Эликсиры Сатаны
Перевод Н.А. Славятинского
|
|
|||
| Э.Т.А.Гофман
Эликсиры Сатаны Перевод Н.А. Славятинского |
|||
Глава третья. ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ПУТИ
Первые лучи солнца еще только начали пробиваться сквозь
чащу леса, как я увидел перед собой свежий, светло струившийся
по разноцветной гальке ручей. Лошадь, с которой я так тяжело
продирался сквозь пихтовые дебри, смирно стояла неподалеку, мне
не терпелось выглянуть, что было в ранце.
Белье, одежда, кошелек, туго набитый золотом,-- вот что я
нашел в нем.
Я решил немедленно переодеться; в одном из отделений
оказались маленькие ножницы и гребень, я подстриг себе бороду и
кое-как привел в порядок волосы. Я сбросил сутану, из которой
извлек роковой стилет, бумажник Викторина да оплетенную флягу с
остатками эликсира сатаны, и спустя несколько минут на мне уже
было светское платье, а на голове дорожная шапочка; поглядев на
свое отражение в ручье, я едва мог себя узнать. Вскоре я
очутился на опушке леса; поднимавшийся вдали дымок и явственно
доносившийся до меня колокольный звон выдавали близость
деревни. И только я поднялся на холм, возникший впереди, как
увидел приветливую долину, где раскинулось большое селение.
Свернув на широкую дорогу, которая, змеясь, сбегала вниз, я
выждал, когда спуск стал более отлогим, и взобрался на коня,
чтобы постепенно приучаться к этому совершенно чуждому мне виду
передвижения.
Сутану я спрятал в дупло дерева и с нею словно похоронил в
этом мрачном лесу зловещие события, разразившиеся в замке; я
был бодр и весел, чудовищный окровавленный образ Викторина стал
мне казаться плодом моего расстроенного воображения; последние
же слова, которые я крикнул своей погоне, вырвались у меня
бессознательно, как по наитию, и ясно выразили истинный смысл
той случайности, которая привела меня в замок и повлекла за
собою все, что мне суждено было совершить.
Я выступил в роли всемогущей судьбы, которая, карая
злодеяние, позволяет грешнику своею гибелью искупить вину. И
только милый образ Аврелии по-прежнему жил у меня в душе, я не
мог думать о ней без стеснения в груди и какой-то гложущей боли
в сердце.
Но у меня было такое чувство, что мы еще свидимся с нею
где-то в далеких краях, и она, увлекаемая непреоборимым
стремлением, прикованная ко мне нерасторжимыми узами, еще будет
моей.
Тут я стал замечать, что попадавшиеся мне навстречу люди в
удивлении останавливались и долго смотрели мне вслед, а хозяина
постоялого двора вид мой до того озадачил, что он слова не мог
вымолвить, и это немало меня встревожило. Пока я завтракал,
покормили мою лошадь, а тем временем в горницу вошло несколько
крестьян; перешептываясь друг с другом, они исподлобья бросали
на меня опасливые взгляды.
Народу прибывало все больше, меня обступили со всех сторон
и, разинув рты, глазели на меня с тупым изумлением. Стараясь
держаться спокойно и непринужденно, я громко позвал хозяина и
приказал ему оседлать мою лошадь и навьючить на нее ранец. Он
вышел, двусмысленно усмехаясь, и вскоре возвратился с каким-то
долговязым малым, который с забавной важностью подошел ко мне,
старательно соблюдая суровую официальность должностного лица.
Он начал пристально всматриваться в меня, а я, выдержав его
взгляд, встал из-за стола и вплотную подошел к нему. Это, как
видно, смутило его, и он беспокойно оглянулся на стоящих вокруг
крестьян.
-- Что вам нужно? -- воскликнул я. -- Вы, кажется,
собираетесь мне что-то сказать?
Он важно откашлялся и произнес нарочито внушительным
тоном:
-- Вы, сударь, не тронетесь с места, покуда по всей форме
не осведомите нас, здешнего судью, кто вы такой, со всеми
полагающимися подробностями касательно вашего происхождения,
звания и состояния; а равным образом и о том, откуда и куда вы
едете: местоположение, название, край, город и прочее по всей
форме; а сверх того, вы обязаны предъявить нам, местному судье,
паспорт, написанный, подписанный и печатью припечатанный, по
всей форме, как это положено и указано!..
До этого случая я и не задумывался о том, что мне надо
принять какое-нибудь имя. К тому же я и не подозревал, что мой
странный, прямо-таки чудной вид, усугубляемый кое-как
подстриженной бородой и монашеской осанкой, совершенно не
вяжется с мирской одеждой, а ведь из-за этого мне ежеминутно
грозила опасность подвергнуться расспросам касательно моей
особы.
Вопросы деревенского судьи поставили меня в тупик, и я
напрасно старался подыскать удовлетворительный ответ. Наконец я
решил нагло припугнуть его и произнес решительно и твердо:
-- У меня есть важные основания не разглашать, кто я
такой, и по той же причине вам не увидать моего паспорта; но
берегитесь хоть на одну минуту задержать высокопоставленное
лицо своими нелепыми формальностями.
-- Ого-го! -- воскликнул деревенский судья, доставая
понюшку табаку из огромной табакерки, в которую пятеро стоявших
позади понятых тотчас же запустили свои пальцы и взяли из нее
сколько можно было захватить, -- ого-го, не надо так ершиться,
милостивый государь!.. Извольте, ваша светлость, немедля
держать ответ перед нами, местным судьей, да предъявите нам
свой паспорт, ибо, говоря начистоту, у нас в горах с некоторых
пор завелись подозрительные молодчики, -- иной, глядишь, ни с
того ни с сего высунет нос из лесу и вмиг исчезнет, словно
нечисть какая... Но это все проклятые разбойники и воры, они
подстерегают проезжих и учиняют грабежи, убийства и поджоги, а
у вас, ваша милость, уж очень чудной вид, да притом еще вы как
две капли воды подходите, ваша светлость, под описание и
поименование примет одного закоснелого грабителя атамана целой
шайки, присланное по всей форме нам, судье, достохвальным нашим
правительством... А посему без дальних околичностей и
проволочек -- паспорт на стол, а не то--в холодную!..
Я понял, что так от него ничего не добьешься, и потому
вздумал попытать счастья на другом пути.
-- Господин судья, -- обратился я к нему, -- если вы
окажете мне милость поговорить со мной наедине, то мне легко
будет рассеять все ваши сомнения, и я, доверяя вашей мудрости,
вам одному открою тайну, почему я появился здесь в таком, и в
самом деле, несколько странном виде...
--Ах, вот как, откроете тайну,-- отозвался судья,--
смекаю, в чем дело, ну-ка, убирайтесь отсюда и хорошенько
стерегите окна и двери, никого -- сюда, и никого -- отсюда!
Когда мы остались с глазу на глаз, я ему сказал:
-- Перед вами, господин судья, злосчастный беглец,
которому с помощью друзей удалось освободиться от горестного
заключения в монастыре и от опасности навеки остаться там. Не
стану перед вами развертывать хитро сплетенную сеть злобных
происков некой мстительной семьи. Причиной моих страданий была
моя любовь к девушке незнатного происхождения. За годы
заключения у меня отросла борода, и, как вы, быть может,
заметили, мне даже выбрили тонзуру, не говоря уже о том, что я
вынужден был в узилище, где я томился, ходить в монашеском
одеянии. И только после своего бегства я решился уже здесь, в
лесу, наскоро переодеться, чего раньше не сделал, убегая от
настигавшей меня погони. Теперь вы понимаете, чем объясняется
мой странный вид, вызвавший у вас такие недобрые подозрения.
Вот почему я не могу предъявить вам паспорт, но в подтверждение
истины всего сказанного я приведу веские доказательства,
которые вы, быть может, сочтете достаточно убедительными...
С этими словами я вытащил кошелек и положил на стол три
ярко сверкавших дуката, отчего суровое выражение лица судьи
вмиг сменилось одобрительной усмешкой.
-- Доводы у вас, сударь,-- сказал он,-- достаточно веские,
но вы уж не обессудьте; чтобы все окончательно стало по всей
форме, их надобно несколько округлить. Если вам угодно, чтобы я
нечет принял за чет, то извольте и вы усилить ваши
доказательства, с тем чтобы они тоже выступили четным числом.
Я догадался, что имеет в виду этот плут, и добавил еще
дукат.
-- Ну, теперь мне вполне ясно, что я несправедливо
заподозрил вас; поезжайте дальше, но лучше, как вы сами
понимаете, проселками, подальше от большой дороги, покамест вам
не удастся сделать свою внешность менее подозрительной.
Он широко распахнул дверь и громко крикнул собравшейся
толпе:
-- Этот господин взаправду знатная особа; в тайной
аудиенции он по всей форме открыл нам, судье, что едет
инкогнито, то есть так, чтобы его никто не мог узнать, а посему
и вам, ротозеи, ничего ни знать, ни ведать о нем не надлежит!..
Счастливого пути, ваша милость!
Крестьяне молча и почтительно сняли шапки, когда я
взбирался на коня. Я хотел было проскакать в ворота, но лошадь,
заупрямившись, поднималась на дыбы, а я, неопытный и неловкий
ездок, никак не мог с нею сладить; она кружилась на месте и
наконец под оглушительный хохот крестьян сбросила меня прямо на
руки вовремя подоспевшим хозяину и судье.
-- Э, да она у вас с норовом, -- сказал, подавляя смех,
судья.
-- Да, с норовом, -- подтвердил я, отряхивая с себя пыль.
Оба помогли мне вскарабкаться вновь на лошадь, но она
опять взвивалась на дыбы, фыркала и упорно не шла к воротам.
Тогда кто-то из стариков воскликнул:
-- Глядите-ка, у ворот сидит старая ведьма Лиза, она-то и
не пропускает его милость; а эту злую шутку она выкинула по той
причине, что он не дал ей ни гроша.
Тут только я заметил старую нищенку в лохмотьях,
прислонившуюся к ограде у самых ворот и со смехом глядевшую на
меня безумными глазами.
--Прочь с дороги, ведьма! --крикнул судья, но старуха
завопила:
-- Кровавый монах ни грошика мне не дал. И неужто вы не
видите, что передо мной лежит мертвец? Через него кровавому
монаху никак не перескочить -- мертвец мигом выпрямляется! Но
если кровавый братец даст мне грошик, я загоню мертвеца обратно
в землю!
Судья схватил лошадь под уздцы и, не обращая внимания на
выкрики полоумной старухи, хотел было пройти в ворота, но
тщетны были все его усилия, а тем временем старая ведьма
визгливо клянчила да канючила:
-- Эй, монах, кровавый монах, подай мне грошик, подай
грошик!
Я сунул руку в карман и бросил старой карге какую-то
мелочь, она вскочила и, ликуя и приплясывая, заверещала:
-- Полюбуйтесь, каких красивых грошиков набросал мне
кровавый монах, смотрите-ка, вот так грошики!
Тут лошадь, отпущенная судьей, заржала и промчалась через
ворота.
-- Ну, с верховой ездой у вас пошло на лад, по всей то
есть форме, ваша милость,--крикнул мне вдогонку судья.
Крестьяне, бегом проводившие меня за ворота, хохотали до
упаду, глядя, как я при каждом скачке резвой лошади нелепо
подпрыгивал в седле, и кричали мне вслед:
-- Гляньте-ка, гляньте, он ездит верхом будто капуцин!
Злоключения в деревне, а особенно вещие слова безумной
старухи порядком взволновали меня. Делом самым неотложным
казалось мне устранить в моем облике все, бросавшееся в глаза,
да принять какое-то имя, чтобы незаметней раствориться в толпе.
Жизнь вставала передо мной словно мрачный, непроницаемый
рок, и мне, изгнаннику, не оставалось ничего другого, как
отдаться на волю неотвратимо уносившего меня течения.
Оборвались все нити, некогда привязывавшие меня к определенным
условиям жизни, и мне не за что было ухватиться и негде было
найти опору!
А большая дорога становилась все оживленней и оживленней,
и все говорило о моем приближении к богатому и шумному
торговому городу. Спустя несколько дней он уже был у меня на
виду. Когда я въехал в предместье, никто меня ни о чем не
спросил, никто даже и внимания не обратил на меня. Мне бросился
в глаза большой дом с крылатым золотым львом над входом, весело
сверкавший своими зеркальными окнами. Люди толпами входили и
выходили, экипажи подкатывали и отъезжали, из комнат нижнего
этажа доносились взрывы хохота и звон бокалов. Едва я
остановился у двери, как выскочил слуга, деловито схватил под
уздцы лошадь и, подождав, пока я с нее слезу, ввел ее во двор.
Нарядный кельнер вышел мне навстречу с гремящей связкой ключей
и пошел впереди меня вверх по лестнице; когда мы оказались на
втором этаже, он еще раз скользнул по мне взглядом, а затем
повел меня выше, отворил дверь в довольно-таки посредственную
комнату, вежливо спросил, не будет ли от меня приказаний, и
сказал, что обед подадут в два часа в зале No 10 второго этажа,
и т. д.
-- Принесите мне бутылку вина!
Это были первые слова, которые мне удалось вставить среди
потока объяснений этих обязательных слуг.
Как только он вышел, в номер постучали, дверь
приоткрылась, и я увидел человека, чье лицо походило на
диковинную комическую маску. Красный заостренный нос,
сверкающие глаза, удлиненный подбородок и высоко взбитый
припудренный тупей, неожиданно переходивший сзади, как я потом
заметил, в прическу a la Titus /На манер Тита (франц.)/, пышное
жабо, огненный жилет с красовавшимися на нем двумя толстыми
часовыми цепочками, панталоны, фрак, в одних местах некстати
узкий, в других -- некстати широкий, словом, всюду бывший не
впору!
Человечек этот, со шляпой, ножницами и гребенкой в руках,
вошел в комнату, начав еще у дверей отвешивать низкие поклоны,
и произнес:
-- Я парикмахер гостиницы и покорнейше прошу принять мои
услуги, мои скромные услуги.
Этот худой как щепка крохотный человечек был до того
забавен, что я еле удержался от смеха. Но он явился как нельзя
более кстати, и я не замедлил спросить его, не может ли он
привести в порядок мои волосы, столь запущенные во время
долгого путешествия и вдобавок дурно подстриженные. Он с видом
знатока осмотрел мою голову и сказал, прижав к груди свою
правую, жеманно согнутую руку с растопыренными пальцами:
-- Привести в порядок?.. О боже! Пьетро Белькампо, ты,
кого презренные завистники зовут запросто Петером Шенфельдом,
подобно тому, как они переименовали дивного полкового
валторниста Джакомо Пунто в Якоба Штиха, тебе отказывают в
признании... Но разве ты сам не держишь свой светоч под спудом,
когда он мог бы светить всему миру? Неужто строение твоей руки,
искра гения, горящая в твоем взоре и заодно уж на твоем носу --
неужто все твое существо не говорит любому знатоку с первого же
взгляда, что дух твой стремится к идеалу?.. Привести в
порядок!.. Как это сухо звучит, сударь?..
Я попросил забавного человечка не волноваться, поскольку я
вполне полагаюсь на его ловкость и мастерство.
-- Ловкость? -- продолжал он тем же возбужденным тоном. --
Но что вы называете ловкостью?.. Кого считать ловким?.. Не того
ли, кто, раз пять примерившись, вздумал прыгнуть на тридцать
локтей в длину и шлепнулся с размаху в ров?.. Или того, кто с
двадцати шагов попадает чечевичным зернышком в игольное ушко?..
Или, наконец, того, кто, подвесив на шпагу тяжеленный груз и
приладив ее на кончик своего носа, балансирует ею шесть часов
шесть минут шесть секунд и еще одно мгновение в придачу?.. Если
это называется ловкостью, то такой ловкости чуждается Пьетро
Белькампо, ибо в его груди пылает священный огонь искусства...
Да, искусства, сударь мой, искусства!.. Фантазия моя создает
дивные сочетания локонов, которые под дуновением зефира то
гармонически располагаются волнами, то распадаются... Она
творит, создает и вновь творит... Ах, в искусстве есть нечто
божественное, ибо искусство, сударь вы мой, это вовсе не то, о
чем так много разглагольствуют, оно скорее возникает из
совокупности всего, что о нем говорят!.. Вы, разумеется,
понимаете меня, сударь, ибо сдается мне, у вас мыслящий ум,
насколько я в состоянии судить по маленькому локончику,
спускающемуся с правой стороны на почтенное ваше чело...
Причудливое сумасбродство этого человечка очень меня
забавляло и, заверив, что вполне его понимаю, я решил
воспользоваться его хваленым искусством, отнюдь не расхолаживая
его рвения и не прерывая витиеватых рассуждений.
-- Так что же вы задумали создать из моих перепутанных
волос? -- спросил я.
-- Все, что вам угодно, -- ответил человечек. -- Но если
вы пожелаете прислушаться к совету художника Пьетро Белькампо,
то сперва позвольте мне с надлежащего расстояния, с должной
широты и долготы присмотреться к вашей бесценной голове, вашей
фигуре, походке, выражению лица, телодвижениям, и лишь тогда я
смогу вам сказать, к чему вы больше склоняетесь: к античному,
романтическому, героическому, величественному, возвышенному,
наивному, идиллическому, сатирическому или юмористическому; я
затем уж я вызову на белый свет дух Каракаллы, Тита, Карла
Великого, Генриха Четвертого, Густава Адольфа или Вергилия,
Тассо, Боккаччо... Вдохновленные ими, мои пальцы начнут
трудиться вовсю, и под мерное лязганье ножниц мало-помалу будет
возникать высокое творение! Да, это мне, сударь, мне дано
по-настоящему раскрыть ваш характер, каким он должен проявиться
в жизни во всей своей полноте. А теперь, пожалуйста, пройдитесь
раза два-три по комнате из угла в угол, я буду всматриваться,
наблюдать и замечать -- прошу вас.
В угоду этому чудаку я принялся ходить взад и вперед по
комнате, изо всех сил стараясь затушевать свойственную монаху
манеру держаться, от которой почти невозможно избавиться даже
спустя много лет после ухода из монастыря. Маленький человечек
внимательно следил за мной, потом засеменил вокруг меня со
вздохами и охами и наконец вынул носовой платок и вытер капли
пота, выступившие у него на лбу. А когда он перестал вертеться,
я поинтересовался, сложилось ли у него мнение, какую мне
сделать прическу. Он снова вздохнул и сказал:
-- Ах, сударь, что же это такое?.. Вы не хотите обнаружить
свою подлинную сущность; в ваших движениях явно сквозит
принужденность, борьба двух противоположных натур. Еще
несколько шагов, сударь!
Я наотрез отказался выставлять себя снова напоказ и заявил
ему, что если он и теперь не знает, какую сделать прическу, то
я откажусь от его искусства.
--Тогда сойди в могилу, Пьетро I--горячо воскликнул
человечек, -- ибо ты не добился признания в этом мире, где нет
ни преданности, ни искренности! Но ведь достойна же вашего
восхищения моя проницательность, для которой не существует
сокровенных глубин, и разве гений мой не заслуживает вашего
преклонения, сударь? Я долго и тщетно старался согласовать все,
что подметил противоречивого в ваших действиях. В вашей походке
есть нечто, указывающее на принадлежность к духовному званию.
Ex profundis clamavi ad te Domine, -- Oremus -- Et in omnis
saecula saeculorum. Amen! / Из глубины воззвав к тебе, Господи,
-- Помолимся. -- И вовеки веков, Аминь! (Лат.) /
Тщедушный человечек произнес эти слова нараспев хриплым,
квакающим голосом, с удивительной точностью передавая
телодвижения и повадки монаха. Он ходил вокруг да около, будто
у алтаря, становился на колени и поднимался, но вдруг принял
гордый, надменный вид, сдвинул брови, устремил кверху взор и
промолвил:
-- Мир принадлежит мне!.. Я умней, разумней, богаче вас
всех, вы -- отродье слепых кротов и потому преклоняйтесь передо
мной! .. Вот, сударь, -- продолжал малютка, -- это главные
особенности всего вашего существа; итак, если угодно, я
приступаю к делу и, сообразуясь с чертами вашего лица, осанкой
и характером, возьму нечто от Каракаллы, а нечто от Абеляра, от
Боккаччо, переплавлю все в жару единого горнила и, преобразуя
ваш внешний облик и внутренний образ, воздвигну в
непревзойденном антично-романтическом духе сооружение из
эфирнолегких локонов и локончиков.
В наблюдениях малютки было много истинного, и я счел за
лучшее признаться ему, что прежде я действительно принадлежал к
духовному званию и что мне даже сделали тонзуру, которую теперь
я хотел бы как можно тщательнее скрыть.
Человечек приступил к стрижке, сопровождая свою работу
странными прыжками, гримасами и затейливыми речами. Он то
принимал на себя мрачный и недовольный вид, то ухмылялся, то
становился в позу атлета, то поднимался на цыпочки, и как ни
старался я подавить смех, меня то и дело прорывало.
Но вот он закончил свою работу, и, прежде чем он обрушил
на меня поток слов, уже готовых сорваться у него с языка, я
попросил его прислать мне кого-нибудь, кто обработал бы мою
спутанную бороду так же хорошо, как это сделал он с моими
волосами. Тут он как-то странно хихикнул, скользнул на цыпочках
к двери и запер ее. А затем, выйдя неторопливыми шажками на
середину комнаты, промолвил:
-- Где ты, золотой век, когда борода и волосы на голове,
украшая мужчину, сливались во всем своем изобилии в одно целое
и были сладостной заботой одного художника. Увы, ты ушел
безвозвратно!.. Мужчина отказался от своего наилучшего
украшения, и вот появился низменный род людей, которые с
помощью ужасных инструментов соскребывают бороду по самую кожу.
О вы, бессовестные брадобреи, презренные брадоскребы, точите в
насмешку над искусством свои ножи на черных, пропитанных тухлым
маслом ремнях, вытряхивайте свои потертые сумочки с пудрой,
громыхайте тазиками и взбивайте мыльную пену, разбрызгивая
кругом горячую, грозящую ожогами воду, и дерзко спрашивайте
своих клиентов, как их побрить: запустив им в рот большой палец
или ложку?.. Но есть еще такие, как я, Пьетро, которые назло
вашему поганому ремеслу добровольно унижаются до вашего
позорного занятия и бреют бороды только затем, чтобы спасти
хоть крупицу того, что еще не смыто прибоем времени. И впрямь,
что представляет собой безграничное разнообразие бакенбард с их
грациозными извилинами и изгибами? Они то повторяют изящные
линии овального лица, то скорбно спускаются к углублению под
шеей, то смело взмывают вверх от уголков рта, то скромно
суживаются до еле заметной линии, то разбегаются в разные
стороны в отважном взлете своих кудряшек -- да что же это
такое, как не изобретение нашего искусства, как не проявление
высокого стремления к прекрасному, святому? Ну, Пьетро, покажи,
какой в тебе обитает дух и на какие жертвы ради искусства ты
способен, снисходя до ничтожного ремесла брадобрея.
С этими словами маленький человечек достал полный набор
принадлежностей для бритья и с ловкостью заправского брадобрея
начал освобождать меня от моей бороды. И в самом деле, я вышел
из его рук совершенно преображенным, и мне недоставало лишь
менее бросающейся в глаза одежды, чтобы своей внешностью не
привлечь к себе чье-либо опасное внимание. Малютка стоял,
самодовольно улыбаясь. Тут я сказал ему, что никого не знаю в
городе, но мне хотелось бы поскорее одеться так, как здесь
принято. А за его труды и в уплату за будущее посредничество я
сунул ему в руку дукат. Он просиял от радости и, поглядывая на
лежавший на ладони золотой, произнес:
-- Дражайший мой благодетель и меценат, я не ошибся в вас,
и рукой моей водил истинный гений, сумевший отчетливо выразить
в орлином разлете ваших бакенбард присущий вам возвышенный
образ мыслей. У меня есть друг, мой Дамон, мой Орест, и он
довершит, занявшись вашей фигурой, то, чему я положил начало,
потрудившись над вашей головой, притом с тем же глубоким
пониманием, с той же гениальностью. Заметьте, сударь, что это
настоящий художник по части костюмов, именно так я его называю,
избегая обыденного пошлого слова портной... Он охотно уносится
в мир идеальных сущностей, и вот, порождая в своей фантазии
образы и формы их воплощения, он решил основать магазин
разнообразнейшей готовой одежды. Вы увидите у него всевозможные
оттенки современного щеголя, который явится перед вами то
затмевающим всех дерзкой смелостью покроя, то замкнутым и
никого не удостаивающим внимания, то простодушным баловнем, то
пересмешником, остряком, раздражительным чудаком, меланхоликом,
капризником, буяном, фатом, буршем. Юноша, впервые заказавший
себе сюртук, не прибегнув к стеснительным советам своей мамаши
или наставника; мышиный жеребчик, под слоем пудры скрывающий
обильную проседь, бодрящийся старичок, ученый, вынужденный
общаться с внешним миром, богатый купец, состоятельный
горожанин -- все они вывешены для обозрения в лавке моего
Дамона; через несколько минут шедевры моего друга предстанут
пред вашим взором.
Он побежал вприпрыжку и вскоре возвратился с высоким,
плотным, хорошо одетым мужчиной, который как своей внешностью,
так и всем своим существом был его прямой противоположностью,
но которого он тем не менее представил мне как своего верного
Дамона.
Дамон смерил меня взглядом, а затем выбрал сам из тюка,
внесенного его подмастерьем, костюм, вполне соответствовавший
желаниям, которые я ему высказал. Да, только впоследствии
оценил я безошибочный такт этого художника по части костюмов,
как его вычурно называл малютка-парикмахер, столь умело
выбравшего мне как раз такой костюм, который не будет бросаться
в глаза, а если и будет замечен, то не возбудит любопытства
касательно моего звания, рода занятий и т. п. Нелегко, в самом
деле, одеваться так, чтобы по общему впечатлению от костюма
нельзя было заключить, будто этот человек занимается тем, а не
другим делом, и никому бы даже в голову не приходило задуматься
над этим. Костюм гражданина вселенной определяется тем, чего в
нем избегают, и его можно уподобить светскому поведению, о
котором судят не столько по поступкам, сколько по тому, что в
манерах светского человека исключается.
Между тем крошка-парикмахер принялся опять за свои
диковинные речи, и, должно быть, немного было у него в жизни
столь внимательных слушателей, как я, ибо он явно чувствовал
себя на вершине блаженства -- ведь он получил наконец
возможность, что называется, блеснуть умом... Дамон, степенный
и, казалось, рассудительный человек, внезапно оборвал его,
схватив за плечи, и промолвил:
-- Шенфельд, ты сегодня снова в ударе и болтаешь
несусветный вздор; пари держу, что у этого господина уши вянут
от чепухи, какую ты несешь.
Белькампо печально понурил голову, но затем схватил свою
запыленную шляпу и воскликнул, бросаясь опрометью к двери:
-- Вот как поносят меня даже лучшие из друзей!
А Дамон, прощаясь со мной, сказал:
-- Ну и балагур этот Шенфельд!.. Начитался всякой всячины
и вовсе ополоумел, но душа у него предобрая, да и мастер он
искусный, потому-то я и отношусь к нему терпимо: ведь если
человек хоть в чем-нибудь достиг совершенства, то на его
чудачества можно смотреть сквозь пальцы.
Оставшись один, я всерьез стал упражняться в походке перед
висевшим у меня в номере большим зеркалом. Крошка-парикмахер
сделал меткое замечание. Монахам свойственна скованная и
неуклюже-торопливая походка из-за длинной, стесняющей движения
одежды, а между тем во время службы нередко требуется большая
подвижность. Кроме того, неестественно откинутый назад корпус и
положение рук, которые монах не вправе опускать книзу, но
держит либо скрещенными на груди, либо скрывает в широких
рукавах сутаны, -- это тоже характерные особенности, не
ускользающие от внимательного взора. Я пытался отрешиться от
всего этого, дабы изгладить всякий след моей былой
принадлежности к духовному званию. Единственным утешением
служило мне то, что я считал свою прежнюю жизнь до конца
изжитой, я бы сказал, всецело преодоленной и что я вступил как
бы в новое бытие, а мое духовное существо приняло совершенно
иной облик, при котором даже воспоминание о моей недавней
жизни, становясь все слабей и слабей, должно было наконец вовсе
угаснуть.
Толкотня на улицах, неумолчный шум, доносившийся из лавок
и мастерских,--все было мне ново и как нельзя более
поддерживало веселое настроение, навеянное крохотным забавным
человечком. Я рискнул спуститься в своем новом респектабельном
костюме к многолюдному общему столу, и всякий страх рассеялся,
когда я убедился, что никто не обратил на меня внимания и даже
мой ближайший сосед не потрудился взглянуть на меня, когда я
садился рядом с ним. В книге для приезжающих я назвался
Леонардом в честь приора, моего освободителя, и выдал себя за
частное лицо, путешествующее ради собственного удовольствия.
Таких путешественников было, должно быть, немало в городе, и
потому меня больше ни о чем не расспрашивали.
Я бродил с отменным удовольствием по улицам,
останавливался у витрин богатых магазинов, любуясь
выставленными картинами и гравюрами. По вечерам я бывал на
общественных гуляньях и нередко испытывал в душе горечь,
чувствуя себя одиноким среди оживленнейшей толпы.
Никто меня тут не знал, никто и заподозрить не мог, кто я
такой, какая удивительная, необыкновенная игра случая забросила
меня сюда и что таится у меня в душе; и хотя при моих
обстоятельствах все это, казалось бы, должно было успокоительно
действовать на меня, я испытывал подлинный ужас и самому себе
представлялся призраком, который в глубоком одиночестве еще
бродит по земле, когда все его близкие и друзья давным-давно
умерли. А стоило мне вспомнить о том, как в недалеком прошлом
люди радостно и почтительно приветствовали знаменитого
проповедника, добиваясь беседы с ним или хотя бы нескольких его
наставительных слов, -- и на душе у меня становилось горько и
тоскливо.
Но тот проповедник был монах Медард, он умер и покоится на
дне пропасти в горах, я же вовсе не Медард, я живу, и новая
жизнь встает передо мной, обещая новые наслаждения.
Иногда в моих сновидениях воскресали события в замке, но
мне грезилось, будто все это происходило не со мной, а с кем-то
другим. А этим другим был опять же капуцин, а не я сам. Только
мысль об Аврелии связывала мое прежнее существование с
теперешним, но и та сопровождалась глубокой, неизбывной болью,
которая убивала во мне всякую радость и внезапно выхватывала из
пестрого круга все тесней и тесней обступавшей меня жизни.
Я не отказывал себе в посещении многочисленных заведений,
где пьют, играют и т.п., и особенно мне пришелся по вкусу
городской отель, где по вечерам собиралось немало завсегдатаев,
любителей хороших вин, какие там подавались. В боковой комнате
я всегда встречал за столом одних и тех же лиц, которые вели
между собой живую и остроумную беседу. Мне удалось сблизиться с
этими людьми, составлявшими замкнутый кружок, после того как я
несколько вечеров подряд скромно просидел за бутылкой вина и
однажды сумел разрешить их недоумение по поводу интересного
литературного вопроса; меня тут же пригласили за общий стол,
притом с большой настойчивостью, так как им нравился присущий
мне дар красноречия и по душе были те разнообразные знания,
какие я быстро накапливал, проникая в области науки, дотоле мне
вовсе не известные.
Так довелось мне свести знакомство с людьми, оказавшими на
меня самое благоприятное влияние, ибо, привыкая все более и
более к обществу образованных мирян, я с каждым днем держал
себя все веселее и непринужденнее и понемногу освобождался от
угловатости, еще оставшейся у меня от прежнего образа жизни...
В течение нескольких вечеров в нашем тесном кругу только и
было разговоров, что о картинах чужеземного художника,
устроившего в городе выставку своих полотен; все, кроме меня,
побывали на ней и так ее расхваливали, что и я решил ее
посмотреть. Когда я вошел в зал, самого художника не оказалось,
но какой-то старик, вызвавшийся стать моим чичероне, начал с
других картин, которые были выставлены вместе с полотнами того
живописца.
Это были превосходные вещи, большей частью подлинники
знаменитых мастеров, и они привели меня в восхищение.
При виде нескольких полотен, которые старик назвал бегло
набросанными копиями о больших фресок художника, в душе у меня
забрезжили воспоминания из моих младенческих лет,
Становясь все яснее и яснее, они расцветали все более
живыми, все ярче разгоравшимися красками. Я понял, что передо
мной копии картин из монастыря Святой Липы, а в Иосифе из
Святого семейства я признал того иноземца Пилигрима, который
привел к нам чудесного мальчика. Но глубочайшая скорбь пронзила
меня, и я не смог удержаться от громких восклицаний, когда мой
взгляд упал на написанный во весь рост портрет княгини, моей
названой матери. Она была прекрасна и величава, а сходство
представлялось в том высоком постижении, какое свойственно
портретам Ван Дейка; художник написал ее в облачении, в каком
она обычно шествовала впереди монахинь в день св. Бернарда. Он
уловил как раз тот момент, когда она, закончив молитву,
покидала келью, чтобы открыть торжественную процессию, которой
так ждал собравшийся в церкви и изображенный в перспективе на
заднем плане народ. Во взоре этой женщины сиял устремившийся к
небесам дух, и мнилось, она испрашивала прощение преступному и
дерзостному грешнику, насильственно отторгнувшему себя от ее
материнского сердца, и этим грешником был я сам! В душу мою
хлынули чувства, которые давным-давно стали мне чуждыми,
невыразимое томление охватило меня, и я снова был в деревне
возле монастыря бернардинок у доброго священника -- резвый,
беспечно веселящийся мальчик, ликующий оттого, что подходит
наконец день св. Бернарда и он увидит ее!
"Ты был добр и благочестив, Франциск?"-- спрашивала она
голосом, звучный тембр которого, умеряемый любовью, мягко и
нежно доходил до меня.
"Ты благочестив и добр?" Ах, что мне было отвечать ей?
Я нагромождал преступление за преступлением, за нарушением
обета последовало убийство!
Терзаемый скорбью и раскаянием, я в полном изнеможении
упал на колени, слезы брызнули у меня из глаз.
Старик, испугавшись, бросился ко мне и участливо спросил:
-- Что с вами, что с вами, сударь?
-- Портрет аббатисы так похож на мою мать, скончавшуюся в
жесточайших мучениях... -- глухо, еле слышным голосом ответил
я, вставая и стараясь вернуть себе самообладание.
-- Пойдемте дальше, сударь, -- сказал старик, -- подобные
воспоминания слишком болезненны, их надо избегать; я покажу вам
другой портрет, мой господин считает его своим шедевром.
Картина написана с натуры и совсем недавно закончена. Мы
занавешиваем ее, чтобы солнце не повредило еще не вполне
высохшие краски.
Старик поставил меня так, чтобы я увидел портрет в
надлежащем освещении, и неожиданно отдернул занавес.
То была Аврелия!
Мной овладел ужас, и мне стоило большого труда побороть
его.
Я почувствовал близость Врага, замыслившего мою погибель и
упорно толкающего меня снова в пучину, из которой я еле
выбрался; но вот я вновь обрел мужество, обрел решимость
восстать против чудовища, готового прянуть на меня из
таинственно зловещего мрака...
Я жадно пожирал глазами прелести Аврелии, сиявшие с ее
пышущего жизнью портрета.
Детски нежный взгляд благочестивого дитяти, казалось,
обвинял проклятого убийцу ее брата, но чувство раскаяния
подавляла у меня горькая дьявольская насмешка; возникая в
недрах моей души и грозя ядовитым жалом, она гнала меня вон из
этого отрадного жизненного круга, с которым я уже так освоился.
Одно только меня мучило, что в ту роковую ночь в замке
Аврелия не стала моей. Появление Гермогена воспрепятствовало
моему намерению, но он поплатился за это жизнью!
Аврелия жива, и этого было достаточно, чтобы вновь
проснулась надежда овладеть ею!
Да, она непременно станет моей, ибо нами правит Рок, от
которого ей не уйти; и разве не я сам этот необоримый Рок?
Так, пристально разглядывая картину, я набирался смелости
совершить новое преступление. Мне показалось, что старик
смотрит на меня с удивлением. Он распространялся о рисунке,
цвете, колорите, но я все пропускал мимо ушей. Неотступная
мысль об Аврелии, надежда еще совершить лишь поневоле
отложенное злое дело до такой степени овладели мной, что я
поторопился уйти, даже ничего не спросив о чужеземце-художнике,
и, таким образом, упустил возможность разузнать, при каких
обстоятельствах были написаны все эти картины, которые в
совокупности оказались вехами моего жизненного пути.
Ради обладания Аврелией я готов был отважиться на все; у
меня было такое чувство, будто я поднялся над своей собственной
жизнью и, прозревая грядущие события, могу ничего не бояться и,
следовательно, могу на все дерзать. Я изобретал всевозможные
способы и уловки, как бы поближе подобраться к цели, и особые
надежды возлагал на чужеземного художника, рассчитывая заранее
выведать у него все необходимое для осуществления моих
намерений. Мне взбрело на ум, ни много ни мало, как
возвратиться в замок в моем теперешнем облике, и этот замысел
не казался мне таким уж дерзким и рискованным.
Вечером я снова отправился провести время в нашем
застольном кружке; мне надо было как-то развлечься, сдержать
все возраставшее нервное напряжение и положить предел
необузданным порывам моей до крайности возбужденной фантазии.
Там и на этот раз немало говорили о картинах чужеземного
художника, и преимущественно о той необычайной выразительности,
какую он умел придавать своим портретам; к этому хору похвал
присоединился и я, и мне удалось с особым блеском красноречия
изобразить чарующую прелесть выражения, сиявшего на милом,
ангельски прекрасном лице Аврелии, но мой отзыв был лишь
отражением злобной иронии, тушевавшей у меня в душе как
пожирающий пламень. Один из собеседников сказал, что художник
задержался в городе из-за нескольких неоконченных портретов, и
добавил, что он приведет к нам завтра этого интересного
человека и несравненного живописца, хотя тот уже в весьма
преклонных годах.
На другой день под вечер я пришел туда позднее, чем
обычно, обуреваемый какими-то странными ощущениями и дотоле
неведомыми мне предчувствиями; когда я вошел, чужеземец сидел
за столом спиной ко мне. Я уселся поближе, взглянул ему в лицо
и остолбенел от удивления, ибо узнал черты того грозного
Незнакомца, который в день святого Антония стоял, прислонившись
к колонне, и вселил в меня тогда страх и трепет.
Он долго и строго смотрел на меня, но настроение, в
котором я находился с того времени, как увидел портрет Аврелии,
придало мне мужества и силы выдержать этот взгляд. Итак, Враг
зримо вступил на поприще борьбы, и она завязывалась уже не на
жизнь, а на смерть.
Я решил выждать нападения, а затем поразить его оружием,
на надежность которого мог вполне рассчитывать. Чужеземец как
будто не обращал на меня особенного внимания и, отвернувшись,
продолжал прерванный моим появлением разговор об искусстве.
Собеседники его заговорили о его собственных картинах, придем
более других расхваливали портрет Аврелии. Один из них
утверждал, что, хотя на первый взгляд это произведение кажется
портретом, оно может служить этюдом для картины, изображающей
святую.
Спросили моего мнения как человека, так прекрасно
описавшего достоинства картины, и тут у меня непроизвольно
вырвалось, что я представляю себе святую Розалию не иначе, как
в образе Незнакомки, запечатленной на портрете. Казалось,
художник пропустил мимо ушей мое замечание и как ни в чем не
бывало продолжал:
-- Действительно, девушка, которая со всей достоверностью
изображена на портрете, благочестивое, святое создание, в
неустанных борениях она возвышается до небесного. Я писал ее в
ту пору, когда, постигнутая ужасающим горем, она неизменно
находила утешение в религии, уповая на божественный Промысл,
что царит превыше облаков; я стремился придать ее портрету
выражение этой благостной надежды, обителью которой может быть
только душа, высоко вознесшаяся над земным.
Мало-помалу разговор начал отклоняться на другие темы;
вино в честь художника-чужеземца подавалось отменного качества,
и, выпитое в большем количестве, чем обычно, оно всех
развеселило. Каждый сумел рассказать что-нибудь забавное, и
хотя чужестранец, казалось, смеялся только внутренним смехом,
сказывавшимся в одних глазах, он умел, вовремя вставляя меткое
слово, поддержать и окрылить беседу.
Но как только Незнакомец устремлял на меня свой взор, мне
с трудом удавалось подавить в душе какое-то тревожное, жуткое
чувство, и, однако, я все более и более справлялся с тем
ужасом, который охватил было меня, когда я нынче увидел его. В
свой черед и я рассказал о пресмешном сумасброде Белькампо,
которого все знали, и мне удалось, к общему удовольствию,
выставить в таком ярком свете его чудачества, что всегда
сидевший против меня добродушный толстяк купец, хохоча до слез,
уверял, будто это самый веселый вечер в его жизни. Но когда
смех стал затихать, чужестранец неожиданно спросил:
-- А случалось вам, господа, видеть черта?
Вопрос этот приняли за вступление к забавному рассказу, и
все заверили, что еще не сподобились этой чести.
-- А я так едва-едва не сподобился! Тут, в горах, в замке
барона Ф...
Я затрепетал, но собутыльники, смеясь, кричали:
-- Дальше, дальше, не томите!
-- Всем, кому приходилось странствовать в этих горах,
конечно, известно то наводящее ужас дикое ущелье, которое
открывается путнику, когда он выходит из густого пихтового леса
к высоким нагромождениям скал и обрыву над мрачной бездной. Это
так называемое Чертово Городище, а выступ скалы вверху--Чертова
Скамья... Говорят, на нем сидел однажды граф Викторин,
замысливший недоброе, как вдруг откуда ни возьмись черт; ему
так пришлись по вкусу намерения графа, что он решил сыграть его
роль, а графа швырнул в бездну. И тут же, переодевшись
капуцином, черт явился в замок к барону; вдоволь натешившись
баронессой, он отправил ее в ад, а заодно уж зарезал безумного
сына барона, который не пожелал уважить инкогнито черта и во
всеуслышание твердил: "Это черт!" Правда, этим самым дьявол
спас душу кроткого человека от вечной погибели, уготованной ему
лукавым. А затем капуцин непостижимым образом исчез, и,
говорят, он попросту пустился наутек от Викторина, который
встал из могилы весь в крови... Как бы там ни было, но заверяю
вас, что баронесса скончалась от яда. Гермоген был предательски
убит, а вскоре, сломленный горем, умер и сам барон; Аврелия же,
та самая благочестивая девушка, портрет которой я писал в замке
как раз, когда разразились эти ужасные события, оставшись
круглой сиротой, бежала в далекий край, дабы укрыться в
монастыре бернардинок, настоятельница которого была хорошей
знакомой ее отца. Портрет этой достойной женщины вы видели в
моей галерее. Но обо всем вам гораздо обстоятельнее и красочнее
расскажет вот этот господин (он указал на меня) , который во
время происшествий находился в замке.
Все с изумлением уставились на меня, а я в гневе вскочил и
яростно крикнул:
-- Оставьте меня в покое, сударь, я никакого отношения не
имею ко всей этой нелепой чертовщине и к вашим россказням про
всякие там убийства; вы обознались, да, явно обознались!
Я был так потрясен, что не смог придать своим словам
должного оттенка равнодушия, и было слишком очевидно, как
ошеломили присутствующих таинственные речи художника и мое
страшное волнение, которое я тщетно старался скрыть. Веселье
мигом погасло, и гости, припоминая, как я, всем чужой,
постепенно втирался в их среду, стали бросать на меня
недоверчивые, настороженные взгляды...
А чужеземец встал и, как некогда в церкви капуцинов,
устремил на меня упорный, пронизывающий взгляд своих
мертвенно-живых глаз... Он не сказал ни слова, он был нем,
неподвижен, безжизнен, но от его взгляда, взгляда выходца с
того света, у меня дыбом встали волосы на голове, на лбу
выступил холодный пот и такой обуял меня ужас, что по всему
телу пробежал неудержимый трепет...
-- Прочь от меня! -- воскликнул я вне себя. -- Это ты --
сатана, это ты, убийца, совершил все эти злодеяния, но тебе не
дано никакой власти надо мной!
Все вскочили со своих мест, наперебой восклицая:
-- В чем дело? Что случилось?
Мужчины, бросив игру в общем зале, толпой ворвались в нашу
комнату, напуганные моим отчаянным воплем, а некоторые кричали:
-- Он пьян, он обезумел! Вывести его вон, вон отсюда!
Но все так же неподвижно стоял Незнакомец, не сводя с меня
глаз.
Не помня себя от бешенства и отчаяния, я выхватил из
бокового кармана нож, которым убил Гермогена, он всегда был при
мне, и ринулся на Художника, но чей-то удар сшиб меня с ног, а
Художник разразился ужасающим хохотом, гулко прокатившимся по
всему дому:
-- Брат Медард, брат Медард, нечистая у тебя игра, ступай
отсюда прочь, и да терзают тебя раскаяние, отчаяние и стыд!
Тут я почувствовал, что меня схватили, и тогда, собравшись
с духом, я вырвался, словно разъяренный бык, бросился на
сомкнувшуюся вокруг меня толпу и, опрокидывая встречных,
проложил себе путь к двери.
Я стремительно бежал по коридору, как вдруг открылась
низенькая боковая дверь и кто-то втащил меня за собой в чулан;
я не сопротивлялся: за плечами у меня бушевала погоня! Когда
толпа пронеслась мимо, меня по черной лестнице вывели во двор,
а потом под прикрытием хозяйственных служб на улицу. При свете
фонаря я наконец увидел своего спасителя -- то был сумасбродный
Белькампо.
-- У вашей милости как будто вышла какая-то неприятная
история с иноземным художником, -- заговорил он, -- я как раз
сидел в соседней комнате за стаканчиком вина, когда поднялся
шум, и решил, зная тут все углы и закоулки, спасти вас, ведь
только я один виноват во всей этой истории.
-- Как так? -- удивился я.
-- Кто в силах овладеть решающей минутой, кто
воспротивится велениям высшего духа! -- патетически воскликнул
малютка. -- Когда я вас причесывал, почтенный, у меня, comme a
L'ordinaire /Как обычно (франц.)/, вспыхнули самые возвышенные
идеи и, отдавшись необузданному порыву воображения, я не только
позабыл надлежащим образом разгладить и мягко округлить локон
гнева у вас на макушке, но оставил стоять над челом двадцать
семь волосков тревоги и ужаса, и они-то поднялись у вас дыбом
от пристального взгляда Художника, который не что иное, как
привидение, в потом склонились с жалобным стоном к локону
гнева, и он распался с шипением и треском. Я наблюдал за вами,
сударь, видел, как, пылая бешенством, вы вдруг выхватили нож,
на котором еще прежде запеклись капли крови; но напрасны усилия
отправить в подземное царство Орка выходца из Орка, ибо этот
Художник либо Агасфер -- Вечный Жид, либо Бертран де Борн, либо
Мефистофель, либо Бенвенуто Челлини, или же, наконец, апостол
Петр, короче говоря, презренный призрак, и пронять его можно
только раскаленными парикмахерскими щипцами, которые могут
придать иное направление идее, каковой он, в сущности,
является, а нет,--так искусной завивкой наэлектризованными
гребнями неких мыслей, которые он непременно должен всасывать,
чтобы питать себя как идею... Как видите, почтенный, мне,
художнику и фантазеру по преимуществу, все эти вещи нипочем,
проще помады, по поговорке, заимствованной из области моего
искусства, и она куда значительней, чем принято думать, ибо
только в помаде содержится настоящая гвоздичная эссенция.
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|