Эликсиры Сатаны
Перевод Н.А. Славятинского
|
|
|||
| Э.Т.А.Гофман
Эликсиры Сатаны Перевод Н.А. Славятинского |
|||
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая. КРУТОЙ ПОВОРОТ
Кто не испытал в своей жизни откровений взлелеянной в
глубочайших недрах души дивной тайны любви!
Ты, кому суждено когда-либо прочитать эти листы, кто бы ты
ни был, вызови в памяти то лучезарное время и взгляни на
несказанно милый женский образ, который явился тогда перед
тобой как воплощение гения любви. Тебе ведь казалось тогда, что
только в нем ты познаешь себя самого, венец твоего бытия.
Помнишь ли ты еще, как внятно вещали о твоей любви и журчание
ручейков, и шепот листвы, и нежное веяние вечернего ветерка?
Видишь ли ты еще перед собой те цветы, которые так доверчиво
смотрели на тебя своими ясными глазами, передавая от нее
приветы и поцелуи?
А вот и она сама, преданная тебе безоглядно и беззаветно.
Ты обнимаешь ее с пылкою страстью и отрешаешься от всего
земного в порыве пламенного томления!
Но таинству любви не дано было свершиться, мрачная сила
непреодолимо и властно пригнула тебя к земле, когда ты готов
был унестись со своей возлюбленной в обетованные потусторонние
дали. Еще не смея надеяться, ты уже утратил ее, померкли все
краски и звуки, и в унылой пустыне слышатся лишь навевающие
ужас безнадежные сетования одинокого скитальца.
О ты, далекий! Неведомый! Если и тебя постигла столь же
невыразимая скорбь, присоединись к неумолчным стенаниям
седовласого монаха, который в мрачной келье вспоминает
лучезарную пору своей любви и орошает кровавыми слезами жесткий
одр свой, оглашая глухою ночью угрюмые монастырские галереи
полными предсмертной истомы вздохами. Но и тебе, столь
родственному мне по духу, присуща вера, что лишь за гробом
обретается величайшее блаженство любви и открываются ее
сокровенные тайны.
Так вещают пророческие голоса, которые смутно долетают до
нас из незапамятных, никакому человеческому измерению
недоступных правремен; и как в мистериях, которые справлялись,
когда человек еще не был отлучен от материнской груди природы,
смерть для нас-- это посвящение в таинство любви!..
Молния поразила мне душу, прервалось дыхание, застучало в
висках, судорожно сжалось сердце, разрывалась грудь!
Стремглав к ней... к ней!.. схватить, прижать ее к себе в
неистовом безумии любви!
"Отчего ты еще противишься, злосчастная, силе, неразрывно
сковавшей тебя со мною? Разве ты не моя?.. не моя навеки?" Но я
сумел совладать с порывом моей безумной страсти лучше, чем в
тот день, когда впервые увидел Аврелию в замке ее отца. К тому
же взоры всех были устремлены на Аврелию, я сновал и вращался в
кругу безучастных ко мне людей, не привлекая к себе особого
внимания, и никто со мной не заговаривал, что было бы для меня
невыносимо, ибо лишь ее одну я в состоянии был видеть, слышать
и лишь о ней одной мог помышлять...
Не говорите мне, что лучшим убором для красиво девушки
служит простое домашнее платье; когда женщина нарядно одета, мы
испытываем таинственное очарование, противостоять которому нам
нелегко. Не объясняется ли сокровенным свойством женской
природы та неоспоримая истина, что в нарядном уборе красота
женщины расцветает куда блистательнее и победоноснее, чем в
будничном?--так красота цветов становится пленительней, когда
они в пышном изобилии вдруг засверкают всевозможными
оттенками...
Вспомни, когда ты впервые увидел свою возлюбленную в
изысканном одеянии, разве не пробежала по всему твоему телу
какая-то невыразимая дрожь? Что-то чуждое появилось в ней, но
именно это и сообщило ей неизъяснимую прелесть. И какое ты
испытывал блаженство, какое несказанное вожделение, какой
трепет пронизывал тебя с головы до ног, когда тебе удавалось
незаметно пожать ей руку!
До сих пор мне приходилось видеть Аврелию лишь в простом
домашнем платье, а теперь она, как того требовал этикет,
явилась в полном придворном уборе.
Как прекрасна была она! При виде ее я содрогнулся от
невыразимого восторга и сладостной неги!
Но дух зла пробудился во мне и возвысил свой голос, и я
охотно стал ему внимать. "Ты убедился теперь, Медард, -- так
нашептывал он мне, -- что ты повелеваешь судьбой, что тебе
подчиняется случай, ведь он лишь ловко переплетает нити,
которые выпрядены тобой самим, не так ли?"
Были при дворе женщины, слывшие совершенными красавицами,
но красота их померкла перед проникавшей в душу прелестью
Аврелии. Всех мужчин, вплоть до самых сдержанных, охватил
восторг, и даже самые пожилые внезапно оборвали нить привычных
светских разговоров, где все сводилось к словам, лишенным
глубокого смысла, и забавно было наблюдать, как все старались
наперебой выказать себя с наилучшей стороны перед незнакомкой.
Аврелия принимала это поклонение потупив взор и со все
разгоравшимся милым румянцем; но вот когда герцог собрал вокруг
себя пожилых мужчин, а ее с приветливыми словами несмело
обступили несколько юношей--писаных красавцев, она стала
заметно веселее и непринужденнее. Овладеть ее вниманием удалось
одному лейб-гвардии майору, и вскоре у нее завязался с ним, как
видно, оживленный разговор. Этот офицер был известен как
записной сердцеед. Он умел, пользуясь, казалось бы, невинными
средствами, возбуждать и пленять ум и чувства женщин. Чутко
улавливая еле слышные созвучия, он, как искусный виртуоз, по
своей прихоти заставлял вибрировать ответные аккорды, а
обманутой мнилось, будто в чужих звуках она улавливает музыку
своей собственной души.
Я стоял недалеко от Аврелии, но она, казалось, не замечала
меня... мне захотелось подойти к ней поближе, но я с места не
мог сдвинуться, словно окованный железными цепями.
Я еще раз пристально взглянул на майора, и вдруг мне
почудилось, будто возле Аврелии стоит Викторин. Я расхохотался
презрительно и злобно:
-- Ха-ха-ха! Проклятый, ты так разнежился на мягком ложе в
Чертовой пропасти, что, распалясь, жаждешь овладеть
возлюбленной монаха?..
Не знаю, вправду ли были произнесены эти слова, но мне
действительно послышался мой смех, и я вздрогнул, словно от
толчка во сне, когда старик гофмаршал, мягко взяв меня за руку,
спросил:
-- Чему вы так радуетесь, дорогой господин Леонард?
Меня пронизала ледяная дрожь. Разве не такой же вопрос
задал мне благочестивый брат Кирилл, заметив при моем постриге
блуждавшую у меня на губах преступную усмешку?..
В ответ я пробормотал что-то бессвязное.
Аврелии, как я это почувствовал, уже не было возле меня,
но так и не отважившись поднять глаза, я бросился бежать по
освещенным залам. Должно быть, во мне было нечто зловещее, ибо
все в страхе шарахались от меня в сторону, когда я опрометью
бежал вниз по широкой лестнице.
Я стал избегать двора, опасаясь вновь встретиться с
Аврелией и зная, что легко могу выдать свою сокровенную тайну.
Одинокий, я бродил по полям и лесам и повсюду видел ее одну,
думал лишь о ней одной. У меня все крепло и крепло убеждение,
что неисповедимый Рок тесно связал ее судьбу с моей, и я уже не
страшился, как прежде, совершить смертный грех, полагая, что
исполню лишь неизбежное, от века мне предназначенное.
Подбадривая себя таким образом, я смеялся при мысли об
опасности, которая угрожала бы мне, если б Аврелия узнала во
мне убийцу Гермогена. К тому же это казалось мне в высшей
степени невероятным.
Какими жалкими представлялись мне теперь юнцы, которые
тщеславно домогались внимания той, что всецело была моей и лишь
мной одним дышала.
Что мне до этих графов, баронов, камергеров, офицеров в их
ярких, шитых золотом и сверкающих орденами мундирах! Они
представлялись мне крохотными пестрыми букашками, которых
ничего не стоит раздавить, когда они мне прискучат.
Да, я в сутане появлюсь перед ними, ведя Аврелию, одетую к
венцу, а надменной и неприязненной ко мне герцогине придется
самой готовить брачное ложе победителю-монаху, которого она
презирает!
Погруженный в такие мечты, я порой громко вскрикивал,
называя Аврелию по имени, и хохотал и завывал как безумный. Но
и эта буря вскоре улеглась. И когда я несколько успокоился, то
вновь обрел способность обдумывать, как же мне сблизиться с
Аврелией.
Однажды я бродил по парку, размышляя, следует ли мне
явиться на вечер во дворец, как вдруг кто-то потрепал меня
сзади по плечу. Оглянувшись, я увидел лейб-медика.
-- Позвольте мне пощупать ваш драгоценный пульс, -- без
церемоний начал он и, пристально глядя мне в глаза, схватил
меня за руку.
-- Что это значит? -- спросил я в изумлении.
-- Ничего особенного,--отвечал он,--но с некоторых пор в
наших краях наблюдаются случаи легкого помешательства;
втихомолку подкравшись, оно злодейски хватает человека за горло
и тот громко вскрикивает, а не то разражается вдруг
бессмысленным хохотом. А впрочем, это может быть вызвано и
каким-либо обманчивым видением или же это демон сумасбродства
насылает на человека легкую лихорадку со все усиливающимся
жаром, и потому позвольте, сударь, ваш драгоценный пульс.
-- Уверяю вас, господин лейб-медик, что я ничего не понял!
--воскликнул я, но врач уже завладел моей рукой и, возведя
глаза к небу, стал отсчитывать пульс: "Раз... два... три..."
Его странное поведение было для меня загадкой, и я
настаивал на том, чтобы он объяснился.
-- Да неужели вы, дорогой господин Леонард, не понимаете,
что на днях вы привели в ужас весь двор? Старшая придворная
дама до сих пор еще трясется от страха, а президент консистории
пропускает важнейшие заседания лишь потому, что вам вздумалось
пробежать по его подагрическим ногам; он не покидает теперь
кресла и то и дело вскрикивает от нестерпимой боли... Это пошло
с того вечера, когда вы без всякой видимой причины вдруг так
расхохотались, что у всех волосы дыбом встали на голове, а
потом словно в приступе безумия, опрометью выбежали из залы!
Тут мне пришел на ум гофмаршал, и я сказал, что отлично
все припоминаю; да, в самом деле, забывшись, я громко
рассмеялся, но мой смех едва ли мог оказать столь странное
действие, ибо гофмаршал лишь мягко спросил меня, чему я так
обрадовался.
-- Ну-ну, -- продолжал лейб-медик, -- это не имеет
никакого значения, ведь гофмаршал у нас такой homo impavidus /
Неустрашимый муж (лат.)/, что ему и сам черт не страшен. Он
остался верен своей невозмутимой dolcezza / Приветливость (ит.
) /. Другое дело, упомянутый президент консистории, ведь он-то
и вправду вообразил, что это хохотал вселившийся в вас дьявол.
А на нашу прекрасную Аврелию напал такой ужас, что ее никак не
могли успокоить кавалеры и ей пришлось покинуть общество, к
отчаянию господ, у которых пламень любви явственно пробивался
сквозь их завитые, восторженно приподнявшиеся коки! В то самое
мгновение, когда вы, дорогой господин Леонард, так мило
рассмеялись, Аврелия воскликнула пронзительным, душераздирающим
голосом: ",Гермоген!" Ax-ax, что бы это значило?.. Быть может,
это известно Вам, господин Леонард? Вы такой милый, веселый и
умный человек, и, право, я ничуть не жалею, что с таким
доверием рассказал вам поразительную историю о Франческо,
историю, которая может оказаться для вас весьма поучительной!
Придворный лекарь не отпускал мою руку и не сводил с меня
глаз.
-- Сударь, -- сказал я, без церемонии вырывая руку,--вы
что-то уж очень чудно говорите, и я никак не могу доискаться
смысла; но, признаюсь, когда я увидел Аврелию, осажденную этими
щеголями, у которых, как вы остроумно изволили заметить,
любовный пламень пробивался сквозь их восторженно
приподнявшиеся коки, в душе у меня ожило одно горькое
воспоминание из моего прошлого и, думая о дурацком поведении
некоторых людей, я почувствовал досаду, презрение и невольно
расхохотался. Очень сожалею, что без всякого умысла причинил
столько неприятностей, но я достаточно наказан за это, так как
на время сам себя изгнал из придворного круга. Да простит мне
герцогиня и да простит Аврелия.
-- Ах, дорогой господин Леонард, -- возразил лекарь, --
мало ли какие бывают у нас странные побуждения, но с ними
нетрудно справиться, если сердце чисто.
-- А кто из людей может этим похвастаться? -- глухо, будто
про себя промолвил я.
Лейб-медик вдруг переменил тон, и выражение лица у него
тоже изменилось.
-- Мне кажется, -- произнес он мягким тоном, но
строго,--мне кажется, что вы действительно больны... Вы бледны,
расстроены... Глаза у вас запали и горят каким-то странным
красноватым огнем... Пульс у вас лихорадочный... Голос звучит
глухо... Не прописать ли вам чего-нибудь?
-- Яду! -- еле слышно промолвил я.
--Ого!-- воскликнул лекарь,--вот до чего уже дошло? О нет,
нет, вместо яду прописываю вам как отвлекающее средство
приятное общество... А впрочем, знаете... как это ни чудно...
однако...
-- Прошу вас, сударь! -- воскликнул я вне себя, --
перестаньте мучить меня невразумительными отрывистыми речами, а
лучше скажите мне все напрямик...
-- Постойте, -- перебил меня придворный лекарь--
постойте... бывают ведь удивительные ошибки, господин Леонард,
я почти не сомневаюсь, что некая гипотеза возникла лишь на
основании беглого впечатления и она столь же быстро может
рассеяться. Но поглядите-ка, сюда идут герцогиня с Аврелией,
воспользуйтесь же этой случайной встречей, извинитесь перед
ними за свое поведение. В сущности... Боже мой! В сущности вы
только рассмеялись, правда, довольно-таки неестественным
образом, но что поделаешь, если слабонервные особы так всего
пугаются? Адье!..
Лейб-медик скрылся со свойственным ему проворством.
Герцогиня с Аврелией спускались по сбегавшей вниз
тропинке.
Я задрожал.
Собрав всю силу воли, я овладел собой. По таинственным
намекам лекаря я понял, что мне придется постоять за себя, и
дерзко двинулся навстречу идущим. Но, едва завидев меня,
Аврелия с глухим стоном упала как подкошенная; я кинулся было к
ней, но герцогиня сделала отстраняющий жест, полный ужаса и
отвращения, и стала громко звать на помощь. Я побежал через
парк, будто подгоняемый фуриями и демонами. Потом заперся в
своей комнате и бросился на кровать, скрежеща зубами от
бешенства и отчаяния!
Наступил вечер, пришла ночь, и вдруг я услыхал, как внизу
отперлась дверь, несколько человек пошептались, повозились,
потом как-то неуверенно топоча, поднялись наверх и, наконец,
постучались в мою дверь, приказав именем закона отворить. Хотя
я не совсем представлял себе, что мне угрожает, мне пришло
вдруг в голову, что я безвозвратно погиб. "Надо спасаться
бегством",-- подумал я и распахнул окно.
Внизу я увидел вооруженных солдат, и один из них тотчас же
заметил меня. "Куда?" -- крикнул он мне, и в ту минуту высадили
мою дверь. Несколько человек ввалились ко мне; в руках у одного
из них был фонарь, и я узнал жандармов. Мне предъявили ордер
уголовного суда на мой арест; всякое сопротивление было бы
безумием. Меня втолкнули в карету, стоявшую наготове возле
дома, и когда мы прибыли к месту моего заключения и я спросил,
где я нахожусь, то услыхал в ответ: "В казематах Верхнего
замка". Я знал, что здесь содержатся во время следствия и суда
опаснейшие преступники. Спустя некоторое время в камеру внесли
кровать, и тюремный надзиратель спросил меня, не требуется ли
мне еще чего-нибудь. Я ответил отрицательно и наконец остался
один. По долго не смолкавшим отзвукам удалявшихся шагов и
хлопанью дверей я догадался, что нахожусь в самых недрах
крепости.
Во время длительного переезда я каким-то непостижимым
образом успокоился, вернее, мною овладело странное оцепенение,
и потому мелькавшие в окнах кареты картины показались мне
бледными, почти бесцветными. Наконец наступило что-то вроде
обморока, погасли мысли, замерло воображение.
Когда я очнулся, было уже яркое солнечное утро, и
мало-помалу я стал припоминать, что со мной произошло, где я
очутился. Сводчатая, как монастырская келья, камера, где я
лежал, едва ли напоминала бы тюрьму, если б не маленькое,
забранное толстой железной решеткой оконце, которое находилось
так высоко, что я не доставал до него рукой и, конечно, не мог
в него выглянуть. В камеру проникали скупые солнечные лучи; мне
захотелось хоть краем глаза обозреть окрестности тюрьмы, я
передвинул кровать и взгромоздил на нее стол. Я хотел было уже
взобраться на это сооружение, как вошел надзиратель; казалось,
его изумила моя затея. Он спросил меня, что я там делаю, а я
ответил, что хотел лишь посмотреть в окно; не говоря ни слова,
он вынес кровать, стол и стул и тотчас же запер меня. Не прошло
и часу, как он явился в сопровождении двух мужчин и повел меня
по бесконечным коридорам; мы то поднимались кверху, то
спускались; наконец я оказался в небольшом зале, где меня
поджидал следователь. Рядом с ним сидел молодой человек,
которому потом следователь продиктовал все, что я ответил на
предложенные мне вопросы. Со мной обращались довольно вежливо;
я объяснил это тем, что долго находился при дворе и пользовался
всеобщим уважением; я пришел к заключению, что поводом к моему
аресту были одни подозрения, вызванные главным образом
безотчетным испугом Аврелии. Следователь потребовал, чтобы я
подробно рассказал о моей прошлой жизни; но тут я попросил его
прежде всего открыть мне причину моего внезапного ареста, и он
на это ответил, что в свое время я узнаю, в каком преступлении
меня подозревают. Теперь ему необходимо лишь как можно
тщательнее проследить мой жизненный путь до прибытия в
резиденцию; как следователь, он считает нужным заранее
уведомить меня, что у него есть полная возможность проверить до
мелочей все мои показания, а посему я должен придерживаться
строжайшей истины. Этот маленький сухопарый человек, рыжий, как
лисица, с хриплым, забавно квакающим голосом и широко
раскрытыми серыми глазами помог мне своими увещаниями; я живо
сообразил, что мне следует подхватить нить того рассказа, в
котором я сообщил придворной даме свое имя и назвал место
своего рождения, и продолжать в том же духе.
Я решил не упоминать ни о каких выдающихся событиях,
начертать перед следователем картину самого заурядного
жизненного пути, умышленно назвать весьма отдаленное место
рождения и давать самые неопределенные сведения, чтобы труднее
было наводить обо мне справки.
Внезапно я вспомнил одного молодого поляка, с которым мы
вместе учились в семинарии в Б., и мне вздумалось положить в
основу моего рассказа его несложную биографию. Подготовившись
таким образом, я начал:
-- Полагаю, что меня обвиняют в каком-то тяжком
преступлении, а между тем я жил здесь открыто, на глазах у
герцога и у всех горожан и за время моего пребывания не было
совершено ни одного преступления, виновником или соучастником
которого меня можно было бы счесть. Очевидно, какой-то приезжий
обвинил меня в злодеянии, совершившемся до моего появления в
герцогстве. Не зная за собой никакой вины, я считаю, что на
меня могло навлечь подозрение только злосчастное сходство с
действительным преступником; и это тем ужасней, что,
основываясь на пустых подозрениях и предвзятом мнении, меня
подвергли суровому заключению, словно вина моя уже доказана.
Почему бы не дать мне очной ставки с моим легкомысленным и,
быть может, даже злостным обвинителем?.. Наверно, это круглый
дурак, который...
-- Полегче, полегче, господин Леонард, -- взвизгнул
следователь,--не горячитесь так, а не то вы можете нанести
тяжкое оскорбление некоторым высокопоставленным лицам, да и та
посторонняя особа, которая, господин Леонард, или господин...
(тут он прикусил язык) вас узнала, вовсе не так легкомысленна и
не так глупа, но... Знайте же, мы получили обстоятельные
сведения из...
Он назвал местность, где находилось поместье барона Ф., и
мне все стало ясно. Несомненно, Аврелия узнала во мне монаха,
убийцу ее брата. Притом известно было, что монах этот--Медард,
достославный проповедник монастыря капуцинов в Б. Его узнал
Райнхольд, да и сам он так назвался. Аббатиса знала, что Медард
был сыном Франческо. Понятно, почему мое сходство с Франческо с
первого взгляда неприятно поразило герцогиню и вызвало у нее
подозрения; вероятно, она обменялась письмами с сестрой, после
чего подозрения сменились почти полной уверенностью. Быть
может, обо мне уже успели навести справки в монастыре капуцинов
близ Б., проследили весь мой путь и твердо установили тождество
мое с монахом Медардом. Я быстро обдумал это и осознал всю
опасность моего положения. Следователь продолжал болтать, и это
было мне на руку, ибо после долгих и тщетных усилий я вдруг
вспомнил название польского местечка, о котором я говорил
старой придворной даме как о месте моего рождения. И когда
следователь, закончив свои увещания, резко потребовал немедля
рассказать ему всю мою жизнь, я начал такими словами:
-- Мое настоящее имя Леонард Крчинский, и я единственный
сын шляхтича, который продал свое именьице и поселился в
Квечичеве.
-- Как? Что такое? -- воскликнул следователь, тщетно
пытаясь произнести мое имя и название места моего рождения.
Протоколист не знал, как пишутся эти слова; мне пришлось
вписать их самому, и я продолжал:
-- Вы сами убедились, сударь, в том, как трудно немцу
произнести мою столь обильную согласными фамилию, вот почему я
и отбросил ее, как только попал в Германию, и называю себя
просто по имени, Леонардом. А что до моего жизненного пути, то
он самый обыденный на свете. Отец мой, человек довольно
образованный, одобрял мою склонность к научным занятиям и хотел
было отправить меня в Краков к своему родственнику, лицу
духовного звания, Станиславу Крчинскому, но неожиданно
скончался. Никому не было до меня дела, я распродал наше
скромное имущество, взыскал кое-какие долги и отправился в
Краков, имея при себе все средства, доставшиеся мне от отца;
там я учился несколько лет под надзором своего родственника.
После этого я побывал в Данциге и Кенигсберге. Потом мне
страстно захотелось совершить путешествие на юг; я рассчитал,
что мне хватит на это оставшейся у меня небольшой суммы денег,
а затем я устроюсь в каком-нибудь университете. Но туго
пришлось бы мне здесь, если бы не весьма значительный карточный
выигрыш во дворце, который дал мне возможность спокойно пожить
тут некоторое время и позволил бы впоследствии совершить
задуманное мною путешествие в Италию. Ничего в моей жизни не
было выдающегося, о чем стоило бы рассказывать. Добавлю только,
что я мог бы легко и самым убедительным образом подтвердить
свои показания, если бы исключительный случай не лишил меня
бумажника с паспортом, маршрутами и другими документами,
которые теперь весьма бы мне пригодились.
Следователь так и подскочил; он испытующе взглянул на меня
и с явной насмешкой спросил, что же это за случай услужливо
избавил меня от документов, законно удостоверяющих мою
личность.
-- Несколько месяцев тому назад, -- начал я свой
рассказ,--направляясь сюда, я очутился в горах. Чудесная
весенняя погода и живописные, романтические места вызвали у
меня желание идти пешком. После утомительного перехода я сидел
однажды в маленькой деревушке на постоялом дворе и в ожидании
прохладительного вынул из своего бумажника листок, собираясь
записать свои дорожные впечатления; бумажник лежал передо мной
на столе. Вскоре к постоялому двору примчался всадник, странная
одежда которого и какой-то одичалый вид привлекли мое внимание.
Войдя в комнату, он потребовал вина и уселся прямо против меня
за стол; он то и дело бросал на меня мрачные, настороженные
взгляды. От этого человека на меня повеяло жутью, и я вышел на
свежий воздух. Вскоре появился и незнакомец, он расплатился с
хозяином и ускакал, кивнув мне головой.
Я хотел было продолжить свой путь, но вспомнил о
бумажнике, который оставил в комнате на столе; возвратившись, я
увидал его на прежнем месте и, не глядя, сунул в карман. Только
на другой день я обнаружил, что он вовсе не мой, а,
по-видимому, принадлежал вчерашнему незнакомцу, который,
конечно, по ошибке сунул в карман мой вместо своего. Там
оказались только непонятные мне заметки и несколько писем,
адресованных какому-то графу Викторину. Бумажник этот со всем
его содержимым отыщется в моих вещах. А в моем, как я уже
сказал, находился паспорт, маршрут и, насколько я помню,
метрическое свидетельство; я всего лишился из-за этой
злополучной подмены.
Следователь предложил мне как можно точнее описать
наружность этого незнакомца, и я искусно соединил в его
портрете отличительные черты внешности графа Викторина с
чертами, какие были характерны для моей внешности в ту пору,
когда я бежал из замка барона Ф. Следователь без конца
допытывался у меня о мельчайших подробностях этой встречи; на
все его вопросы я давал удовлетворительные ответы; постепенно
создавалась убедительная картина, я сам начинал верить в свою
выдумку, и казалось, мне уже не грозит опасность запутаться в
противоречиях. Я считал, что мне пришла в голову счастливая
мысль дать объяснение находившимся у меня письмам, адресованным
графу Викторину, и одновременно впутать в дело вымышленную
фигуру, которая при том или ином повороте событий могла бы
сойти за беглого монаха Медарда или же за графа Викторина. Да и
в бумагах Евфимии могли оказаться письма графа Викторина, в
которых он сообщал ей о своем намерении явиться в замок под
видом монаха, и это обстоятельство могло придать делу другой
ход, затемнить его и запутать. Пока следователь продолжал свои
расспросы, фантазия моя лихорадочно работала, я придумывал все
новые способы отклонить от себя подозрения и надеялся отвести
любой удар.
Я ожидал, что теперь, когда все обстоятельства моей жизни
достаточно освещены, следователь наконец предъявит мне
обвинение в каком-то преступлении, но не тут-то было; вместо
этого он спросил, почему я хотел бежать из тюрьмы...
Я уверял его, что мне это и в голову не приходило. Но
против меня были показания тюремного надзирателя, застигшего
меня за попыткой выглянуть в окно. Следователь пригрозил мне,
что если это повторится, то меня закуют в цепи. Затем меня
отвели обратно в тюрьму.
В камере уже не было кровати, ее заменили соломенной
подстилкой, стол был крепко-накрепко привинчен к полу, а вместо
стула я увидел низенькую скамеечку. Прошло три дня, но меня
никуда не вызывали, я видел лишь угрюмое лицо старика
тюремщика, который приносил мне еду, а вечером зажигал у меня
лампу. И вот постепенно начало ослабевать высокое напряжение
душевных сил, при котором мне казалось, будто я веду страстную
борьбу не на жизнь, а на смерть и непременно выйду из нее
победителем как мужественный боец. Я впал в мрачную апатию,
стал ко всему равнодушен, даже образ Аврелии потускнел и
рассеялся. Все же я вскоре воспрянул духом, но тотчас же мной с
новой силой овладело тревожное, болезненное чувство -- на меня
угнетающе подействовали одиночество и тюремная духота. Я
лишился сна. В причудливых отблесках, которые отбрасывала на
потолок и стены тускло мерцавшая лампа, гримасничали какие-то
уродливые призраки; я погасил лампу, зарылся с головой в
солому, но в жуткой ночной тишине душу раздирали глухие стоны и
бряцание цепей заключенных. Нередко сдавалось мне, будто я
слышу предсмертный хрип Евфимии и Викторина.
--Разве я виноват в вашей гибели? Разве не вы сами,
проклятые, навлекли на себя удар моей карающей руки?..
Так я кричал во все горло, но вот под сводами камеры
пронесся глубокий, протяжный предсмертный вздох, и я вскричал в
диком исступлении:
-- Это ты, Гермоген!.. Близок час кары!.. Нет мне
спасения!
На девятую ночь, я, полумертвый от страха и ужаса, лежал,
вытянувшись на холодном полу камеры. Вдруг я отчетливо услыхал
внизу под собой тихое, размеренное постукивание. Я прислушался.
Стук продолжался, а в промежутках из-под пола раздавался
странный смех!.. Я вскочил и бросился на соломенное ложе, но
стук не прекращался, я слышал то стоны, то смех... Наконец
раздался тихий-тихий зов, и голос был скрипучий хриплый,
спотыкающийся:
-- Ме-дард! Ме-дард! . .
Ледяная волна окатила меня с головы до ног! Я овладел
собой и крикнул:
-- Кто там? Кто там?
А внизу кто-то смеялся, и стонал, и вздыхал, и стучал, и
хрипло говорил по слогам:
-- Ме-дард!.. Ме-дард!..
Я вскочил и заорал:
-- Кто бы ты ни был, ты, что поднял эту дьявольскую возню,
явись передо мной, покажись мне или прекрати свой мерзкий смех
и стук!..
Я крикнул это в непроницаемом мраке, но прямо под моими
ногами еще сильнее застучало и забормотало:
-- Хи-хи-хи... хи-хи-хи... Бра-тец... братец... Ме-дард...
Я здесь... здесь... от-крой... от... пойдем-ка с тобой в
ле-лес... пойдем в лес!..
Голос этот смутно звучал у меня в душе, но казался мне уже
знакомым, только прежде он не был таким надломленным и
бессвязным, да, я с ужасом узнал свой же собственный голос.
Непроизвольно, словно мне хотелось проверить, не мерещится ли
мне это, я стал повторять по слогам:
-- Ме-дард... Ме-дард!..
Тут кто-то засмеялся, но насмешливо и злобно, и завопил:
-- Бра-бра-тец... бра-бра-тец, ты ме-меня узнал...
узнал?.. от-от-крой, и пой-дем-ка в ле-лес... в лес!
-- Несчастный безумец, я не могу тебе отворить, не могу
отправиться с тобой в дивный лес, где, должно быть, веет
чудный, вольный весенний ветерок; я заперт в душной и мрачной
тюрьме, как и ты!
Тогда некто внизу застонал будто в безнадежной скорби, и
все тише и невнятнее становился стук, пока, наконец, все не
замерло.
Едва утренние лучи проникли в мое оконце, загремели замки
и ко мне вошел тюремный надзиратель, которого я не видел после
первой встречи.
-- Говорят, -- начал он, -- этой ночью у вас в камере был
слышен шум и громкий разговор. Что это значит?
-- Мне свойственно, -- ответил я как можно спокойнее, --
громко и внятно разговаривать во сне, но если я и наяву стал бы
сам с собою разговаривать, то это, думается, мне не запрещено.
-- Полагаю, вам известно, -- продолжал тюремный
надзиратель, -- что любая попытка к побегу или же сговор с
другими заключенными повлекут за собой суровую кару.
Я заверил его, что бежать мне и в голову не приходило.
Часа два спустя меня снова повели на допрос. На этот раз
вместо следователя, который предварительно меня допрашивал, я
увидел еще нестарого человека, который, как я заметил с первого
же взгляда, далеко превосходил своего предшественника
мастерством и проницательностью. Он приветливо встретил меня и
предложил сесть. До сих пор он как живой стоит у меня перед
глазами. Он был коренаст и для своего возраста полноват, лысина
у него была почти во всю голову, и он носил очки. Он излучал
доброту и сердечность, и я сразу почувствовал, что любой еще не
совсем закоренелый преступник едва ли может ему противостоять.
Вопросы он задавал как бы невзначай, в непринужденном тоне, но
они были так обдуманы и так точно поставлены, что на них
приходилось давать лишь определенные ответы.
-- Прежде всего, -- начал он, -- я хочу спросить вас,
достаточно ли обоснован ваш рассказ о вашем жизненном пути,
или, по зрелом размышлении, вы теперь пожелаете дополнить его,
сообщив о каком-либо новом обстоятельстве?
-- Я рассказал о своей ничем не замечательной жизни все,
что заслуживало упоминания.
-- Вам никогда не приходилось поддерживать близкие
отношения с лицами духовного звания... с монахами?
-- Да, в Кракове... Данциге... Фрауенбурге... Кенигсберге.
В последнем--с белым духовенством: один был приходским
священником, другой капелланом.
-- Прежде вы, кажется, не упоминали о том, что вам
случалось бывать во Фрауенбурге?
-- Не стоило труда упоминать о короткой, помнится, не
более недели, остановке на пути из Данцига в Кенигсберг.
-- Так, значит, вы родились в Квечичеве?
Следователь внезапно задал этот вопрос на польском языке,
притом с настоящим литературным произношением, но тоже как бы
мимоходом. На мгновение я впрямь смутился, но быстро овладел
собой, припомнив те немногие польские слова и обороты, которым
научился в семинарии от моего друга Крчинского, и ответил:
-- Да, в небольшом поместье моего отца под Квечичевом.
-- А как оно называется?
-- Крчинево, наше родовое поместье.
-- Для природного поляка вы говорите по-польски не
очень-то хорошо. Откровенно говоря, произношение у вас
немецкое. Чем это объясняется?
-- Уже многие годы я говорю только по-немецки. Более того,
еще в Кракове я часто общался с немцами, желавшими научиться у
меня польскому языку; и незаметно я привык к их произношению,
подобно тому, как некоторые быстро усваивают провинциальное
произношение, а свое, правильное, утрачивают.
Следователь взглянул на меня с легкой мимолетной усмешкой,
затем повернулся к протоколисту и потихоньку что-то ему
продиктовал. Я отчетливо различил слова: "В явном
замешательстве" -- и хотел было подробнее объясниться по поводу
моего плохого польского произношения, но следователь спросил:
-- Бывали вы когда-нибудь в Б.?
-- Никогда.
-- По пути из Кенигсберга сюда вы не проезжали через этот
город?
-- Я избрал другой путь.
-- Вы были знакомы с монахом из монастыря капуцинов близ
Б.?
--Нет!
Следователь позвонил и шепотом отдал какое-то приказание
вошедшему приставу. Тот распахнул дверь, и я затрепетал от
ужаса, увидев на пороге патера Кирилла. Следователь спросил
меня:
-- А этого человека вы не знаете?
-- Нет, ни разу в жизни я его не видал!
Кирилл устремил на меня пристальный взгляд, затем подошел
поближе; он всплеснул руками, слезы ручьем хлынули у него из
глаз, и он громко воскликнул:
-- Медард, брат Медард!.. Скажи, ради Христа, когда ты
успел так закоснеть в грехах и дьявольских злодеяниях? Брат
Медард, опомнись, сознайся во всем, принеси покаяние!..
Милосердие Божие беспредельно!
Следователь, как видно, недовольный словами Кирилла,
прервал его вопросом:
-- Признаете ли вы этого человека за монаха из монастыря
капуцинов близ Б.?
-- Как я уверен во всемогуществе Божьем, -- отвечал
Кирилл, -- так уверен, что человек этот, хотя он и в мирском
одеянии, тот самый Медард, который был на глазах моих
послушником монастыря капуцинов близ Б. и принял там монашеский
сан. К тому же у Медарда на шее с левой стороны красный рубец в
виде креста, и если у этого человека...
-- Как видите, -- прервал монаха следователь, обращаясь ко
мне,--вас принимают за капуцина Медарда из монастыря близ Б., а
именно этого капуцина обвиняют в тяжких преступлениях. Так если
вы не этот монах, то вам теперь легко это доказать, ибо у того
Медарда была особая примета, которой у вас, буде ваши показания
правдивы, не может быть, и вот вам прекрасная возможность
оправдаться. Обнажите шею...
-- В этом нет никакой надобности, -- твердо ответил я, --
коварная судьба, кажется, наделила меня совершенным сходством с
этим вовсе не знакомым мне заподозренным монахом, вплоть до
крестообразного шрама на левой стороне шеи...
И действительно, ранка на шее от алмазного креста аббатисы
оставила по себе красный рубец в виде креста, который не
изгладился с годами.
-- Обнажите шею, -- повторил следователь.
Я повиновался, и Кирилл громко воскликнул:
-- Пресвятая матерь Божия! Да ведь это она, она
самая,--красная метка в виде креста!.. Медард... Ах, брат
Медард, неужели ты не дорожишь спасением души?..
Плача, теряя сознание, он бессильно опустился на стул.
-- Что можете вы противопоставить утверждениям этого
почтенного духовного лица? -- спросил следователь.
В это мгновение будто молния пронзила меня, а робость,
овладевшая было мною, мигом рассеялась, и увы, сам Враг рода
человеческого стал мне нашептывать: "Какой вред могут причинить
тебе все эти ничтожные люди, тебе, столь сильному и духом, и
умом?.. Разве Аврелии не суждено стать твоей?" И я тотчас
разразился дерзкими, почти глумливыми речами:
-- Этот монах, что бессильно лежит в кресле, просто
выживший из ума, дряхлый телом и духом старик: безумец
вообразил себе, что я беглый капуцин из его обители, с которым
у меня, быть может, и есть какое-то отдаленное сходство.
Следователь до сих пор был невозмутимо спокоен, держался
ровного тона, глядел приветливо, но тут его лицо впервые
приняло суровое, настороженное выражение, он встал и посмотрел
мне в глаза пронизывающим взглядом. Признаюсь, даже сверкание
его очков было для меня невыносимо, ужасно, я не мог более
говорить; в порыве бешенства и отчаяния я взмахнул кулаком и
громко воскликнул:
-- Аврелия!..
-- Что с вами? Что означает это имя? --резко спросил
следователь.
-- Неисповедимый Рок обрекает меня на позорную смерть, --
глухо произнес я,--но я невиновен... да... я ни в чем не
виноват... отпустите меня... сжальтесь надо мной... я чувствую,
что мною овладевает безумие!.. Отпустите меня!..
Следователь, по-прежнему спокойный, продиктовал
протоколисту много такого, чего я не смог уловить, и, наконец,
прочитал мне протокол допроса, куда были записаны все его
вопросы и мои ответы, а также разговор мой с Кириллом. Мне
пришлось подписаться, после чего следователь потребовал, чтобы
я написал несколько строк по-немецки и по-польски, что я и
сделал. Взяв листок с немецким текстом, следователь подал его
уже пришедшему в себя патеру Кириллу, и спросил его:
-- Похож ли этот почерк на руку брата Медарда из вашего
монастыря?..
-- Как две капли воды, до мельчайших подробностей, --
воскликнул Кирилл и повернулся ко мне. Он хотел что-то сказать
мне, но следователь взглядом остановил его. Внимательно
всмотревшись в написанный по-польски текст, следователь встал,
подошел ко мне и сказал весьма решительным, не допускавшим
возражений тоном:
-- Вы вовсе не поляк. Все тут неверно, здесь множество
неправильных оборотов, грамматических и орфографических ошибок!
Ни один природный поляк не написал бы так, будь он даже гораздо
менее образован, чем вы.
-- Я родом из Крчинева и потому, без сомнения, поляк. Но
даже если я не поляк, а по каким-то таинственным причинам
должен скрывать свое настоящее имя и звание, то я все же не
капуцин Медард, который, судя по тому, что здесь говорилось,
сбежал из монастыря близ Б.
-- Ах, брат Медард,-- перебил меня Кирилл,--разве наш
высокочтимый приор Леонард не послал тебя в Рим, полагаясь на
твою верность обетам?.. Ради Христа, брат Медард, не отрекайся
так безбожно от священного сана, которым ты пренебрег!
-- Будьте добры, не перебивайте нас,--сказал ему
следователь и продолжал, обращаясь ко мне: -- Должен сказать,
что простодушные показания этого старца подкрепляют и без того
весьма основательные подозрения, что вы действительно Медард.
Не скрою, пред вами предстанут еще несколько человек, которые
без малейших колебаний признали вас за этого монаха. В том
числе и особа, встречи с которой, буде подтвердятся подозрения,
вам следует весьма и весьма опасаться. Даже в ваших вещах
найдены улики, подтверждающие обвинение. Наконец, мы ждем со
дня на день ответа на посланный в познаньские суды запрос о
вашем происхождении. Я говорю вам об этом откровенно, не как
следователь, дабы вы убедились, что я вовсе не намерен
прибегать к уловкам, чтобы вырвать у вас признание, если
предположения наши верны. Подготовляйтесь сколько угодно к
дальнейшим допросам, но если вы в самом деле преступный Медард,
то знайте, испытующий взгляд следователя проникнет сквозь любую
личину, и тогда вы узнаете, в чем вас обвиняют. Если же вы
действительно Леонард Крчинский, за которого себя выдаете, и
если поразительное, вплоть до особых примет, сходство с
Медардом объясняется причудливой игрой природы, то вам нетрудно
будет в дальнейшем удостоверить свою личность. Сдается, вы
сейчас в крайнем возбуждении, и уже на этом основании я считаю
необходимым прервать допрос; к тому же я хочу дать вам время
для размышлений. После всего, что сегодня произошло, у вас
будет над чем подумать.
-- Так вы находите мои показания ложными?.. И уверены, что
я беглый монах Медард? -- спросил я.
Следователь ответил с легким поклоном:
-- Адье, господин фон Крчинский.
Меня снова отвели в камеру.
Слова следователя, будто раскаленные уголья, прожгли мне
душу. Все мои показания представлялись мне теперь глупыми и
вздорными. Особа, с которой мне предстояла очная ставка и
которой следовало весьма опасаться, была, без сомнения,
Аврелия. Как вынести такое испытание! Я голову ломал,
доискиваясь, что же из моих вещей могло вызвать особые
подозрения, и у меня мучительно сжалось сердце, когда я
вспомнил об именном кольце Евфимии, подаренном мне в замке, и о
ранце Викторина, -- я все еще возил его с собою, и перевязан он
был веревочным поясом капуцина!.. Тут я решил, что погиб
безвозвратно!.. В отчаянии метался я по камере. Но вот мне
почудилось, что кто-то сказал мне на ухо свистящим шепотом:
"Глупец, чего ты оробел? Неужто ты забыл про Викторина?.." И я
громко воскликнул:
-- Ха, дело вовсе не проиграно!
Я загорелся надеждой, мысль у меня лихорадочно
заработала!.. Я и прежде полагал, что в бумагах Евфимии могут
найтись письма Викторина, сообщавшего о своем намерении
появиться в замке под видом монаха. Основываясь на этом, я
хотел придумать версию о своей встрече с Викторином и даже с
самим Медардом, за которого меня принимали; сообщить, что мне
приходилось слышать о приключениях графа в замке, столь ужасно
закончившихся, и, ссылаясь, на поразительное сходство с этими
лицами, придумать для себя какую-то невинную роль. Мне
предстояло тщательно обдумать все до мельчайших подробностей, и
вот я решил сочинить целый роман, который должен был меня
спасти!.. По моему требованию мне принесли перьев и чернил для
письменных показаний о тех обстоятельствах моей жизни, которых
я не коснулся на допросе. Я напряженно работал до глубокой
ночи; фантазия у меня разгорелась вовсю, и постепенно мои
вымыслы стали принимать законченную форму, и все прочней и
прочней становились хитросплетения безграничной лжи, которыми я
надеялся заслонить перед взором следователя правду.
Башенные часы пробили двенадцать, когда я снова уловил
тихий отдаленный стук, нагнавший на меня накануне такую жуть...
Я старался не обращать на него внимания, но все громче
раздавались мерные удары, а в промежутках кто-то по-прежнему
стонал и смеялся... Хватив кулаком по столу, я крикнул во все
горло:
--Потише вы там, внизу! --надеясь вернуть себе бодрость и
разогнать овладевший мной страх, но там, под сводами нижнего
этажа, все резче и пронзительней перекатывался хохот и слышался
запинающийся голос:
-- Бра-тец мой, бра-тец... пусти меня к себе наверх...
на-верх... от-крой... слышишь: открой!..
Прямо подо мной, в подполье, скребло, дребезжало,
царапало, и в промежутках раздавались все те же стоны и смех; с
каждой минутой все явственней звучали шорох, царапанье,
скрежет... а в перерывах слышался глухой шум, точно от падения
тяжелых глыб... Я вскочил, держа лампу в руке. Вдруг пол подо
мной заколебался, я отступил и увидел, что на том месте, где я
только что стоял, каменная плита начинает распадаться на мелкие
куски. Я схватил ее и без особого труда приподнял. Сквозь дыру
прорвался тусклый свет, и навстречу мне протянулась голая рука,
в которой сверкал нож. Содрогнувшись от ужаса, я отпрянул. А
снизу до меня донесся запинающийся голос:
-- Бра-тец! Бра-тец, Медард там, там, он лезет к тебе
наверх... Бери же...бери... круши... круши... и в ле-лес... в
лес!
Внезапно меня осенила мысль о бегстве; преодолевая страх,
я схватил нож, который совала мне голая рука, и начал усердно
отбивать известку, скреплявшую плиты пола. А некто,
находившийся внизу, ловко орудовал, выталкивая плиты наружу.
Уже четыре или пять плит были отброшены в сторону, как вдруг
из-под пола поднялся обнаженный по самые бедра человек и,
устремив на меня пристальный мертвенный взгляд, разразился
безумным, насмешливым, наводящим ужас хохотом. Лампа ярко
осветила его лицо... я узнал в этом призраке самого себя... и
рухнул без чувств на пол.
Очнулся я от резкой боли в руках! Вокруг было светло,
тюремный надзиратель стоял возле меня с ослепительно горевшим
фонарем, звон цепей и удары молота гулко отдавались под
сводами. Это заковывали меня в кандалы. Мало было наручников и
ножных кандалов, -- меня оковали по талии железным обручем и
посадили на цепь, прикрепленную к стене.
-- Надеюсь, теперь ваша милость перестанет помышлять о
побеге, -- промолвил тюремный надзиратель.
-- А за что молодца посадили? -- спросил кузнец.
-- Эх, Иост, -- ответил надзиратель, -- разве ты ничего не
слыхал? В городе только и толков, что о нем. Этот проклятый
капуцин зарезал трех человек. О нем узнали-таки всю
подноготную. Еще несколько деньков, и у нас будет славная
потеха, -- то-то завертятся колеса!..
Я больше ничего не слышал, ибо снова потерял сознание. С
трудом вышел я из оцепенения, в котором находился долгое время.
Вокруг была непроницаемая тьма. Но вот тусклый дневной свет
начал пробиваться в низкую, не более шести футов высоты,
сводчатую камеру, и я с ужасом догадался, что меня перенесли
туда из прежней. Меня мучила жажда, я схватил кружку с водой,
стоявшую подле меня, но что-то холодное и липкое скользнуло по
моей руке, и я увидел спасавшуюся неуклюжими прыжками
отвратительную, раздувшуюся жабу. С отвращением и омерзением я
выронил кружку из рук.
-- Аврелия! -- простонал я в отчаянии, раздавленный
обрушившимся на меня несчастием. -- Зачем лгать, изворачиваться
и отпираться на следствии?.. Зачем прибегать к дьявольскому
лицемерию? Только затем, чтобы на несколько минут продлить свою
истерзанную, мучительную жизнь? Чего ты хочешь, безумец?!
Обладать Аврелией, которая может стать твоей лишь ценою
неслыханного преступления?.. Ведь если даже ты обморочишь всех
на свете и они поверят в твою невиновность, она все равно
распознает в тебе проклятого убийцу Гермогена и будет гнушаться
тобою. Жалкий сумасброд, где твои честолюбивые замыслы, где
вера в твое сверхчеловеческое могущество и стремление править
своей судьбой? Тебе никогда не избавиться от ядовитого червя,
что точит твое сердце? Если даже рука правосудия пощадит тебя,
ты все равно погибнешь от безысходного отчаяния.
Громко сетуя, бросился я на солому и в тот же миг
почувствовал, что мне вдавился в грудь какой-то твердый предмет
в кармане камзола. Я сунул туда руку и вытащил небольшой нож.
За все время, что я сидел в тюрьме, у меня не было ножа,
значит, это был, без сомнения, тот самый, что вложил мне в руку
мой призрачный двойник. С трудом поднялся я и стал
рассматривать ножик в полоске яркого света. У него была
сверкающая серебряная рукоятка. Непостижимый Рок! Да ведь это
был стилет, которым я заколол Гермогена, я потерял его вот уже
несколько недель. Внезапно меня озарила чудесная мысль, мне
представлялась возможность избавиться от позора! Необъяснимый
случай, благодаря которому в руке у меня очутился нож, я принял
за перст Божий, указание искупить мои преступления и в смерти
обрести примирение с Аврелией. Словно луч божественного огня,
воспламенила мне сердце любовь к Аврелии, свободная от
греховных вожделений. Казалось, я вижу перед собой Аврелию, как
тогда, в исповедальне церкви монастыря капуцинов. "Да, я люблю
тебя, Медард, но ты не мог постигнуть моей любви!.. Любовь
моя--это смерть!" --напевно звучал голос Аврелии, и я принял
твердое решение поведать следователю примечательную историю
моих заблуждений, а затем покончить с собой.
Тюремный надзиратель вошел в камеру и принес необычно
хорошую еду да еще и бутылку вина.
-- По личному распоряжению герцога, -- пояснил он,
накрывая на стол, внесенный слугой, потом он отомкнул цепь,
которой я был прикован к стене.
Я попросил надзирателя передать следователю, что прошу его
выслушать меня, дабы многое ему открыть, ибо тяжкое бремя лежит
у меня на душе. Он обещал исполнить мое поручение, но тщетно
ждал я вызова на допрос, никто не появлялся; наконец, когда уже
совсем стемнело, вошел слуга и зажег подвешенную к потолку
лампу. На душе у меня было спокойнее, чем прежде, но я был до
того измучен, что вскоре погрузился в глубокий сон... Меня
ввели в длинный мрачный сводчатый зал, и я увидел там одетых в
черные одеяния духовных лиц на высоких стульях, расставленных
вдоль стен. Перед ними за столом, накрытым кроваво-красным
сукном, сидел судья, а возле него доминиканец в орденском
одеянии.
-- Ты предан ныне церковному суду, -- заговорил судья
нарочито торжественным тоном, -- ибо тщетны оказались все твои
ухищрения, о закоснелый в преступлениях монах, скрыть свое имя
и свой сан. Франциск, в монашестве Медард, расскажи нам, какие
злодеяния ты совершил?
Я хотел с полной откровенностью рассказать о том, что
учинил греховного и преступного, но, к ужасу моему, слова мои
не имели ничего общего с моими мыслями и намерениями. Вместо
чистосердечного покаянного признания я пустился в нелепые,
несуразные разглагольствования. Тогда доминиканец вскочил,
выпрямился во весь свой исполинский рост и воскликнул, пронзая
меня грозно сверкнувшим взором:
-- На дыбу тебя, строптивый, закоренелый грешник монах!
Вокруг поднялись со своих мест странные фигуры, протянули
ко мне длинные руки и хором крикнули жуткими хриплыми голосами:
-- На дыбу его, на дыбу!
Я выхватил нож и ударил себя прямо против сердца, но моя
рука непроизвольно взметнулась кверху; я попал себе в шею, как
раз в то место, где у меня был рубец в виде креста, но клинок
мгновенно рассыпался, точно стеклянный, на мелкие кусочки, не
причинив мне вреда. Тут меня схватили подручные палача и
поволокли в глубокое сводчатое подземелье. Доминиканец и судьи
спустились вслед за мной. Судья еще раз настоятельно
потребовал, чтобы я сознался. Я снова тщился высказать, как
глубоко я раскаиваюсь,--и снова жестокий разлад между моими
намерениями и словами... Я говорил, раскаиваясь в душе во всем,
испытывая гнетущий стыд, но все, что произносили уста, было
плоско, бессвязно, бессмысленно. По знаку доминиканца подручные
палача раздели меня донага, связали мне руки за спиной,
подвесили к потолку и принялись растягивать сухожилия,
выворачивая распадавшиеся с хрустом суставы. Я завопил от
нестерпимой, яростной боли и проснулся. Боль в руках и ногах не
затихала, но ее причиняли тяжелые цепи, в которые я был
закован; вдобавок что-то придавило мне глаза, и я не в силах
был их открыть. Внезапно будто камень сняли у меня с головы, я
быстро выпрямился,--доминиканец стоял возле моего соломенного
ложа. Сон переходил в действительность, леденящая дрожь
пробежала у меня по спине. Со скрещенными на груди руками,
неподвижно, будто статуя, стоял монах, глядя на меня в упор
глубоко ввалившимися черными глазами. Я узнал ужасного
Художника и в полуобморочном состоянии откинулся на свою
подстилку... Не обман ли это чувств, порожденный испытанным во
сне возбуждением? Превозмогая себя, я приподнялся, но монах
стоял неподвижно и все смотрел на меня впалыми черными глазами.
Тут я воскликнул в яростном отчаянии:
-- Прочь отсюда... ужасный человек... нет, не человек, а
сам сатана, ты хочешь ввергнуть меня в вечную погибель...
Прочь, проклятый, прочь!
-- Жалкий, близорукий глупец, я вовсе не тот, кто
стремится оковать тебя нерасторжимыми железными узами!.. кто
хочет тебя отвратить от священного дела, совершить которое ты
призван Извечной Силой... Медард!.. жалкий, близорукий
глупец... страшным, грозным являлся я тебе, когда ты
легкомысленно наклонялся над разверстой бездной вечного
проклятия. Я предостерегал тебя, но не был понят тобой! Встань!
Подойди ко мне! Монах произнес эти слова глухо, тоном,
исполненным глубокой, душераздирающей скорби; взор его, только
что внушавший мне такой ужас, был нежен и кроток, и уже не
столь суровы были черты его лица. Неописуемая тоска сжала мне
сердце; прежде столь устрашавший меня Художник казался мне
теперь посланцем Извечной Силы, явившимся ободрить и утешить
меня в моей безграничной беде...
Я поднялся с ложа, приблизился к нему, это не был призрак:
я осязал его одежду; невольно я преклонил колени, и он возложил
мне на голову руку, словно благословляя меня. И перед моим
душевным взором стали развертываться, сияя всеми красками,
пленительные картины...
О, я вновь очутился в священном лесу!.. Это была та же
местность, куда по- чужеземному одетый Пилигрим в младенчестве
моем привел ко мне мальчика лучезарной красоты. Я порывался
уйти, меня тянуло в церковь, что виднелась невдалеке. Мне
чудилось: там, жестоко осудив себя и принеся покаяние, я получу
отпущение содеянных мною тяжких грехов. Но я не мог сдвинуться
с места... и я не прозревал, не постигал, что со мною и кто я
такой. И вот послышался голос, глухой, как бы исходящий из
пустоты:
-- Мысль -- это уже деяние!..
Видение рассеялось; слова эти произнес Художник.
-- Непостижимое существо, так это всюду был ты?.. в то
злополучное утро -- в церкви монастыря капуцинов близ Б.?.. И в
имперском городе?.. И сейчас?..
-- Погоди, -- прервал меня Художник, -- да, это я
неизменно стоял на страже, готовый тебя спасти от гибели и
позора, но ты всегда был глух и слеп! Дело, для коего ты
избран, ты совершишь для своего же спасения.
-- Ах, -- воскликнул я в отчаянии, -- почему ты не удержал
мою руку, когда я, проклятый злодей, того юношу...
-- Это не было мне дозволено, -- промолвил Художник,--не
спрашивай больше! Ибо величайшая дерзость препятствовать тому,
что предопределено Извечной Силой... Медард! Ты пойдешь к своей
цели... завтра! Я задрожал от леденящего ужаса, ибо мне
показалось, что я уразумел слова Художника. Он знал о моей
решимости покончить с собой и ободрял меня. Неслышными шагами
Художник направился к двери камеры.
-- Когда, о, когда увижу я тебя вновь?
-- У цели! -- еще раз повернувшись ко мне, торжественно
воскликнул он, но так громко, что задрожали своды подземелья...
-- Значит, завтра?..
Дверь тихо повернулась на петлях, и Художник исчез.
Наутро, едва взошло солнце, явился тюремный надзиратель со
своими помощниками, и они тотчас же освободили от оков мои
кровоточащие руки и ноги. Это означало, что меня сейчас поведут
на допрос. Сосредоточившись в себе, примирившись с мыслью о
близкой смерти, я поднялся наверх в судебный зал; в уме я
построил уже свое признание и надеялся все высказать
следователю в кратких словах, но не опуская ни одной
подробности. Следователь быстро подошел ко мне, но, должно
быть, у меня был такой убитый вид, что приветливая улыбка,
освещавшая его лицо, сменилась выражением глубокого
сострадания. Он схватил обе мои руки и тихонько посадил меня в
свое кресло. Затем, посмотрев на меня в упор, он произнес
медленно и торжественно:
-- Господин фон Крчинский! Сообщаю вам радостную весть! Вы
свободны! По повелению герцога следствие прекращено. Вас
приняли за другое лицо, всему виной ваше невероятное сходство с
ним. Невиновность ваша установлена с полной очевидностью! Вы
свободны!
Все зашумело, засвистело, взвихрилось вокруг меня...
Фигура следователя замерцала, стократно повторяясь на фоне
мрачного, густого тумана, и все потонуло в непроницаемой
тьме... Наконец, я почувствовал, что мне смачивают лоб холодной
водой, и очнулся от глубокого обморока. Следователь прочитал
мне краткий протокол, где было сказано, что он поставил меня в
известность о прекращении дела и приказал освободить из тюрьмы.
Я молча расписался, не в силах произнести ни слова.
Неописуемое, разъедавшее душу чувство подавляло во мне всякую
радость. Следователь смотрел на меня с участливым добродушием,
и мне показалось, что именно теперь, когда поверили в мою
невиновность и решили меня освободить, я обязан откровенно
признаться в совершенных мною злодеяниях и затем вонзить себе в
сердце нож.
Я хотел заговорить, но следователь, казалось, желал, чтобы
я поскорее ушел. Я направился к выходу, но он нагнал меня и
сказал:
-- Сейчас я перестал быть следователем; я должен вам
сказать, что с первого же мгновения, как я увидел вас, вы
чрезвычайно заинтересовали меня. Хотя ваша вина, согласитесь
сами, и представлялась вполне очевидной, мне все же хотелось,
чтобы вы не оказались тем отвратительным монахом-злодеем, за
которого вас принимали. Теперь позволю себе доверительно
сказать вам... Вы не поляк. Вы родом отнюдь не из Квечичева. И
зовут вас вовсе не Леонард Крчинский.
Я твердо и спокойно ответил:
-- Да, это так.
-- И вы не из духовного звания? -- спросил следователь,
потупив глаза, очевидно, для того, чтобы не смутить меня
инквизиторским взглядом. В душе у меня поднялась буря...
-- Так выслушайте меня! -- непроизвольно воскликнул я.
-- Тс! -- перебил меня следователь. -- Подтверждаются мои
первоначальные предположения. Тут действуют загадочные
обстоятельства, и по какой-то таинственной причуде судьбы жизнь
ваша тесно переплелась с жизнью некоторых важных особ нашего
двора. По своему должностному положению я не вправе глубже
проникать в эту тайну, и я счел бы неуместным любопытством
выманивать у вас какие-либо сведения о вас и о ваших, как
видно, совершенно исключительных обстоятельствах!.. И все же не
лучше ли для вас покинуть эти места, чтобы вырваться из
обстановки, угрожающей вашему спокойствию? После всего, что тут
произошло, пребывание здесь едва ли будет вам приятно...
Пока следователь это говорил, быстро стали рассеиваться
тени, так омрачавшие мне душу. Я вновь обретал жизнь, и кипучая
радость бытия забила во мне ключом. Аврелия! Я снова думал о
ней, неужели же мне уехать отсюда, прочь от нее?..
Я проговорил с глубоким вздохом:
-- И покинуть ее?..
Следователь посмотрел на меня с величайшим изумлением и
быстро сказал:
-- Ах, теперь я, кажется, понимаю! Дай Бог, господин
Леонард, чтобы не сбылось весьма дурное предчувствие, которое
только сейчас для меня прояснилось.
Тем временем во мне произошла резкая перемена. В душе у
меня не осталось и следа от раскаяния и я, набравшись
преступной дерзости, спросил следователя с лицемерным
спокойствием:
-- Так, значит, вы считаете меня виновным?..
-- Позвольте мне, сударь,--ответил серьезным тоном
следователь, -- держать при себе мои убеждения, которые
вдобавок основаны лишь на мимолетном прозрении. Неоспоримо и по
всей форме доказано, что вы вовсе не монах Медард, ибо монах
этот находится здесь и опознан самим отцом Кириллом, который
был обманут вашим невероятным сходством, да и монах этот не
отрицает, что он и есть именно тот капуцин. Тем самым все
сложилось надлежащим образом, чтобы очистить вас от всяких
подозрений, почему я и готов верить, что вы не чувствуете за
собой никакой вины.
Тут за следователем пришел служащий из суда, и, таким
образом, разговор был прерван как раз в то время, когда он
становился для меня крайне тягостным.
Я вернулся в свою квартиру и нашел там все в том виде, в
каком оставил. Бумаги мои, запечатанные в пакете, лежали на
письменном столе; недоставало только бумажника Викторина,
кольца Евфимии да веревочного пояса капуцина, -- итак,
оправдались догадки, пришедшие мне в голову в тюрьме. Спустя
некоторое время ко мне явился камер-лакей и вручил мне подарок
герцога -- осыпанную драгоценными камнями золотую табакерку, а
также его собственноручную записку.
"С вами весьма дурно обошлись, господин фон
Крчинский,--писал герцог,--но ни я, ни мои судьи не виноваты в
этом. Вы невероятно похожи на одного очень дурного человека; но
теперь все разъяснилось наилучшим образом; посылаю вам этот
знак моего благоволения и надеюсь в непродолжительном времени
увидеть вас".
Я отнесся с полным равнодушием к милости герцога и к его
подарку; после долгого пребывания в строгом заключении я
испытывал гнетущую печаль, которая подтачивала мои душевные
силы; я чувствовал настоятельную потребность в поддержке также
и моих телесных сил, и потому меня обрадовало появление
лейб-медика. Осмотрев меня и прописав мне все, что нужно, он
промолвил:
-- Надо же случиться такому странному стечению роковых
обстоятельств! Как раз в ту минуту, когда все были уверены, что
вы именно тот отвратительный монах, который натворил столько
бед в семье барона фон Ф., монах этот вдруг появляется
собственной персоной, и с вас снимают все подозрения!
-- Уверяю вас, что я ничего не знаю о тех обстоятельствах,
какие повлекли за собой мое освобождение; следователь сказал
мне только, что капуцин Медард, которого разыскивали и за
которого меня было приняли, найден здесь.
-- И вовсе не найден, а его привезли крепко связанным в
телеге и, как это ни странно, в то самое время, когда сюда
прибыли и вы. Помните, я вам рассказывал об удивительных
событиях, происшедших много лет тому назад при нашем дворе, и
меня прервали, когда я начал говорить о злодее Медарде, сыне
Франческо, и о гнусных злодеяниях, совершенных им в замке
барона Ф. Я подхватываю нить повествования на том самом месте,
где ее оборвали... Сестра нашей герцогини, которая, как вам
известно, состоит аббатисой монастыря бернардинок в Б., оказала
покровительство бедной женщине, возвращавшейся со своим
ребенком из монастыря Святой Липы.
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|