Счастливая Москва
|
|
|||
| А.Платонов
Счастливая Москва |
|||
2
В центре столицы, на седьмом этаже жил тридцатилетний
человек Виктор Васильевич Божко. Он жил в маленькой комнате,
освещаемой одним окном; гул нового мира доносился на высоту
такого жилища как симфоническое произведение -- ложь низких и
ошибочных звуков затухала не выше четвертого этажа. В комнате
было бедное суровое убранство, не от нищеты, а от
мечтательности: железная кровать эпидимического образца с
засаленным, насквозь прочеловеченным одеялом, голый стол,
годный для большой сосредоточенности, стул из ширпотребного
утиля, самодельные полки у стены с лучшими книгами социализма и
девятнадцатого века, три портрета над столом -- Ленин, Сталин и
доктор Заменгоф, изобретатель международного языка эсперанто.
Ниже трех портретов висели в четыре ряда мелкие фотографии
безымянных людей, причем на фотографиях были не только белые
лица, но также негры, китайцы и жители всех стран.
До позднего вечера комната эта бывает пуста; уставшие
опечаленные звуки постепенно замирают в ней, скучающее вещество
потрескивает иногда, свет солнца медленно бредет по полу
четырехугольником окна и стушевывается на стене в ночь. Все
кончается, одни предметы томятся в темноте.
Приходит живущий здесь человек и зажигает технический свет
электричества. Жилец счастлив и покоен, как обычно, потому что
жизнь его не проходит даром; тело его устало за день, глаза
побелели, но сердце бьется равномерно и мысль блестит ясно как
утром. Сегодня Божко, геометр и городской землеустроитель,
закончил тщательный план новой жилой улицы, рассчитав места
зеленых насаждений, детских площадок и районного стадиона. Он
предвкушал близкое будущее и работал с сердцебиением счастья, к
себе же самому, как рожденному при капитализме, был равнодушен.
Божко вынул пачку личных писем, получаемых им почти
ежедневно в адрес службы, и сосредоточился в них своим
размышлением за пустым столом. Ему писали из Мельбурна,
Капштадта, из Гонконга, Шанхая, с небольших островов ,
притаившихся в водяной пустыне Тихого океана, из Мегариды --
поселка у подножия греческого Олимпа, из Египта и
многочисленных пунктов Европы. Служащие и рабочие, дальние
люди, прижатые к земле неподвижной эксплуатацией, научились
эсперанто и победили безмолвие между народами; обессиленные
трудом, слишком бедные для путешествий, они сообщались друг с
другом мыслью.
В числе писем было несколько денежных переводов: негр из
Конго перевел 1 франк, сириец из Иерусалима 4 амдоллара, поляк
Студзинский каждые три месяца переводил по 10 злотых. Они
заранее строили себе рабочую родину, чтобы им было где
приютиться на старости лет, чтобы дети их могли в конце концов
убежать и спастись в холодной стране, нагретой дружбой и
теплом.
Божко аккуратно вносил эти деньги на заем, а облигации
отсылал невидимым владельцам с обратной распиской.
Изучив корреспонденцию, Божко писал ответ на каждое
письмо, чувствуя свое преимущество как деятель СССР. Но писал
он не гордо, а скромно и с участием:
"Дорогой, отдаленный друг. Я получил ваше письмо, у нас
здесь делается все более хорошо, общее добро трудящихся
ежедневно приумножается, у всемирного пролетариата скопляется
громадное наследство в виде социализма. Каждый день растут
свежие сады, заселяются новые дома и быстро работают
изобретенные машины. Люди также вырастают другие, прекрасные,
только я остаюсь прежним, потому что давно родился и не успел
еще отвыкнуть от себя. Лет через пять-шесть у нас хлеба и
культурных удобств образуется громадное количество, и весь
миллиард трудящихся на пяти шестых земли, взяв семьи, может
приехать к нам жить навеки, а капитализм пусть остается пустым,
если там не наступит революция. Обрати внимание на Великий
Океан, ты живешь на его берегу, там плывут иногда советские
корабли, это -- мы. Привет".
Негр Арратау сообщал, что у него умерла жена; тогда Божко
отвечал сочувствием, но приходить в отчаяние не советовал --
надо сберечь себя для будущего, ибо на земле некому быть кроме
нас. А лучше всего -- пусть Арратау немедленно приезжает в
СССР, здесь он может жить среди товарищей, счастливей чем в
семействе.
На утренней заре Божко заснул со сладостью полезного
утомления; во сне ему снилось, что он -- ребенок, его мать
жива, в мире стоит лето, безветрие и выросли великие рощи.
По своей службе Божко славился лучшим ударником. Кроме
прямой геометрической работы он был секретарем стенгазеты,
организатором ячеек Осовиахима и Мопра, завхозом огородного
хозяйства и за свой счет учил в школе воздухоплавания одну
малоизвестную ему девушку, чтобы хоть немного ослабить расходы
государства.
Эта девушка раз в месяц заходила к Божко. Он ее угощал
конфетами, отдавал ей деньги на пищу и свой пропуск в магазин
ширпотреба, и девушка застенчиво уходила. Ей было неполных
девятнадцать лет, ее звали Москва Ивановна Честнова; он ее
встретил однажды на осеннем бульваре в момент своей стихийной
печали и с тех пор не мог забыть.
После ее посещения Божко обычно ложился вниз лицом и
тосковал от грусти, хотя причиной его жизни была одна всеобщая
радость. Поскучав, он садился писать письма в Индию, на
Мадагаскар, в Португалию, созывая людей к участию в социализме,
к сочувствию труженникам на всей мучительной земле, и лампа
освещала его лысеющую голову, наполненную мечтой и терпением.
Один раз Москва Честнова пришла как обычно и ушла не
сразу. Два года знал ее Божко, но стеснялся смотреться близко в
ее лицо, не надеясь ни на что.
Москва смеялась, она окончила школу пилотов и принесла
угощение за свой счет. Божко стал есть и пить с молодой
Москвой, но сердце его билось с ужасом, потому что оно
почувствовало давно заключенную в нем любовь.
Когда наступила поздняя ночь, Божко открыл окно в темное
пространство, и в комнату прилетели бабочки и комары, но было
так тихо всюду, что Божко слышал биение сердца Москвы Ивановны
в ее большой груди; это биение происходило настолько ровно,
упруго и верно, что если можно было бы соединить с этим сердцем
весь мир, то оно могло бы регулировать теченье событий, -- даже
комары и бабочки, садясь спереди на кофту Москвы, сейчас же
улетали прочь, пугаясь гула жизни в ее могущественном и теплом
теле. Щеки Москвы, терпя давление сердца, надолго, на всю жизнь
приобрели загорелый цвет, глаза блестели ясностью счастья,
волосы выгорели от зноя над головой и тело опухло в поздней
юности, находясь уже накануне женственной человечности, когда
человек почти нечаянно заводится внутри человека.
Божко неотлучно, до нового светлого утра глядел и глядел
на Москву, когда девушка давно уснула в его комнате, -- и
сонная, счастливая свежесть, как здоровье, вечер и детство,
входили в этого усталого человека.
На другой день Москва пригласила Божко на аэродром --
посмотреть работу новых парашютов.
Небольшой аэроплан взял к себе внутрь Москву и полетел
высоко в вековое пустынное небо. В зените аэроплан приостановил
мотор, наклонился вперед и скинул из-под своего туловища
светлый комочек, который без дыхания понесся в бездну. В то же
время невысоко над землей медленно летел другой аэроплан и,
сбавив работу трех своих моторов, желал посадки. На низкой
высоте, над этим трехмоторным парящим самолетом, одинокое
воздушное тельце, беззащитно мчавшееся с нарастающим
ускорением, распустилось в цветок, надулось воздухом и
закачалось. Трехмоторный самолет сразу пустил все свои машины,
чтобы уйти от парашюта, но парашют был слишком близок, его
могло втянуть под винты в вихревые потоки, и умный пилот снова
погасил моторы, давая парашюту свободу ориентации. Тогда
парашют опустился на плоскость крыла и свернулся, а через
несколько мгновений по накренившемуся крылу медленно и без
испуга прошел небольшой человек и скрылся в машине.
Божко знал, что это прилетела из воздуха Москва; вчера он
слышал ее равномерное, гулкое сердце, -- теперь он стоял и
плакал от счастья за все смелое человечество, жалея, что давал
Москве Честновой в течение двух лет сто рублей в месяц, а не
полтораста.
Ночью Божко опять, как обыкновенно, писал письма всему
заочному миру, с увлечением описывая тело и сердце нового
человека, превозмогающего смертельное пространство высоты.
А на рассвете, заготовив почту человечеству, Божко
заплакал; ему жалко стало, что сердце Москвы может летать в
воздушной природе, но любить его не может. Он уснул и спал без
памяти до вечера, забыв про службу.
Вечером к нему постучался кто-то и пришла Москва,
счастливая по виду, как постоянно, и с прежним громким сердцем.
Божко робко, от крайней нужды своего чувства, обнял Москву, а
она его стала целовать в ответ. В исхудалом горле Божко
заклокотала скрытая мучительная сила и он больше не мог
опомниться, узнавая единственное счастье теплоты человека на
всю жизнь.
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|