Эликсиры Сатаны
Перевод Н.А. Славятинского
|
|
|||
| Э.Т.А.Гофман
Эликсиры Сатаны Перевод Н.А. Славятинского |
|||
Глава вторая. ВСТУПЛЕНИЕ В МИР
Глубоко в долине сквозь голубую дымку виднелся монастырь;
порыв свежего утреннего ветерка донес до меня священные
песнопения братьев. Невольно я начал вторить им. Жаркое,
пышущее пламенем солнце поднималось над городскими строениями и
золотом искр загоралось на деревьях, а капли росы переливаясь
алмазами, падали с радостным шорохом на мириады пестрых
букашек, с жужжаньем и стрекотаньем поднимавшихся на воздух.
Проснувшиеся птицы порхали в лесу, перелетая с ветки на ветку,
и как же они пели и ликовали в своих веселых любовных играх!
Толпа деревенских парней и празднично разодетых девушек
поднималась в гору. Они проходили мимо меня, восклицая: "Слава
Иисусу Христу!" "Во веки веков!" --отвечал я, и мне чудилось,
будто новая жизнь, свободная и радостная, с вереницей радужных
картин, распахнулась передо мной!.. Никогда еще я не чувствовал
себя так хорошо, я самому себе казался совсем другим, и, с
воспрянувшими силами, окрыленный, вдохновленный, я стремительно
спускался с поросшей лесом горы. Мне повстречался крестьянин, и
я спросил его, как пройти к месту, которое в моем путевнике
было указано для первого ночлега; он обстоятельно растолковал
мне, где надо свернуть с большой дороги на крутую тропу,
пересекающую горы.
Я прошел в одиночестве уже довольно значительное
расстояние, когда впервые за время пути вспомнилась мне моя
Незнакомка и мой фантастический план, как ее отыскать. Но
какая-то неведомая, чуждая сила стерла в моей памяти ее образ,
и я с трудом мог узнать ее искаженные, померкшие черты; и чем
настойчивее стремился я восстановить их перед своим духовным
взором, тем более расплывались они во мгле. Зато перед глазами
отчетливо вставали картины моего разнузданного поведения после
той, овеянной тайною, встречи. Мне самому было теперь непонятно
долготерпение, с каким наш приор все это перенес, да еще вместо
заслуженной мною кары послал меня в мир. Вскоре я пришел к
мысли, что моя Незнакомка была всего лишь видением, следствием
чрезмерного душевного напряжения; но вместо того, чтобы
приписать, как я сделал бы прежде, это соблазнительное и
сулящее гибель наваждение упорному преследованию дьявола, я
счел его обманом моих чересчур возбужденных чувств; Незнакомка
была одета точь-в-точь как святая Розалия, и мне представилось,
что немалую роль тут сыграла икона святой, хотя со скамьи в
исповедальне я видел ее со значительного расстояния и притом
сбоку. Меня восхищала мудрость приора, нашедшего верную стезю
для моего исправления; ибо в стенах монастыря, всегда
окруженный одними и теми же предметами, вечно копаясь в своей
душе и ее растравляя, я мог бы дойти до помешательства под
впечатлением видения, которому в своем одиночестве я придавал
бы все более жгучие и соблазнительные краски. Постепенно
проникаясь мыслью, что то была лишь игра воображения, я еле
удерживался от насмешки над самим собой и даже с несвойственной
мне игривостью потешался над безумной идеей, будто в меня
влюбилась святая; при этом я тотчас же вспоминал, что ведь и
сам-то успел побывать в роли святого Антония...
Уже несколько дней скитался я среди чудовищных
нагромождений скал, между которыми вилась узкая тропа, а
глубоко внизу бушевали окаймленные лесом потоки, -- все
пустынней, все тягостней становился путь. Был полдень, солнце
жгло мою непокрытую голову, жажда томила меня, но мне не
встретилось даже родника, и я никак не мог добраться до
деревни, которая должна была лежать на моем пути. В изнеможении
присел я на обломок скалы и, не устояв перед соблазном, немного
отхлебнул из фляги, хотя и собирался по возможности беречь
диковинный напиток. Новые силы жарко хлынули мне в кровь, и,
освеженный, обновленный, я зашагал к моей, уже явно недалекой
цели. Но все гуще и гуще становился пихтовый лес; вот что-то
зашуршало в темной чаще, и вдруг заржала лошадь, как видно там
привязанная. Я сделал еще несколько шагов и оцепенел, внезапно
очутившись на краю зиявшей подо мной ужасной пропасти, на дне
которой между крутыми и острыми скалами мчался вниз с яростным
шипением и ревом лесной поток, громовой грохот которого я
слышал еще издали.
А на самом краю обрыва, на выступе нависшей над бездной
скалы, сидел молодой человек в офицерской форме; возле него
лежали шляпа с высоким султаном, шпага и бумажник. Казалось, он
спал, свесившись над пропастью и сползая все ниже и ниже.
Его падение было неотвратимо. Я отважился подвинуться
вперед и, пытаясь удержать, схватил его за руку и громко
воскликнул:
-- Ради Бога, проснитесь... Ради Бога!
Но едва я до него дотронулся, как он очнулся от глубокого
сна и, потеряв равновесие, рухнул в мгновение ока в бездну;
тело его покатилось со скалы на скалу; послышался треск
размозженных костей, раздирающий вопль донесся из неизмеримой
глубины; потом почудились глухие стоны, но наконец замерли и
они. В смертельном испуге я застыл, затем схватил шляпу, шпагу,
бумажник и уже двинулся было прочь от злополучного места, как
навстречу мне из лесу вышел одетый егерем парень и, пристально
вглядевшись в меня, начал так безудержно хохотать, что
леденящий ужас обуял меня.
-- Ну, ваше сиятельство граф,--проговорил он наконец, --
маскарад и впрямь получился отменный, и если бы ее милость
баронесса ничего о нем наперед не знала, то, по правде говоря,
ей не признать бы своего любезного. Но куда вы девали свой
костюм, ваше сиятельство?
-- Я швырнул его в пропасть,-- как-то пусто и глухо
прозвучало в ответ, ибо не я произнес эти слова, они сами собой
сорвались с моих уст.
Я стоял в раздумье и упорно глядел в бездну, словно
ожидая, что над ней вот-вот грозно встанет окровавленный труп
графа... Мне казалось, что я его убийца, я все еще судорожно
сжимал в руке его шпагу, шляпу и бумажник.
А егерь между тем продолжал:
-- Ну, ваша милость, пора, я спущусь по тропинке в городок
и буду там скрываться в доме, что слева у самой заставы, а вы,
конечно, отправитесь в замок, где вас уже поджидают; шпагу и
шляпу я заберу с собой.
Я подал ему и то и другое.
-- Прощайте, ваше сиятельство! Желаю вам доброй удачи в
замке! --воскликнул егерь и тотчас же скрылся в чаще,
насвистывая и напевая. Я услыхал, как он отвязал лошадь и повел
ее за собой.
Когда столбняк у меня прошел и я обдумал все происшедшее,
то вынужден был сознаться, что поддался прихоти случая, одним
рывком швырнувшего меня в какое-то загадочное сплетение
обстоятельств. Как видно, разительное сходство в фигуре и в
чертах моего лица со злосчастным графом ввело егеря в
заблуждение, а граф, должно быть, как раз собирался переодеться
капуцином ради амурных похождений в близлежащем замке. Но его
настигла смерть, а дивная судьба в тот же миг подставила меня
на его место. Мною овладело неудержимое желание подхватить роль
графа, навязанную мне судьбой, и оно подавило в моей душе все
сомнения, заглушило внутренний голос, обвинявший меня в
убийстве и в дерзком преступлении. Я открыл оставшийся у меня
бумажник, в нем оказались письма и вексель на значительную
сумму. Мне хотелось пробежать глазами бумаги, ознакомиться с
письмами, чтобы разузнать побольше об обстоятельствах жизни
графа, но этому помешали мое душевное смятение и вихрь
противоречивых мыслей, бурно проносившихся у меня в голове.
Сделав несколько шагов, я вновь остановился и присел на
обломок скалы, чтобы как следует успокоиться,--ведь я понимал,
до чего опасно вступать совершенно не подготовленным в чуждую
мне среду; но тут по всему лесу разнеслись веселые звуки рогов,
и все ближе и ближе наплывали радостные, ликующие голоса.
Сердце мое забилось сильнее, дух перехватило, ах, наконец-то
распахнется передо мной новый мир, новая жизнь!
Я свернул на узенькую тропинку, извивавшуюся по крутому
склону, и, выйдя из кустов, увидел в глубине долины прекрасный
величественный замок... Так вот оно, место загадочной затеи
графа, навстречу которой так отважно шел теперь я! Вскоре я
очутился в парке, окружавшем замок, по его сумрачной боковой
аллее гуляли двое мужчин, один из них был в одеянии послушника.
Приблизившись ко мне, они прошли мимо, за разговором не заметив
меня. Послушник был юноша, на его красивом мертвенно-бледном
лице лежала печать точившей его скорби; второй, просто, но
прилично одетый, казался уже человеком пожилым. Они уселись
спиной ко мне на каменную скамью, и до меня явственно
доносилось каждое произносимое ими слово.
-- Гермоген, -- сказал пожилой, -- вся семья в отчаянии от
вашего упорного молчания; мрачная тоска с каждым днем забирает
над вами все большую власть; подорваны ваши юношеские силы, вы
блекнете, а ваше решение постричься в монахи идет наперекор
всем надеждам, всем желаниям вашего отца!.. Но он охотно
отрекся бы и от своих надежд, если бы истинное внутреннее
призвание, неодолимая с юных лет склонность к одиночеству
привели вас к такому решению, о, тогда он не стал бы
препятствовать тому, что предопределено судьбой. Но внезапная
перемена во всем вашем существе слишком ясно говорит о том, что
какое-то из ряда вон выходящее событие, о котором вы упорно
молчите, безмерно вас потрясло и его разрушительное действие
все еще продолжается... А ведь совсем недавно вы были таким
веселым, беспечным, жизнерадостным юношей!.. Так чем же вызвано
подобное отчуждение от всего рода людского,-- неужели вы
усомнились в самой возможности найти в другом человеке
поддержку вашей больной, помраченной душе? Вы молчите?..
Смотрите застывшим взглядом перед собой?.. Вздыхаете?..
Гермоген! Прежде вы так искренне любили отца, а ныне вам уже
невозможно открыть ему свое сердце,--пусть так, но зачем вы
терзаете его уже одним видом своего одеяния, разве оно не
напоминает ему о вашем решении, для него столь прискорбном?
Заклинаю вас, Гермоген, сбросьте это нелепое одеяние! Поверьте,
есть сокровенная сила в подобного рода внешних вещах; и я
полагаю, вы не посетуете на меня и даже вполне меня поймете,
если я сейчас, пусть и некстати, напомню вам об актерах,
которые, одеваясь в тот или иной костюм, чувствуют, будто ими
овладевает некий чужой дух, и легче становится им изобразить
тот или иной характер. Позвольте же мне, сообразно натуре моей,
высказаться об этом предмете более шутливо, чем, пожалуй,
пристало о нем говорить... Не правда ли, если б это длинное
одеяние, стесняя ваши движения, не принуждало вас к угрюмой
торжественности, вы стали бы двигаться быстро и весело и даже
бегали бы и прыгали, как бывало? А отблеск эполет, что прежде
сверкали у вас на плечах, возможно, зажег бы жарким юношеским
огнем ваши побледневшие щеки, и звенящие шпоры призывной
музыкой зазвучали бы для вашего боевого коня, и он заржал бы,
завидев вас, и заплясал от радости, склоняя шею перед любимым
своим господином. Воспряньте духом, барон!.. Не одевайтесь в
эти темные одежды... они вам вовсе не к лицу!.. Я велю сейчас
Фридриху достать ваш мундир... ну как?
Старик встал и хотел было уйти, но юноша бросился в его
объятия.
-- Ах, как вы меня мучаете, милый Райнхольд! -- воскликнул
он угасшим голосом, -- как несказанно мучаете меня!.. Ах, чем
упорнее стараетесь вы задеть во мне те струны души, которые
прежде звучали в ней столь согласно, тем горестнее ощущаю я,
как железная десница Рока схватила меня и так сдавила, что душа
моя, точно разбитая лютня, издает лишь неверные звуки!
-- Это вам так кажется, милый барон, -- перебил
старик,--вы говорите о постигшей вас чудовищной судьбе и
умалчиваете о том, что же с вами произошло; но долг молодого
человека, который подобно вам одарен незаурядной внутренней
силой и юной отвагой, восстать против железной десницы Рока.
Более того, он должен как бы в озарении присущей человеку
божественной природы возвыситься над своей судьбой; постоянно
пробуждать и поддерживать в себе пламень более высокого бытия,
дабы воспарить над скорбями нашей ничтожной жизни! И я не знаю,
барон, какая судьба могла бы сокрушить столь могучую, питаемую
изнутри волю.
Гермоген отступил на один шаг и, пристально глядя на
старика сверкающим, будто загоревшимся от еле сдерживаемого
гнева взглядом, в котором было что-то страшное, воскликнул
глухим, подавленным голосом:
-- Так знайте же, что я сам -- погибельная судьба моя, что
меня придавило бремя тягчайшего преступления, чудовищной вины,
которую я обязан искупить в горе и отчаянии... Будьте же
милосердны и упросите отца, пусть он отпустит меня в монастырь!
-- Барон, -- перебил его старик, -- вы сейчас в таком
состоянии, какое свойственно только вконец расстроенной душе, и
потому вы не должны покидать нас, ни в коем случае не должны.
На днях возвращается баронесса с Аврелией, оставайтесь, вам
надо непременно повидаться с ними.
Юноша расхохотался с какой-то ужасающей язвительностью и
воскликнул голосом, потрясшим мне душу:
-- Мне?.. Остаться здесь?.. Да, это правда, старик, я
действительно должен остаться, ведь тут меня ждет кара куда
страшней, чем за глухими стенами монастыря.
С этими словами Гермоген сорвался с места и исчез в
кустарнике, а старик продолжал стоять, подперев склоненную
голову рукой и, как видно, всецело предаваясь своему горю.
-- Слава Иисусу Христу! -- произнес я, появляясь перед
ним.
Он вздрогнул, потом с изумлением поглядел на меня, но
быстро опомнился, словно мое появление было не совсем для него
неожиданным.
-- Ах,--произнес он,--наверное, вы и есть тот
достопочтенный отец, о скором прибытии которого недавно
сообщила баронесса в утешение подавленной горем семье?..
Я ответил утвердительно, и Райнхольд вскоре повеселел, он
и вообще-то казался жизнерадостным человеком. Пройдя по
прекрасному парку, мы очутились в маленькой беседке возле
самого замка, -- из нее открывался восхитительный вид на горы.
Райнхольд подозвал слугу, как раз показавшегося у входа в
замок, и вскоре нам был сервирован отличный завтрак. Чокаясь с
Райнхольдом, я заметил, что он все внимательнее всматривается в
меня, словно с великим трудом пытается воскресить в памяти
нечто в ней угасшее. Наконец у него вырвалось:
-- Боже мой, ваше преподобие! Если только меня не
обманывает зрение, вы патер Медард из монастыря капуцинов в
...р! Но как же это так?.. И все же!.. Да, точно, это вы...
конечно, вы... Что вы на это скажете?..
Как пораженный громом среди ясного неба, я весь
содрогнулся при этих словах Райнхольда. Мне уже чудилось, что
меня разоблачили, поймали с поличным, обвинили в убийстве, но
отчаяние прибавило мне сил, -- дело шло о жизни и смерти!
-- Да, я действительно патер Медард из монастыря капуцинов
в ...р и держу путь в Рим по поручению нашей обители и с ее
полномочиями.
Я произнес это столь хладнокровно и спокойно, как только
мог, призвав на помощь самое искусное притворство.
-- Итак, это, быть может, чистая случайность, -- сказал
Райнхольд, -- и вы попали к нам, сбившись с пути. А все же, как
это получилось, что госпожа баронесса познакомилась с вами и
направила вас сюда?
Я ответил, не задумываясь, наобум, повторяя лишь то, что
нашептывал мне чей-то чужой голос:
-- Дорогой я повстречался с духовником баронессы, и он
попросил меня исполнить его поручение в этом доме.
-- Да, это верно, -- подхватил Райнхольд, -- так нам
писала и госпожа баронесса; слава Господу, который путеводил
вами ради блага этого дома и внушил вам, благочестивому и
достойному мужу, мысль прервать свой путь, дабы совершить здесь
доброе дело. Несколько лет тому назад я по какому-то случаю был
в ...р и слышал вашу изливавшую бальзам речь, которую вы
держали с кафедры словно по наитию свыше. По благочестию
вашему, по дивному искусству с рвением и жаром уловлять
закоснелые в грехах души, по вашему великолепному,
вдохновенному дару слова я сужу, что вам дано будет совершить
здесь то, чего не смогли сделать все мы, вместе взятые. Я рад,
что мы с вами встретились до вашей беседы с бароном, и хочу
воспользоваться этим, чтобы рассказать вам о тех отношениях,
какие сложились в семье, и сделаю это с той откровенностью,
преподобный отец, какую обязан проявить к вам, человеку
святому, посланному сюда по явной милости небес и нашего
утешения ради. Да и вам самому, дабы действовать надлежащим
образом, необходимо узнать, пусть в самых общих чертах, даже
то, о чем бы я охотно умолчал... Впрочем, все это можно
изложить в немногих словах.
Мы с бароном -- друзья детства, и души наши настроились
столь согласно, что мы поистине стали братьями, и не было той
стены между нами, какую обычно воздвигает между людьми
неравенство их происхождения. Мы были неразлучны; и когда оба
закончили университетский курс, он после смерти отца вступил во
владение поместьями в этих горах, а я стал здесь управляющим...
Я продолжал оставаться его лучшим другом и братом и потому
посвящен в самые сокровенные обстоятельства жизни его семьи.
Отец барона пожелал, чтобы он женитьбой закрепил фамильную
связь с неким семейством, и молодой барон с тем большей
радостью исполнил волю отца, что обрел в своей нареченной
преисполненное ума, красоты и грации существо, к коему он
почувствовал неудержимое влечение. Желания родителей редко так
совпадают с велением судьбы, а она, кажется, во всех отношениях
предопределила детей друг другу. Плодом этого счастливого брака
были Гермоген и Аврелия. Зиму мы почти всегда проводили в
находящейся неподалеку столице, а когда, вскоре после появления
на свет Аврелии, баронесса занемогла, то мы не возвращались в
горы и все лето,-- ведь больная непрестанно нуждалась в помощи
искусных врачей. Она скончалась незадолго до наступления весны,
когда кажущееся улучшение ее здоровья уже внушало барону
радостные надежды. Мы поспешили возвратиться в поместье, и
только время могло смягчить овладевшую бароном глубокую
мучительную скорбь.
Гермоген вырос и стал прекрасным юношей. Аврелия все более
и более напоминала красотою мать, и тщательное воспитание детей
стало для нас повседневным занятием и радостью. Гермоген
обнаружил решительную склонность к военной службе, и поэтому
барону пришлось послать его в столицу, с тем чтобы он начал там
карьеру под наблюдением губернатора, старого друга барона.
Только три года тому назад барон снова, как в прежние
времена, всю зиму провел с Аврелией и со мной в столице, чтобы
хоть некоторое время быть поближе к сыну, а также по настоянию
своих тамошних друзей, неотступно просивших его приехать.
Всеобщее внимание возбуждало тогда появление племянницы
губернатора, жившей до этого при дворе. Оставшись круглой
сиротой, она поселилась у дяди, ее опекуна; ей отвели флигель
при дворце, и жила она там своим домом, принимая у себя
избранное общество. Я не стану описывать внешность Евфимии, да
в этом и нужды нет, ведь скоро, преподобный отец, вы увидите ее
сами, но только скажу: что бы она ни делала, что бы ни
говорила, все у нее было проникнуто чарующей прелестью,
придававшей неотразимое обаяние ее исключительной красоте.
Всюду с ее появлением начиналась новая, исполненная блеска
жизнь, всюду ее окружало пылкое, восторженное поклонение; даже
человека незначительного и вялого она умела так расшевелить,
что он будто в порыве вдохновения стремительно поднимался над
своим убожеством и парил в блаженстве высокого, дотоле
неведомого ему бытия. В поклонниках у нее, разумеется, не было
недостатка, и они ежедневно взывали с жаром к своему кумиру;
между тем нельзя было с уверенностью сказать, кому она отдает
предпочтение, напротив, она ухитрялась, не обижая никого,
дразнить и распалять их шаловливой и пикантной иронией, умела
уловить их всех в свои сети, и они, веселясь и ликуя,
двигались, словно зачарованные, в ее магическом кругу. Цирцея
эта произвела на барона неизгладимое впечатление. При первом же
его появлении она оказала барону внимание, проявив к нему
какую-то детскую почтительность. В разговорах с ним она
блистала образованием, умом, глубоким чувством, какие редко
встречаются у женщин. С бесподобной деликатностью пыталась она
снискать и действительно обрела дружбу Аврелии, к которой
проявила такое участие, что не пренебрегала даже заботами о
мелочах ее туалета, и вообще матерински пеклась о ней. Она
умела незаметно поддержать в блестящем обществе эту
застенчивую, неопытную девушку, так что становились очевидными
природный ум и чистое сердце Аврелии, отчего к девушке вскоре
стали относиться с величайшим уважением. Барон при всяком
удобном случае расточал Евфимии похвалы, и здесь-то, пожалуй,
впервые в жизни, мы с ним резко разошлись во мнениях.
Обычно я был в обществе скорее сторонним наблюдателем,
внимательным и спокойным, чем непосредственным участником
оживленных бесед и разговоров. Потому-то я пристально и
настойчиво наблюдал за Евфимией как существом в высшей степени
любопытным, а она по своему обыкновению никого не обходить
время от времени обращалась ко мне с приветливым словечком.
Признаюсь, она была самой прекрасной, самой блистательной
женщиной этого круга, и во всех ее речах светились сердце и ум;
и все же что-то непостижимое отталкивало меня от нее, и я не
мог подавить в себе какое-то явно враждебное чувство, внезапно
овладевавшее мною, едва она устремляла на меня свой взгляд или
же вступала со мной в разговор. Порой глаза ее загорались
каким-то особенным пламенем, и, когда она полагала, что за ней
никто не наблюдает, взор ее так и метал молнии; словно это
вопреки ее воле пробивался с трудом скрываемый блеск пагубного
внутреннего огня. А на ее мягко очерченных устах скользила
порою ядовитая усмешка, от которой меня пробирала дрожь, ибо
это представлялось мне бесспорным признаком ее злобного
высокомерия. Так она, бывало, нет-нет и взглянет на Гермогена,
который мало, а то и вовсе не уделял ей внимания, и у меня
крепла уверенность, что за прекрасной маской у нее скрывалось
нечто такое, чего никто и не подозревал. Но неумеренным
похвалам барона я мог противопоставить, разумеется, лишь мои
физиогномические наблюдения, с которыми он никак не соглашался,
считая мою неприязнь к Евфимии любопытнейшим проявлением
природной антипатии. Он доверительно сообщил мне, что Евфимия,
по-видимому, войдет в его семью, так как он намерен приложить
все усилия к тому, чтобы женить на ней Гермогена. А тот как раз
вошел в комнату, где мы с бароном весьма серьезно обсуждали
предполагаемое событие, причем я отыскивал всевозможные
основания, чтобы оправдать свое мнение о ней; и тут барон,
привыкший действовать всегда быстро и открыто, рассказал сыну
безо всяких околичностей о своем желании, о видах на Евфимию.
Гермоген спокойно выслушал все, что барон весьма
восторженно сказал ему о женитьбе и в похвалу Евфимии, а когда
панегирик был исчерпан, он ответил, что она ничуть его не
привлекает, что он никогда не сможет ее полюбить и потому
горячо просит отца отказаться от своего намерения сочетать их
браком. Барон был немало смущен тем, что взлелеянный им план
развеялся, как только он о нем заговорил, но не решился
настаивать, не зная, как отнесется к этому сама Евфимия. Со
свойственным ему веселым добродушием он уже спустя несколько
минут подтрунивал над этим незадачливым сватовством, говоря,
что Гермоген, подобно мне, вероятно, испытывает к ней
безотчетную неприязнь, хотя и нелегко понять, каким образом в
такой прекрасной, обаятельной женщине может присутствовать
столь отталкивающее начало. Его собственное отношение к
Евфимии, естественно, осталось прежним; он так привязался к
ней, что уже дня не мог прожить, не видя ее. И однажды, в
веселом и благодушном настроении, он шутя сказал ей, что среди
всех, кто ее окружает, лишь один человек не влюблен в нее, это
Гермоген, резко отказавшийся от союза с нею, которого он, отец,
так сердечно желал.
Евфимия возразила, что следовало бы предварительно
спросить ее, как отнеслась бы она к этому союзу, и прибавила,
что дорожит возможностью стать близкой барону, но только не при
посредстве Гермогена, который для нее слишком серьезен и
вдобавок известен своими причудами. После этого разговора, о
котором барон тотчас поведал мне, Евфимия удвоила свое внимание
к нему и Аврелии и даже легкими намеками наводила самого барона
на мысль, что брак с ним отвечает идеалу, который она составила
себе о счастливом супружестве. А все возражения, какие можно
было сделать, сославшись, например, на разницу в летах,
настойчиво опровергала; она шла к цели шаг за шагом, не
торопясь, так осторожно и ловко, что барон воображал, будто все
мысли, все желания, которые внушала ему она, возникали в нем
самостоятельно. Он был еще крепким и бодрым, полным жизни
человеком и вскоре почувствовал, что им всецело завладела
пламенная юношеская страсть. Я не мог сдержать его неукротимого
порыва: было слишком поздно. И вскоре Евфимия, к удивлению всей
столицы, стала супругой барона. А у меня все более крепло
чувство, что какое-то опасное, устрашающее существо, грозившее
до этой поры лишь издалека, вошло в мою жизнь и отныне надо
быть начеку, оберегая и моего друга, и самого себя.
Гермоген с холодным равнодушием отнесся к женитьбе отца.
Аврелия, милое дитя, вся во власти вещей тревоги, залилась
слезами.
Вскоре после свадьбы Евфимию потянуло в горы; и,
признаюсь, она держала себя у нас столь обходительно и ровно,
что я взирал на нее с невольным уважением. Так прошло два года
спокойной, ничем не возмущаемой жизни. Обе зимы мы провели в
столице, но и тут баронесса относилась к супругу с таким
безграничным почтением, была столь внимательна к его самым
незначительным желаниям, что заставила умолкнуть ядовитую
зависть, и никто из молодых людей, мечтавших о победе над
баронессой, не позволял себе ни малейшей вольности. Минувшей
зимой, кажется, лишь я один начал испытывать вновь острое
недоверие к Бвфимии под влиянием ожившей у меня в душе прежней
безотчетной неприязни к ней.
До замужества Евфимии одним из ее самых горячих
поклонников и единственным, кого она, поддаваясь минутной
прихоти, невольно отличала, был граф Викторин, молодой красивый
майор лейб-гвардии, временами появлявшийся в столице.
Поговаривали даже об отношениях между ними более близких, чем
можно было судить со стороны, но неопределенный слух этот
заглох так же скоро, как и возник. Прошлой зимой граф Викторин
был как раз в столице, и, естественно, он появлялся в избранном
кругу Евфимии; но, сдавалось, он вовсе не добивался ее внимания
и даже избегал ее. Однако я нередко замечал, когда они
полагали, что за ними никто не наблюдает, как скрещивались их
распаленные взгляды, в которых, словно пожирающий огонь,
бушевало пламенное сладострастие и сквозила знойная тоска.
Однажды вечером в губернаторском дворце собралось блестящее
общество; я стоял у оконной ниши, наполовину скрытой тяжелой
богатой драпировкой, а в нескольких шагах от меня стоял граф
Викторин. Смотрю, мимо него проходит Евфимия, одетая
привлекательнее, чем когда-либо, в полном блеске своей красоты;
он схватил ее за руку, но так, что никто не мог этого заметить,
а она задрожала и бросила на него неописуемый взгляд, полный
жара любви и томительной жажды наслаждения. Шепотом обменялись
они несколькими словами, которых я не мог разобрать. Тут
Евфимия, заметив меня, поспешно отвернулась, но до меня
явственно донеслись ее слова: "3а нами наблюдают!"
Я оцепенел от изумления, ужаса и боли!.. Ах, как мне
описать, преподобный отец, мое тогдашнее состояние!.. Подумайте
о моей любви, верной дружбе, о преданности моей барону...
Недобрые предчувствия мои сбылись! Эти краткие слова
доказывали, что у баронессы с графом существует тайная связь. И
все же мне пришлось молчать, но я решил неустанно стеречь
баронессу глазами Аргуса и, когда у меня будут веские улики ее
преступления, сделать все, чтобы расторгнуть позорные узы,
какими она опутала моего несчастного друга. Но кому под силу
сражения с дьявольским коварством? Напрасны, совсем напрасны
оказались все мои старания, а поделиться с бароном тем, что мне
удалось увидеть и услышать, было бы попросту смешно, ибо она,
коварная, нашла бы достаточно отговорок и ей нетрудно было бы
выставить меня пустым и пошлым духовидцем...
Прошлой весной, когда мы тут водворились, на горах еще
лежал снег, но это не мешало мне бродить по окрестностям; в
соседней деревне я набрел однажды на парня, в походке и осанке
которого было что-то некрестьянское, и, когда он оглянулся, я
признал в нем графа Викторина; но он мгновенно скрылся за
домами, и мне не удалось его разыскать... Что же другое могло
толкнуть его на переодевание, как не уговор с баронессой!.. Да
и сейчас мне доподлинно известно, что он снова здесь, мимо нас
проскакал его егерь; но я, право, не понимаю, почему граф не
посещал ее в городе!.. Месяца три тому назад тяжело заболевший
губернатор пожелал повидаться с Евфимией, и она тотчас же
собралась к нему в сопровождении Аврелии, а барон как раз
прихворнул, и ему не пришлось поехать с ними.
Но тут горе да беда снова обрушились на наш дом. Евфимия
вскоре написала барону, что Гермоген впал в черную меланхолию,
перемежающуюся приступами яростного бешенства, и что он
блуждает в полном одиночестве, осыпая проклятиями себя, свою
судьбу, и тщетны все усилия друзей и врачей. Вам легко себе
представить, ваше преподобие, какое впечатление произвела на
барона эта весть. Вид обезумевшего сына слишком глубоко мог бы
его потрясти, и посему я отправился в город один. Правда,
сильнодействующие средства, которые пришлось к тому времени
применить для излечения Гермогена, освободили его от припадков
дикого исступления, но на смену пришла тихая меланхолия, и
она-то казалась врачам неисцелимой. Его глубоко тронул мой
приезд, и он сказал мне, что злосчастная судьба принуждает его
отказаться навсегда от военной службы, ибо только в монашестве
он может спасти душу от вечного проклятия. На нем уже было то
одеяние, в котором вы его сейчас видели, ваше преподобие;
невзирая на сопротивление, мне удалось привезти его домой. Он
спокоен, но крепко держится задуманного, и бесплодными
оказались все наши попытки выведать у него, чем вызвано его
теперешнее состояние, а ведь раскрытие этой тайны могло бы
подсказать средство исцелить Гермогена.
На днях баронесса написала, что по совету своего духовного
отца она пришлет сюда монаха; общение с ним и его назидательные
речи, будем надеяться, лучше всего помогут Гермогену, ибо
помешательство его приняло явно религиозную окраску. И для меня
большая радость, что выбор пал на вас, глубокочтимый отец, ибо
поистине счастливый случай привел вас в столицу. Вы сможете
вернуть подавленной горем семье утраченный ею покой, если
будете ревностно стремиться к двоякой цели -- да благословит
ваши старания Господь! Прежде всего выпытайте у Гермогена его
ужасную тайну, ибо ему станет несравненно легче, когда он,
пусть даже на святой исповеди, откроет ее; и да возвратит
святая церковь этого юношу к прежней, исполненной всяческих
радостей мирской жизни... Но постарайтесь сблизиться и с
баронессой. Вам о ней все известно... Согласитесь, наблюдения
мои такого рода, что их нельзя считать обоснованными уликами,
но едва ли тут ошибка или несправедливое подозрение. Вы станете
на мою сторону, когда увидите баронессу или покороче узнаете
ее. По
натуре своей она религиозна, а вы наделены столь
необычайным даром слова, что, быть может, вам удастся глубоко
проникнуть в ее сердце, и уже из одного страха лишиться вечного
блаженства баронесса не будет больше изменять моему другу. И
вот что я добавлю, ваше преподобие: порою мне сдается, будто
барона, помимо тревоги за сына, снедает еще некое горе и
похоже, он борется с какой-то неотвязно преследующей его
мыслью. Мне пришло на ум, что недобрый случай мог ему доставить
куда более убедительные, чем у меня, доказательства преступной
связи баронессы с этим проклятым графом... Так я, глубокочтимый
отец, препоручаю и своего столь любезного душе моей друга
барона вашему духовному попечению.
На этом Райнхольд закончил свой рассказ, во время которого
я испытывал всевозможные терзания, ибо в душе у меня боролись
самые странные и противоречивые чувства. Мое собственное "я",
игралище жестоких и прихотливых случайностей, распавшись на два
чуждых друг другу образа, безудержно неслось по морю событий,
коего бушующие волны грозили меня поглотить... Я никак не мог
обрести себя вновь!.. Очевидно, Викторин не по моему желанию, а
по воле случая, подтолкнувшего меня под руку, сброшен в
пропасть! Я заступаю на его место, но для Райнхольда я все же
патер Медард, проповедник монастыря в ...р, и, следовательно, я
для него в самом деле тот, кто я в действительности!.. Но мне
навязаны отношения Викторина с баронессой, в силу чего я
становлюсь Викторином, и, значит, я Викторин. Я тот, кем я
кажусь, а кажусь я вовсе не тем, кто я на деле, и вот я для
самого себя загадка со своим раздвоившимся "я"!
Несмотря на бушевавшую у меня в душе бурю, я притворно
сохранял подобающее духовному лицу спокойствие и предстал в
надлежащем виде перед бароном. Это был пожилой человек, но в
поблекших чертах его лица еще проступали признаки недавнего
расцвета и незаурядной силы. Не годы -- скорбь убелила его
сединами и провела глубокие борозды на его широком открытом
челе. И все же в его разговоре и манере держаться сквозило
веселое добродушие, которое должно было несомненно привлекать к
нему людей. Когда Райнхольд представил меня как лицо, о скором
прибытии которого извещала баронесса, он пристально посмотрел
на меня; его взгляд становился все приветливее по мере того,
как Райнхольд рассказывал, что несколько лет тому назад он
слыхал мои проповеди в монастыре капуцинов и убедился, какой у
меня редкостный дар красноречия. Барон с искренним чувством
подал мне руку и обратился к Райнхольду со следующими словами:
-- Не знаю, любезный Райнхольд, почему черты лица его
преподобия с первого взгляда поразили меня; они вызвали в моей
душе воспоминания, которые я тщетно стараюсь живо и ясно
воскресить.
Казалось, у него вот-вот вырвется: "Да ведь это же граф
Викторин!" Ибо непостижимым образом я и сам теперь поверил,
будто я действительно Викторин, и я почувствовал, как горячо
заструилась у меня по жилам кровь и как ярко запылали мои
щеки... Я полагался лишь на Райнхольда, знавшего меня как
патера Медарда, хотя сейчас мне это казалось неправдой; и такая
у меня в душе была путаница, что я не видел выхода.
Барон пожелал, чтобы я немедленно познакомился с
Гермогеном, но его нигде не могли разыскать; говорили, что он
бродит в горах, и о нем не беспокоились, ибо он и раньше
пропадал там целыми днями. Весь день я провел в обществе
Райнхольда и барона, мало-помалу собрался с духом и под вечер
почувствовал в себе достаточно мужества и сил, чтобы дерзко
противостоять самым необычайным поворотам событий, которые меня
тут, казалось, поджидали. Ночью, оставшись в одиночестве, я
заглянул в бумажник и окончательно убедился в том, что на дне
пропасти действительно лежал граф Викторин; впрочем, письма к
нему оказались совершенно незначительными по содержанию и ни
одно из них ни единым словом не выдало его интимной жизни. Я
решил, ни о чем более не беспокоясь, приноравливаться к тому,
что мне будет уготовано волею случая, когда баронесса
возвратится и увидит меня. А она совершенно неожиданно уже на
следующее утро прибыла вместе с Аврелией. Я видел, как обе
вышли из экипажа и в сопровождении барона и Райнхольда
направились ко входу в замок. В тревоге я ходил взад и вперед
по комнате, одолеваемый неясными предчувствиями, но
продолжалось это недолго, меня позвали вниз. Баронесса
поднялась мне навстречу -- это была прекрасная, величавая
женщина в расцвете красоты. Увидев меня, она как-то странно
смутилась, голос ее задрожал, она с трудом подбирала слова.
Явное замешательство баронессы придало мне мужества, я смело
взглянул ей в глаза и дал ей, как подобает монаху,
благословение... она побледнела и принуждена была снова сесть.
Райнхольд, веселый и довольный, улыбаясь, смотрел на меня. Но
вот двери распахнулись, вошел барон с Аврелией.
Едва я взглянул на Аврелию, как душу мою пронзил яркий
луч, который воскресил и мои самые сокровенные чувства, и
томление, исполненное блаженства, и восторги исступленной любви
-- словом, все, что звучало во мне далеким и смутным
предчувствием; казалось, жизнь моя только теперь занимается,
сияя и переливаясь красками, как ранняя заря, а прошлое,
оцепеневшее, ледяное, осталось позади в кромешной тьме
пустыни... Да, это была она, мое чудное видение в исповедальне!
Печальный, детски чистый взгляд темно-синих глаз, мягко
очерченные губы, чело, кротко склоненное будто в молитвенном
умилении, высокая и стройная фигура--да нет же, это была вовсе
не Аврелия, а сама святая Розалия!.. Лазоревая шаль ложилась
прихотливыми складками на темно-красное платье
Аврелии--совершенное подобие одеяния святой на иконе и
Незнакомки в моем видении!.. Что значила пышная красота
баронессы перед неземной прелестью Аврелии! Я видел только ее
одну, все вокруг померкло для меня. Присутствующие заметили мое
смятение.
-- Что с вами, высокочтимый отец? -- спросил меня барон.
-- Вы как-то странно взволнованы!
Слова его отрезвили меня, и вдруг я почувствовал в себе
силу сверхчеловеческую, мужество небывалое, решимость выдержать
любую борьбу, лишь бы она была наградой.
-- Приношу вам свои поздравления, барон! -- воскликнул я,
будто внезапно осененный свыше,-- приношу свои поздравления.
Тут среди нас, в этом зале витает святая, и вскоре небеса
разверзнутся во всей своей благостной лучезарности и сама
святая Розалия в светлом сонме ангелов явится, расточая милость
и утешение всем ее преклоненным почитателям, с упованием и
верою взывающим к ней... Слышу, слышу славословия светоносных
сил, стремящихся к святой и призывающих ее спуститься долу с
лучезарных облаков. Вижу ее с приподнятым в сиянии небесной
славы челом, взирающую на сонм святых!.. Sancta Rosalia, ora
pro nobis! / Святая Розалия, молись за нас! (Лат.)/
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|