Счастливая Москва
|
|
|||
| А.Платонов
Счастливая Москва |
|||
12
Сарториус потерял славу всесоюзного инженера; он целиком
сосредоточился в делах малозаметного учреждения и его
постепенно упустили из виду бывшие товарищи и знаменитые
институты. Он все реже и реже ходил ночевать домой, оставаясь
на отдых в том же учреждении, поэтому его по праву жительства
выписали однажды из домовой книги, а вещи сдали в камеру при
отделении милиции. Сарториус, поглощенный своей молчаливой
жизнью, взял вещи из камеры, и свалил их в том углу, где обычно
дремал трестовский сторож -- в борьбе с возможным грабежом
имущества. С тех пор учреждение окончательно стало для
Сарториуса семейством, убежищем и новым миром: там он жил с
верной девушкой Лизой, имел широкую дружбу с сослуживцами, и
местком -- во главе с Божко -- оберегал его от всякого горя и
несчастья.
Днем Сарториус был почти всегда счастлив и удовлетворен
текущей работой, но по ночам, когда он лежал навзничь на папках
старых дел, внутри его рождалась тоска, она вырастала из-под
его нагрудных костей костей как дерево поднималось к
потолочному своду Старо-Гостинного двора и шевелилось там
черными листьями. Так как Сарториус почти не умел мечтать, он
мог лишь мучиться и наблюдать -- что же это такое.
Ум его все более беднел, спина слабела от занятий, но
Сарториус терпеливо выносил самого себя; лишь изредка у него
болело сердце -- настойчиво и долго, в далекой глубине тела,
раздаваясь там, как темный вопиющий голос. Тогда Сарториус
уходил за шкаф с давними делами и стоял в промежутке инвентаря
некоторое время, пока не проходила в одиночестве и однообразии
эта болящая скука чувства.
По ночам Сарториус спал мало. Он ходил в гости в семью
машинистки Лизы, пил чай с нею и с небольшою метерью-старушкой,
которая любила говорить о современной литературе, а особенно о
путях развития изобразительных искусств, -- и кротко улыбался
от отчаяния. Иногда сюда же приходил и Виктор Васильевич Божко:
когда-то, ранее Сарториуса, Лиза намечалась для Божко в
качестве невесты, но увлекшись делами учреждения, житейской
атмосферой со всеми сослуживцами, Божко не видел пока острой
надобности уединяться квартирным браком и даже склонил Лизу на
утешение Сарториуса. Польза и счастье сослуживца затмили для
Божко стихию сердечных страстей, а очагом, согревающим его
личную душу, ему служил трест весов и гирь. Теперь, заставая
Сарториуса и Лизу у общей старушки, Виктор Васильевич прилагал
свое усердие к тому, чтобы они обручились; его прельщало то,
что молодые люди и полюбя друг друга останутся в том же
учреждении и профсоюзе и не выйдут из небольшой, но тесной
системы весовой промышленности.
Если же Сарториус не посещал Лизу, он ходил много верст по
городу, подолгу наблюдал, как вешают хлеб и овощ на
электрических весах его конструкции, и вздыхал от теснящегося в
нем, заунывного процесса неизменного существования. Затем,
когда ночные пустые трамваи поспешно мчались в последние рейсы,
Сарториус подолгу всматривался в чуждые непонятные лица редких
пассажиров. Он ожидал увидеть где-нибудь Москву Честнову, ее
милые волосы, свисающие вниз через раскрытое трамвайное окно,
когда ее голова лежит на подоконнике и спит на ветру движения.
Он любил ее постоянно; ее голос звучал для него всегда в
ближнем воздухе -- стоило ему вспомнить любое слово Москвы и
сейчас же он видел в своем воспоминании знакомый рот, верные
нахмуренные глаза и теплоту ее кротких уст. Иногда она снилась
Сарториусу, жалкая или уже усопшая, лежащая в бедности
последний день перед погребением. Сарториус просыпался в горе и
в жестокости и сейчас же принимался за какое-нибудь полезное
дело в своем учреждении, чтобы затмить в себе столь печальную и
неправильную мысль. Обычно же Сарториус снов не видел, не
обладая способностью к пустому переживанию.
Почти одинаково, лишь с небольшими изменениями, прошло
время в течении многих месяцев. Женщины давно оделись в теплые
шапки, открылись катки, деревья на бульварах уснули, храня снег
на ветвях до весны, электрические станции работали все более
напряженно, освещая растущую тьму, -- Москвы Честновой нигде не
было: ни в натуре, ни по справкам в адресном столе.
Среди одного зимнего дня Сарториус посетил доктора
Самбикина. Тот вернулся с ночной работы в клинике и сидел
неподвижно, следя за течением очередной загадки в своем уме.
Странно, что оба товарища встретились после своей разлуки
без радости, хотя Самбикин, как обычно, увидел в посещении
Сарториуса многозначительное явление. Он даже озадачился.
Затем выяснилось, что Самбикин любил Москву бессмысленно и
сознательно отошел от нее, чтобы решить в стороне всю проблему
любви в целом, потому что это слишком серьезная задача, --
бросаться же с головой в неизвестное дело недопустимо. И только
после достижения ясности своего чувственного вопроса Самбикин
думает встретиться с Москвой, чтобы прожить с ней остаток
времени до смертного сожжения.
-- Она теперь хромая, -- сказал еще Самбикин, -- и живет в
комнате члена осодмила товарища Комягина. Фамилия ее тоже стала
не Честнова.
-- Зачем же ты ее бросил хромую и одну? -- спросил
Сарториус. -- Ты ведь любил ее.
Самбикин чрезвычайно удивился:
-- Странно, если я буду любить одну женщину в мире, когда
их существует миллиард, а среди них есть наверняка еще большая
прелесть. Это надо сначала точно выяснить, здесь явное
недоразумение человеческого сердца -- больше ничего.
Сарториус, узнав адрес Москвы, оставил Самбикина одного.
Доктор не проводил Сарториуса до двери и сидел по-прежнему в
полной задумчивости по поводу всех важнейших задач
человечества, желая всемирной ясности и договоренности по всем
пунктам счастья и страдания.
Вечером Семен Сарториус вошел во двор бауманского жакта,
где жил Комягин. Институт Экспериментальной Медицины был
достроен за забором дома и освещен чистым огнем электричества.
У входа в домоуправление сидел старый нищий с лысой головой, а
шапка его лежала на земле пустотою вверх и поперек нее лежал
смычок от скрипки. Сарториус положил в шапку немного денег и
спросил у бедняка: почему у него лежит смычок.
-- Это мой знак, -- сказал старый человек. -- Я ведь
собираю не милостыню, а пенсию: я всю жизнь с упоением играл в
Москве, меня слышали здесь все поколения населения с
удовольствием -- пусть дают на харчи, пока смерти еще не время!
-- А вы бы играли на скрипке -- к чему побираться! --
посоветовал Сарториус.
-- Не могу, -- отказался старик. У меня руки трепещут от
волнения слабости. А это для искусства не годится -- я
халтурщиком быть не могу. Нищим -- могу.
В длинном коридоре старого дома пахло еще долголетними
остатками йодоформа и хлорной извести; здесь вероятно когда-то
в гражданскую войну был госпиталь и лежали красноармейцы, --
теперь живут жильцы.
Сарториус подошел к двери Комягина; за дверью слышался
тихий голос Москвы Честновой; должно быть она лежала в постели
и говорила с мужем-сожителем.
-- Ты помнишь, я тебе рассказывала, как я в детстве видела
темного человека с горящим факелом -- он бежал ночью по улице,
а была темная осень и такое низкое небо, что некуда...
дышать...
-- Помню, -- сказал мужской голос. -- Я же тебе давал
указания, как я бегал тогда на врагов: это был я.
-- Тот был старый, -- грустно сомневалась Москва.
-- Пускай старый. Когда человек живет в виде маленькой
девчонки, ей шестнадцатилетний кажется пожилым стариком.
-- Это верно, -- произнесла Москва; ее голос был немного
лукав, немного печален, точно она была сорокалетней женщиной 19
века и дело шло в большой квартире. -- Ты теперь сгорел и
обуглился.
-- Вполне правильно, Муся, -- сказал Комягин; он ее звал
сокращенно. -- Я исчезаю, я старая песня, мой маршрут
кончается, я скоро свалюсь в овраг личной смерти...
Муся промолчала, потом сказала:
-- И птица, какая пела твою песню, давно улетела в теплые
края. Ты какой-то весь жалкий человек, как бывший мужик!
-- Истерся весь, -- ответил Комягин. -- Все понятно.
Теперь ничего не люблю, кроме порядочка в нашей республике.
Муся кротко засмеялась, как она умела.
-- Ты рядовой запаса второго разряда! Как я тебя встретила
такого среди огромного количества?
Он объяснил:
-- А мир ведь не очень велик, я два раза специально
вдумывался в это. Когда на глобус глядишь или на карту, кажется
-- много, а так -- не очень, и все ведь учтено и записано:
можно в полчаса глазами пробежать весь регистр населения и
территории -- с именем, отчеством, фамилией и основными данными
характеристики!
В коридоре потух свет благодаря наступлению какого-то
максимального времени ночи и экономическому надзору
уполномоченного по энергии. Сарториус прислонился головой к
холодной канализационной трубе, которую когда-то обнимала
Москва, и слышал в ней с перерывами потоки нечистот верхних
этажей.
-- И даже хорошо, что вся земля мала: на ней можно смирно
жить! -- говорил Комягин.
Муся-Москва молчала. Наконец стукнула ее деревянная нога.
Сарториус понял, что она села.
-- Комягин, неужели ты был большевиком? -- спросила она.
-- Ну зачем -- не был нет никогда!
-- А почему тогда ты с факелом бежал в семнадцатом году,
когда я еще только росла?
-- Нужно было, -- сказал Комягин. -- В то время не было же
ведь ни милиции, ни осодмила -- тем более. Жителям приходилось
самообороняться ото всех врагов.
-- А где мы жили и ты, -- там были почти нищие и одни
голодающие... У моего отца имущество стоило рубля три, и то его
надо было сорвать с тела и вырвать из пуза, -- чего вы
сторожили, дураки, зачем ты с факелом бежал?
-- Инспектором самоохраны был, бежал -- посты проверял...
Когда всего мало, то значит бедность, а ее надо охранять тем
более, это самое дорогое, деревянная ложка делается
серебрянной! Вот тебе что!
-- А стрельнул кто и в тюрьме крик голосов начался?.. Ты
мне не ври!
-- Чего врать! Правда -- хуже. Стрельнул одинокий /тайный/
хулиган, а в тюрьме митинг был, там кормили хорошо и никто на
волю не уходил -- приходилось с боем выдворять на свободу. Я
тоже щи там ел у надзирателя по знакомству.
Москва долго снимала одежду, сопела и шевелила деревянной
ногой, -- она наверно укладывалась до утра.
Сарториус ждал в страхе дальнейшего конца. По коридору
изредка ходили жильцы в общую уборную, но к чужому человеку в
темноте они не присматривались, как привычные ко многим и
всяким непонятным явлениям.
-- Ты слепой в крапиве, -- сказала Москва за дверью. -- Не
ложись со мной, гадость такая!
-- Скрепишь, деревянная нога! -- терпеливо указал ей
Комягин. -- Ты жизни нашей сугубой не знаешь...
-- Нет, я знаю. Убить тебя надо, вот в чем жизнь.
-- Погоди, я ни одного дела не доделал, важнейших мыслей
не додумал...
-- Ну когда ж ты успеешь это, ведь ты стареешь... На что
ты надеешься?
Комягин скромно сообщил, что он надеется выиграть по займу
несколько тысяч рублей и тогда одумается от мыслей и закончит
все начатые дела.
-- Но ведь это может нескоро будет! -- печально говорила
Москва.
-- Если даже за час до смерти, и мне достаточно! --
определил Комягин. -- Все равно, хоть и не выиграю, хоть и не
сделаю свою жизнь нормальной, все равно -- я решил -- как
почувствую естественную погибель, так примусь за все дела и
тогда все закончу и соображу -- в какие-нибудь одни сутки, мне
больше не надо. Даже в час можно справиться со всеми житейскими
задачами!.. В жизни ничего особенного нету -- я специально
думал о ней и правильно это заметил. Ведь это только так
кажется, что нужно жить лет сто и едва лишь тебе хватит такого
времени на все задачи! Отнюдь неверно! Можно прожить попусту
лет сорок, а потом сразу как приняться за час до гроба, так все
исполнить в порядочке, зачем родился!..
Они больше не говорили. Комягин, судя по звукам, улегся на
полу и долго вздыхал от огорчения, что время идет, а дела его
стоят. Сарториус стоял в унынии, не имея никакого решения. Он
слышал, как кто-то запер наружную входную дверь и ушел спать в
свою комнату последним человеком. Но Сарториус не боялся
пробыть всю ночь во тьме коридора; он ждал -- не умрет ли
вскоре Комягин, чтобы самому войти в комнату и остаться там с
Москвой. Он не спал в ожидании, наблюдая в темной тишине, как
постепенно следует время ночи, полное событий. За третей
дверью, считая от канализационной трубы, начались закономерные
звуки совокупления; настенный бачок пустой уборной сипел
воздухом, то сильнее, то слабее, знаменуя работу могучего
водопровода; вдалеке, в конце коридора, одинокий жилец
принимался несколько раз кричать в ужасе сновидения, но утешить
его было некому и он успокаивался самостятельно; в комнате
напротив двери Комягина, кто-то, специально проснувшись,
молился богу шепотом: "Помяни меня, господи, во царствии твоем,
я ведь тоже тебя поминаю, -- дай мне что-нибудь фактическое,
пожалуйста прошу!" В других номерах коридора также происходили
свои события -- мелкие, но непрерывные и необходимые, так что
ночь была загружена жизнью и действием равносильно дню.
Сарториус слушал и понимал, насколько он беден, обладая лишь
единственным, замкнутым со всех сторон туловищем: Москва и
Комягин спали за дверью; укрощенно билось их сердце и по
коридору слышалось всеобщее мирное дыхание, точно в груди
каждого была одна доброта.
Сарториус томился. Он осторожно постучал в дверь, чтобы
кто-нибудь проснулся и что-нибудь произошло. Чуткая Москва
заворочалась и позвала Комягина. Тот отозвался в раздражении:
что ей надо ночью, когда и днем от него пользы нет.
-- Проверь свои облигации, -- сказала Москва. -- Зажги
свет.
--А что? -- испугался Комягин.
-- Может быть ты выиграл... Если выиграл -- начнешь жить
по правилу, если нет -- ляжешь и умрешь. Ты один такой в
Советском Союзе, как тебе не стыдно!
Комягин с напряжением собирал ослабевшие мысли в своей
голове.
-- Что мне такое Советский Союз -- Советский Союз! Про
него все теперь бормочут, а я живу в нем, как в теплоте за
пазухой...
-- Хватит тебе жить, умри по-геройски, -- как ехидна,
настойчиво предлагала Москва.
Комягин размышлял: ничего особенного, в самом деле, не
будет, если даже умереть, -- уже тысячи миллиардов душ
вытерпели смерть и жаловаться никто не вернулся. Но жизнь его
видимо еще сковывала своими костями, заросшим мясом и сетями
жил -- слишком надежна и привычна была механическая прочность
собственного существа. Он полез на коленях в свои незавершенные
архивы и начал листовать облигации, а Москва читала ему
перечень выигрышных серий по сборнику Наркомфина. Выигрыш
нашелся лишь в сумме десяти рублей, но так как у Комягина была
лишь четверть этой удачной облигации, то чистого дохода ему
причиталось два с половиной рубля: жизнь лишь незначительно
усугублялась, а итоги ее опять свести было нельзя безубыточно.
-- Ну что теперь будешь? -- спросила Москва.
-- Умру, -- согласился Комягин. -- Жить не приходится.
Отнеси завтра в отделение милиции книжку штрафных квитанций --
тебе рублей пять процентов очистится: станешь кормиться после
меня.
Он затем лег на что-то и умолк.
Вскоре Москва снова прошептала вопрос:
-- Ну как, Комягин? -- она звала его по одной фамилии, как
чужого. -- Ты опять спишь, а потом проснешься?
-- Едва ли, -- ответил Комягин, -- я сейчас задумался...
Что если б я в осодмиле леть десять еще поработал -- я бы так
научился в народ дисциплину наводить, мог потом Чингиз-ханом
быть!
-- Кончай свой разговор! -- рассердилась Москва. --
Авантюрист! Время себе у государства воруешь!
-- Нет, -- отказался Комягин и нежно произнес: -- Мусь,
поласкай меня, я тогда скорей исчахну, к утру ангелом буду --
умру.
-- Я тебе вот поласкаю! -- грозно отозвалась Москва. -- Я
тебя сейчас деревянной ногой растопчу, если ты не издохнешь!
-- Ну кончено, кончено! Говорят, перед смертью надо всю
жизнь припомнить -- ты не ругайся, я ее вспомню срочно.
Наступило молчание, пока в уме Комягина очередью проходили
долгие годы его существования.
-- Вспомнил? -- поторопила вскоре Москва.
-- Нечего вспоминать, -- сказал Комягин. -- Одни времена
года помню: осень, зиму, весну, лето, а потом опять осень,
зиму... В одиннадцатом и двадцать первом году лето было жаркое,
а зима голая, без снега, в шестнадцатом -- наоборот -- дожди
залили, в семнадцатом осень была долгая, сухая и удобная для
революции... Как сейчас помню!
-- Но ты же много любил женщин, Комягин, это наверно твое
счастье было.
-- Какое тебе счастье в человеке вроде меня! Не счастье, а
бедность одного вожделения! Любовь ведь горькая нужда, более
ничего.
-- Ты ведь не очень глуп, Комягин!
-- По-среднему, -- согласился Комягин.
-- Ну довольно, -- сказала Москва ясным голосом.
-- Довольно, -- так же сказал Комягин.
Они снова умолкли, уже надолго. Сарториус равнодушно
ожидал за дверью жилища, пока Комягин погибнет, чтобы войти в
комнату. Он чувствовал, как у него начинают болеть глаза от
тьмы и долгого мучения сердца.
Наконец Комягин попросил, чтобы Муся укрыла ему голову
одеялом потуже и обвязала пониже то одеяло бечевой, чтобы оно
не сползло. Москва сошла с кровати деревянной ногой и укутала
Комягина как нужно, затем улеглась обратно со вздохами.
Ночь длилась как стоячая. Сарториус сел на пол в
усталости: еще никто не проснулся в коридоре, утро еще
находилось где-нибудь над зеркалом Тихого океана. Но все звуки
прекратились, события, видимо, углубились в середину тел
спящих, зато одни маятники часов-ходиков стучали по комнатам во
всеуслышание, точно шел завод важнейшего производства. И
действительно, дело маятников было важнейшее: они сгоняли
накапливающееся время, чтобы тяжелые и счастливые чувства
проходили без задержки сквозь человека, не останавливаясь и не
губя его окончательно.
В комнате Комягина маятник не постукивал; оттуда слышалось
одно чистое, ровное дыхание уснувшей Москвы; другого дыхания
слышно не было -- Сарториус не мог его уловить. Подождав еще
немного, он постучал в дверь.
-- Кто там? -- сразу спросила Москва.
-- Я, -- сказал Сарториус.
Не вставая, Честнова скинула крючок пальцем целой ноги.
Сарториус вошел. В комнате горел свет, не потушенный со
времени проверки облигаций. На полу, на постилке лежал Комягин
с головою, наглухо завернутой в толстое одеяло; кругом груди
одеяло держалось тонкой впивающейся веревкой. Москва была одна
на кровати, покрытая простыней; она улыбнулась Сарториусу и
стала с ним беседовать. Потом Сарториус спросил ее:
-- Как ты сюда попала, в чужую комнату, и зачем?
Москва ответила, что ей некуда было деться. Самбикин
сначала любил ее, но потом задумался над ней, как над проблемой
и беспрерывно молчал. Ей и самой стало совестно жить среди
прежних друзей, в общем убранном городе, будучи хромой, худой и
душевной психичкой, поэтому она решила укрыться у своего
бедного знакомого, чтобы переждать время и снова повеселеть.
Она сидела на кровати, Сарториус находился рядом с ней.
Вскоре она опустила свое побледневшее лицо, ее большие темные
волосы укрыли ее щеки и она заплакала в чаще своих кос.
Сарториус начал успокаивать ее посредством объятий, но ей это
было все равно; она стыдилась и глубоко прятала свою деревянную
ногу под юбку.
-- Он спит? -- спросил Сарториус про Комягина.
-- Не знаю, -- сказала Москва. -- Может быть умер, -- он
сам хотел. Попробуй его ноги.
Сарториус попробовал концы ног Комягина, они были одеты,
как в галстуки, в остатки носков -- целы были только верхние
части, а подошвы и пальцы обнажились наголо. Пальцы ног и пятки
оказались холодными до самых костей и все тело лежало в
беспомощном положении.
-- Наверно умер, -- сказал Сарториус.
-- Пора ему, -- тихо произнесла Москва.
Сарториус молча обрадовался, что никого нет живого в
помещении, кроме него с прежней, любимой Москвой, еще более
милой и сердечной для него, что счастье и слава ее временно
остановились, оттого перед нею все опять лишь впереди, и у него
не было никакого сожаления к Комягину. Ночь шла давно, оба они
утомились и легли рядом лежать на постели.
Комягин был неподвижен на далеком полу; чтобы не запачкать
постилки, ему Москва еще с вечера наложила на пол старые
"Известия" 1927 года и теперь свет освещал сообщения о минувших
событиях. Сарториус обнял Москву и ему стало хорошо.
Часа через два по коридору пошли ходить люди, готовясь к
службе и работе. Сарториус очнулся и сел на кровати; Москва
спала рядом и лицо ее во сне было смирное и доброе, как хлеб,
-- не совсем похожее на обычное. Комягин лежал в прежнем виде,
электричество горело ярко и освещало всю комнату, где все
требовало переделки или окончания. Сарториус понял, что любовь
происходит от не изжитой еще всемирной бедности общества, когда
некуда деться в лучшую, высшую участь. Он потушил свет и лег,
чтобы опомниться от наступившего состояния. Слабый свет, точно
лунный, начал распространяться по стене над дверью, проникая
через окно с утреннего неба, и когда он озарил всю комнату, в
ней стало еще более тесно и грустно, чем ночью при огне.
Сарториус подошел к окну; за ним был виден зимний дымный
город; очередной рассвет пробирался по обвисшему животу
равнодушной тучи, из которой нельзя ждать ни ветра, ни грозы.
Но миллионы людей уже зашевелились на улицах, неся в себе
разнообразную жизнь; они шли среди серого света трудиться в
мастерские, задумываться в конторах и чертежных бюро, -- их
было много, а Сарториус был один, неразлучно с собою никогда.
Душа и мысль его, заодно с однообразным телом, было устроены до
смерти одинаково.
Мертвец Комягин лежал свидетелем вновь сбывшейся любви
Сарториуса /случившихся комнатных событий/, но не двигался и не
завидовал; Москва спала в отчуждении, повернувшись к стене
прелестным лицом.
Сарториус испугался, что ему изо всего мира досталась лишь
одна теплая капля, хранимая в груди, а остального он не
почувствует и скоро ляжет в угол, подобно Комягину. Сердце его
стало как темное, но он утешил его обыкновенным понятием,
пришедшим ему в ум, что нужно исследовать весь объем текущей
жизни посредством превращения себя в прочих людей. Сарториус
погладил свое тело по сторонам, обрекая его перемучиться на
другое существование, которое запрещено законом природы и
привычкой человека к самому себе. Он был исследователем и не
берег себя для тайного счастья, а сопротивление своей личности
предполагал уничтожить событиями и обстоятельствами, чтобы по
очереди в него могли войти неизвестные чувства других людей.
Раз появился жить, нельзя упустить этой возможности, необходимо
вникнуть во все посторонние души -- иначе ведь некуда деться; с
самим собою жить нечего, и кто так живет, тот погибает задолго
до гроба /можно только вытаращить глаза и обомлеть от
идиотизма/.
Сарториус прислонился лицом к оконному стеклу, наблюдая
любимый город, каждую минуту растущий в будущее время,
взволнованный работой, отрекающийся от себя, бредущий вперед с
неузнаваемым и молодым лицом.
-- Что я один?! Стану как город Москва.
Комягин пошевелился на полу и вздохнул своим же надышанным
воздухом.
-- Муся! -- позвал он в неуверенности. -- Я застыл здесь
внизу: можно я к тебе лягу?
Москва открыла один глаз и сказала:
-- Ну ложись!
Комягин начал освобождаться от удушающего его одеяла, а
Сарториус ушел за дверь и в город без прощанья.
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|