Книга вторая. Часть шестнадцатая. ЭПИЛОГ
1
Летом тысяча девятьсот сорок третьего года, после прорыва
на Курской дуге и освобождения Орла возвращались порознь в
свою общую войсковую часть недавно произведенный в младшие
лейтенанты Гордон и майор Дудоров, первый из служебной
командировки в Москву, а второй оттуда же из трехдневного
отпуска.
На обратном пути оба съехались и заночевали в Черни,
маленьком городке, хотя и разоренном, но не совершенно
уничтоженном, подобно большинству населенных мест этой "зоны
пустыни", стертых с лица земли отступавшим неприятелем.
Среди городских развалин, представлявших груды ломаного
кирпича и в мелкую пыль истолченного щебня, нашелся
неповрежденный сеновал, на котором оба и залегли с вечера.
Им не спалось. Они проговорили всю ночь. На рассвете часа в
три задремавшего было Дудорова разбудила копотня Гордона.
Неловкими движениями, как на воде, ныряя и переваливаясь в
мягком сене, он собирал в узелок какие-то носильные пожитки, а
потом так же косолапо стал сползать с вершины сенной горы к
порогу сеновала и выходу.
-- Ты куда это снарядился? Рано еще.
-- На речку схожу. Хочу кое-что на себе постирать.
-- Вот сумасшедший. Вечером будем в части, бельевщица
Танька смену выдаст. Зачем нетерплячку подымать.
-- Не хочу откладывать. Пропотел, заносился. Утро жаркое.
Наскоро выполощу, хорошо выжму, мигом на солнце высохнет.
Искупаюсь, переоденусь.
-- Все-таки знаешь, неудобно. Согласись, офицер ты, как
никак.
-- Рано. Все спят кругом. Я где-нибудь за кустиком. Никто
не увидит. А ты спи, не разговаривай. Сон разгуляешь.
-- Я и так больше не усну. Я с тобою пойду.
И они пошли на речку мимо белых, уже успевших накалиться на
жарком, только что взошедшем солнце, каменных развалин.
Посреди бывших улиц, на земле, на самом солнцепеке спали
потные, храпящие, раскрасневшиеся люди. Это были в большинстве
местные, оставшиеся без крова, старики, женщины и дети, редко
-- отбившиеся и нагоняющие свои подразделения одиночки
красноармейцы. Гордон и Дудоров осторожно, все время глядя под
ноги, чтобы не наступить на них, ступали между спящими.
-- Говори потише, а то разбудим город и тогда прощай моя
стирка.
И они вполголоса продолжали свой ночной разговор.
2
-- Что это за река?
-- Не знаю. Не спрашивал. Вероятно, Зуша.
-- Нет, не Зуша. Какая-то другая.
-- Ну тогда не знаю.
-- На Зуше-то ведь это все и случилось. С Христиной.
-- Да, но в другом месте течения. Где-то ниже. Говорят
церковь ее к лику святых причла.
-- Там было каменное сооружение, получившее имя "Конюшни".
Действительно, совхозная конюшня конского завода,
нарицательное название, ставшее историческим. Старинная,
толстостенная. Немцы укрепили ее и превратили в неприступную
крепость. Из нее хорошо простреливалась вся местность, чем
задерживалось наше наступление. Конюшню надо было взять.
Христина чудом храбрости и находчивости проникла в немецкое
расположение, взорвала конюшню, живою была схвачена и
повешена.
-- Отчего Христина Орлецова, а не Дудорова?
-- Мы ведь еще не были женаты. Летом сорок первого года мы
дали друг другу слово пожениться по окончании войны. После
этого я кочевал вместе с остальною армией. Мою часть без конца
переводили. За этими перемещениями я утерял еT из виду. Больше
я еT не видел. О ее доблестном деле и геройской смерти я
узнал, как все. Из газет и полковых приказов. Где-то здесь,
говорят, думают ей поставить памятник. Брат покойного Юрия,
генерал Живаго, я слышал, объезжает эти места и собирает о ней
сведения.
-- Прости, что я навел тебя на разговор о ней. Для тебя это
должно быть тяжело.
-- Не в этом дело. Но мы заболтались. Я не хочу мешать
тебе. Раздевайся, лезь в воду и займись своим делом. А я
растянусь на берегу со стебельком в зубах, пожую -- подумаю,
может быть, вздремну.
Спустя несколько минут разговор возобновился.
-- Где ты так стирать научился?
-- Нужда научит. Нам не повезло. Из штрафных лагерей мы
попали в самый ужасный. Редкие выживали. Начиная с прибытия.
Партию вывели из вагона. Снежная пустыня. Вдалеке лес. Охрана,
опущенные дула винтовок, собаки овчарки. Около того же часа в
разное время пригнали другие новые группы. Построили широким
многоугольником во все поле, спинами внутрь, чтобы не видали
друг друга. Скомандовали на колени и под страхом расстрела не
глядеть по сторонам, и началась бесконечная, на долгие часы
растянувшаяся, унизительная процедура переклички. И все на
коленях. Потом встали, другие партии развели по пунктам, а
нашей объявили: "Вот ваш лагерь. Устраивайтесь, как знаете".
Снежное поле под открытым небом, посередине столб, на столбе
надпись "Гулаг 92 Я Н 90" и больше ничего.
-- Нет, у нас легче было. Нам посчастливилось. Ведь я
вторую отсидку отбывал, которую влечет за собой первая. Кроме
того, и статья другая, и условия. По освобождении меня снова
восстановили, как в первый раз, и сызнова позволили читать в
университете. И на войну мобилизовали с полными правами
майора, а не штрафным, как тебя.
-- Да. Столб с цифрою "Гулаг 92 Я Н 90" и больше ничего.
Первое время в мороз голыми руками жердинник ломали на шалаши.
И что же, не поверишь, постепенно сами обстроились. Нарубили
себе темниц, обнеслись частоколами, обзавелись карцерами,
сторожевыми вышками, -- все сами. И началась лесозаготовка.
Валка леса. Лес валили. Ввосьмером впрягались в сани, на себе
возили бревна, по грудь проваливались в снег. Долго не знали,
что разразилась война. Скрывали. И вдруг -- предложение.
Охотникам штрафными на фронт, и в случае выхода целыми из
нескончаемых боев каждому -- воля. И затем атаки и атаки,
километры колючей проволоки с электрическим током, мины,
минометы, месяцы и месяцы ураганного огня. Нас в этих ротах
недаром смертниками звали. До одного выкашивало. Как я выжил?
Как я выжил? Однако, вообрази, весь этот кровавый ад был
счастьем по сравнению с ужасами концлагеря, и вовсе не
вследствие тяжести условий, а совсем по чему-то другому.
-- Да, брат, хлебнул ты горя.
-- Тут не то что стирать, тут чему хочешь научишься.
-- Удивительное дело. Не только перед лицом твоей каторжной
доли, но по отношению ко всей предшествующей жизни тридцатых
годов, даже на воле, даже в благополучии университетской
деятельности, книг, денег, удобств, война явилась
очистительной бурею, струей свежего воздуха, веянием
избавления.
Я думаю, коллективизация была ложной, неудавшейся мерою, и
в ошибке нельзя было признаться. Чтобы скрыть неудачу, надо
было всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать
и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное
очевидности. Отсюда беспримерная жестокость ежовщины,
обнародование не рассчитанной на применение конституции,
введение выборов, не основанных на выборном начале.
И когда разгорелась война, ее реальные ужасы, реальная
опасность и угроза реальной смерти были благом по сравнению с
бесчеловечным владычеством выдумки, и несли облегчение, потому
что ограничивали колдовскую силу мертвой буквы.
Люди не только в твоем положении, на каторге, но все
решительно, в тылу и на фронте, вздохнули свободнее, всею
грудью, и упоенно, с чувством истинного счастья бросились в
горнило грозной борьбы, смертельной и спасительной.
-- Война -- особое звено в цепи революционных десятилетий.
Кончилось действие причин, прямо лежавших в природе
переворота. Стали сказываться итоги косвенные, плоды плодов,
последствия последствий. Извлеченная из бедствий закалка
характеров, неизбалованность, героизм, готовность к крупному,
отчаянному, небывалому. Это качества сказочные, ошеломляющие,
и они составляют нравственный цвет поколения.
Эти наблюдения преисполняют меня чувством счастья, несмотря
на мученическую смерть Христины, на мои ранения, на наши
потери, на всю эту дорогую кровавую цену войны. Снести тяжесть
смерти Орлецовой помогает мне свет самопожертвования, которым
озарен и ее конец, и жизнь каждого из нас.
Как раз, когда ты, бедняга, переносил свои неисчислимые
пытки, я вышел на свободу. Орлецова в это время поступила на
истфак. Род ее научных интересов привел ее под мое
руководство. Я давно уже раньше, после первого заключения в
концлагерь, когда она была ребенком, обратил внимание на эту
замечательную девушку. Еще при жизни Юрия, помнишь, я
рассказывал. Ну вот, теперь, значит, она попала в число моих
слушательниц.
Тогда обычай проработки преподавателей учащимися только что
вошел в моду. Орлецова с жаром на нее набросилась. Одному Богу
известно, за что она меня так яростно разносила. Ее нападки
были так упорны, воинственны и несправедливы, что остальные
студенты кафедры иногда восставали и за меня вступались.
Орлецова была замечательной юмористкой. Она под вымышленной
фамилией, под которой все меня узнавали, высмеивала меня
сколько душе угодно в стенгазете. Вдруг по совершенной
случайности выяснилось, что эта закоренелая вражда есть форма
маскировки молодой любви, прочной, прячущейся и давней. Я
всегда отвечал ей тем же.
У нас было чудное лето в сорок первом году, первом году
войны, в самый канун ее и вскоре после ее объявления.
Несколько человек молодежи, студентов и студенток, и она в том
числе, поселились в дачной местности под Москвой, где потом
расположилась моя часть. Наша дружба завязалась и протекала в
обстановке их военного обучения, формирования пригородных
отрядов ополчения, парашютной тренировки Христины, ночного
отражения первых немецких налетов с московских городских крыш.
Я уже говорил тебе, что тут мы отпраздновали нашу помолвку и
вскоре разлучены были моими начавшимися передвижениями. Больше
я ее не видел.
Когда в наших делах наметился благоприятный перелом и немцы
стали сдаваться тысячами, меня после дважды полученного
ранения и двукратного пребывания в госпитале перевели из
зенитной артиллерии в седьмой отдел штаба, где требовались
люди со знанием иностранных языков, куда я настоял чтобы и
тебя откомандировали, после того как раздобыл тебя как со дна
морского.
-- Бельевщица Таня хорошо знала Орлецову. Они сошлись на
фронте и были подругами. Она много рассказывает про Христину.
У этой Тани манера улыбаться во все лицо, как была у Юрия, ты
заметил? На минуту пропадает курносость, угловатость скул,
лицо становится привлекательным, миловидным. Это один и тот же
тип, очень у нас распространенный.
-- Я знаю, о чем ты говоришь. Пожалуй. Я не обращал
внимания.
-- Какая варварская, безобразная кличка Танька
Безочередева. Это во всяком случае не фамилия, а что-то
придуманное, искаженное. Как ты думаешь?
-- Так ведь она объясняла. Она из беспризорных, неизвестных
родителей. Наверное, где-то в глубине России, где еще чист и
нетронут язык, звали ее безотчею, в том смысле, что без отца.
Улица, которой было непонятно это прозвище и которая все ловит
на слух и все перевирает, переделала на свой лад это
обозначение, ближе к своему злободневному площадному наречию.
3
Это было в разрушенном до основания городе Карачеве, в
скором времени после ночевки Гордона и Дудорова в Черни и их
тамошнего ночного разговора. Здесь, нагоняя свою армию,
приятели застали кое-какие ее тылы, следовавшие за главными
силами.
Стояла больше месяца не прерывавшаяся ясная и тихая погода
жаркой осени. Обданная жаром синего безоблачного неба, черная,
плодородная земля Брынщины, благословенного края между Орлом и
Брянском, смуглела на солнце шоколадно-кофейным отливом.
Город прорезала главная прямая улица, сливавшаяся с трассой
большой дороги. С одной стороны ее лежали обрушенные дома,
превращенные минами в кучи строительного мусора, и
вывороченные, расщепленные и обгорелые деревья сровненных с
землею фруктовых садов. По другую сторону, через дорогу,
тянулись пустыри, может быть, мало застроенные и раньше, до
разгрома города, и более пощаженные пожаром и пороховыми
взрывами, потому что здесь нечего было уничтожать.
На прежде застроенной стороне бесприютные жители ковырялись
в кучах недогоревшей золы, что-то откапывали и сносили из
дальних углов пожарища в одно место. Другие наскоро рыли себе
землянки и резали землю пластами для обкладки верхней части
жилья дерном.
На противоположной, незастроенной стороне белели палатки и
теснились грузовики и конные фургоны всякого рода служб
второго эшелона, оторвавшиеся от своих дивизионных штабов
полевые госпитали, заблудившиеся, перепугавшиеся и
разыскивающие друг друга отделы всевозможных парков,
интендантств и провиантских складов. Тут же опрастывались,
примащивались подкрепиться, отсыпались и затем плелись дальше
на запад тощие худосочные подростки из маршевых рот
пополнения, в серых пилотках и тяжелых серых скатках, с
испитыми, землистыми, дизентерией обескровленными лицами.
Наполовину обращенный в пепел и взорванный город продолжал
гореть и рваться вдали, в местах залегания мин замедленного
действия. То и дело копавшиеся в садах прерывали работу,
остановленные отраженным сотрясением земли под ногами,
распрямляли согнутые спины, опирались на ручки заступов и,
повернувши голову в направлении разразившегося взрыва,
отдыхали, долго глядя в ту сторону.
Там сперва столбами и фонтанами, а потом ленивыми,
отяжелевшими наплывами восходили к небу серые, черные,
кирпично-красные и дымно-огненные облака поднятого на воздух
мусора, расплывались, раскидывались султанами, рассеивались,
оседали назад на землю. И работавшие снова брались за работу.
Одну из полян на незастроенной стороне окаймляли кусты и
покрывали сплошной тенью росшие на ней старые деревья. Этой
растительностью поляна отгораживалась от остального мира, как
стоящий особняком и погруженный в прохладный сумрак крытый
двор.
На поляне бельевщица Таня с двумя или тремя однополчанами и
несколькими напросившимися попутчиками, а также Гордон и
Дудоров дожидались с утра грузовика,- высланного за Танею и
порученным ей полковым имуществом. Оно размещено было в
нескольких стоявших на поляне и горой наставленных ящиках.
Татьяна стерегла их и ни на шаг от них не отходила, но и
другие держались вблизи от ящиков, чтобы не проворонить
возможности уехать, когда она представится.
Ожидание длилось давно, больше пяти часов. Ожидающим нечего
было делать. Они слушали неумолчную трескотню словоохотливой и
видавшей виды девушки. Только что она рассказала о своей
встрече с генерал-майором Живаго:
-- Как же. Вчерашний день. К генералу меня лично водили. К
генерал-майору Живаго. Он тут проездом насчет Христи
интересовался, опрашивал. Очных свидетелей, которые в лицо ее
знали. Показали ему на меня. Говорят, -- подружка. Велел
вызвать. Ну вызвали, привели. Совсем не страшный. Ничего
особенного, как все. Косоглазый, черный. Ну, я что знала,
выложила. Выслушал, говорит, спасибо. А сама ты, говорит,
откуда и каковская? Я, естественное дело, туда-сюда,
отнекиваться. Чем похвалиться? Беспризорная. И вообще. Сами
знаете. Исправдомы, бродяжество. А он ни в какую, валяй,
говорит, без стеснения, какой тут стыд. Ну, я по робости
сперва слово-два, дальше больше, кивает он, я осмелела. А мне
есть что порассказать. Кабы вы услышали, не поверили, сказали
бы, -- выдумывает. Ну, то же вот и он. Как я кончила, он
встал, по избе шагает из угла в угол. Скажи, говорит, на
милость, какие чудеса. Ну вот что, говорит. Теперь мне
некогда. А я тебя найду, не беспокойся, найду и еще раз
позову. Просто не думал я, что услышу. Я тебя, говорит, так не
оставлю. Тут еще надо будет кое-что выяснить, разные
подробности. А то, говорит, чего доброго, я еще в дядья тебе
запишусь, произведу тебя в генеральские племянницы. И в
обучение отдам в вуз, в какое захочешь. Ей Богу, правда. Такие
веселые насмешники.
В это время на поляну въехала длинная порожняя подвода с
высокими боками, на каких в Польше и Западной России возят
снопы. Парою лошадей в дышельной упряжке правил
военнослужащий, по старинной терминологии фурлейт, солдат
конного обоза. Он въехал на поляну, соскочил с передка и стал
выпрягать лошадей. Все, кроме Татьяны и нескольких солдат,
обступили возницу, упрашивая его не распрягать, и повезти их,
куда они укажут, конечно, за деньги. Солдат отказывался,
потому что не имел права распоряжаться лошадьми и подводой и
должен был повиноваться полученным нарядам. Он куда-то увел
распряженных лошадей и больше не появлялся. Все сидевшие на
земле поднялись и пересели на оставшуюся на поляне пустую
подводу. Рассказы Татьяны, прерванные появлением телеги и
переговорами с возницею, возобновились.
-- Что ты рассказала генералу, -- спросил Гордон. -- Если
можешь, повтори нам.
-- Что же, можно.
И она рассказала им свою страшную историю.
4
-- А мне правда есть что порассказать. Будто не из простых
я, сказывали. Чужие ли мне это сказали, сама ли я это в сердце
сберегла, только слышала я, будто маменька моя, Раиса
Комарова, женой были скрывающегося министра русского в
Беломонголии, товарища Комарова. Не отец, не родной мне был,
надо полагать, этот самый Комаров. Ну, конечно, я девушка
неученая, без папи, без мами росла сиротой. Вам, может быть,
смешно, что я говорю, ну только говорю я, что знаю, надо войти
в мое положение.
Да. Так значит было все это, про что я вам дальше расскажу,
это было за Крушинцами, на другом конце Сибири, по ту сторону
казатчины, поближе к Китайской границе. Когда стали мы, то
есть, наши красные, к ихнему главному городу белому подходить,
этот самый Комаров министр посадил маменьку со всей ихнею
семьей в особенный поезд литерный и приказали увезть, ведь
маменька были пуганые и без них не смели шагу ступить.
А про меня он даже не знал, Комаров. Не знал, что я такая
есть на свете. Маменька меня в долгой отлучке произвели и
смертью обмирали, как бы кто об том ему не проболтался. Он
ужасть как того не любил, чтобы дети, и кричал и топал ногами,
что это одна грязь в доме и беспокойство. Я, кричал, этого
терпеть не могу.
Ну вот, стало быть, как стали подходить красные, послали
маменька за сторожихой Марфой на разъезд Нагорную, это от того
города в трех перегонах. Я сейчас объясню. Сперва станция
Низовая, потом разъезд Нагорная, потом Самсоновский перевал. Я
теперь так понимаю откуда маменька знали сторожиху? Думается
торговала сторожиха Марфа в городе зеленью, возила молоко. Да.
И вот я скажу. Видно я тут чего-то не знаю. Думается
маменьку обманули, не то сказали. Расписали Бог знает что,
мол, на время, на два дни, пока суматоха уляжется. А не то
чтобы в чужие руки навсегда. Навсегда в воспитание. Не могла
бы так маменька отдать родное дитя.
Ну, дело, известно, детское. Подойди к тете, тетя даст
пряник, тетя хорошая, не бойся тети. А как я потом в слезах
билась, какой тоской сердечко детское изошло, про то лучше не
поминать. Вешаться я хотела, чуть я во младенчестве с ума не
сошла. Маленькая ведь я еще была. Верно денег дали тете
Марфуше на мое пропитание, много денег.
Двор при посту был богатый, корова да лошадь, ну птица там
разумеется разная, под огородом в полосе отчуждения сколько
хочешь земли, и само собою даровая квартира, сторожка казенная
при самой путе. От родных мест снизу поезд еле-еле взбирался,
насилу перемогал подъем, а от вас из Расеи шибко раскатывался,
надо было тормоза. Внизу осенью, когда лес редел, видно было
станцию Нагорную как на блюдечке.
Самого, дядю Василия, я по крестьянскому тятенькой звала.
Он был человек веселый и добрый, ну только слишком доверяющий
и под пьяную руку такой трезвон про себя подымал, как
говорится, -- свинья борову, а боров всему городу. Всю душу
первому встречному выбалтывал.
А сторожихе никогда язык у меня не поворачивался мамка
сказать. Маменьку ли я свою забыть не могла или еще почему, ну
только была эта тетя Марфуша такая страшная. Да. Звала я,
значит, сторожиху тетей Марфушей.
Ну, и шло время. Годы прошли. А сколько, не помню. С флаком
я тогда уже к поезду стала выбегать. Лошадь распречь или за
коровой сходить было мне не диво. Прясть меня тетя Марфуша
учила. А Про избу нечего и говорить. Пол там подмести,
прибрать, или что-нибудь сготовить, тесто замесить, это было
для меня пустое, это все я умела. Да, забыла я сказать,
Петеньку я нянчила, Петенька у нас был сухие ножки, трех
годков, лежал, не ходил, нянчила я Петеньку. И вот сколько
годов прошло, мурашки по мне бегают, как косилась тетя Марфуша
на здоровые мои ноги, зачем, дескать, не сухие, лучше бы у
меня сухие, а не у Петеньки, будто сглазила, испортила я
Петеньку, вы подумайте, какая бывает на свете злость и
темнота.
Теперь слушайте, это, как говорится, еще цветочки, дальше
что будет, вы просто ахнете.
Тогда нэп был, тогда тысяча рублей в копейку ходила. Продал
Василий Афанасьевич внизу корову, набрал два мешка денег, --
керенки назывались, виновата, нет, -- лимоны, назывались
лимоны, -- выпил и пошел про свое богатство по всей Нагорной
звонить.
Помню, ветреный был день осенний, ветер крышу рвал и с ног
валил, паровозы подъема не брали, им навстречу ветер дул. Вижу
я, идет сверху старушка странница, ветер юбку и платок
треплет.
Идет странница, стонет, за живот хватается, попросилась в
дом. Положили ее на лавку, -- ой, кричит, не могу, живот
подвело, смерть моя пришла. И просит: отвезите меня Христа
ради в больницу, заплачу я, не пожалею денег. ЗапрTг тятенька
Удалого, положил старушку на телегу и повез в земскую
больницу, от нас от линии в сторону пятнадцать верст.
Долго ли, коротко ли, ложимся мы с тетей Марфушей спать,
слышим, заржал Удалой под окном, вкатывает во двор наша
телега. Чтой-то больно слишком рано. Ну. Раздула тетя Марфуша
огня, кофту накинула, не стала дожидаться, когда тятенька в
дверь стукнет, сама откидывает крючок.
Откидывает крючок, а на пороге никакой не тятенька, а чужой
мужик черный и страшный, и говорит: "Покажи, говорит, где за
корову деньги. Я, говорит, в лесу мужа твоего порешил, а тебя,
бабу, пожалею, коли скажешь, где деньги. А коли не скажешь,
сама понимаешь, уж не взыщи. Лучше со мной не волынь. Некогда
мне тут с тобой проклажаться".
Ой батюшки светы, дорогие товарищи, что с нами сделалось,
войдите в наше положение! Дрожим, ни живы ни мертвы, язык
отнялся от ужаса, какие страсти! Первое дело Василия
Афанасьевича он убил, сам говорит, топором зарубил. А вторая
беда: одни мы с разбойником в сторожке, разбойник в доме у
нас, ясное дело разбойник.
Тут видно у тети Марфуши мигом разум отшибло, сердце за
мужа надорвалось. А надо держаться, нельзя виду показывать.
Тетя Марфуша сначала ему в ноги. Помилуй, говорит, не губи,
знать не знаю, ведать не ведаю я про твои деньги, про что
говоришь ты, в первый раз слышу. Ну да разве так прост он,
окаянный, чтобы от него словами отделаться. И вдруг мысль ей
вскочила в голову, как бы его перехитрить. "Ну ин ладно,
говорит, будь по твоему. Под полом, говорит, выручка. Вот я
творило подыму, лезь, говорит, под пол". А он, нечистый, ее
хитрости насквозь видит. "Нет, говорит, тебе, хозяйке, ловчей.
Лезь, говорит, сама. Хушь под пол лезь, хушь на крышу лезь, да
только чтобы были мне деньги. Только, говорит, помни, со мной
не лукавь, со мной шутки плохи".
А она ему: "Да Господь с тобой, что ты сумлеваешься. Я бы
рада сама да мне неспособно. Я тебе лучше, говорит, с верхней
ступеньки посвечу. Ты не бойся, я для твоей верности вместе с
тобой дочку вниз спущу", это, стало быть, меня.
Ой батюшки дорогие товарищи, сами подумайте, что со мной
сделалось, как я это услышала! Ну, думаю, конец. В глазах у
меня помутилось, чувствую, падаю, ноги подгибаются.
А злодей опять, не будь дурак, на нас обеих один глаз
скосил, прищурился и криво так во весь рот оскалился, шалишь,
мол, не проведешь. Видит, что не жалко ей меня, стало не
родня, чужая кровь, и хвать Петеньку на руку, а другою за
кольцо, открывает лаз, -- свети, говорит, и ну с Петенькой по
лесенке под землю.
И вот я думаю, тетя Марфуша уже тогда спятивши была, ничего
не понимала, тогда уже была в повреждении ума. Только он
злодей с Петенькой под выступ пола ушел, она творило, то есть
это крышку лаза назад в раму хлоп, и на замок, и тяжеленный
сундучище надвигает на люк и мне кивает, пособи, мол, не могу,
тяжело. Надвинула, и сама на сундук, сидит, дура, радуется.
Только она на сундук села, изнутри ей разбойник голос подает и
снизу в пол стук-стук, дескать, лучше выпусти добром, а то
сейчас буду я твоего Петеньку кончать. Слов-то сквозь толстые
доски не слышно, да в словах ли толк. Он голосищем хуже
лесного зверя ревел, страх наводил. Да, кричит, сейчас твоему
Петеньке будет конец. А она ничего не понимает. Сидит,
смеется, мне подмигивает. Мели, мол, Емеля, твоя неделя, а я
на сундуке и ключи у меня в кулаке. Я тетю Марфушу и так и
сяк. В уши ору, с сундука валю, хочу спихнуть. Надо подпол
открыть, Петеньку выручить. Да куда мне! Нешто я с ней слажу?
Ну стучит он в пол, стучит, время-то идет, а она с сундука
глазами вертит, не слушает.
По прошествии время -- ой батюшки, ой батюшки, всего-то я в
жизни навидалась-натерпелась, такой страсти не запомню, век
буду жить, век буду слышать Петенькин голосок жалостный, --
закричал-застонал из-под земли Петенька ангельская душенька,
-- загрыз ведь он его на смерть, окаянный.
Ну что мне, ну что мне теперь делать, думаю, что мне делать
со старухой полоумною и разбойником этим душегубом? А время-то
идет. Только я это подумала, слышь под окном Удалой заржал,
нераспряженный ведь он все время стоял. Да. Заржал Удалой,
словно хочет сказать, давай, Танюша, скорей к добрым людям
поскачем, помощь позовем. А я гляжу, дело к рассвету. Будь
по-твоему, думаю, спасибо, Удалой, надоумил, -- твоя правда,
давай слетаем. И только я это подумала, чу, слышу, словно мне
опять кто из лесу: "Погоди, не торопись, Танюша, мы это дело
по-другому обернем". И опять я в лесу не одна. Словно бы петух
по-родному пропел, знакомый паровоз снизу меня свистком
аукнул, я этот паровоз по свистку знала, он в Нагорной всегда
под парами стоял, толкачем назывался, товарные на подъеме
подпихивать, а это смешанный шел, каждую ночь он в это время
мимо проходил, -- слышу я, стало быть, снизу меня знакомый
паровоз зовет. Слышу, а у самой сердце прыгает. Нужли, думаю,
и я вместе с тетей Марфушей не в своем уме, что со мной всякая
живая тварь, всякая машина бессловесная ясным русским языком
говорит?
Ну да где тут думать, поезд-то уж близко, думать некогда.
Схватила я фонарь, не больно-то ведь как развиднело, и как
угорелая на рельсы, на самую середку, стою промеж рельс
фонарем размахиваю взад и вперед.
Ну что тут говорить. Остановила я поезд, спасибо он из-за
ветра тихо-тихо, ну просто сказать, тихим шагом шел.
Остановила я поезд, машинист знакомый из будки в окошко
высунулся, спрашивает, не слышно, что спрашивает, -- ветер. Я
машинисту кричу, нападение на железнодорожный пост,
смертоубийство и ограбление, разбойник в доме, заступитесь,
товарищ дяденька, требуется спешная помощь. А пока я это
говорю, из теплушек красноармейцы на полотно один за другим,
воинский был поезд, да, красноармейцы на полотно, говорят "в
чем дело?", удивляются, что за притча поезд в лесу на крутом
подъеме ночью остановили, стоит.
Узнали они про все, вытащили разбойника из погреба, он
потоньше Петеньки тоненьким голоском пищит, смилуйтесь,
говорит, люди добрые, не губите, больше не буду. Вытащили его
на шпалы, руки ноги к рельсам привязали и по живому поезд
провели -- самосуд.
Уж я в дом за одежей не ворочалась, так было страшно.
Попросилась: возьмите меня, дяденьки, на поезд. Взяли они меня
на поезд, увезли. Я потом, не соврать, полземли чужой и нашей
объездила с беспризорными, где только не была. Вот раздолье,
вот счастье узнала я после горя моего детского! Но, правда, и
беды всякой много и греха. Да ведь это все потом было, это я в
другой раз расскажу. А тогда с поезда служащий железнодорожный
в сторожку сошел, казенное имущество принять и об тете Марфуше
сделать распоряжение, ее жизнь устроить. Говорят, она потом в
сумасшедшем доме в безумии померла. А другие говорили,
поправилась, выходилась.
Долго после услышанного Гордон и Дудоров в безмолвии
расхаживали по лужайке. Потом прибыл грузовик, неуклюже и
громоздко завернул с дороги на поляну. На грузовик стали
погружать ящики. Гордон сказал:
-- Ты понял, кто это, эта бельевщица Таня?
-- О, конечно.
-- Евграф о ней позаботится. -- Потом, немного помолчав,
прибавил: -- Так было уже несколько раз в истории. Задуманное
идеально, возвышенно, -- грубело, овеществлялось. Так Греция
стала Римом, так русское просвещение стало русской революцией.
Возьми ты это Блоковское "Мы, дети страшных лет России", и
сразу увидишь различие эпох. Когда Блок говорил это, это надо
было понимать в переносном смысле, фигурально. И дети были не
дети, а сыны, детища, интеллигенция, и страхи были не страшны,
а провиденциальны, апокалиптичны, а это разные вещи. А теперь
все переносное стало буквальным, и дети -- дети, и страхи
страшны, вот в чем разница.
5
Прошло пять или десять лет, и однажды тихим летним вечером
сидели они опять, Гордон и Дудоров, где-то высоко у раскрытого
окна над необозримою вечернею Москвою. Они перелистывали
составленную Евграфом тетрадь Юрьевых писаний, не раз ими
читанную, половину которой они знали наизусть. Читавшие
перекидывались замечаниями и предавались размышлениям. К
середине чтения стемнело, им стало трудно разбирать печать,
пришлось зажечь лампу.
И Москва внизу и вдали, родной город автора и половины
того, что с ним случилось, Москва казалась им сейчас не местом
этих происшествий, но главною героиней длинной повести, к
концу которой они подошли с тетрадью в руках в этот вечер.
Хотя просветление и освобождение, которых ждали после
войны, не наступили вместе с победою, как думали, но все
равно, предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные
годы, составляя их единственное историческое содержание.
Состарившимся друзьям у окна казалось, что эта свобода души
пришла, что именно в этот вечер будущее расположилось ощутимо
внизу на улицах, что сами они вступили в это будущее и отныне
в нем находятся. Счастливое, умиленное спокойствие за этот
святой город и за всю землю, за доживших до этого вечера
участников этой истории и их детей проникало их и охватывало
неслышною музыкой счастья, разлившейся далеко кругом. И книжка
в их руках как бы знала все это и давала их чувствам поддержку
и подтверждение.
Главная страница
| Далее
Нет комментариев.
Оставить комментарий:
|
