Книга первая. Часть вторая. ДЕВОЧКА ИЗ ДРУГОГО КРУГА
1
Война с Японией еще не кончилась. Неожиданно ее заслонили
другие события. По России прокатывались волны революции, одна
другой выше и невиданней.
В это время в Москву с Урала приехала вдова
инженера-бельгийца и сама обрусевшая француженка Амалия
Карловна Гишар с двумя детьми, сыном Родионом и дочерью
Ларисою. Сына она отдала в кадетский корпус, а дочь в женскую
гимназию, по случайности ту самую и тот же самый класс, в
которых училась Надя Кологривова.
У мадам Гишар были от мужа сбережения в бумагах, которые
раньше поднимались, а теперь стали падать. Чтобы приостановить
таяние своих средств и не сидеть сложа руки, мадам Гишар
купила небольшое дело, швейную мастерскую Левицкой близ
Триумфальных ворот у наследников портнихи, с правом сохранения
старой фирмы, с кругом ее прежних заказчиц и всеми модистками
и ученицами.
Мадам Гишар сделала это по совету адвоката Комаровского,
друга своего мужа и своей собственной опоры, хладнокровного
дельца, знавшего деловую жизнь в России как свои пять пальцев.
С ним она списалась насчет переезда, он встречал их на
вокзале, он повез через всю Москву в меблированные комнаты
"Черногория" в Оружейном переулке, где снял для них номер, он
же уговорил отдать Родю в корпус, а Лару в гимназию, которую
он порекомендовал, и он же невнимательно шутил с мальчиком и
заглядывался на девочку так, что она краснела.
2
Перед тем как переселиться в небольшую квартиру в три
комнаты, находившуюся при мастерской, они около месяца прожили
в "Черногории".
Это были самые ужасные места Москвы, лихачи и притоны,
целые улицы, отданные разврату, трущобы "погибших созданий".
Детей не удивляла грязь в номерах, клопы, убожество
меблировки. После смерти отца мать жила в вечном страхе
обнищания. Родя и Лара привыкли слышать, что они на краю
гибели. Они понимали, что они не дети улицы, но в них глубоко
сидела робость перед богатыми, как у питомцев сиротских домов.
Живой пример этого страха подавала им мать. Амалия Карловна
была "полная блондинка лет тридцати пяти, у которой сердечные
припадки сменялись припадками глупости. Она была страшная
трусиха и смертельно боялась мужчин. Именно поэтому она с
перепугу и от растерянности все время попадала к ним из
объятия в объятие.
В "Черногории" они занимали двадцать третий номер, а в
двадцать четвертом со дня основания номеров жил виолончелист
Тышкевич, потливый и лысый добряк в паричке, который
молитвенно складывал руки и прижимал их к груди, когда убеждал
кого-нибудь, и закидывал голову назад и вдохновенно закатывал
глаза, играя в обществе и выступая на концертах. Он редко
бывал дома и на целые дни уходил в Большой театр или
Консерваторию. Соседи познакомились. Взаимные одолжения
сблизили их.
Так как присутствие детей иногда стесняло Амалию Карловну
во время посещений Комаровского, Тышкевич, уходя, стал
оставлять ей ключ от своего номера для приема ее приятеля.
Скоро мадам Гишар так свыклась с его самопожертвованием, что
несколько раз в слезах стучалась к нему, прося у него защиты
от своего покровителя.
3
Дом был одноэтажный, недалеко от угла Тверской.
Чувствовалась близость Брестской железной дороги. Рядом
начинались ее владения, казенные квартиры служащих, паровозные
депо и склады.
Туда ходила домой к себе Оля Демина, умная девочка,
племянница одного служащего с Москвы-Товарной.
Она была способная ученица. Ее отмечала старая владелица и
теперь стала приближать к себе новая. Оле Деминой очень
нравилась Лара.
Все оставалось, как при Левицкой. Как очумелые, крутились
швейные машины под опускающимися ногами или порхающими руками
усталых мастериц. Кто-нибудь тихо шил, сидя на столе и отводя
на отлет руку с иглой и длинной ниткой. Пол был усеян
лоскутками. Разговаривать приходилось громко, чтобы
перекричать стук швейных машин и переливчатые трели Кирилла
Модестовича, канарейки в клетке под оконным сводом, тайну
прозвища которой унесла с собой в могилу прежняя хозяйка.
В приемной дамы живописной группой окружали стол с
журналами. Они стояли, сидели и полуоблокачивались в тех
позах, какие видели на картинках, и, рассматривая модели,
советовались насчет фасонов. За другим столом на директорском
месте сидела помощница Амалии Карловны из старших закройщиц,
Фаина Силантьевна Фетисова, костлявая женщина с бородавками в
углублениях дряблых щек.
Она держала костяной мундштук с папиросой в пожелтевших
зубах, щурила глаз с желтым белком и, выпуская желтую струю
дыма ртом и носом, записывала в тетрадку мерки, номера
квитанций, адреса и пожелания толпившихся заказчиц.
Амалия Карловна была в мастерской новым и неопытным
человеком. Она не чувствовала себя в полном смысле хозяйкою.
Но персонал был честный, на Фетисову можно было положиться.
Тем не менее время было тревожное. Амалия Карловна боялась
задумываться о будущем. Отчаяние охватывало ее. Все валилось у
нее из рук.
Их часто навещал Комаровский. Когда Виктор Ипполитович
проходил через всю мастерскую, направляясь на их половину и
мимоходом пугая переодевавшихся франтих, которые скрывались
при его появлении за ширмы и оттуда игриво парировали его
развязные шутки, мастерицы неодобрительно и насмешливо шептали
ему вслед: "Пожаловал", "Ейный", "Амалькина присуха",
"Буйвол", "Бабья порча".
Предметом еще большей ненависти был его бульдог Джек,
которого он иногда приводил на поводке и который такими
стремительными рывками тащил его за собою, что Комаровский
сбивался с шага, бросался вперед и шел за собакой, вытянув
руки, как слепой за поводырем.
Однажды весной Джек вцепился Ларе в ногу и разорвал ей
чулок.
-- Я его смертью изведу, нечистую силу, -- по-детски
прохрипела Ларе на ухо Оля Демина.
-- Да, в самом деле противная собака. Но как же ты,
глупенькая, это сделаешь?
-- Тише, ты не ори, я вас научу. Вот яйца есть на Пасху
каменные. Ну вот у вашей маменьки на комоде...
-- Ну да, мраморные, хрустальные.
-- Ага, вот-вот. Ты нагнись, я на ухо. Надо взять, вымочить
в сале, сало пристанет, наглотается он, паршивый пес, набьет,
сатана, пестерь, и -- шабаш! Кверху лапки! Стекло!
Лара смеялась и с завистью думала: девочка живет в нужде,
трудится. Малолетние из народа рано развиваются. А вот поди же
ты, сколько в ней еще неиспорченного, детского. Яйца, Джек --
откуда что берется? "За что же мне такая участь, -- думала
Лара, -- что я все вижу и так о всем болею?"
4
"Ведь для него мама -- как это называется... Ведь он --
мамин, это самое... Это гадкие слова, не хочу повторять. Так
зачем в таком случае он смотрит на меня такими глазами? Ведь я
ее дочь".
Ей было немногим больше шестнадцати, но она была вполне
сложившейся девушкой. Ей давали восемнадцать лет и больше. У
нее был ясный ум и легкий характер. Она была очень хороша
собой.
Она и Родя понимали, что всего в жизни им придется
добиваться своими боками. В противоположность праздным и
обеспеченным, им некогда было предаваться преждевременному
пронырству и теоретически разнюхивать вещи, практически их еще
не касавшиеся. Грязно только лишнее. Лара была самым чистым
существом на свете.
Брат и сестра знали цену всему и дорожили достигнутым. Надо
было быть на хорошем счету, чтобы пробиться. Лара хорошо
училась не из отвлеченной тяги к знаниям, а потому что для
освобождения от платы за учение надо было быть хорошей
ученицей, а для этого требовалось хорошо учиться. Так же
хорошо, как она училась, Лара без труда мыла посуду, помогала
в мастерской и ходила по маминым поручениям. Она двигалась
бесшумно и плавно, и все в ней -- незаметная быстрота
движений, рост, голос, серые глаза и белокурый цвет волос были
под стать друг другу.
Было воскресенье, середина июля. По праздникам можно было
утром понежиться в постели подольше. Лара лежала на спине,
закинувши руки назад и положив их под голову.
В мастерской стояла непривычная тишина. Окно на улицу было
отворено. Лара слышала, как громыхавшая вдали пролетка съехала
с булыжной мостовой в желобок коночного рельса и грубая
стукотня сменилась плавным скольжением колеса как по маслу.
"Надо поспать еще немного", -- подумала Лара. Рокот города
усыплял, как колыбельная песня.
Свой рост и положение в постели Лара ощущала сейчас двумя
точками -- выступом левого плеча и большим пальцем правой
ноги. Это были плечо и нога, а все остальное -- более или
менее она сама, ее душа или сущность, стройно вложенная в
очертания и отзывчиво рвущаяся в будущее.
"Надо уснуть", -- думала Лара и вызывала в воображении
солнечную сторону Каретного ряда в этот час, сараи экипажных
заведений с огромными колымагами для продажи на чисто
подметенных полах, граненое стекло каретных фонарей, медвежьи
чучела, богатую жизнь. А немного ниже, в мыслях рисовала себе
Лара, -- учение драгун во дворе Знаменских казарм, чинные
ломающиеся лошади, идущие по кругу, прыжки с разбега в седла и
проездка шагом, проездка рысью, проездка вскачь. И разинутые
рты нянек с детьми и кормилиц, рядами прижавшихся снаружи к
казарменной ограде. А еще ниже, думала Лара, -- Петровка,
Петровские линии.
"Что вы, Лара! Откуда такие мысли? Просто я хочу показать
вам свою квартиру. Тем более что это рядом".
Была Ольга, у его знакомых в Каретном маленькая дочь
именинница. По этому случаю веселились взрослые -- танцы,
шампанское. Он приглашал маму, но мама не могла, ей
нездоровилось. Мама сказала: "Возьмите Лару. Вы меня всегда
предостерегаете: "Амалия, берегите Лару". Вот теперь и
берегите ее". И он ее берег, нечего сказать! Ха-ха-ха!
Какая безумная вещь вальс! Кружишься, кружишься, ни о чем
не думая. Пока играет музыка, проходит целая вечность, как
жизнь в романах. Но едва перестают играть, ощущение скандала,
словно тебя облили холодной водой или застали неодетой. Кроме
того, эти вольности позволяешь другим из хвастовства, чтобы
показать, какая ты уже большая.
Она никогда не могла предположить, что он так хорошо
танцует. Какие у него умные руки, как уверенно берется он за
талию! Но целовать себя так она больше никому не позволит. Она
никогда не могла предположить, что в чужих губах может
сосредоточиться столько бесстыдства, когда их так долго
прижимают к твоим собственным.
Бросить эти глупости. Раз навсегда. Не разыгрывать
простушки, не умильничать, не потуплять стыдливо глаз. Это
когда-нибудь плохо кончится. Тут совсем рядом страшная черта.
Ступить шаг, и сразу же летишь в пропасть. Забыть думать о
танцах. В них все зло. Не стесняться отказывать. Выдумать, что
не училась танцевать или сломала ногу.
5
Осенью происходили волнения на железных дорогах московского
узла. Забастовала Московско-Казанская железная дорога. К ней
должна была примкнуть Московско-Брестская. Решение о
забастовке было принято, но в комитете дороги не могли
столковаться о дне ее объявления. Все на дороге знали о
забастовке, и требовался только внешний повод, чтобы она
началась самочинно.
Было холодное пасмурное утро начала октября. В этот день на
линии должны были выдавать жалованье. Долго не поступали
сведения из счетной части. Потом в контору прошел мальчик с
табелью, выплатной ведомостью и грудой отобранных с целью
взыскания рабочих книжек. Платеж начался. По бесконечной
полосе незастроенного пространства, отделявшего вокзал,
мастерские, паровозные де по, пакгаузы и рельсовые пути от
деревянных построек правления, потянулись за заработком
проводники, стрелочники, слесаря и их подручные, бабы
поломойки из вагонного парка.
Пахло началом городской зимы, топтанным листом клена, талым
снегом, паровозной гарью и теплым ржаным хлебом, который
выпекали в подвале вокзального буфета и только что вынули из
печи. Приходили и отходили поезда. Их составляли и разбирали,
размахивая свернутыми и развернутыми флагами. На все лады
заливались рожки сторожей, карманные свистки сцепщиков и
басистые гудки паровозов. Столбы дыма бесконечными лестницами
подымались к небу. Растопленные паровозы стояли готовые к
выходу, обжигая холодные зимние облака кипящими облаками пара.
По краю полотна расхаживали взад и вперед начальник
дистанции инженер путей сообщения Фуфлыгин и дорожный мастер
привокзального участка Павел Ферапонтович Антипов. Антипов
надоедал службе ремонта жалобами на материал, который
отгружали ему для обновления рельсового покрова. Сталь была
недостаточной вязкости. Рельсы не выдерживали пробы на прогиб
и излом и по предположениям Антипова должны были лопаться на
морозе. Управление относилось безучастно к жалобам Павла
Ферапонтовича. Кто-то нагревал себе на этом руки.
На Фуфлыгине была расстегнутая дорогая шуба с путейским
кантиком и под нею новый штатский костюм из шевиота. Он
осторожно ступал по насыпи, любуясь общей линией пиджачных
бортов, правильностью брючной складки и благородной формой
своей обуви.
Слова Антипова влетали у него в одно ухо и вылетали в
другое. Фуфлыгин думал о чем-то своем, каждую минуту вынимал
часы, смотрел на них и куда-то торопился.
-- Верно, верно, батюшка, -- нетерпеливо прерывал он
Антипова, -- но это только на главных путях где-нибудь или на
сквозном перегоне, где большое движение. А вспомни, что у
тебя? Запасные пути какие-то и тупики, лопух да крапива, в
крайнем случае -- сортировка порожняка и разъезды маневровой
"кукушки". И он еще недоволен! Да ты с ума сошел! Тут не то
что такие рельсы, тут можно класть деревянные.
Фуфлыгин посмотрел на часы, захлопнул крышку и стал
вглядываться в даль, откуда к железной дороге приближалась
шоссейная. На повороте дороги показалась коляска. Это был свой
выезд Фуфлыгина. За ним пожаловала жена. Кучер остановил
лошадей почти у полотна, все время сдерживая их и потпрукивая
на них тоненьким бабьим голоском, как няньки на квасящихся
младенцев, -- лошади пугались железной дороги. В углу коляски,
небрежно откинувшись на подушки, сидела красивая дама.
-- Ну, брат, как-нибудь в другой раз, -- сказал начальник
дистанции и махнул рукой -- не до твоих, мол, рельсов. Есть
поважнее материи.
Супруги укатили.
6
Через часа три или четыре, поближе к сумеркам, в стороне от
дороги в поле как из-под земли выросли две фигуры, которых
раньше не было на поверхности, и, часто оглядываясь, стали
быстро удаляться. Это были Антипов и Тиверзин.
-- Пойдем скорее, -- сказал Тиверзин. -- Я не шпиков
остерегаюсь, как бы не выследили, а сейчас кончится эта
волынка, вылезут они из землянки и нагонят. А я их видеть не
могу. Когда всT так тянуть, незачем и огород городить. Не к
чему тогда и комитет, и с огнем игра, и лезть под землю! И ты
тоже хорош, эту размазню с Николаевской поддерживаешь.
-- У моей Дарьи тиф брюшной. Мне бы ее в больницу. Покамест
не свезу, ничего в голову не лезет.
-- Говорят, выдают сегодня жалованье. Схожу в контору. Не
платежный бы день, вот как перед Богом, плюнул бы я на вас и,
не медля ни минуты, своей управой положил бы конец гомозне.
-- Это, позвольте спросить, каким же способом?
-- Дело нехитрое. Спустился в котельную, дал свисток и
кончен бал.
Они простились и пошли в разные стороны.
Тиверзин шел по путям в направлении к городу. Навстречу ему
попадались люди, шедшие с получкою из конторы. Их было очень
много. Тиверзин на глаз определил, что на территории станции
расплатились почти со всеми.
Стало смеркаться. На открытой площадке возле конторы
толпились незанятые рабочие, освещенные конторскими фонарями.
На въезде к площадке стояла Фуфлыгинская коляска. Фуфлыгина
сидела в ней в прежней позе, словно она с утра не выходила из
экипажа. Она дожидалась мужа, получавшего деньги в конторе.
Неожиданно пошел мокрый снег с дождем. Кучер слез с козел и
стал поднимать кожаный верх. Пока, упершись ногой в задок, он
растягивал тугие распорки, Фуфлыгина любовалась
бисерно-серебристой водяной кашей, мелькавшей в свете
конторских фонарей. Она бросала немигающий мечтательный взгляд
поверх толпившихся рабочих с таким видом, словно в случае
надобности этот взгляд мог бы пройти без ущерба через них
насквозь, как сквозь туман или изморось.
Тиверзин случайно подхватил это выражение. Его покоробило.
Он прошел, не поклонившись Фуфлыгиной, и решил зайти за
жалованьем попозже, чтобы не сталкиваться в конторе с ее
мужем. Он пошел дальше, в менее освещенную сторону мастерских,
где чернел поворотный круг с расходящимися путями в паровозное
депо.
-- Тиверзин! Куприк! -- окликнуло его несколько голосов из
темноты. Перед мастерскими стояла кучка народу. Внутри кто-то
орал и слышался плач ребенка. -- Киприян Савельевич,
заступитесь за мальчика, -- сказала из толпы какая-то женщина.
Старый мастер Петр Худолеев опять по обыкновению лупцевал
свою жертву, малолетнего ученика Юсупку.
Худолеев не всегда был истязателем подмастерьев, пьяницей и
тяжелым на руку драчуном. Когда-то на бравого мастерового
заглядывались купеческие дочери и поповны подмосковных
мануфактурных посадов. Но мать Тиверзина, в то время
выпускница епархиалка, за которую он сватался, отказала ему и
вышла замуж за его товарища, паровозного машиниста Савелия
Никитича Тиверзина.
На шестой год ее вдовства, после ужасной смерти Савелия
Никитича (он сгорел в 1888 году при одном нашумевшем в то
время столкновении поездов), Петр Петрович возобновил свое
искательство, и опять Марфа Гавриловна ему отказала. С тех пор
Худолеев запил и стал буянить, сводя счеты со всем светом,
виноватым, как он был уверен, в его нынешних неурядицах.
Юсупка был сыном дворника Гимазетдина с тиверзинского
двора. Тиверзин покровительствовал мальчику в мастерских. Это
подогревало в Худолееве неприязнь к нему.
-- Как ты напилок держишь, азиат, -- орал Худолеев, таская
Юсупку за волосы и костыляя по шее. -- Нешто так отливку
обдирают? Я тебе спрашиваю, будешь ты мне работу поганить,
касимовская невеста, алла мулла косые глаза?
-- Ай не буду, дяинька, ай не буду, не буду, ай больно!
-- Тыщу раз ему сказывали, вперед подведи бабку, а тады
завинчивай упор, а он знай свое, знай свое. Чуть мне шпентель
не сломал, сукин сын.
-- Я шпиндил не трогал, дяинька, ей-Богу, не трогал.
-- За что ты мальчика тиранишь? -- спросил Тиверзин,
протиснувшись сквозь толпу.
-- Свои собаки грызутся, чужая не подходи, -- отрезал
Худолеев.
-- Я тебя спрашиваю, за что ты мальчика тиранишь?
-- А я тебе говорю, проходи с Богом, социал-командир. Его
убить мало, сволочь этакую, чуть мне шпентель не сломал. Пущай
мне руки целует, что жив остался, косой черт, -- уши я ему
только надрал да за волосы поучил.
-- А что же, по-твоему, ему за это надо голову оторвать,
дядя Худолей? Постыдился бы право. Старый мастер, дожил до
седых волос, а не нажил ума.
-- Проходи, проходи, говорю, покуда цел. Дух из тебя я
вышибу учить меня, собачье гузно! Тебя на шпалах делали,
севрюжья кровь, у отца под самым носом. Мать твою,
мокрохвостку, я во как знаю, кошку драную, трепаный подол!
Все происшедшее дальше заняло не больше минуты. Оба
схватили первое, что подвернулось под руку на подставках
станков, на которых валялись тяжелые инструменты и куски
железа, и убили бы друг друга, если бы народ в ту же минуту не
бросился кучею их разнимать. Худолеев и Тиверзин стояли,
нагнув головы и почти касаясь друг друга лбами, бледные с
налившимися кровью глазами. От волнения они не могли
выговорить ни слова. Их крепко держали, ухвативши сзади за
руки. Минутами, собравшись с силой, они начинали вырываться,
извиваясь всем телом и волоча за собой висевших на них
товарищей. Крючки и пуговицы у них на одTже пообрывались,
куртки и рубахи сползли с оголившихся плеч. Нестройный гам
вокруг них не умолкал.
-- Зубило! Зубило у него отыми -- проломит башку. -- Тише,
тише, дядя Петр, вывернем руку! -- Это всT так с ними
хороводиться? Растащить врозь, посадить под замок -- и дело с
концом.
Вдруг нечеловеческим усилием Тиверзин стряхнул с себя
клубок навалившихся тел и, вырвавшись от них, с разбега
очутился у двери. Его кинулись было ловить, но увидав, что у
него совсем не то на уме, оставили в покое. Его окружала
осенняя сырость, ночь, темнота.
-- Ты им стараешься добро, а они норовят тебе нож в ребро,
-- ворчал он и не сознавал, куда и зачем он идет.
Этот мир подлости и подлога, где разъевшаяся барынька смеет
так смотреть на дуралеев-тружеников, а спившаяся жертва этих
порядков находит удовольствие в глумлении над себе подобным,
этот мир был ему сейчас ненавистнее, чем когда-либо. Он шел
быстро, словно поспешность его походки могла приблизить время,
когда все на свете будет разумно и стройно, как сейчас в его
разгоряченной голове. Он знал, что их стремления последних
дней, беспорядки на линии, речи на сходках и их решение
бастовать, не приведенное пока еще в исполнение, но и не
отмененное, -- все это отдельные части этого большого и еще
предстоящего пути.
Но сейчас его возбуждение дошло до такой степени, что ему
не терпелось пробежать все это расстояние разом, не переводя
дыхания. Он не соображал, куда он шагает, широко раскидывая
ноги, но ноги прекрасно знали, куда несли его.
Тиверзин долго не подозревал, что после ухода его и
Антипова из землянки на заседании было постановлено приступить
к забастовке в этот же вечер. Члены комитета тут же
распределили между собой, кому куда идти и кого где снимать.
Когда из паровозоремонтного, словно со дна Тиверзинской души,
вырвался хриплый, постепенно прочищающийся и выравнивающийся
сигнал, от входного семафора к городу уже двигалась толпа из
депо и с товарной станции, сливаясь с новою толпой,
побросавшей работу по Тиверзинскому свистку из котельной.
Тиверзин много лет думал, что это он один остановил в ту
ночь работы и движение на дороге. Только позднейшие процессы,
на которых его судили по совокупности и не вставляли
подстрекательства к забастовке в пункты обвинения, вывели его
из этого заблуждения.
Выбегали, спрашивали: -- Куда народ свищут? -- Из темноты
отвечали: -- Небось и сам не глухой. Слышишь -- тревога. Пожар
тушить. -- А где горит? -- Стало быть горит, коли свищут.
Хлопали двери, выходили новые. Раздавались другие голоса.
-- Толкуй тоже -- пожар! Деревня! Не слушайте дурака. Это
называется зашабашили, понял? Вот хомут, вот дуга, я те больше
не слуга. По домам, ребята.
Народу все прибывало. Железная дорога забастовала.
7
Тиверзин пришел домой на третий день продрогший,
невыспавшийся и небритый. Накануне ночью грянул мороз,
небывалый для таких чисел, а Тиверзин был одет по-осеннему. У
ворот встретил его дворник Гимазетдин.
-- Спасибо, господин Тиверзин, -- зарядил он. -- Юсуп обида
не давал, заставил век Бога молить.
-- Что ты очумел, Гимазетдин, какой я тебе господин? Брось
ты это, пожалуйста. Говори скорее, видишь мороз какой.
-- Зачем мороз, тебе тепло, Савельич. Мы вчерашний день
твой мамаша Марфа Гавриловна Москва-Товарная полный сарай дров
возили, одна береза, хорошие дрова, сухие дрова.
-- Спасибо, Гимазетдин. Ты еще что-то сказать хочешь,
скорее, пожалуйста, озяб я, понимаешь.
-- Сказать хотел, дома не ночуй, Савельич, хорониться надо.
Постовой спрашивал, околодочный спрашивал, кто, говорит,
ходит. Я говорю, никто не ходит. Помощник, говорю, ходит,
паровозная бригада ходит, железная дорога ходит. А чтобы
кто-нибудь чужой, ни-ни!
Дом, в котором холостой Тиверзин жил вместе с матерью и
женатым младшим братом, принадлежал соседней церкви святой
Троицы. Дом этот был заселен некоторою частью причта, двумя
артелями фруктовщиков и мясников, торговавших в городе с
лотков вразнос, а по преимуществу мелкими служащими
Московско-Брестской железной дороги.
Дом был каменный с деревянными галереями. Они с четырех
сторон окружали грязный немощеный двор. Вверх по галереям шли
грязные и скользкие деревянные лестницы. На них пахло кошками
и квашеной капустой. По площадкам лепились отхожие будки и
кладовые под висячими замками.
Брат Тиверзина был призван рядовым на войну и ранен под
Вафангоу. Он лежал на излечении в Красноярском госпитале, куда
для встречи с ним и принятия его на руки выехала его жена с
двумя дочерями. Потомственные железнодорожники Тиверзины были
легки на подъем и разъезжали по всей России по даровым
служебным удостоверениям. В настоящее время в квартире было
тихо и пусто. В ней жили только сын да мать.
Квартира помещалась во втором этаже. Перед входною дверью
на галерее стояла бочка, которую наполнял водой водовоз. Когда
Киприян Савельевич поднялся в свой ярус, он обнаружил, что
крышка с бочки сдвинута набок и на обломке льда, сковавшего
воду, стоит примерзшая к ледяной корочке железная кружка.
-- Не иначе -- Пров, -- подумал Тиверзин, усмехнувшись. --
Пьет, не напьется, прорва, огненное нутро.
Пров Афанасьевич Соколов, псаломщик, видный и нестарый
мужчина, был дальним родственником Марфы Гавриловны.
Киприян Савельевич оторвал кружку от ледяной корки,
надвинул крышку на бочку и дернул ручку дверного колокольчика.
Облако жилого духа и вкусного пара двинулось ему навстречу.
-- Жарко истопили, маменька. Тепло у нас, хорошо.
Мать бросилась к нему на шею, обняла и заплакала. Он
погладил ее по голове, подождал и мягко отстранил.
-- Смелость города берет, маменька, -- тихо сказал он, --
стоит моя дорога от Москвы до самой Варшавы.
-- Знаю. Оттого и плачу. Несдобровать тебе. Убраться бы
тебе, Купринька, куда-нибудь подальше.
-- Чуть мне голову не проломил ваш миленький дружок,
любезный пастушок ваш, Петр Петров.
Он думал рассмешить ее. Она не поняла шутки и серьезно
ответила:
-- Грех над ним смеяться, Купринька. Ты б его пожалел.
Отпетый горемыка, погибшая душа.
-- Забрали Антипова Пашку. Павла Ферапонтовича. Пришли
ночью, обыск, все перебуторили. Утром увели. Тем более Дарья
его тиф это, в больнице. Павлушка малый, -- в реальном учится,
-- один в доме с теткой глухой. Притом гонят их с квартиры. Я
считаю, надо мальчика к нам. Зачем Пров заходил?
-- Почем ты знаешь?
-- Бочка, вижу, не покрыта и кружка стоит. Обязательно,
думаю, Пров бездонный воду хлобыстал.
-- Какой ты догадливый, Купринька. Твоя правда. Пров, Пров,
Пров Афанасьевич. Забежал попросить дров взаймы -- я дала. Да
что я дура, -- дрова! Совсем из головы у меня вон, какую он
новость принес. Государь, понимаешь, манифест подписал, чтобы
все перевернуть по-новому, никого не обижать, мужикам землю и
всех сравнять с дворянами. Подписанный указ, ты что думаешь,
только обнародовать. Из синода новое прошение прислали,
вставить в ектинью, или там какое-то моление заздравное, не
хочу врать. Провушка сказывал, да я вот запамятовала.
8
Патуля Антипов, сын арестованного Павла Ферапонтовича и
помещенной в больницу Дарьи Филимоновны, поселился у
Тиверзиных. Это был чистоплотный мальчик с правильными чертами
лица и русыми волосами, расчесанными на прямой пробор. Он их
поминутно приглаживал щеткою и поминутно оправлял куртку и
кушак с форменной пряжкой реального училища. Патуля был
смешлив до слез и очень наблюдателен. Он с большим сходством и
комизмом передразнивал все, что видел и слышал.
Вскоре после манифеста семнадцатого октября задумана была
большая демонстрация от Тверской заставы к Калужской. Это было
начинание в духе пословицы "у семи нянек дитя без глазу".
Несколько революционных организаций, причастных к затее,
перегрызлись между собой и одна за другой от нее отступились,
а когда узнали, что в назначенное утро люди все же вышли на
улицу, наскоро послали к манифестантам своих представителей.
Несмотря на отговоры и противодействие Киприяна
Савельевича, Марфа Гавриловна пошла на демонстрацию с веселым
и общительным Патулей.
Был сухой морозный день начала ноября, с серо-свинцовым
спокойным небом и реденькими, почти считанными снежинками,
которые долго и уклончиво вились, перед тем как упасть на
землю и потом серою пушистой пылью забиться в дорожные
колдобины.
Вниз по улице валил народ, сущее столпотворение, лица, лица
и лица, зимние пальто на вате и барашковые шапки, старики,
курсистки и дети, путейцы в форме, рабочие трамвайного парка и
телефонной станции в сапогах выше колен и кожаных куртках,
гимназисты и студенты.
Некоторое время пели "Варшавянку", "Вы жертвою пали" и
"Марсельезу", но вдруг человек, пятившийся задом перед
шествием и взмахами зажатой в руке кубанки дирижировавший
пением, надел шапку, перестал запевать и, повернувшись спиной
к процессии, пошел впереди и стал прислушиваться, о чем
говорят остальные распорядители, шедшие рядом. Пение
расстроилось и оборвалось. Стал слышен хрустящий шаг несметной
толпы по мерзлой мостовой.
Доброжелатели сообщали инициаторам шествия, что
демонстрантов впереди подстерегают казаки. О готовящейся
засаде телефонировали в близлежащую аптеку.
-- Так что же, -- говорили распорядители. -- Тогда главное
-- хладнокровие и не теряться. Надо немедленно занять первое
общественное здание, какое попадется по дороге, объявить людям
о грозящей опасности и расходиться поодиночке.
Заспорили, куда будет лучше всего. Одни предлагали в
Общество купеческих приказчиков, другие в Высшее техническое,
третьи в Училище иностранных корреспондентов.
Во время этого спора впереди показался угол казенного
здания. В нем тоже помещалось учебное заведение, годившееся в
качестве прибежища ничуть не хуже перечисленных.
Когда идущие поравнялись с ним, вожаки поднялись на
полукруглую площадку и знаками остановили голову процессии.
Многостворчатые двери входа открылись, и шествие в полном
составе, шуба за шубой и шапка за шапкой стало вливаться в
вестибюль школы и подниматься по ее парадной лестнице.
-- В актовый зал, в актовый зал! -- кричали сзади единичные
голоса, но толпа продолжала валить дальше, разбредаясь в
глубине по отдельным коридорам и классам.
Когда публику все же удалось вернуть, и все расселись на
стульях, руководители несколько раз пытались объявить собранию
о расставленной впереди ловушке, но их никто не слушал.
Остановка и переход в закрытое помещение были поняты как
приглашение на импровизированный митинг, который тут же и
начался.
Людям после долгого шагания с пением хотелось посидеть
немного молча, и чтобы теперь кто-нибудь другой отдувался за
них и драл свою глотку. По сравнению с главным удовольствием
отдыха безразличны были ничтожные разногласия говоривших,
почти во всем солидарных друг с другом.
Поэтому наибольший успех выпал на долю наихудшего оратора,
не утомлявшего слушателей необходимостью следить за ним.
Каждое его слово сопровождалось ревом сочувствия. Никто не
жалел, что его речь заглушается шумом одобрения. С ним
торопились согласиться из нетерпения, кричали "позор",
составляли телеграмму протеста и вдруг, наскучив однообразием
его голоса, поднялись как один и, совершенно забыв про
оратора, шапка за шапкой и ряд за рядом толпой спустились по
лестнице и высыпали на улицу. Шествие продолжалось.
Пока митинговали, на улице повалил снег. Мостовые побелели.
Снег валил все гуще.
Когда налетели драгуны, этого в первую минуту не
подозревали в задних рядах. Вдруг спереди прокатился
нарастающий гул, как когда толпою кричат "ура". Крики
"караул", "убили" и множество других слились во что-то
неразличимое. Почти в ту же минуту на волне этих звуков по
тесному проходу, образовавшемуся в шарахнувшейся толпе,
стремительно и бесшумно пронеслись лошадиные морды и гривы и
машущие шашками всадники.
Полувзвод проскакал, повернул, перестроился и врезался
сзади в хвост шествия. Началось избиение.
Спустя несколько минут улица была почти пуста. Люди
разбегались по переулкам. Снег шел реже. Вечер был сух, как
рисунок углем. Вдруг садящееся где-то за домами солнце стало
из-за угла словно пальцем тыкать во все красное на улице: в
красноверхие шапки драгун, в полотнище упавшего красного
флага, в следы крови, протянувшиеся по снегу красненькими
ниточками и точками.
По краю мостовой полз, притягиваясь на руках, стонущий
человек с раскроенным черепом. Снизу шагом в ряд ехало
несколько конных. Они возвращались с конца улицы, куда их
завлекло преследование. Почти под ногами у них металась Марфа
Гавриловна в сбившемся на затылок платке и не своим голосом
кричала на всю улицу: "Паша! Патуля!"
Он все время шел с ней и забавлял ее, с большим искусством
изображая последнего оратора, и вдруг пропал в суматохе, когда
наскочили драгуны.
В переделке Марфа Гавриловна сама получила по спине
нагайкой, и хотя ее плотно подбитый ватою шушун не дал ей
почувствовать удара, она выругалась и погрозила кулаком
удалявшейся кавалерии, возмущенная тем, как это ее, старуху,
осмелились при всем честном народе вытянуть плеткой.
Марфа Гавриловна бросала взволнованные взгляды по обе
стороны мостовой. Вдруг она по счастью увидала мальчика на
противоположном тротуаре. Там в углублении между колониальной
лавкой и выступом каменного особняка толпилась кучка случайных
ротозеев.
Туда загнал их крупом и боками своей лошади драгун,
въехавший верхом на тротуар. Его забавлял их ужас, и,
загородив им выход, он производил перед их носом манежные
вольты и пируэты, пятил лошадь задом и медленно, как в цирке,
подымал ее на дыбы. Вдруг впереди он увидел шагом
возвращающихся товарищей, дал лошади шпоры и в два-три прыжка
занял место в их ряду.
Народ, сжатый в закоулке, рассеялся. Паша, раньше боявшийся
подать голос, кинулся к бабушке.
Они шли домой. Марфа Гавриловна все время ворчала:
-- Смертоубийцы проклятые, окаянные душегубы! Людям
радость, царь волю дал, а эти не утерпят. Все бы им
испакостить, всякое слово вывернуть наизнанку.
Она была зла на драгун, на весь свет кругом и в эту минуту
даже на родного сына. В моменты запальчивости ей казалось, что
все происходящее сейчас, это всT штуки Купринькиных путаников,
которых она звала промахами и мудрофелями.
-- Злые аспиды! Что им, оглашенным, надо? Никакого понятия!
Только бы лаяться да вздорить. А этот, речистый, как ты его,
Пашенька? Покажи, милый, покажи. Ой помру, ой помру! Ни дать
ни взять как вылитый. Тру-ру ру-ру-ру. Ах ты зуда-жужелица,
конская строка!
Дома она накинулась с упреками на сына, не в таких, мол,
она летах, чтобы ее конопатый болван вихрастый с коника
хлыстом учил по заду.
-- Да что вы, ей-Богу, маменька! Словно я, право, казачий
сотник какой или шейх жандармов.
9
Николай Николаевич стоял у окна, когда показались бегущие.
Он понял, что это с демонстрации, и некоторое время
всматривался вдаль, не увидит ли среди расходящихся Юры или
еще кого-нибудь. Однако знакомых не оказалось, только раз ему
почудилось, что быстро прошел этот (Николай Николаевич забыл
его имя), сын Дудорова, отчаянный, у которого еще так недавно
извлекли пулю из левого плеча и который опять околачивался,
где не надо.
Николай Николаевич приехал сюда осенью из Петербурга. В
Москве у него не было своего угла, а в гостиницу ему не
хотелось. Он остановился у Свентицких, своих дальних
родственников. Они отвели ему угловой кабинет наверху в
мезонине.
Этот двухэтажный флигель, слишком большой для бездетной
четы Свентицких, покойные старики Свентицкие с незапамятных
времен снимали у князей Долгоруких. Владение Долгоруких с
тремя дворами, садом и множеством разбросанных в беспорядке
разностильных построек выходило в три переулка и называлось
по-старинному Мучным городком.
Несмотря на свои четыре окна, кабинет был темноват. Его
загромождали книги, бумаги, ковры и гравюры. К кабинету
снаружи примыкал балкон, полукругом охватывавший этот угол
здания. Двойная стеклянная дверь на балкон была наглухо
заделана на зиму.
В два окна кабинета и стекла балконной двери переулок был
виден в длину -- убегающая вдаль санная дорога, криво
расставленные домики, кривые заборы.
Из сада в кабинет тянулись лиловые тени. Деревья с таким
видом заглядывали в комнату, словно хотели положить на пол
свои ветки в тяжелом инее, похожем на сиреневые струйки
застывшего стеарина.
Николай Николаевич глядел в переулок и вспоминал
прошлогоднюю петербургскую зиму, Гапона, Горького, посещение
Витте, модных современных писателей. Из этой кутерьмы он удрал
сюда, в тишь да гладь первопрестольной, писать задуманную им
книгу. Куда там! Он попал из огня да в полымя. Каждый день
лекции и доклады, не дадут опомниться. То на Высших женских,
то в Религиозно-философском, то на Красный Крест, то в Фонд
стачечного комитета. Забраться бы в Швейцарию, в глушь лесного
кантона. Мир и ясность над озером, небо и горы, и звучный,
всему вторящий, настороженный воздух.
Николай Николаевич отвернулся от окна. Его поманило в гости
к кому-нибудь или просто так без цели на улицу. Но тут он
вспомнил, что к нему должен прийти по делу толстовец
Выволочнов, и ему нельзя отлучаться. Он стал расхаживать по
комнате. Мысли его обратились к племяннику.
Когда из приволжского захолустья Николай Николаевич
переехал в Петербург, он привез Юру в Москву в родственный
круг Веденяпиных, Остромысленских, Селявиных, Михаелисов,
Свентицких и Громеко. Для начала Юру водворили к безалаберному
старику и пустомеле Остромысленскому, которого родня запросто
величала Федькой. Федька негласно сожительствовал со своей
воспитанницей Мотей и потому считал себя потрясателем основ,
поборником идеи. Он не оправдал возложенного доверия и даже
оказался нечистым на руку, тратя в свою пользу деньги,
назначенные на Юрино содержание. Юру перевели в профессорскую
семью Громеко, где он и по сей день находился.
У Громеко Юру окружала завидно благоприятная атмосфера.
-- У них там такой триумвират, -- думал Николай Николаевич:
Юра, его товарищ и одноклассник гимназист Гордон и дочь
хозяев Тоня Громеко. Этот тройственный союз начитался "Смысла
любви" и "Крейцеровой сонаты" и помешан на проповеди
целомудрия.
Отрочество должно пройти через все неистовства чистоты. Но
они пересаливают, у них заходит ум за разум.
Они страшные чудаки и дети. Область чувственного, которая
их так волнует, они почему-то называют "пошлостью" и
употребляют это выражение кстати и некстати. Очень неудачный
выбор слова! "Пошлость" -- это у них и голос инстинкта, и
порнографическая литература, и эксплуатация женщины, и чуть ли
не весь мир физического. Они краснеют и бледнеют, когда
произносят это слово!
Если бы я был в Москве, -- думал Николай Николаевич, -- я
бы не дал этому зайти так далеко. Стыд необходим, и в
некоторых границах...
-- А, Нил Феоктистович! Милости просим, -- воскликнул он и
пошел навстречу гостю.
10
В комнату вошел толстый мужчина в серой рубашке,
подпоясанный широким ремнем. Он был в валенках, штаны
пузырились у него на коленках. Он производил впечатление
добряка, витающего в обла ках. На носу у него злобно
подпрыгивало маленькое пенсне на широкой черной ленте.
Разоблачаясь в прихожей, он не довел дело до конца. Он не
снял шарфа, конец которого волочился у него по полу, и в руках
у него осталась его круглая войлочная шляпа. Эти предметы
стесняли его в движениях и не только мешали Выволочнову пожать
руку Николаю Николаевичу, но даже выговорить слова
приветствия, здороваясь с ним.
-- Э-мм, -- растерянно мычал он, осматриваясь по углам.
-- Кладите где хотите, -- сказал Николай Николаевич, вернув
Выволочнову дар речи и самообладание.
Это был один из тех последователей Льва Николаевича
Толстого, в головах которых мысли гения, никогда не знавшего
покоя, улеглись вкушать долгий и неомраченный отдых и
непоправимо мельчали.
Выволочнов пришел просить Николая Николаевича выступить в
какой-то школе в пользу политических ссыльных.
-- Я уже раз читал там.
-- В пользу политических?
-- Да.
-- Придется еще раз.
Николай Николаевич поупрямился и согласился. Предмет
посещения был исчерпан. Николай Николаевич не удерживал Нила
Феоктистовича. Он мог подняться и уйти. Но Выволочнову
казалось неприличным уйти так скоро. На прощанье надо было
сказать что-нибудь живое, непринужденное. Завязался разговор,
натянутый и неприятный.
-- Декадентствуете? Вдались в мистику?
-- То есть это почему же?
-- Пропал человек. Земство помните?
-- А как же. Вместе по выборам работали.
-- За сельские школы ратовали и учительские семинарии.
Помните?
-- Как же. Жаркие были бои. Вы потом, кажется, по народному
здравию подвизались и общественному призрению. Не правда ли?
-- Некоторое время.
-- Нда. А теперь эти фавны и ненюфары, эфебы и "будем как
солнце". Хоть убейте, не поверю. Чтобы умный человек с
чувством юмора и таким знанием народа... Оставьте,
пожалуйста... Или, может быть, я вторгаюсь... Что-нибудь
сокровенное?
-- Зачем бросать наудачу слова, не думая? О чем мы
препираемся? Вы не знаете моих мыслей.
-- России нужны школы и больницы, а не фавны и ненюфары.
-- Никто не спорит.
-- Мужик раздет и пухнет от голода...
Такими скачками подвигался разговор. Сознавая наперед
никчемность этих попыток, Николай Николаевич стал объяснять,
что его сближает с некоторыми писателями из символистов, а
потом перешел к Толстому.
-- До какой-то границы я с вами. Но Лев Николаевич говорит,
что чем больше человек отдается красоте, тем больше отдаляется
от добра.
-- А вы думаете, что наоборот? Мир спасет красота, мистерии
и тому подобное, Розанов и Достоевский?
-- Погодите, я сам скажу, что я думаю. Я думаю, что если бы
дремлющего в человеке зверя можно было остановить угрозою, все
равно, каталажки или загробного воздаяния, высшею эмблемой
человечества был бы цирковой укротитель с хлыстом, а не
жертвующий собою проповедник. Но в том-то и дело, что человека
столетиями поднимала над животным и уносила ввысь не палка, а
музыка: неотразимость безоружной истины, притягательность ее
примера. До сих пор считалось, что самое важное в Евангелии
нравственные изречения и правила, заключенные в заповедях, а
для меня самое главное то, что Христос говорит притчами из
быта, поясняя истину светом повседневности. В основе этого
лежит мысль, что общение между смертными бессмертно и что
жизнь символична, потому что она значительна.
-- Ничего не понял. Вы бы об этом книгу написали.
Когда ушел Выволочнов, Николаем Николаевичем овладело
страшное раздражение. Он был зол на себя за то, что выболтал
чурбану Выволочнову часть своих заветных мыслей, не произведя
на него ни малейшего впечатления. Как это иногда бывает,
досада Николая Николаевича вдруг изменила направление. Он
совершенно забыл о Выволочнове, словно его никогда не бывало.
Ему припомнился другой случай. Он не вел дневников, но раз или
два в году записывал в толстую общую тетрадь наиболее
поразившие его мысли. Он вынул тетрадь и стал набрасывать
крупным разборчивым почерком. Вот что он записал.
"Весь день вне себя из-за этой дуры Шлезингер. Приходит
утром, засиживается до обеда и битых два часа томит чтением
этой галиматьи. Стихотворный текст символиста А. для
космогонической симфонии композитора Б. с духами планет,
голосами четырех стихий и прочая и прочая. Я терпел, терпел и
не выдержал, взмолился, что, мол, не могу, увольте.
Я вдруг все понял. Я понял, отчего это всегда так
убийственно нестерпимо и фальшиво даже в Фаусте. Это деланный,
ложный интерес. Таких запросов нет у современного человека.
Когда его одолевают загадки вселенной, он углубляется в
физику, а не в гекзаметры Гезиода.
Но дело не только в устарелости этих форм, в их
анахронизме. Дело не в том, что эти духи огня и воды вновь
неярко запутывают то, что ярко распутано наукою. Дело в том,
что этот жанр противоречит всему духу нынешнего искусства, его
существу, его побудительным мотивам.
Эти космогонии были естественны на старой земле, заселенной
человеком так редко, что он не заслонял еще природы. По ней
еще бродили мамонты и свежи были воспоминания о динозаврах и
драконах. Природа так явно бросалась в глаза человеку и так
хищно и ощутительно -- ему в загривок, что, может быть, в
самом деле все было еще полно богов. Это самые первые страницы
летописи человечества, они только еще начинались.
Этот древний мир кончился в Риме от перенаселения.
Рим был толкучкою заимствованных богов и завоеванных наро
дов, давкою в два яруса, на земле и на небе, свинством,
захлестнувшимся вокруг себя тройным узлом, как заворот кишок.
Даки, герулы, скифы, сарматы, гиперборейцы, тяжелые колеса без
спиц, заплывшие от жира глаза, скотоложество, двойные
подбородки, кормление рыбы мясом образованных рабов,
неграмотные императоры. Людей на свете было больше, чем
когда-либо впоследствии, и они были сдавлены в проходах
Колизея и страдали.
И вот в завал этой мраморной и золотой безвкусицы пришел
этот легкий и одетый в сияние, подчеркнуто человеческий,
намеренно провинциальный, галилейский, и с этой минуты народы
и боги прекратились и начался человек, человек-плотник,
человек-пахарь, человек-пастух в стаде овец на заходе солнца,
человек, ни капельки не звучащий гордо, человек, благодарно
разнесенный по всем колыбельным песням матерей и по всем
картинным галереям мира".
11
Петровские линии производили впечатление петербургского
уголка в Москве. Соответствие зданий по обеим сторонам
проезда, лепные парадные в хорошем вкусе, книжная лавка,
читальня, картографическое заведение, очень приличный табачный
магазин, очень приличный ресторан, перед рестораном -- газовые
фонари в круглых матовых колпаках на массивных кронштейнах.
Зимой это место хмурилось с мрачной неприступностью. Здесь
жили серьезные, уважающие себя и хорошо зарабатывающие люди
свободных профессий.
Здесь снимал роскошную холостяцкую квартиру во втором этаже
по широкой леснице с широкими дубовыми перилами Виктор
Ипполитович Комаровский. Заботливо во все вникающая и в то же
время ни во что не вмешивающаяся Эмма Эрнестовна, его
экономка, нет -- кастелянша его тихого уединения, вела его
хозяйство, неслышимая и незримая, и он платил ей рыцарской
признательностью, естественной в таком джентльмене, и не
терпел в квартире присутствия гостей и посетительниц, не
совместимых с ее безмятежным стародевическим миром. У них
царил покой монашеской обители -- шторы опущены, ни пылинки,
ни пятнышка, как в операционной.
По воскресеньям перед обедом Виктор Ипполитович имел
обыкновение фланировать со своим бульдогом по Петровке и
Кузнецкому, и на одном из углов выходил и присоединялся к ним
Константин Илларионович Сатаниди, актер и картежник.
Они пускались вместе шлифовать панели, перекидывались
короткими анекдотами и замечаниями настолько отрывистыми,
незначительными и полными такого презрения ко всему на свете,
что без всякого ущерба могли бы заменить эти слова простым
рычанием, лишь бы наполнять оба тротуара Кузнецкого своими
громкими, бесстыдно задыхающимися и как бы давящимися своей
собственной вибрацией басами.
12
Погода перемогалась. "Кап-кап-кап" долбили капли по железу
водосточных труб и карнизов. Крыша перестукивалась с крышею,
как весною. Была оттепель.
Всю дорогу она шла, как невменяемая, и только по приходе
домой поняла, что случилось.
Дома все спали. Она опять впала в оцепенение и в этой
рассеянности опустилась перед маминым туалетным столиком в
светло-сиреневом, почти белом платье с кружевной отделкой и
длинной вуали, взятыми на один вечер в мастерской, как на
маскарад. Она сидела перед своим отражением в зеркале и ничего
не видела. Потом положила скрещенные руки на столик и упала на
них головою.
Если мама узнает, она убьет ее. Убьет и покончит с собой.
Как это случилось? Как могло это случиться? Теперь поздно.
Надо было думать раньше.
Теперь она, -- как это называется, -- теперь она -- падшая.
Она -- женщина из французского романа и завтра пойдет в
гимназию сидеть за одной партой с этими девочками, которые по
сравнению с ней еще грудные дети. Господи, Господи, как это
могло случиться!
Когда-нибудь, через много-много лет, когда можно будет,
Лара расскажет это Оле Деминой. Оля обнимет ее за голову и
разревется.
За окном лепетали капли, заговаривалась оттепель. Кто-то с
улицы дубасил в ворота к соседям. Лара не поднимала головы. У
нее вздрагивали плечи. Она плакала.
13
-- Ax, Эмма Эрнестовна, это, милочка, неважно. Это надоело.
Он расшвыривал по ковру и дивану какие-то вещи, манжеты и
манишки и вдвигал и выдвигал ящики комода, не соображая, что
ему надо.
Она требовалась ему дозарезу, а увидеть ее в это
воскресенье не было возможности. Он метался, как зверь, по
комнате, нигде не находя себе места.
Она была бесподобна прелестью одухотворения. Ее руки
поражали, как может удивлять высокий образ мыслей. Ее тень на
обоях номера казалась силуэтом ее неиспорченности. Рубашка
обтягивала ей грудь простодушно и туго, как кусок холста,
натянутый на пяльцы.
Комаровский барабанил пальцами по оконному стеклу, в такт
лошадям, неторопливо цокавшим внизу по асфальту проезда.
"Лара", -- шептал он и закрывал глаза, и ее голова мысленно
появлялась в руках у него, голова спящей с опущенными во сне
ресницами, не ведающая, что на нее бессонно смотрят часами без
отрыва. Шапка ее волос, в беспорядке разметанная по подушке
дымом своей красоты ела Комаровскому глаза и проникала в душу.
Его воскресная прогулка не удалась. Комаровский сделал с
Джеком несколько шагов по тротуару и остановился. Ему
представились Кузнецкий, шутки Сатаниди, встречный поток
знакомых. Нет, это выше его сил! Как это все опротивело!
Комаровский повернул назад. Собака удивилась, остановила на
нем неодобрительный взгляд с земли и неохотно поплелась сзади.
-- Что за наваждение! -- думал он. -- Что все это значит?
Что это -- проснувшаяся совесть, чувство жалости или
раскаяния? Или это -- беспокойство? Нет, он знает, что она
дома у себя и в безопасности. Так что же она не идет из головы
у него!
Комаровский вошел в подъезд, дошел по лестнице до площадки
и обогнул ее. На ней было венецианское окно с орнаментальными
гербами по углам стекла. Цветные зайчики падали с него на пол
и подоконник. На половине второго марша Комаровский
остановился.
Не поддаваться этой мытарящей, сосущей тоске! Он не
мальчик, он должен понимать, что с ним будет, если из средства
развлечения эта девочка, дочь его покойного друга, этот
ребенок, станет предметом его помешательства. Опомниться! Быть
верным себе, не изменять своим привычкам. А то все полетит
прахом.
Комаровский до боли сжал рукой широкие перила, закрыл на
минуту глаза и, решительно повернув назад, стал спускаться. На
площадке с зайчиками он перехватил обожающий взгляд бульдога.
Джек смотрел на него снизу, подняв голову, как старый,
слюнявый карлик с отвислыми щеками.
Собака не любила девушки, рвала ей чулки, рычала на нее и
скалилась. Она ревновала хозяина к Ларе, словно боясь, как бы
он не заразился от нее чем-нибудь человеческим.
-- Ах, так вот оно что! Ты решил, что все будет по-прежнему
-- Сатаниди, подлости, анекдоты? Так вот тебе за это, вот
тебе, вот тебе, вот тебе!
Он стал избивать бульдога тростью и ногами. Джек вырвался,
воя и взвизгивая, и с трясущимся задом заковылял вверх по
лестнице скрестись в дверь и жаловаться Эмме Эрнестовне.
Проходили дни и недели.
14
О какой это был заколдованный круг! Если бы вторжение
Комаровского в Ларину жизнь возбуждало только ее отвращение, Л
ара взбунтовалась бы и вырвалась. Но дело было не так просто.
Девочке льстило, что годящийся ей в отцы красивый, седеющий
мужчина, которому аплодируют в собраниях и о котором пишут в
газетах, тратит деньги и время на нее, зовет божеством, возит
в театры и на концерты и, что называется, "умственно
развивает" ее.
И ведь она была еще невзрослою гимназисткой в коричневом
платье, тайной участницей невинных школьных заговоров и
проказ. Ловеласничанье Комаровского где-нибудь в карете под
носом у кучера или в укромной аванложе на глазах у целого
театра пленяло ее неразоблаченной дерзостью и побуждало
просыпавшегося в ней бесенка к подражанию.
Но этот озорной школьнический задор быстро проходил. Ноющая
надломленность и ужас перед собой надолго укоренялись в ней. И
все время хотелось спать. От недоспанных ночей, от слез и
вечной головной боли, от заучивания уроков и общей физической
усталости.
15
Он был ее проклятием, она его ненавидела. Каждый день она
перебирала эти мысли заново.
Теперь она на всю жизнь его невольница, чем он закабалил
ее? Чем вымогает ее покорность, а она сдается, угождает его
желаниям и услаждает его дрожью своего неприкрашенного позора?
Своим старшинством, маминой денежной зависимостью от него,
умелым ее, Лары, запугиванием? Нет, нет и нет. Все это вздор.
Не она в подчинении у него, а он у нее. Разве не видит она,
как он томится по ней? Ей нечего бояться, ее совесть чиста.
Стыдно и страшно должно быть ему, если она уличит его. Но в
том-то и дело, что она никогда этого не сделает. На это у нее
не хватит подлости, главной силы Комаровского в обращении с
подчиненными и слабыми.
Вот в чем их разница. Этим и страшна жизнь кругом. Чем она
оглушает, громом и молнией? Нет, косыми взглядами и шепотом
оговора. В ней все подвох и двусмысленность. Отдельная нитка,
как паутинка, потянул -- и нет ее, а попробуй выбраться из
сети -- только больше запутаешься.
И над сильным властвует подлый и слабый.
16
Она говорила себе: -- А если бы она была замужем? Чем бы
это отличалось? Она вступила на путь софизмов. Но иногда тоска
без исхода охватывала ее.
Как ему не стыдно валяться в ногах у нее и умолять: "Так не
может продолжаться. Подумай, что я с тобой сделал. Ты катишься
по наклонной плоскости. Давай откроемся матери. Я женюсь на
тебе".
И он плакал и настаивал, словно она спорила и не
соглашалась. Но все это были одни фразы, и Лара даже не
слушала этих трагических пустозвонных слов.
И он продолжал водить ее под длинною вуалью в отдельные
кабинеты этого ужасного ресторана, где лакеи и закусывающие
провожали ее взглядами и как бы раздевали. И она только
спрашивала себя: разве когда любят, унижают?
Однажды ей снилось. Она под землей, от нее остался только
левый бок с плечом и правая ступни. Из левого соска у неT
растет пучок травы, а на земле поют "Черные очи да белая
грудь" и "Не велят Маше за реченьку ходить".
17
Лара не была религиозна. В обряды она не верила. Но иногда
для того, чтобы вынести жизнь, требовалось, чтобы она шла в
сопровождении некоторой внутренней музыки. Такую музыку нельзя
было сочинять для каждого раза самой. Этой музыкой было слово
Божие о жизни, и плакать над ним Лара ходила в церковь.
Раз в начале декабря, когда на душе у Лары было, как у
Катерины из "Грозы", она пошла помолиться с таким чувством,
что вот теперь земля расступится под ней и обрушатся церковные
своды. И поделом. И всему будет конец. Жаль только, что она
взяла с собой Олю Демину, эту трещотку.
-- Пров Афанасьевич, -- шепнула ей Оля на ухо.
-- Тсс. Отстань, пожалуйста. Какой Пров Афанасьевич?
-- Пров Афанасьевич Соколов. Наш троюродный дядюшка.
Который читает.
-- А, это она про псаломщика. Тиверзинская родня. Тсс.
Замолчи. Не мешай мне, пожалуйста.
Они пришли к началу службы. Пели псалом: "Благослови, душе
моя, Господа, и вся внутренняя моя имя святое Его".
В церкви было пустовато и гулко. Лишь впереди тесной толпой
сбились молящиеся. Церковь была новой стройки. Нерасцвеченное
стекло оконницы ничем не скрашивало серого заснеженного
переулка и прохожих и проезжих, которые по нему сновали. У
этого окна стоял церковный староста и громко на всю церковь,
не обращая внимания на службу, вразумлял какую-то глуховатую
юродивую оборванку, и его голос был того же казенного
будничного образца, как окно и переулок.
Пока, медленно обходя молящихся, Лара с зажатыми в руке
медяками шла к двери за свечками для себя и Оли и так же
осторожно, чтобы никого не толкнуть, возвращалась назад, Пров
Афанасьевич успел отбарабанить девять блаженств, как вещь, и
без него всем хорошо известную.
Блажени нищие духом... Блажени плачущие... Блажени алчущие
и жаждущие правды...
Лара шла, вздрогнула и остановилась. Это про нее. Он
говорит: завидна участь растоптанных. Им есть что рассказать о
себе. У них все впереди. Так он считал. Это Христово мнение.
18
Были дни Пресни. Они оказались в полосе восстания. В
нескольких шагах от них на Тверской строили баррикаду. Ее было
видно из окна гостиной. С их двора таскали туда ведрами воду и
обливали баррикаду, чтобы связать ледяной броней камни и лом,
из которых она состояла.
На соседнем дворе было сборное место дружинников, что-то
вроде врачебного или питательного пункта.
Туда проходили два мальчика. Лара знала обоих. Один был
Ника Дудоров, приятель Нади, у которой Лара с ним
познакомилась. Он был Лариного десятка -- прямой, гордый и
неразговорчивый. Он был похож на Лару и не был ей интересен.
Другой был реалист Антипов, живший у старухи Тиверзиной,
бабушки Оли Деминой. Бывая у Марфы Гавриловны, Лара стала
замечать, какое действие она производит на мальчика. Паша
Антипов был так еще младенчески прост, что не скрывал
блаженства, которое доставляли ему ее посещения, словно Лара
была какая-нибудь березовая роща в каникулярное время с чистою
травою и облаками, и можно было беспрепятственно выражать свой
телячий восторг по ее поводу, не боясь, что за это засмеют.
Едва заметив, какое она на него оказывает влияние, Лара
бессознательно стала этим пользоваться. Впрочем, более
серьезным приручением мягкого и податливого характера она
занялась через несколько лет, в гораздо более позднюю пору
своей дружбы с ним, когда Патуля уже знал, что любит ее без
памяти и что в жизни ему нет больше отступления.
Мальчики играли в самую страшную и взрослую из игр, в
войну, притом в такую, за участие в которой вешали и ссылали.
Но концы башлыков были у них завязаны сзади такими узлами, что
это обличало в них детей и обнаруживало, что у них есть еще
папы и мамы. Лара смотрела на них, как большая на маленьких.
Налет невинности лежал на их опасных забавах. Тот же отпечаток
сообщался от них всему остальному. Морозному вечеру, поросшему
таким косматым инеем, что вследствие густоты он казался не
белым, а черным. Синему двору. Дому напротив, где скрывались
мальчики. И главное, главное -- револьверным выстрелам, все
время щелкавшим оттуда. "Мальчики стреляют", -- думала Лара.
Она думала так не о Нике и Патуле, но обо всем стрелявшем
городе. "Хорошие, честные мальчики, -- думала она. -- Хорошие,
оттого и стреляют".
19
Узнали, что по баррикаде могут открыть огонь из пушки и что
их дом в опасности. О переходе куда-нибудь к знакомым в другую
часть Москвы поздно было думать, их район был оцеплен. Надо
было приискать угол поближе, внутри круга. Вспомнили о
"Черногории".
Выяснилось, что они не первые. В гостинице все было занято.
Многие оказались в их положении. По старой памяти их обещали
устроить в бельевой.
Собрали самое необходимое в три узла, чтобы не привлекать
внимание чемоданами, и стали со дня на день откладывать
переход в гостиницу.
Ввиду патриархальных нравов, царивших в мастерской, в ней
до последнего времени продолжали работать, несмотря на
забастовку. Но вот как-то в холодные, скучные сумерки с улицы
позвонили. Вошел кто-то с претензиями и упреками. На парадное
потребовали хозяйку. В переднюю унимать страсти вышла Фаина
Силантьевна.
-- Сюда, девоньки! -- вскоре позвала она туда мастериц и по
очереди стала всех представлять вошедшему.
Он с каждою отдельно поздоровался за руку прочувствованно и
неуклюже и ушел, о чем-то уговорившись с Фетисовой.
Вернувшись в зал, мастерицы стали повязываться шалями и
вскидывать руки над головами, продевая их в рукава тесных
шубеек.
-- Что случилось? -- спросила подоспевшая Амалия Карловна.
-- Нас сымают, мадам. Мы забастовали.
-- Разве я... Что я вам сделала плохого? -- Мадам Гишар
расплакалась.
-- Вы не расстраивайтесь, Амалия Карловна. У нас зла на вас
нет, мы очень вами благодарны. Да ведь разговор не об вас и об
нас. Так теперь у всех, весь свет. А нешто супротив него
возможно?
Все разошлись до одной, даже Оля Демина и Фаина
Силантьевна, шепнувшая на прощание хозяйке, что инсценирует
эту стачку для пользы владелицы и заведения. А та не
унималась.
-- Какая черная неблагодарность! Подумай, как можно
ошибаться в людях! Эта девчонка, на которую я потратила
столько души! Ну хорошо, допустим, это ребенок. Но эта старая
ведьма!
-- Поймите, мамочка, они не могут сделать для вас
исключения, -- утешала ее Лара. -- Ни у кого нет озлобления
против вас. Наоборот. Все, что происходит сейчас кругом,
делается во имя человека, в защиту слабых, на благо женщин и
детей. Да, да, не качайте так недоверчиво головой. От этого
когда-нибудь будет лучше мне и вам.
Но мать ничего не понимала.
-- Вот так всегда, -- говорила она, всхлипывая. -- Когда
мысли и без того путаются, ты ляпнешь что-нибудь такое, что
только вылупишь глаза. Мне гадят на голову, и выходит, что это
в моих интересах. Нет, верно, правда выжила я из ума.
Родя был в корпусе. Лара с матерью одни слонялись по
пустому дому. Неосвещенная улица пустыми глазами смотрела в
комнаты. Комнаты отвечали тем же взглядом.
-- Пойдемте в номера, мамочка, пока не стемнело. Слышите,
мамочка? Не откладывая, сейчас.
-- Филат, Филат! -- позвали они дворника. -- Филат, проводи
нас, голубчик, в "Черногорию".
-- Слушаюсь, барыня.
-- Захватишь узлы, и вот что, Филат, присматривай тут,
пожалуйста, пока суд да дело. И зерна и воду не забывай
Кириллу Модестовичу. И все на ключ. Да, и, пожалуйста,
наведывайся к нам.
-- Слушаюсь, барыня.
-- Спасибо, Филат. Спаси тебя Христос. Ну, присядем на
прощание, и с Богом.
Они вышли на улицу и не узнали воздуха, как после долгой
болезни. Морозное, как под орех разделанное пространство,
легко перекатывало во все стороны круглые, словно на токарне
выточенные, гладкие звуки. Чмокали, шмякали и шлепались залпы
и выстрелы, расшибая дали в лепешку.
Сколько ни разуверял их Филат, Лара и Амалия Карловна
считали эти выстрелы холостыми.
-- Ты, Филат, дурачок. Ну ты сам посуди, как не холостые,
когда не видно, кто стреляет. Кто же это, по-твоему, святой
дух стреляет, что ли? Разумеется, холостые.
На одном из перекрестков их остановил сторожевой патруль.
Их обыскали, нагло оглаживая их с ног до головы, ухмыляющиеся
казаки. Бескозырки на ремешках были лихо сдвинуты у них на
ухо. Все они казались одноглазыми.
Какое счастье! -- думала Лара. Она не увидит Комаровского
все то время, что они будут отрезаны от остального города! Она
не может развязаться с ним благодаря матери. Она не может
сказать: мама, не принимайте его. А то все откроется. Ну и что
же? А зачем этого бояться? Ах, Боже, да пропади все пропадом,
только бы конец. Господи, Господи, Господи! Она сейчас упадет
без чувств посреди улицы от омерзения. Что она сейчас
вспомнила?! Как называлась эта страшная картина с толстым
римлянином в том первом отдельном кабинете, с которого все
началось? "Женщина или ваза". Ну как же. Конечно. Известная
картина. "Женщина или ваза". И она тогда еще не была женщиной,
чтобы равняться с такой драгоценностью. Это пришло потом. Стол
был так роскошно сервирован.
-- Куда ты как угорелая? Не угнаться мне за тобой, --
плакала сзади Амалия Карловна, тяжело дыша и еле за ней
поспевая.
Лара шла быстро. Какая-то сила несла ее, словно она шагала
по воздуху, гордая, воодушевляющая сила.
"О как задорно щелкают выстрелы, -- думала она. -- Блаженны
поруганные, блаженны оплетенные. Дай вам Бог здоровья,
выстрелы! Выстрелы, выстрелы, вы того же мнения!".
20
Дом братьев Громеко стоял на углу Сивцева Вражка и другого
переулка. Александр и Николай Александрович Громеко были
профессора химии, первый -- в Петровской Академии, а второй --
в университете. Николай Александрович был холост, а Александр
Александрович женат на Анне Ивановне, урожденной Крюгер,
дочери фабриканта-железоделателя и владельца заброшенных
бездоходных рудников на принадлежавшей ему огромной лесной
даче близ Юрятина на Урале.
Дом был двухэтажный. Верх со спальнями, классной, кабинетом
Александра Александровича и библиотекой, будуаром Анны
Ивановны и комнатами Тони и Юры был для жилья, а низ для
приемов. Благодаря фисташковым гардинам, зеркальным бликам на
крышке рояля, аквариуму, оливковой мебели и комнатным
растениям, похожим на водоросли, этот низ производил
впечатление зеленого, сонно колышущегося морского дна.
Громеко были образованные люди, хлебосолы и большие знатоки
и любители музыки. Они собирали у себя общество и устраивали
вечера камерной музыки, на которых исполнялись фортепианные
трио, скрипичные сонаты и струнные квартеты.
В январе тысяча девятьсот шестого года, вскоре после
отъезда Николая Николаевича за границу, в Сивцевом должно было
состояться очередное камерное. Предполагалось сыграть новую
скрипичную сонату одного начинающего из школы Танеева и трио
Чайковского.
Приготовления начались накануне. Передвигали мебель,
освобождая зал. В углу тянул по сто раз одну и ту же ноту и
разбегался бисерными арпеджиями настройщик. На кухне щипали
птицу, чистили зелень и растирали горчицу на прованском масле
для соусов и салатов.
С утра пришла надоедать Шура Шлезингер, закадычный друг
Анны Ивановны, ее поверенная.
Шура Шлезингер была высокая худощавая женщина с правильными
чертами немного мужского лица, которым она несколько
напоминала государя, особенно в своей серой каракулевой шапке
набекрень, в которой она оставалась в гостях, лишь слегка
приподнимая приколотую к ней вуальку.
В периоды горестей и хлопот беседы подруг приносили им
обоюдное облегчение. Облегчение это заключалось в том, что
Шура Шлезингер и Анна Ивановна говорили друг другу колкости
все более язвительного свойства. Разыгрывалась бурная сцена,
быстро кончавшаяся слезами и примирением. Эти регулярные ссоры
успокоительно действовали на обеих, как пиявки от прилива
крови.
Шура Шлезингер была несколько раз замужем, но забывала
мужей тотчас по разводе и придавала им так мало значения, что
во всех своих повадках сохраняла холодную подвижность
одинокой.
Шура Шлезингер была теософка, но вместе с тем так
превосходно знала ход православного богослужения, что даже
toure transportee[*] в состоянии полного экстаза не могла
утерпеть, чтобы не подсказывать священнослужителям, что им
говорить или петь. "Услыши, Господи", "иже на всякое время",
"честнейшую херувим" -- все время слышалась ее хриплая
срывающаяся скороговорка.
[* В восторге. (Здесь и далее с французского.)]
Шура Шлезингер знала математику, индийское тайноведение,
адреса крупнейших профессоров Московской консерватории, кто с
кем живет, и, Бог ты мой, чего она только не знала. Поэтому ее
приглашали судьей и распорядительницей во всех серьезных
случаях жизни.
В назначенный час гости стали съезжаться. Приехали Аделаида
Филипповна, Гинц, Фуфковы, господин и госпожа Басурман,
Вержицкие, полковник Кавказцев. Шел снег, и когда отворяли
парадное, воздух путано несся мимо, весь словно в узелках от
мелькания больших и малых снежинок. Мужчины входили с холода в
болтающихся на ногах глубоких ботиках и поголовно корчили из
себя рассеянных и неуклюжих увальней, а их посвежевшие на
морозе жены в расстегнутых на две верхних пуговицы шубках и
сбившихся назад пуховых платках на заиндевевших волосах,
наоборот, изображали прожженных шельм, само коварство, пальца
в рот не клади. "Племянник Кюи", -- пронесся шепот, когда
приехал новый, в первый раз в этот дом приглашенный пианист.
Из зала через растворенные в двух концах боковые двери
виднелся длинный, как зимняя дорога, накрытый стол в столовой.
В глаза бросалась яркая игра рябиновки в бутылках с зернистой
гранью. Воображение пленяли судки с маслом и уксусом в
маленьких графинчиках на серебряных подставках, и живописность
дичи и закусок, и даже сложенные пирамидками салфетки, стойком
увенчивавшие каждый прибор, и пахнувшие миндалем сине-лиловые
цинерарии в корзинах, казалось, дразнили аппетит. Чтобы не
отдалять желанного мига вкушения земной пищи, поторопились как
можно скорее обратиться к духовной. Расселись в зале рядами.
"Племянник Кюи", -- возобновился шепот, когда пианист занял
свое место за инструментом. Концерт начался.
Про сонату знали, что она скучная и вымученная, головная.
Она оправдала ожидания, да к тому же еще оказалась страшно
растянутой.
Об этом в перерыве спорили критик Керимбеков с Александром
Александровичем. Критик ругал сонату, а Александр
Александрович защищал. Кругом курили и шумели, передвигая
стулья с места на место.
Но опять взгляды упали на сиявшую в соседней комнате
глаженую скатерть. Все предложили продолжать концерт без
промедления.
Пианист покосился на публику и кивнул партнерам, чтобы
начинали. Скрипач и Тышкевич взмахнули смычками. Трио
зарыдало.
Юра, Тоня и Миша Гордон, который полжизни проводил теперь у
Громеко, сидели в третьем ряду.
-- Вам Егоровна знаки делает, -- шепнул Юра Александру
Александровичу, сидевшему прямо перед его стулом.
На пороге зала стояла Аграфена Егоровна, старая седая
горничная семьи Громеко, и отчаянными взглядами в Юрину
сторону и столь же решительными вымахами головы в сторону
Александра Александровича давала Юре понять, что ей срочно
надо хозяина.
Александр Александрович повернул голову, укоризненно
взглянул на Егоровну и пожал плечами. Но Егоровна не
унималась. Вскоре между ними из одного конца зала в другой
завязалось объяснение, как между глухонемыми. В их сторону
смотрели. Анна Ивановна метала на мужа уничтожающие взгляды.
Александр Александрович встал. Надо было что-нибудь
предпринять. Он покраснел, тихо под углом обошел зал и подошел
к Егоровне.
-- Как вам не стыдно, Егоровна! Что это вам, право,
приспичило? Ну, скорее, что случилось?
Егоровна что-то зашептала ему.
-- Из какой Черногории?
-- Номера.
-- Ну так что же?
-- Безотлагательно требовают. Какие-то ихние кончаются.
-- Уж и кончаются. Воображаю. Нельзя, Егоровна. Вот
доиграют кусочек, и скажу. А раньше нельзя.
-- Номерной дожидается. И то же самое извозчик. Я вам
говорю, помирает человек, понимаете? Господского звания дама.
-- Нет и нет. Великое дело пять минут, подумаешь.
Александр Александрович тем же тихим шагом вдоль стены
вернулся на свое место и сел, хмурясь и растирая переносицу.
После первой части он подошел к исполнителям и, пока
гремели рукоплескания, сказал Фадею Казимировичу, что за ним
приехали, какая-то неприятность и музыку придется прекратить.
Потом движе нием ладоней, обращенных к залу, Александр
Александрович остановил аплодисменты и громко сказал:
-- Господа. Трио придется приостановить. Выразим сочувствие
Фадею Казимировичу. У него огорчение. Он вынужден нас
покинуть. В такую минуту мне не хотелось бы оставлять его
одного. Мое присутствие, может быть, будет ему необходимо. Я
поеду с ним. Юрочка, выйди, голубчик, скажи, чтобы Семен
подавал к подъезду, у него давно заложено. Господа, я не
прощаюсь. Всех прошу оставаться. Отсутствие мое будет
кратковременно.
Мальчики запросились прокатиться с Александром
Александровичем ночью по морозу.
21
Несмотря на нормальное течение восстановившейся жизни,
после декабря все еще постреливали где-нибудь, и новые пожары,
какие бывают постоянно, казались догорающими остатками
прежних.
Никогда еще они не ехали так далеко и долго, как в эту
ночь. Это было рукой подать -- Смоленский, Новинский и
половина Садовой. Но зверский мороз с туманом разобщал
отдельные куски свихнувшегося пространства, точно оно было не
одинаковое везде на свете. Косматый, рваный дым костров, скрип
шагов и визг полозьев способствовали впечатлению, будто они
едут уже Бог знает как давно и заехали в какую-то ужасающую
даль.
Перед гостиницей стояла накрытая попоной лошадь с
забинтованными бабками, впряженная в узкие щегольские сани. На
месте для седоков сидел лихач, облапив замотанную голову
руками в рукавицах, чтобы согреться.
В вестибюле было тепло, и за перилами, отделявшими вешалку
от входа, дремал, громко всхрапывал и сам себя этим будил
швейцар, усыпленный шумом вентилятора, гуденьем топящейся
печки и свистом кипящего самовара.
Налево в вестибюле перед зеркалом стояла накрашенная дама с
пухлым, мучнистым от пудры лицом. На ней был меховой жакет,
слишком воздушный для такой погоды. Дама кого-то дожидалась
сверху и, повернувшись спиной к зеркалу, оглядывала себя то
через правое, то через левое плечо, хороша ли она сзади.
В дверь с улицы просунулся озябший лихач. Формою кафтана он
напоминал какой-то крендель с вывески, а валивший от него
клубами пар еще усиливал это сходство.
-- Скоро ли они там, мамзель, -- спросил он даму у зеркала.
-- С вашим братом свяжешься, только лошадь студить.
Случай в двадцать четвертом был мелочью в обычном
каждодневном озлоблении прислуги. Каждую минуту дребезжали
звонки и вылетали номерки в длинном стеклянном ящике на стене,
указуя, где и под каким номером сходят с ума и, сами не зная,
чего хотят, не дают покоя коридорным.
Теперь эту старую дуру Гишарову отпаивали в двадцать
четвертом, давали ей рвотного и полоскали кишки и желудок.
Горничная Глаша сбилась с ног, подтирая там пол и вынося
грязные и внося чистые ведра. Но нынешняя буря в официантской
началась задолго до этой суматохи, когда еще ничего не было в
помине и не посылали Терешку на извозчике за доктором и за
этою несчастною пиликалкой, когда не приезжал еще Комаровский
и в коридоре перед дверью не толклось столько лишнего народу,
затрудняя движение.
Сегодняшний сыр-бор загорелся в людской оттого, что днем
кто-то неловко повернулся в узком проходе из буфетной и
нечаянно толкнул официанта Сысоя в тот самый момент, когда он,
изогнувшись, брал разбег из двери в коридор с полным подносом
на правой, поднятой кверху руке. Сысой грохнул поднос, пролил
суп и разбил посуду, три глубоких тарелки и одну мелкую.
Сысой утверждал, что это судомойка, с нее и спрос, с нее и
вычет. Теперь была ночь, одиннадцатый час, половине скоро
расходиться с работы, а у них до сих пор еще шла по этому
поводу перепалка.
-- Руки-ноги дрожат, только и забот день и ночь обнявшись с
косушкой, как с женой, нос себе налакал инда как селезень, а
потом зачем толкали его, побили ему посуду, пролили уху! Да
кто тебя толкал, косой чорт, нечистая сила? Кто толкал тебя,
грыжа астраханская, бесстыжие глаза?
-- Я вам сказывал, Матрена Степановна, -- придерживайтесь
выраженьев.
-- Добро бы что-нибудь стоящее, ради чего шум и посуду
бить, а то какая невидаль, мадам Продам, недотрога бульварная,
от хороших делов мышьяку хватила, отставная невинность. В
Черногорских номерах пожили, не видали шилохвосток и кобелей.
Миша и Юра похаживали по коридору перед дверью номера. Все
ведь вышло не так, как предполагал Александр Александрович. Он
представлял себе -- виолончелист, трагедия, что-нибудь
достойное и чистоплотное. А это чорт знает что. Грязь,
скандальное что-то и абсолютно не для детей.
Мальчики топтались в коридоре.
-- Вы войдите к тетеньке, молодые господа, -- во второй раз
неторопливым тихим голосом убеждал подошедший к мальчикам
коридорный. -- Вы войдите, не сумлевайтесь. Они ничего, будьте
покойны. Они теперь в полной цельности. А тут нельзя стоять.
Тут нынче было несчастье, кокнули дорогую посуду. Видите --
услужаем, бегаем, теснота. Вы войдите.
Мальчики послушались.
В номере горящую керосиновую лампу вынули из резервуара, в
котором она висела над обеденным столом, и перенесли за
дощатую перегородку, вонявшую клопами, на другую половину
номера.
Там был спальный закоулок, отделенный от передней и
посторонних взоров пыльной откидной портьерой. Теперь в
переполохе ее забывали опускать. Ее пола была закинута за
верхний край перегородки. Лампа стояла в алькове на скамье.
Этот угол был резко озарен снизу словно светом театральной
рампы.
Травились йодом, а не мышьяком, как ошибочно язвила
судомойка.
В номере стоял терпкий, вяжущий запах молодого грецкого
ореха в неотверделой зеленой кожуре, чернеющей от
прикосновения.
За перегородкой девушка подтирала пол и, громко плача и
свесив над тазом голову с прядями слипшихся волос, лежала на
кровати мокрая от воды, слез и пота полуголая женщина.
Мальчики тотчас же отвели глаза в сторону, так стыдно и
непорядочно было смотреть туда. Но Юру успело поразить, как в
некоторых неудобных, вздыбленных позах, под влиянием
напряжения и усилий, женщина перестает быть тем, чем ее
изображает скульптура, и становится похожа на обнаженного
борца с шарообразными мускулами в коротких штанах для
состязания.
Наконец-то за перегородкой догадались опустить занавеску.
-- Фадей Казимирович, милый, где ваша рука? Дайте мне вашу
руку, -- давясь от слез и тошноты, говорила женщина. -- Ах, я
перенесла такой ужас! У меня были такие подозрения! Фадей
Казимирович... Мне вообразилось... Но по счастью оказалось,
что все это глупости, мое расстроенное воображение. Фадей
Казимирович, подумайте, какое облегчение! И в результате... И
вот... И вот я жива.
-- Успокойтесь, Амалия Карловна, умоляю вас, успокойтесь.
Как это все неудобно получилось, честное слово, неудобно.
-- Сейчас поедем домой, -- буркнул Александр Александрович,
обращаясь к детям.
Пропадая от неловкости, они стояли в темной прихожей, на
пороге неотгороженной части номера и, так как им некуда было
девать глаза, смотрели в его глубину, откуда унесена была
лампа. Там стены были увешаны фотографиями, стояла этажерка с
нотами, письменный стол был завален бумагами и альбомами, а по
ту сторону обеденного стола, покрытого вязаной скатертью,
спала сидя девушка в кресле, обвив руками его спинку и
прижавшись к ней щекой. Наверное, она смертельно устала, если
шум и движение кругом не мешали ей спать.
Их приезд был бессмыслицей, их дальнейшее присутствие здесь
-- неприличием.
-- Сейчас поедем, -- еще раз повторил Александр
Александрович. -- Вот только Фадей Казимирович выйдет. Я
прощусь с ним.
Но вместо Фадея Казимировича из-за перегородки вышел кто-то
другой. Это был плотный, бритый, осанистый и уверенный в себе
человек. Над головою он нес лампу, вынутую из резервуара. Он
прошел к столу, за которым спала девушка, и вставил лампу в
резервуар. Свет разбудил девушку. Она улыбнулась вошедшему,
прищурилась и потянулась.
При виде незнакомца Миша весь встрепенулся и так и впился в
него глазами. Он дергал Юру за рукав, пытаясь что-то сказать
ему.
-- Как тебе не стыдно шептаться у чужих? Что о тебе
подумают? -- остановливал его Юра и не желал слушать.
Тем временем между девушкой и мужчиной происходила немая
сцена. Они не сказали друг другу ни слова и только
обменивались взглядами. Но взаимное понимание их было пугающе
волшебно, словно он был кукольником, а она послушною движениям
его руки марионеткой.
Улыбка усталости, появившаяся у нее на лице, заставляла
девушку полузакрывать глаза и наполовину разжимать губы. Но на
насмешливые взгляды мужчины она отвечала лукавым подмигиванием
сообщницы. Оба были довольны, что все обошлось так
благополучно, тайна не раскрыта и травившаяся осталась жива.
Юра пожирал обоих глазами. Из полутьмы, в которой никто не
мог его видеть, он смотрел не отрываясь в освещенный лампою
круг. Зрелище порабощения девушки было неисповедимо
таинственно и беззастенчиво откровенно. Противоречивые чувства
теснились в груди у него. У Юры сжималось сердце от их
неиспытанной силы.
Это было то самое, о чем они так горячо год продолдонили с
Мишей и Тоней под ничего не значащим именем пошлости, то
пугающее и притягивающее, с чем они так легко справлялись на
безопасном расстоянии на словах, и вот эта сила находилась
перед Юриными глазами, досконально вещественная и смутная и
снящаяся, безжалостно разрушительная и жалующаяся и зовущая на
помощь, и куда девалась их детская философия и что теперь Юре
делать?
-- Знаешь, кто этот человек? -- спросил Миша, когда они
вышли на улицу. Юра был погружен в свои мысли и не отвечал.
-- Это тот самый, который спаивал и погубил твоего отца.
Помнишь, в вагоне, -- я тебе рассказывал.
Юра думал о девушке и будущем, а не об отце и прошлом. В
первый момент он даже не понял, что говорит ему Миша. На
морозе было трудно разговаривать.
-- Замерз, Семен? -- спросил Александр Александрович. Они
поехали.
Главная страница
| Далее
Нет комментариев.
Оставить комментарий:
|
