Счастливая Москва
|
|
|||
| А.Платонов
Счастливая Москва |
|||
13
Он стал как неживой некоторое время. К машинистке Лизе он
ходить перестал, потому что она твердо вышла замуж за Виктора
Васильевича Божко, а трест весов и гирь был обращен к своей
ликвидации и весь опустошен от служащих. Одна только курьерша
жила в безлюдном, охладелом помещении учреждения -- у нее
родился ребенок и она кормила его и содержала на мягкой пачке
устарелых дел.
Сарториус дважды посетил свою старую службу, посидел за
круглым столом, попробовал набросать проект взвешивания чего-то
невесомого и не почувствовал никакого ощущения, ни печали, ни
удовольствия. Все кончилось -- служебное семейство, отводившее
душу людям, было распущенно, общий чайник больше не согревался
к двенедцати часам и стаканы стояли в шкафу пустыми, постепенно
заселяемые мелочью каких-то бумажных бледных насекомых. Ребенок
курьерши то плакал, то утешался, часы-ходики шли над ним вперед
и мать его ласкала с обычной материнской любовью. Она со
страхом ждала въезда в помещение нового учреждения, потому что
ей негде было жить, но то новое учреждение накануне своего
переезда тоже было ликвидировано, так что площадь зачислили в
резерв жилфонда и впоследствии заселили семейными жильцами.
Сарториус стал видеть все более плохо, его глаза слепли.
Он пролежал в своей комнате целый месяц, прежде чем начал опять
понемногу смотреть наболевшим зрением. Курьерша из бывшего
треста приходила к нему через день, приносила пищу и вела
хозяйство.
Два раза его посетил Самбикин с глазным врачом, и они
вынесли свое медицинское заключение, что глаза имеют причиной
своего заболевания отдаленные недра тела, возможно -- сердце.
Вообще, сказал Самбикин, конституция Сарториуса находится в
процессе неопределенного /разрушения/ превращения, и сам
озадачился этой мыслью на многие дни.
Наконец Сарториус вышел из дома. Его обрадовало
многолюдство на улице; энергия мчавшихся машин зародила в его
сердце воодушевление, непрерывное солнце светило на открытые
волосы прохожих женщин и в свежие древесные листья деревьев,
вымокшие во влаге своего рождения.
Опять наступила весна; время все более удаляло жизнь
Сарториуса. Он часто моргал от ослепления светом и наталкивался
на людей. Ему было хорошо, что их так много, что,
следовательно, ему существовать необязательно -- есть кому и
без него сделать все необходимое и достойное.
Одно тяжелое и темное чувство владело им. Он нес свое тело
как мертвый вес, -- надоевшее, грустное, пережитое до бедного
конца. Сарториус вглядывался во многие встречные лица; его
томила, как бледное наслаждение, чужая жизнь, скрытая в
неизвестной душе. Он сторонился и тосковал.
Десять тысяч народа приблизительно находилось в движении
на Каланчевской площади. Сарториус с удивлением остановился
около таможни в удивлении, точно никогда не видел такого
зрелища.
"Сейчас скроюсь и пропаду среди всех!" -- неопределенно и
легко думал он о своем намерении.
К нему подошел какой-то туманный человек, которого нельзя
запомнить и забудешь.
-- Товарищ, вы не знаете, где здесь начинается
Доминиковский переулок? Может, знаете случайно, я тоже знал, но
потерял нить.
-- Знаю, -- сказал Сарториус, -- он вон где! -- И показал
направление, вспоминая этот знакмый голос и не помня такого
лица.
-- А не знаете, есть там производство гробов, или уже оно
куда-то переведено в связи со строительством и реорганизацией?
-- продолжал узнавать прохожий.
-- Неизвестно... Кажется что-то есть, гробы и венки, --
объяснял Сарториус.
-- А транспорт?
-- Наверное есть.
-- Должны быть автомобили с тихим ходом.
-- Возможно. Едут на первой скорости и везут покойника.
-- Ну да, -- согласно произнес тот человек, не понимая
первой скорости.
Они замолчали. Прохожий со страстью поглядел на людей,
цепляющихся в трамваи на ходу, и даже сделал по направлению к
ним одно неопределенное движение ярости.
-- Я вас знаю, -- сказал Сарториус, -- я помню ваш голос.
-- Вполне вероятно, -- равнодушно сознался человек. -- Мне
многих приходилось штрафовать за нарушения, и при этом кричишь,
как понятно.
-- Может быть я вспомню: как вас зовут?
-- Имя -- ничто, сказал прохожий. -- Важен точный адрес и
фамилия, и то мало: надо предъявить документ.
Он вынул паспорт и Сарториус прочел в нем фамилию: Комягин
пенсионер, и адрес. Человек ему был неизвестен.
-- Мы с вами чужие, -- произнес Комягин, видя
разочарование Сарториуса. -- Вам показалось только. Это часто
что-то кажется серьезное, а потом -- ничего. Ну, вы стойте
здесь, я пойду узнаю про гроб.
-- У вас жена умерла? -- спросил Сарториус.
-- Жива. Она сама ушла. Гроб я гадаю для себя.
-- Но зачем?
-- Как зачем? -- необходимо. Я хочу узнать весь маршрут
покойника: где брать разрешение для отрытия могилы, какие нужны
факты и документы, как заказывается гроб, потом транспорт,
погребение и чем завершается в итоге баланс жизни: где и по
какой формальности производится окончательное исключение
человека из состава граждан. Мне хочется заранее пройти по
всему маршруту -- от жизни до полного забвения, до бесследной
ликвидации любого существа. Говорят, что этот маршрут труден по
форме. И верно, дорогой товарищ: умирать не надо, граждане
нужны... А вы видите, что делается на площади: граждане
мечутся, нормально ходить не приучаются. Сколько раз в свою
бытность товарищ Луначарский проповедывал ритмическое движение
масс, а теперь приходится их штрафовать. Прозаика жизни! Да
здравствует героическая милиция республики!
Комягин ушел на Доминиковский переулок. Кроме Сарториуса,
его заслушались еще четверо посторонних и один бродячий
ребенок. Этот ребенок, лет двенадцати, пошел скорой походкой
вслед за Комягиным и заявил ему созревшим голосом:
-- Гражданин, ты все равно умирать идешь, отдай мне
домашние вещи -- я им ножки приделаю.
-- Ладно, -- сказал Комягин. -- Пойдем со мною, ты
унаследуешь мою утварь, а свою участь жизни я возьму с собою
дальше. Прощай моя жизнь -- ты прошла в организационных
наслаждениях.
-- Ты добрый, что умираешь, -- благодушно произнес
разумный ребенок. -- А мне для карьеры средства нужны...
Душа Сарториуса испытывала страсть любопытства. Он стоял с
сознанием неизбежной бедности отдельного человеческого сердца;
давно удивленный зрелищем живых разнообразных людей, он хотел
жить жизнью чужой и себе не присущей.
Возвращаться ему было необязательно -- жилище его пусто,
трест ликвидирован, родные сослуживцы поступили в обжитые места
других учреждений, Москва Честнова пропадала где-то в
пространстве этого города и человечества -- от этих
обстоятельств Сарториусу становилось веселее. Основная
обязанность жизни -- забота о личной судьбе, ощущение
собственного, постоянно вопиющего чувствами тела -- исчезла,
быть непрерывным, одинаковым человеком он не мог, в нем
наступала тоска.
Сарториус сделал движение рукой -- по универсальной теории
мира выходило, что он совершил электромагнитное колебание,
которое взволнует даже самую дальнюю звезду. Он улыбнулся над
таким жалобным и бедным представлением о великом свете. Нет,
мир лучше и таинственней: ни движение руки, ни работа
человеческого сердца не беспокоят звезд, иначе все давно бы
расшаталось от содрогания этих пустяков.
Сарториус прошел сквозь встречный народ по площади, увидел
одну работницу метростроя в рабочих штанах -- такую же по
фигуре, как Москва Честнова, и глаза его заболели от
воспоминания любви; жить нельзя неизменным чувством. Он
попробовал уговорить метростроевку на предварительную дружбу,
но она засмеялась и поспешила от него, грязная и красивая.
Сарториус вытер свои слепнущие глаза, потом хотел
уговорить свое сердце, заболевшее по Москве и по всем прочим
существам, но увидел, что размышление его не действует. Но от
неуважения к себе страдание его было нетрудным.
Бродя по городу далее, он часто замечал счастливые,
печальные или загадочные лица и выбирал, кем ему стать.
Воображение другой души, неизвестного ощущения нового тела на
себе не оставляло его. Он думал о мыслях в чужой голове, шагал
несвоей походкой и жадно радовался пустым и готовым сердцем.
Молодость туловища превращалась в вожделение ума Сарториуса;
улыбающийся, скромный Сталин сторожил на площадях и улицах все
открытые дороги свежего, неизвестного социалистического мира,
-- жизнь простиралась в даль, из которой не возвращаются.
Сарториус поехал на Крестовский рынок, чтобы купить нужное
для своего будущего существования. Он сильно заботился о своей
новой жизни.
Крестовский рынок был полон торгующих нищих и тайных
буржуев, в сухих страстях и риске отчаяния добывающих свой
хлеб. Нечистый воздух стоял над многолюдным собранием стоящих и
бормочущих людей, -- иные из них предлагали скудные товары,
прижимая их руками к своей груди, другие хищно приценялись к
ним, щупая и удручаясь, расчитывая на вечное приобретение.
Здесь продавали старую одежду девятнадцатого века, пропитанную
порошком, сбереженную десятилетиями на осторожном теле; здесь
были шубы, прошедшие за время революции столько рук, что
меридиан земного шара мал для измерения их пути между людьми; в
толпе торговали еще и такими вещами, которые потеряли свой
смысл жизни, -- вроде капотов каких-то чрезвычайных женщин,
поповских ряс, украшенных чаш для крещения детей, сюртуков
усопших джентельменов, брелоков на брюшную цепочку и прочего,
-- но шли среди человечества как символы жесткого качественного
расчета. Кроме того, много продавалось носильных вещей недавно
умерших людей, -- смерть существовала, -- и мелкого детского
белья, заготовленного для зачатых младенцев, но потом мать,
видимо, передумывала рожать и делала аборт, а оплаканное мелкое
белье нерожденного продавала вместе с заранее купленной
погремушкой.
В специальном ряду продавались оригинальные портреты в
красках, художественные репродукции. На портретах изображались
давно погибшие мещане и женихи с невестами уездных городов;
каждый из них наслаждался собою, судя по лицу, и выражал
удовлетворение происходящей с ним жизнью. Позади фигур иногда
виднелась церковь в ландшафте /природе/ и росли дубы
счастливого лета, всегда минувшего.
Сарториус долго стоял перед этими портретами прошлых
людей. Теперь их намогильными камнями вымостили тротуары новых
городов и третье или четвертое краткое поколение топчет
где-нибудь надписи: "Здесь погребено тело купца 2-ой гильдии
города Зарайска, Петра Никодимовича Самофалова, полной жизни
его было... Помяни мя господи во царствии твоем" -- "Здесь
покоится прах девицы Анны Васильевны Стрижевой... Нам плакать и
страдать, а ей на господа взирать..."
Вместо бога, сейчас вспомнил умерших Сарториус и
содрогнулся от ужаса жить среди них, -- в том времени, когда не
сводили лесов, убогое сердце было вечно верным одинокому
чувству, в знакомстве состояла лишь родня и мировоззрение было
волшебным и терпеливым, а ум скучал и плакал по вечерам при
керосиновой лампе или в светящий полдень лета -- в обширной,
шумящей природе; когла жалкая девушка, преданная, верная,
обнимала дерево от своей тоски, глупая и милая, забытая теперь
без звука. Она не Москва Честнова, она Ксения Иннокентьевна
Смирнова, ее больше нет и не будет.
Далее продавали скульптуры, чашки, тарелки, таганы, вилки,
части от какой-то баллюстрады, гирю в двенадцать пудов, сидели
на корточках последние частные москательщики, уволенные
разложившиеся слесаря загоняли свои домашние тиски, дровяные
колуны, молотки, горсть гвоздей, -- еще далее простирались
сапожники, делающие работу на месте, и пищевые старухи с
холодными блинами, с пирожками, начиненными мясными отходами,
сальниками, согретыми в чугунах под ватными пиджаками покойных
мужей-стариков, с кусками пшенной каши и всем, что утоляет
голодное страдание местной публики, могущей есть всякое добро,
которое только бы глоталось и более ничего.
Незначительные воры ходили между нуждающимися и
продающими, они хватали из рук ситец, старые валенки, булки,
одну калошу и убегали в дебри бродящих тел, чтобы заработать
полтинник или рубль на каждом похищении. В сущности они с
трудом оправдывали ставку чернорабочего, а изнемогали больше.
Среди рынка возвышалось несколько деревянных будок для
милиционеров. Милиционеры смотрели оттуда вниз, в это мелкое
море бушующего ограниченного империализма, где трудящихся
заменили, но были трущиеся.
Дешевая пища с заметным шумом переваривалась в людях,
поэтому каждый себя чувствовал с тягостью, словно был сложным
предприятием, и нечистый воздух восходил отсюда вверх, как дым
над Донбассом.
В глубине базара часто раздавались возгласы отчаяния,
однако никто не бросался на помощь, и вблизи бедствия люди
торговали и покупали, потому что их собственное горе требовало
неотложного утешения. Одного слабого человека, одетого в
старосолдатскую шинель, торговка булками загнала в мочевую лужу
около отхожего места и стегала его по лицу тряпкой; на помощь
торговке сразу появился кочующий хулиган и сразу разбил в кровь
лицо ослабевшего человека, свалившегося под отхожий забор. Он
не издал крика и не тронул своего лица, заливаемого кровью с
висков, -- он спешно съедал сухую похищенную булку, мучаясь
сгнившими зубами, и вскоре управился с этим делом. Хулиган дал
ему еще один удар в голову, и раненый едок, вскочивший с
энергией силы, непонятной при его молчаливой кротости, исчез в
гуще народа, как в колосьях ржи. Он найдет себе пищу повсюду и
будет долго жить без средств и без счастья, зато часто
наедаясь.
Пожилой мужчина демобилизованного вида стоял на одном
месте неподвижно, раскачиваемый лишь ближней суетою. Сарториус
заметил его уже во второй раз и подошел к нему.
-- Хлебные карточки, -- сказал после некоторой
бдительности наблюдения Сарториуса тот неподвижный мужчина.
-- Сколько стоит? -- спросил Сарториус.
-- Двадцать пять рублей первая категория.
-- Ну давай одну штуку, -- попросил Сарториус.
Торгующий осторожно вынул из бокового кармана конверт с
напечатанной надписью на нем: "Полная программа Механобра".
Внутри программы была заложена заборная карточка.
Тот же торговец предложил Сарториусу и паспорт, если он
требуется, но Сарториус приобрел себе паспорт позже -- у
человека, продававшего червей для рыбной ловли. В паспорте был
записан уроженец города Нового Оскола Иван Степанович Груняхин,
31 года, работник прилавка, командир взвода в запасе. Сарториус
заплатил за документ всего лишь шестьдесят пять рублей и
вдобавок отдал свой паспорт двадцатисемилетнего человека, с
высшим образованием, известного в широких кругах своей
специальности.
С базара Груняхин не знал куда идти. Он доехал до большой
площади и сел на железную перекладину лестницы, ведшей в будку
регулирования уличного движения. Светофоры меняли свой свет,
неслись люди в машинах, грузовики везли палки и бревна,
милиционер двигал контакт и напрягал внимание, -- многие
неизвестные люди стояли по сторонам бегущего движения и
забывали свою одинокую жизнь в наблюдении чужой. Груняхину
казалось, что глаза его больше не болят и Москва Честнова не
потребуется ему никогда, ибо много хороших женщин ходило здесь
через дорогу, но сердце его ни к кому не лежало.
К вечеру он поступил в орс одного незначительного завода в
Сокольниках, делавшего какое-то подсобное оборудование, и
новому работнику дали место в общежитии, поскольку человек не
имел ничего, кроме своего небольшого одетого тела с круглым и
по виду неумным лицом наверху.
Через несколько дней Груняхин уже вошел в страсть своей
работы: он ведал заготовкой хлеба к обеду, нормировкой овощей в
котел и рассчитывал мясо, чтобы каждому досталось по
справедливому куску. Ему нравилось кормить людей, он работал с
честью и усердием, кухонные весы его блестели чистотой и
точностью, как дизель.
По вечерам, томимый одиночеством и свободой, Груняхин
скитался по бульварам до последних трамваев. Когда же наступал
час ночи и вагоны на большой скорости спешили в парк, Иван
Груняхин садился в их пустынные помещения и оглядывал их с
интересом, точно тысячи людей, бывшие здесь днем, оставили свое
дыхание и лучшее чувство на пустых местах. Кондукторша, иногда
старая, иногда молодая, милая и сонная, сидела здесь одна и
дергала бечеву на безлюдных остановках, чтобы скорее кончался
последний маршрут.
Став вторым человеком своей жизни, Груняхин подходил к
кондукторше и заговаривал с ней о постороннем, не имеющем
отношения ко всей окружающей видимой действительности, но зато
она начинала чувствовать в себе невидимое. Одна кондукторша с
прицепного вагона согласилась на слова Груняхина и он обнял ее
на ходу, а потом они перешли в задний тамбур, где видно более
смутно, и неслись в поцелуях три остановки, пока их не заметил
какой-то человек с бульвара и не закричал им "ура!".
С тех пор он изредка повторял свое знакомство с ночными
кондукторшами, -- иногда удачно, но чаще всего нет. Однако его
все более занимала не такая частная, текущая бесследно любовь,
а неизвестный человек Груняхин, судьба которого поглощала его.
Работая далее в орсе, он постепенно увлекся своим трудом и
окружением и начал даже упиваться жизнью. Он приобрел себе
шкаф, наполнил его книгами и стал изучать мировую философию,
наслаждаясь всеобщей мыслью и тем, что добро в мире неизбежно,
даже скрыться от него никому нельзя. Законы золотого правила
механики и золотого сечения по большому кругу действовали всюду
и постоянно. Выходило, что благодаря лишь действию одной
природы маленькая работа всегда даст большие успехи и каждому
достанется кусок из золотого сечения -- самый громадный и
сытный. Следовательно, не только труд, но и ухищрение, умелость
и душа, готовая на упоение счастьем, определяли судьбу
человека. Еще Архимед и александриец Герон ликовали по поводу
золотых правил науки, которые обещали широкое блаженство
человечеству: ведь одним граммом на неравноплечном рычаге можно
поднять тонну, даже целый земной шар, как рассчитывал Архимед.
Луначарский же предполагал зажечь новое солнце, если нынешнее
окажется недостаточным или вообще надоевшим и некрасивым.
Утешенный чтением, Иван Груняхин работал хорошо на
производстве. В течение одного месяца он, по указанию
начальника орса, целиком изменил унылое убранство столовой на
роскошное и влекущее. Груняхин заключил на год договор с
трестом зеленого строительства, а так же с Мосмебелью и другими
организациями. Он поставил сменные горшки с цветами и постелил
ковровые дорожки; затем усилил циркуляцию воздуха и сам починил
электромотор для второго, испорченного вентилятора, с трудом
вспомнив электротехнику и более не интересуясь ею. На стенах
столовой и сборочного цеха Груняхин повесил крупные картины с
изображением эпизодов доисторической жизни: падение Трои, поход
аргонавтов, смерть Александра Македонского, -- директор завода
похвалил его за вкус.
-- Нам нужно, чтоб было загадочно и хорошо, как будто
несбыточно, -- сказал директор Груняхину. -- Но это все пустяки
по сравнению с нашей реальностью! Однако -- пусть висит:
история раньше была бедна и спрашивать с нее много нечего.
Под влиянием общего приличия и благополучия Груняхин
застыдился и начал приобретать в свое личное пользование нижнее
белье, ботинки, фрукты, и стал уже мечтать о любящей, единой
жене. Иногда он вспоминал о прошлом бедном тресте весов и гирь,
когда он еще был Сарториусом, -- там было грустно и тепло от
своего сердца и жены не требовалось; но теперь, став другим
человеком, Груняхину нужно было хотя бы искусственное
согревание семьей и женщиной.
В цехе новых конструкций работал старшим монтером
Константин Арабов, человек лет тридцати, член общества Динамо,
превосходный собою, знавший наизусть Пушкина. Его встречал
несколько раз дежурный инженер Иван Степанович Груняхин, но не
обращал внимания, -- как часто бывает, что люди, участь которых
войдет в ваше сердце, долго живут незаметно... Арабов увлекся
одной бригадиршей, французской комсомолкой Катей Бессонэ-Фавор,
забавной и разумной девушкой, и ушел с нею жить в любви
навсегда, оставив жену с двумя сыновьями -- одному было
одиннадцать лет, а другому восемь. Жена Арабова, еще молодая,
но грустная, приходила некоторое время на завод к концу работы,
чтобы поглядеть на своего мужа, от которого ее сердце, должно
быть, не могло сразу отвыкнуть. Потом она перестала ходить;
чувство ее любви пришло в изнеможение и прекратилось. Вскоре
Груняхин узнал от Кати Бессонэ, что одиннадцатилетний сын
Арабова застрелился из оружия соседа по квартире и оставил
записку как большой человек. Катя, горюя, говорила в слезах,
что где-то в комнате заскучал и самостятельно умер ребенок -- в
то время, когда она упивалась счастьем с его отцом. Груняхин
вздрогнул от испуга и удивления перед такой смертью, точно
слабый вопль раздался перед ним среди всеобщего молчания. Он
пожалел, что не знал раньше того ребенка, упустив из виду это
существо.
Катя Бессонэ, мучимая своим сознанием, отвергла от себя
Арабова, который хотел успокоить свое отчаяние в еще более
страстной любви с нею, как это обычно бывает. Но и одинокой она
быть не могла, поэтому Бессонэ пошла в кино с Груняхиным, а
оттуда они вместе направились к бывшей жене Арабова. Катя
знала, что похороны умершего состоялись сегодня утром, и хотела
помочь матери в ее вечной разлуке с самым верным для нее
маленьким человеком.
Жена Арабова встретила их равнодушно. Она была чисто и
хорошо одета, точно убрана к скромному торжеству, спокойна и не
плакала. Катю Бессонэ она конечно знала, а Груняхина только
видела однажды на заводе, и не понимала, зачем он здесь.
Катя обняла ее сама первая, а жена Арабова стояла с
опущенными руками и ничем ей не ответила, ей было теперь все
равно, что с нею случается. Она механически завела примус и
вскипятила чай чужим для нее гостям. Груняхину понравилась эта
женщина, с лицом некрасивым и нелепым до жалости; нос ее был
велик и тонок, губы серые и глаза бесцветные, умолкшие от
одинокого труда по домашнему хозяйству; тело ее, несмотря на
небольшие годы, уже засушилось и напоминало фигуру мужчины, а
опавшие груди висели точно без дела.
Напившись чаю, гости собрались уходить. Свидание не
привело к утешению и у самой Кати Бессонэ осталось внутри
раздражение от бессилия своего слишком чувствующего, но
бездеятельного сердца. Но при выходе хозяйка внезапно
обернулась в пустоту своей комнаты. Груняхин внезапно оглянулся
туда же, и ему показалось, что все предметы стали вдруг
подобиями, искажениями какого-то знакомого, общего человека,
может быть -- его самого, все они, значит, обратили внимание на
присутствующих людей и угрюмо усмехнулись на всех своим неясным
лицом и положением. Бывшая жена Арабова наверно увидела то же
самое, потому что она вдруг заплакала от своего вечного горя и
отвернулась от стыда перед посторонними. Она инстинктивно
знала, что помощи от других быть не может и лучше спрятаться
одной.
Огорчившись такой жизнью, Груняхин вышел на улицу с
Бессонэ-Фавор и сказал ей:
-- Вы слышали, что есть золотое правило механики.
Некоторые думали посредством этого правила объегорить всю
природу, всю жизнь. Костя Арабов тоже хотел получить с вами,
или из вас -- как это сказать? -- кое-что, какое-то бесплатное
золото... Он его ведь получил немного...
-- Немного -- да, согласилась Бессонэ.
-- Ну сколько получил -- не больше грамма! А на другом
конце рычага пришлось нагрузить для равновесия целую тонну
могильной земли, какая теперь лежит и давит его ребенка...
Катя Бессонэ нахмурилась в недоумении.
-- Не живите никогда по золотому правилу, -- сказал ей еще
Груняхин. -- Это безграмотно и несчастно, я инженер и поэтому
знаю, природа более серьезна, в ней блата нет. Ну до свидания,
вон ваш автобус идет.
-- Подождите, -- сказала Катя Бессонэ.
-- Нет, мне некогда, -- ответил Груняхин. -- Мне
неинтересно, я не люблю, когда упиваются сами собой, а потом не
знают куда деваться, и ходят со мной. Надо жить аккуратно.
Бессонэ-Фавор неожиданно засмеялась.
-- Ну, идите, идите, -- сказала она. -- Чего вы от меня
требуете, как будто я сама себя делала. Я не нарочно такая, я
нечаянно. Ну я больше не буду, вы простите...
Груняхин возвратился в комнату жены Арабова. Она встретила
его с прежним равнодушием, а он, перейдя порог, предложил ей
выйти за него замуж, -- больше предлагать было нечего. Женщина
побледнела, словно в ней сразу собралась болезнь, но не
ответила. Иван Степанович остался сидеть в комнате, пока не
наступила поздняя ночь и движение на улице прекратилось. Тогда
он поневоле заснул, а жена Арабова постелила ему место на
коротком диване и велела лечь как следует.
Утром, как обычно, Груняхин пошел на работу, но вечером
возвратился. Матрена Филлиповна Чебуркова (фамилию мужа Арабова
она перестала носить после его измены) не привечала нового
человека и не выгоняла его. Он ей дал деньги -- положил их на
стол, она же автоматически скипятила ему чай и согрела что-то
поесть из остатков своей еды. Через несколько дней вечером
пришел дворник и велел Матрене Филипповне прописывать нового
жильца -- пусть что хочет делает: прогоняет его или выходит за
него замуж, а так жить никто не позволит. Дворник был из
некогда раскулаченных и поэтому держался за закон со всей
точностью: он сам испытал и пережил государственную силу.
-- Ты гляди, гражданка Чебуркова, как бы тебе не
проштрафиться: казна убытка не любит.
-- Ну уж ладно... Раньше небось не штрафовали, а как стала
безмужняя, ослабшая...
-- А ты прописывай его, -- указал дворник на Груняхина, --
не теряй женскую норму, а то и площадь упустишь и сама будешь
как Пышка в кино, только худощавая.
-- Завтра пропишешь, успеешь, -- сказала Матрена
Филипповна, -- Теперь бабы думают не сразу.
-- Видать! -- произнес дворник и ушел. -- Прежде, было,
совсем не думали, а жили без глупости, как умные, -- сказал он
за дверью.
Через два дня Груняхин прописался временным жильцом, но
Чебуркова велела ему переписаться на постоянную жизнь.
-- Кто поверит, чтоб в одной комнате с кухней мужик с
бабой врозь жили! -- раздражительно заявила она. -- А я тебе не
девка, а женщина, -- вот завтрашний день в загс со мной
пойдешь, не живая буду! А то ступай, откуда пришел!
Все прошло формально и скоро, и жизнь Груняхина смирилась
в чужой комнате. Он работал, Матрена Филипповна хозяйствовала,
выражала разное недовольство и редко вспоминала сына, скорее
всего лишь затем, чтобы после слез наступило то облегчение,
которое равно наслаждению сердца; другое счастье она испытывать
не могла или ей не встречалось случая. Втайне для нее самой
смерть сына стала постепенно причиной тихого счастья ее жизни
-- после кратких слез, в медленных подробных воспоминаниях; и
она призывала Ивана Степановича учавствовать в ее бедном
чувстве, где однако было согревающее тепло темного упоенья
собственной скорбью и все терпение ее души. В такое время она
всегда становилась более доброй и кроткой, чем требовал ее
характер. Груняхин даже любил, когда Матрена Филипповна вдруг
начинала плакать о своем погибшем ребенке, -- тогда и Ивану
Степановичу перепадала от жены какая-нибудь нежность или
льгота.
Обыкновенно же Чебуркова ходить мужу никуда не позволяла,
кроме работы, и следила по часам -- вовремя ли он возвращается,
а в собрания она не верила и начинала плакать и браниться, что
второй муж тоже подлец и изменяет ей. Если же муж все же
запаздыал, то Матрена Филипповна, отворив ему дверь, начинала
его бить любым предметом -- старым валенком, вешалкой вместе с
одеждой, самоварной трубой от бывшего когда-то самовара,
башмаком со своей ноги и другой внезапной вещью, -- лишь бы
изжить собственное раздраженье и несчастье. В эти минуты Иван
Степанович с удивлением смотрел на Матрену Филипповну, а она
жалостно плакала, -- оттого, что одно горе ее превратилось в
другое, но не исчезло совсем. Груняхин, видевший уже многую
жизнь, особо не мучился от такого обращения.
Второй сын Матрены Филипповны смотрел на ссору матери с
новым отцом равнодушно, так как мать всегда одолевала отца. Но
когда Иван Степанович схватил однажды руки жены, потому что она
стала драть ногтями его горло, то мальчик сделал
предупреждение:
-- Товарищ Груняхин, не бей маму! А то я тебе живот шилом
проткну, сукин сын!.. Не твой дом -- и ты не задавайся!
Груняхин сразу опомнился: он забылся лишь нечаянно и то от
сильной боли. Перед ним в жарком поту отчаяния, в усталости, с
усердием всего своего сердца волновалась Матрена Филипповна, --
она защищала мужа от разврата и обеспечивала его семейную
верность. Иван Степанович слушал, терпел и учился.
По ночам он думал рядом с женой, что все это так и быть
должно, иначе его жадное, легкое сердце быстро износилось и
погибло бы в бесплодной привязанности к разным женщинам и
друзьям, в опасной готовности броситься в гущу всей роскоши,
какая происходит на земле.
Утром второй сын Матрены Филипповны -- тоже Семен, как
раньше назывался Груняхин, -- сказал Ивану Степановичу:
-- Что ж ты спишь с моей матерью? Ты думаешь, мне приятно
глядеть на вас? Приятно или нет?
Груняхин оробел от вопроса. Жены не было, она ушла на
базар за пищей. Наступал выходной день, когда люди живут
домашними чувствами, общими размышлениями и водят детей в кино.
Иван Степанович тоже пошел в кино с Семеном поглядеть советскую
комедию. Семен остался доволен, хотя картину покритиковал --
для него были мелки такие проблемы, он сам пережил больше. Дома
Матрена Филипповна сидела перед портретом прошлого мужа и
плакала о нем, а когда увидела Ивана Степановича, то
застыдилась и перестала; большей любви Груняхину было не надо,
стеснение Матрены Филипповны он понял, как высшую нежность и
кроткое доверие к нему. Своего мучения от этой женщины он не
считал, потому что человек еще не научился мужеству
беспрерывного счастья -- только учится.
Ночью, когда жена и сын уснули, Иван Степанович стоял над
лицом Матрены Филипповны и наблюдал, как она вся беспомощна,
как жалобно было сжато все ее лицо в тоскливой усталости и
глаза были закрыты как добрые, точно в ней, когда она лежала
без сознания, покоился древний ангел. Если бы все человечество
лежало спящим, то по лицу его нельзя было бы узнать его
настоящего характера и можно было бы обмануться.
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|