклицание в  другом тропаре на  тот  же  день,
более подробном,  и  где речь с  большею несомненностью идет о
Магдалине.
   Здесь   она   со  страшной  осязательностью  сокрушается  о
прошлом,   о   том,  что  каждая  ночь  разжигает  ее  прежние
закоренелые   замашки.  "Яко  нощь  мне  есть  разжение  блуда
невоздержанна,  мрачное  же  и  безлунное  рачение греха". Она
просит  Христа  принять  ее  слезы раскаяния и склониться к ее
воздыханиям  сердечным,  чтобы она могла отереть пречистые его
ноги  волосами,  в  шум  которых  укрылась  в раю оглушенная и
пристыженная  Ева. "Да облобыжу пречистые Твои нозе и отру сия
паки  главы  моея  власы, их же Ева в рай, пополудни шумом уши
огласивше,  страхом  скрыся". И вдруг вслед за этими волосами,
вырывающееся  восклицание: "Грехов моих множества, судеб твоих
бездны кто исследит?" Какая короткость, какое равенство Бога и
жизни, Бога и личности, Бога и женщины!

18


   Юрий  Андреевич пришел  с  вокзала  усталый.  Это  был  его
ежедекадный  выходной  день.  Обыкновенно он  по  этим  числам
отсыпался за  всю неделю.  Он  сидел,  откинувшись на  диване,
временами   принимая   полулежачее   положение   или    совсем
растягиваясь на  нем.  Хотя  Симу  он  слушал  сквозь приступы
набегающей дремоты, ее рассуждения доставляли ему наслаждение.
"Конечно,  все это от  дяди Коли,  --  думал он.  --  Но какая
талантливая и умница!"
   Он  соскочил с  дивана и  подошел к  окну.  Оно выходило во
двор, как в комнате рядом, где Лара с Симушкой теперь невнятно
шептались.
   Погода портилась.  На  дворе темнело.  На  двор  залетели и
стали летать,  высматривая,  где им сесть,  две сороки.  Ветер
слегка пушил и  раздувал их перья.  Сороки опустились на крышу
мусорного ящика, перелетели на забор, слетели на землю и стали
ходить по двору.
   "Сороки к  снегу",  --  подумал доктор.  В  ту же минуту он
услышал из-за портьеры:
   -- Сороки к вестям,  --  обращалась Сима к Ларе.  --  К вам
гости собираются. Или письмо получите.
   Спустя  немного снаружи позвонили в  дверной колокольчик на
проволоке, который незадолго перед тем починил Юрий Андреевич.
Из-за портьеры вышла Лариса Федоровна и  быстрыми шагами пошла
отпирать в  переднюю.  По  ее  разговору у  входной двери Юрий
Андреевич понял, что пришла сестра Симы, Глафира Севериновна.
   -- Вы за сестрою?  -- спросила Лариса Федоровна. -- Симушка
у нас.
   -- Нет,  не за ней.  А впрочем, что же. Вместе пойдем, если
она домой собирается.  Нет,  я совсем не за тем. Письмо вашему
приятелю.  Пусть  спасибо скажет,  что  я  когда-то  на  почте
служила.  Через сколько рук  прошло,  и  по  знакомству в  мои
попало.  Из  Москвы.  Пять  месяцев шло.  Не  могли  разыскать
адресата. А я ведь знаю, кто он. Брился как-то у меня.
   Письмо,  длинное, на многих страницах, смятое, замасленное,
в  распечатанном  и  истлевшем  конверте,  было  от  Тони.  До
сознания доктора не  дошло,  как оно у  него очутилось,  он не
заметил,  как  Лара  вручила ему  конверт.  Когда доктор начал
читать письмо,  он еще помнил,  в  каком он городе и  у кого в
доме,  но  по  мере  чтения  утрачивал это  понимание.  Вышла,
поздоровалась и  стала  с  ним  прощаться Сима.  Машинально он
отвечал,  как полагается,  но  не обратил на нее внимания.  Ее
уход выпал из  его  сознания.  Постепенно он  все  более полно
забывал, где он и что кругом него.
   "Юра,  --  писала ему Антонина Александровна,  -- знаешь ли
ты,  что у  нас есть дочь?  Ее крестили Машей,  в  память мамы
покойницы Марии Николаевны.
   Теперь  совсем  о  другом.  Несколько  видных  общественных
деятелей,   профессоров   из   кадетской   партии   и   правых
социалистов,   Мельгунова,   Кизеветтера,  Кускову,  некоторых
других,  а  также дядю Николая Александровича Громеко,  папу и
нас, как членов его семьи, высылают из России за границу.
   Это --  несчастие, в особенности в отсутствии тебя, но надо
подчиниться и  благодарить Бога за такую мягкую форму изгнания
в такое страшное время,  могло ведь быть гораздо хуже. Если бы
ты нашелся и был тут, ты поехал бы с нами. Но где ты теперь? Я
посылаю это письмо по адресу Антиповой, она передаст его тебе,
если разыщет.  Меня мучит неизвестность,  распространят ли  на
тебя,  как на члена нашей семьи,  впоследствии, когда ты, если
это суждено,  найдешься, разрешение на выезд, полученное всеми
нами.   Мне  верится,   что  ты  жив  и  отыщешься.   Это  мне
подсказывает мое  любящее сердце  и  я  доверяюсь его  голосу.
Возможно, к тому времени, когда ты обнаружишься, условия жизни
в России смягчатся,  ты сам сможешь исхлопотать себе отдельное
разрешение на заграничную поездку,  и  все мы опять окажемся в
сборе  в  одном месте.  Но  я  пишу  это  и  сама  не  верю  в
сбыточность такого счастья.
   Все горе в том,  что я люблю тебя,  а ты меня не любишь.  Я
стараюсь  найти   смысл  этого  осуждения,   истолковать  его,
оправдать,  роюсь,  копаюсь в себе, перебираю всю нашу жизнь и
всT,  что я о себе знаю, и не вижу начала и не могу вспомнить,
что я сделала и чем навлекла на себя это несчастье.  Ты как-то
превратно,  недобрыми глазами смотришь на меня, ты видишь меня
искаженно, как в кривом зеркале.
   А я люблю тебя.  Ах как я люблю тебя, если бы ты только мог
себе представить! Я люблю всT особенное в тебе, всT выгодное и
невыгодное,  все  обыкновенные  твои  стороны,  дорогие  в  их
необыкновенном    соединении,     облагороженное    внутренним
содержанием лицо,  которое без этого,  может быть, казалось бы
некрасивым,  талант  и  ум,  как  бы  занявшие  место  начисто
отсутствующей воли.  Мне все это дорого,  и я не знаю человека
лучше тебя.
   Но слушай, знаешь, что я скажу тебе? Если бы даже ты не был
так дорог мне,  если бы  ты  не нравился мне до такой степени,
все равно прискорбная истина моего холода не открылась бы мне,
все равно я думала бы,  что люблю тебя. Из одного страха перед
тем,  какое унизительное,  уничтожающее наказание нелюбовь,  я
бессознательно остереглась бы понять,  что не люблю тебя. Ни я
ни  ты  никогда этого бы  не  узнали.  Мое  собственное сердце
скрыло бы это от меня, потому что нелюбовь почти как убийство,
и я никому не в силах была бы нанести этого удара.
   Хотя  ничего не решено еще окончательно, мы, наверное, едем
в Париж. Я попаду в далекие края, куда тебя возили мальчиком и
где  воспитывались  папа  и  дядя.  Папа  кланяется тебе. Шура
вырос,  не  взял красотой, но стал большим крепким мальчиком и
при  упоминании о тебе всегда горько безутешно плачет. Не могу
больше.  Сердце  надрывается от слез. Ну прощай. Дай перекрещу
тебя на всю нескончаемую разлуку, испытания, неизвестность, на
весь  твой  долгий,  долгий, темный путь. Ни в чем не виню, ни
одного  упрека, сложи жизнь свою так, как тебе хочется, только
бы тебе было хорошо.
   Перед отъездом с  этого страшного и такого рокового для нас
Урала я довольно коротко узнала Ларису Федоровну.  Спасибо ей,
она была безотлучно при мне,  когда мне было трудно, и помогла
мне при родах.  Должна искренне признать, она хороший человек,
но не хочу кривить душой,  --  полная мне противоположность. Я
родилась на  свет,  чтобы упрощать жизнь и  искать правильного
выхода, а она, чтобы осложнять ее и сбивать с дороги.
   Прощай,   надо   кончать.   Пришли   за   письмом  и   пора
укладываться.  О Юра,  Юра,  милый, дорогой мой, муж мой, отец
детей моих,  да  что  же  это такое?  Ведь мы  больше никогда,
никогда не увидимся.  Вот я написала эти слова, уясняешь ли ты
себе их значение? Понимаешь ли ты, понимаешь ли ты? Торопят, и
это точно знак, что пришли за мной, чтобы вести на казнь. Юра!
Юра!"
   Юрий  Андреевич поднял  от  письма отсутствующие бесслезные
глаза,  никуда не  устремленные,  сухие от горя,  опустошенные
страданием. Он ничего не видел кругом, ничего не сознавал.
   За  окном пошел снег.  Ветер нес его по  воздуху вбок,  все
быстрее и все гуще,  как бы этим все время что-то наверстывая,
и Юрий Андреевич так смотрел перед собой в окно, как будто это
не снег шел, а продолжалось чтение письма Тони и проносились и
мелькали  не  сухие  звездочки снега,  а  маленькие промежутки
белой бумаги между маленькими черными буковками, белые, белые,
без конца, без конца.
   Юрий Андреевич непроизвольно застонал и схватился за грудь.
Он  почувствовал,  что  падает  в  обморок,  сделал  несколько
ковыляющих шагов к дивану и повалился на него без сознания.

Нет комментариев. Оставить комментарий: Ваше Имя: Email: Антибот: *   Ваш комментарий: