Эликсиры Сатаны
Перевод Н.А. Славятинского
|
|
|||
| Э.Т.А.Гофман
Эликсиры Сатаны Перевод Н.А. Славятинского |
|||
В безумной болтовне бежавшего рядом со мной малютки было
что-то жуткое, но, когда время от времени мне бросались в глаза
его затейливые прыжки и пресмешная рожица, я не мог удержаться
от судорожного смеха. Наконец мы вошли в мой номер Белькампо
помог мне уложить вещи, и вскоре я был готов к отъезду; а когда
я сунул ему в руку несколько дукатов, он высоко подпрыгнул от
радости и воскликнул:
-- Ого, теперь у меня металл самого чистого чекана, ибо
ярко пылает напоенное кровью золото, сверкая и переливаясь
червонными лучами. Но это, сударь, шутка, к тому же
забавная--только и всего!
Последние слова он добавил, заметив, что меня изумило его
восклицание; он попросил у меня разрешения разгладить локон
гнева, подстричь покороче волоски ужаса и позволить ему взять
на память локончик любви. Я разрешил ему все это, и он с
пресмешными ужимками и кривляньями еще раз привел в порядок мою
прическу.
Под конец он схватил стилет, который я, переодеваясь,
положил на стол, и, приняв позу фехтовальщика, начал наносить
воображаемые удары.
-- Я поражаю насмерть вашего недруга, -- воскликнул
малютка, -- а так как он всего лишь отвлеченная идея, то и убит
он может быть только идеей, и я уничтожу его своими мыслями,
которые, ради большей выразительности, сопровождаю
соответствующими телодвижениями. Apage Satanas, apage, apage,
Ahasverus, alles-vous-en! /Прочь, сатана, прочь, прочь Агасфер,
убирайтесь вон! (Лат. и франц.)/ Ну вот, дело сделано,--сказал
он, отбросив стилет, тяжело переводя дыхание и утирая лоб,
словно человек, измученный тяжелой работой.
Я хотел поскорей убрать стилет и сунул было его в рукав,
как будто еще носил сутану, малютка заметил это и лукаво
ухмыльнулся. Но когда возле дома зазвучал рожок кучера почтовой
кареты, Белькампо вдруг переменил тон и позу; он вынул носовой
платок, сделал вид, будто вытирает слезы, почтительно отвесил
несколько поклонов, поцеловал мне руку и полы сюртука и начал
меня умолять:
-- Почтенный отец, отслужите две заупокойные мессы по моей
бабушке, умершей от несварения желудка, и четыре по моем отце,
умершем от вынужденного поста! Но по мне, когда я скончаюсь, --
одну еженедельно, а до этого--отпущение моих несметных
грехов... Ах, почтенный отец, в душе у меня притаился мерзкий
грешник, который нашептывает мне: "Петер Шенфельд, не будь
ослом и не верь, будто ты существуешь; в действительности ты --
это не кто другой, как я, Белькампо, а я ведь гениальная идея,
но если ты не веришь, то знай, что мне придется сразить тебя
своими острыми, как бритва, и колкими мыслями". Этому
враждебному существу, по имени Белькампо, свойственны
всевозможные пороки; так, например, он часто сомневается в
действительно существующем, напивается в стельку, лезет в драку
и предается распутству с прекраснейшими девственными мыслями. И
этот Белькампо совсем сбил с толку меня, Петера Шенфельда, так
что я, случается, делаю неприличные прыжки и оскверняю цвет
невинности, садясь в белых шелковых чулках с песнею in dilci
jubilo / Сладостно ликуя (лат.) /в кучу дерьма. Помолитесь о
них обоих. Да простятся им грехи, и Пьетро Белькампо и Петеру
Шенфельду!..
Он опустился передо мной на колени и начал притворно
всхлипывать. Шутовство этого человека наконец надоело мне.
-- Довольно дурачиться! -- крикнул я; тут вошел кельнер за
моим багажом. Белькампо вскочил, к нему возвратилось хорошее
настроение, и, продолжая болтать, он помогал кельнеру снести
вниз все, что я второпях распорядился уложить в экипаж.
-- Он вовсе спятил, нечего с ним связываться, --
воскликнул кельнер, захлопывая за мною дверцу экипажа. А когда
я, устремив на Белькампо многозначительный взгляд, приложил
палец к губам, малютка, размахивая шляпой, крикнул:
-- До последнего вздоха!
К утру, когда забрезжило, город остался уже далеко позади
и рассеялся образ грозного, разящего ужасом человека, который
витал надо мной, словно непостижимая тайна. На почтовых
станциях обычный вопрос смотрителя "Куда изволите?" все вновь и
вновь напоминал мне о том, что я отторгнут от жизни и, выданный
с головой на произвол случайностей, плыву по их разбушевавшимся
волнам. Но разве чья-то необоримая сила вырвала меня из среды,
некогда столь для меня дружественной, не затем, чтобы обитавший
во мне дух мог беспрепятственно расправить крылья для какого-то
неведомого полета? Не зная отдыха, я мчался по прекрасной
местности и нигде не находил покоя -- так неудержимо влекло
меня все дальше на юг; сам того не замечая, я до сих пор лишь
незначительно уклонялся от пути, начертанного мне приором, и,
таким образом, толчок, который он мне сообщил, отправляя меня в
мир, по-прежнему побуждал меня, как бы повинуясь какой-то
магической силе, двигаться вперед по прямой.
Однажды темной ночью ехал я по густому лесу, который
тянулся по обеим сторонам дороги и простирался значительно
далее следующей станции, как мне объяснил смотритель, почему он
и советовал переждать у него до утра; но, стремясь поскорее
достигнуть цели, мне самому неведомой, я не согласился. Когда я
выехал, впереди уже вспыхивали молнии, и вскоре небо стало
заволакиваться тучами, которые все темнели да темнели и,
сгрудившись под напором бурного ветра, стремительно мчались над
нами; грозно, тысячекратным эхом перекатывался гром, красные
молнии загорались по всему горизонту, насколько хватало глаз;
потрясаемые до самых корней, скрипели высокие ели, потоками лил
дождь. Нам ежеминутно грозила опасность быть задавленными
падающим деревом, лошади поднимались на дыбы, напуганные
вспышками молний, мы еле продвигались вперед; наконец экипаж
так тряхнуло, что сломалось заднее колесо; мы поневоле
остановились и ждали до тех пор, пока буря промчалась и месяц
снова выглянул из облаков. Тут только возчик заметил, что в
темноте он сбился с дороги и забрал куда-то в сторону по
проселку; волей-неволей пришлось ехать по этой дороге дальше в
надежде к рассвету добраться до деревни. Подложив под ось с
поврежденным колесом крепкий сук, мы шаг за шагом пробивались
дальше. Вскоре я заметил, идя впереди, что вдалеке как будто
замерцал огонек, а затем послышался лай собак; я не ошибся,
спустя несколько минут лай донесся уже вполне явственно.
Наконец, мы оказались возле внушительного дома, стоявшего в
просторном, обнесенном каменной оградой дворе. Возчик постучал
в ворота, и к нам стремглав, с неистовым лаем кинулись собаки,
но в самом доме была мертвая тишина, пока возчик не затрубил в
рожок; лишь тогда в верхнем этаже отворилось окно -- в нем-то и
мерцал давеча огонек, -- и хриплый бас крикнул:
-- Христиан! Христиан!
-- Что прикажете, сударь? -- ответили снизу.
-- Кто-то так стучится и трубит у наших ворот, -- снова
послышалось сверху, -- что собаки совсем осатанели. Возьми-ка
фонарь и ружье за номером три да посмотри, что там такое.
Немного погодя мы услыхали, как Христиан отзывал собак;
наконец он направился к нам, держа в руке фонарь. Тем временем
возчик сказал мне, что едва мы въехали в лес, как, наверное,
своротили вправо, и теперь мы у дома лесничего, в одном часе
пути от последней станции.
Когда мы объяснили Христиану, какая случилась с нами беда,
он тотчас же распахнул ворота настежь и помог нам втащить во
двор экипаж. Успокоившиеся собаки, виляя хвостами, обнюхивали
нас, а мужчина, все не отходивший от окна, кричал да кричал:
-- Что там такое, что там? Это что за караван?
Но ни Христиан, ни мы ничего ему не отвечали. Управившись
с лошадьми и экипажем. Христиан отпер дверь, и я наконец вошел
в дом. Навстречу мне вышел высокий здоровенный мужчина с
загорелым лицом, в большой шляпе с зелеными перьями, в одной
сорочке и в туфлях на босу ногу, со сверкающим охотничьим ножом
в руке и строго обратился ко мне:
-- Откуда вы?.. И как вы смеете устраивать этакий
переполох ночью, тут вам не постоялый двор, не почтовая
станция... Здесь живу я, окружной лесничий!.. И дернуло же
этого осла Христиана открыть вам ворота!
Я смиренно рассказал о постигшем нас несчастье, которое и
загнало нас к нему; лесничий заметно подобрел и сказал:
-- Да, конечно, гроза была сильная, но возчик ваш
бездельник, раз он сбился с дороги и сломал экипаж... Эдакий
верзила должен бы с завязанными глазами ехать по лесу и
чувствовать себя в нем как наш брат.
Он повел меня наверх, убрал охотничий нож, снял шляпу,
накинул на себя халат и попросил меня не смущаться грубым
приемом, ведь он живет тут вдали от человеческого жилья и тем
более должен быть начеку, что по лесу шляется всякий сброд, а с
так называемыми вольными стрелками, которые уже не раз
покушались на его жизнь, у него, можно сказать, открытая
вражда.
-- Но эти негодяи, -- продолжая он, -- ничего не могут со
мной поделать, ибо я, с Божьей помощью, служу верой и правдой,
и, уповая на Господа и полагаясь на свое доброе ружье, смело
бросаю им вызов.
Невольно--и в этом сказалась старая привычка-- я произнес
несколько елейных слов о спасительной надежде на Бога, и
лесничий, становясь все веселей и веселей, разбудил, вопреки
моим уговорам, свою жену, пожилую, но очень подвижную и бодрую
мать семейства; хотя ее подняли среди ночи, она приветливо
отнеслась к гостю и по приказанию мужа тотчас принялась
готовить мне ужин. Чтобы наказать возчика, он велел ему еще
этой ночью возвратиться со сломанным экипажем на станцию, с
которой он выехал, меня же, если мне будет угодно, он пообещал
доставить на следующую станцию на своих лошадях. Мне это было
приятно, так как я чувствовал потребность хотя бы в
непродолжительном отдыхе. Я ответил лесничему, что охотно
останусь до завтрашнего полудня, чтобы хорошенько отдохнуть,
ведь я проехал без остановки несколько дней.
-- Осмелюсь, сударь, дать вам совет, -- ответил лесничий,
-- оставайтесь-ка завтра весь день, а послезавтра мой старший
сын, которого я посылаю в герцогскую резиденцию, отвезет вас до
ближайшей станции.
Я и на это согласился и стал расхваливать их уединенное
житье, показавшееся мне весьма привлекательным.
-- Да нет, сударь,-- сказал лесничий,--здесь не так уж
одиноко, это вы судите как горожанин, который каждое жилище, в
лесу называет уединенным, не обращая внимания на то, кто и как
в нем живет. Вот когда в этом видавшем виды охотничьем замке
жил еще его прежний владелец, ворчливый старик, который сидел
запершись в четырех стенах и не получал никакой радости от леса
и охоты, тогда это действительно было уединенное житье, а когда
он умер и наш милостивый владетельный герцог перестроил здание
под жилище лесничего, вот тут-то и закипела жизнь! Вы, сударь,
горожанин, и ничего не знаете ни о лесе, ни об охотничьих
забавах, и вам небось невдомек, что за развеселую жизнь ведем
мы, охотники. Я со своими егерями живу одной семьей, а затем,
считайте это чудачеством или нет, но я причисляю к ней и наших
умных неутомимых собак; как они понимают каждое мое слово,
малейший мой знак, да ведь они жизнь положат за меня!
Видите, каким понимающим взглядом смотрит на меня мой
Леший? Он знает, что речь идет о нем.
Нет, сударь, у нас в лесу почти всегда находится дело: с
вечера надо подготовиться, отдать распоряжения, а чуть
забрезжило, встаешь с постели и выходишь во двор, наигрывая на
своем роге веселый охотничий мотив. Тут все поднимаются на
ноги, словно стряхивая с себя дрему, собаки взлаивают и подают
голоса -- они почуяли охоту и ошалели от радости. Егеря мои
мигом одеты, прилаживают ягдташи и, перекинув ружья через
плечо, входят в комнату, где моя старушка хлопочет за дымящимся
завтраком, и, глядишь, мы веселой гурьбой уж вышли за ворота.
Приходим туда, где затаилась дичь, и каждый становится на свое
место, поодаль друг от друга; собаки носятся, пригнув голову к
земле, принюхиваясь и разбирая следы, и нет-нет взглянут на
охотника разумными, человечьими глазами, а тот стоит еле дыша,
не шевелясь, будто в землю врос, и держит палец на взведенном
курке.
Но когда дичь вылетает из чащи и гремят выстрелы, а собаки
бросаются за нею вслед и удивительно как бьется сердце, -- ты
совсем другой человек. На каждой охоте случается что-нибудь
новое, чего еще никогда не бывало. Уж оттого, что дичь,
естественно, распределяется сообразно временам года и нынче
тебе достается одна, завтра--другая, охота становится
завлекательной, нет на земле охотника, который бы ею
пресытился. Да ведь, сударь, и в лесу само по себе все так
полно жизни, все так преисполнено радости, что я никогда не
чувствую себя в нем одиноким. Я знаю тут любой уголок, любое
дерево, и мне представляется, будто и каждое дерево, что
выросло у меня на глазах и раскинулось в вышине своими
сверкающими шумными ветвями, тоже знает и любит меня: ведь я
его растил и холил, а когда вокруг шелест и шепот, то иной раз
приходит на ум, будто деревья хотят что-то сказать мне на своем
особенном языке, да они и впрямь поют славу всемогущему Богу, и
молитву эту не передать никакими словами.
Короче говоря, честный, богобоязненный охотник ведет
отличную, веселую жизнь, ибо в нем еще не умерла частица той
древней распрекрасной воли, когда людям так славно жилось на
лоне природы; тогда они еще не знали тех препон и выдумок,
какими так мучают себя ныне, замуровавшись в своих
домах-тюрьмах и живя там в полном отчуждении от божественной
красоты мира, созданного всем на радость и в назидание, и до
чего же это хорошо получалось у тех свободных людей, которые
жили со всей природой в ладу и любви, как повествуется в
старинных книгах!
Все это старик лесничий произнес таким тоном и с таким
выражением лица, что ясно было, как глубоко он это чувствовал,
и, признаюсь, я позавидовал его счастливой жизни и так прочно в
нем укоренившемуся спокойствию духа, столь непохожему на мое
состояние.
На другом конце довольно обширного, как я теперь заметил,
дома старик показал мне маленькую, чисто прибранную комнату,
куда уже перенесли мои вещи; он ушел, уверяя, что меня тут не
разбудит шум рано поутру, ибо комната моя находится совсем в
стороне от остальных жилых помещений, я смогу спать, сколько
захочется, а завтрак принесут, стоит лишь крикнуть с площадки
лестницы; его самого я увижу только за обедом, так как он очень
рано отправится со своими молодцами в лес и до обеда не
вернется. Изнемогая от усталости, я бросился в постель и сразу
же уснул, но меня стало мучить ужасное сновидение. Удивительным
образом сон мой в самом начале сопровождался сознанием, что я
сплю, и я даже говорил самому себе: "Как это хорошо, что я
тотчас же уснул и сплю так крепко и покойно, -- этот сон
разгонит усталость и освежит меня, вот только не следует
открывать глаз". И все же я, казалось, не мог удержаться от
этого, но сон мой, как ни странно, не прерывался. Вдруг дверь
распахнулась и в комнату проскользнула какая-то темная фигура,
в которой я, к своему ужасу, узнал самого себя--в одеянии
капуцина, с бородой и тонзурой. Фигура подбиралась к моей
кровати все ближе и ближе, я не шевелился, и крик, который
готов был у меня сорваться, замер на устах от сдавившей меня
судороги. Но вот монах присел ко мне на кровать и сказал,
язвительно ухмыляясь:
-- Пойдем-ка со мной да заберемся на крышу под самый
флюгер -- он сейчас наигрывает веселую свадебную песнь, ведь
филин-то женится! Давай-ка поборемся там с тобой, и тот, кто
столкнет другого вниз, выйдет в короли и вдоволь напьется
крови.
Я почувствовал, как монах вцепился в меня, стараясь
приподнять; отчаяние умножило мои силы.
-- Ты вовсе не я, ты черт! -- завопил я громко и всеми
пальцами, точно когтями, впился в лицо призрака, но они ушли
словно в глубокие впадины, а призрак разразился пронзительным
хохотом. В ту же минуту я проснулся, будто меня толкнули. Но в
комнате еще слышались раскаты смеха. Я рывком приподнялся с
постели и увидел, что в окне уже забрезжил день, а возле стола,
повернувшись ко мне спиной, стоит некто в одеянии капуцина.
Я оцепенел от страха, мой странный сон обернулся явью.
Капуцин рылся в моих вещах, разложенных на столе. Но вот
он повернулся ко мне, и я почувствовал вдруг прилив мужества,
когда увидал незнакомое мне лицо с черной запущенной бородой и
с глазами, в которых пылало безумие: некоторыми чертами он
отдаленно напоминал Гермогена.
Я решил подождать, что предпримет незнакомец, и лишь в
случае враждебного намерения сопротивляться. Мой стилет лежал
возле меня, и, полагаясь на него и на свою силу, я рассчитывал
справиться с монахом и без посторонней помощи. Казалось,
незнакомец, как ребенок, играл моими вещами и особенно
радовался красному бумажнику, который он на все лады
поворачивал к свету, забавно подпрыгивая. Наконец он обнаружил
флягу с остатками таинственного вина; откупорив, он понюхал,
затрясся всем телом и испустил глухой крик, жутко отозвавшийся
в комнате. Тут в доме отчетливо пробило три часа, он взвыл
словно от нестерпимой муки, но затем снова разразился
пронзительным смехом, тем самым, какой я слышал во сне; он стал
пить из бутылки, сопровождая это какими-то дикими прыжками, и
затем, отшвырнув ее прочь, метнулся к двери. Я вскочил и
кинулся вслед за ним, но он успел скрыться из виду, и я только
услышал, как он с топотом сбежал вниз по дальней лестнице и как
глухо стукнула захлопнутая с размаху дверь. Опасаясь нового
вторжения, я заперся на засов и бросился в постель. Будучи в
полном изнеможении, я тут же уснул; проснулся я свежий, с
восстановленными силами; солнечный свет заливал комнату
сверкающими потоками.
Лесничий, как он сказал накануне, давно уже отправился в
лес на охоту со своими сыновьями и егерями; цветущая
приветливая девушка, младшая дочь лесничего, принесла мне
завтрак, а в это время старшая вместе с матерью хозяйничала на
кухне. Девушка премило рассказала мне, как тут радостно и
весело живется им всем, а людно бывает у них лишь в те дни,
когда герцог охотится в округе и, случается, заночует у них в
доме. Незаметно прошло несколько часов до полудня, и вот
веселый гомон и звуки охотничьих рогов возвестили появление
лесничего, возвратившегося со своими четырьмя сыновьями,
пригожими цветущими юношами -- младшему было едва ли больше
пятнадцати лет,--и с тремя егерями.
Он спросил меня, хорошо ли я выспался и не потревожил ли
меня поутру шум их сборов; я не стал рассказывать ему о своем
приключении, ибо появление наяву этого страшного монаха столь
тесно переплелось с моим сновидением, что я уже не различал,
где сон переходил в действительность.
Тем временем стол был накрыт, и на нем дымилась миска с
супом; старик снял ермолку, собираясь прочитать молитву, как
вдруг дверь отворилась и вошел капуцин, тот самый, которого я
видел ночью. На лице у него уже не было следов безумия, но вид
был мрачный и недовольный.
-- Добро пожаловать, ваше преподобие, -- воскликнул
старик, -- прочитайте "Gratias" /"Благодарю" (лат.) / и
откушайте вместе с нами...
Монах окинул всех гневным сверкающим взглядом и закричал:
-- Чтоб тебя черти растерзали с твоим преподобием и твоими
растреклятыми молитвами; разве ты не заманил меня сюда, чтобы я
за столом был тринадцатый и чтобы меня зарезал приезжий
убийца?.. И разве ты не одел меня в эту сутану, чтобы никто не
признал во мне графа, твоего господина и повелителя?.. Но
берегись, окаянный, моего гнева!..
С этими словами монах схватил со стола тяжелый жбан и
швырнул его в старика, но тот ловко увернулся от удара, который
размозжил бы ему голову. Жбан ударился об стену и разлетелся
вдребезги. Егеря мигом схватили разъяренного монаха и не
выпускали, а лесничий крикнул:
--Ах, вот как, проклятый богохульник! Ты посмел опять
явиться к благочестивым людям, ты снова отважился на свои
разнузданные выходки, посмел вновь посягнуть на жизнь человека,
который избавил тебя от скотского состояния и спас от вечной
погибели?.. Вон отсюда, в башню его!
Монах упал на колени и, завывая, умолял о пощаде, но
старик твердо сказал:
-- Ступай в башню и не смей появляться тут, покамест я не
уверюсь, что ты окончательно отрекся от сатаны, который так
тебя ослепил, а нет,--там и умрешь!
Монах вопил, словно сама смерть подступила к нему, но
егеря его увели и, возвратившись, сказали, что он успокоился,
едва очутился в своей каморке. Христиан, обычно надзиравший за
ним, рассказал, что монах всю ночь напролет шнырял по коридорам
и на рассвете все кричал: "Дай мне еще своего вина, и я
предамся тебе душой и телом; еще вина, еще вина!" Христиан
прибавил, что капуцин и впрямь шатался будто пьяный, но ему
непонятно, где монах мог раздобыть такого крепкого, ударившего
ему в голову напитка.
Тут я решился наконец сообщить о своем ночном приключении
и не забыл упомянуть о том, что он опростал у меня оплетенную
флягу.
-- Ой, как это скверно,--промолвил лесничий, -- но вы,
сдается мне, мужественный, уповающий на Бога человек, другой на
вашем месте умер бы от страха.
Я попросил его объяснить, каким образом очутился у него
этот безумный монах.
-- О, это длинная, изобилующая приключениями
история,--отвечал старик,--и не след рассказывать ее за обедом.
Довольно уж и того, что этот низкий человек, как раз тогда,
когда мы, веселые и довольные, собирались вкусить дарованных
нам Господом благ земных, помешал нам своим злодейским умыслом;
но теперь поскорее за стол!
Он снял свою ермолку, истово, проникновенно прочел молитву
перед едой, и мы, не прерывая веселой, оживленной беседы,
отдали должное сытному и вкусно приготовленному деревенскому
угощению. В честь гостя старик велел принести доброго вина, и,
по обычаю отцов, он выпил со мною за мое здоровье из красивого
бокала. А затем убрали со стола, егеря сняли со стен охотничьи
рога и исполнили охотничью песенку.
Повторяя заключительные слова припева, к ним
присоединились девушки, а вместе с ними запели хором и сыновья
лесничего.
Я почувствовал, что мне удивительно легко дышится: давно
уж я не наслаждался таким душевным здоровьем, как среди этих
простых благочестивых людей. Нам спели еще несколько простых,
мелодично звучащих песенок, а затем старик встал и воскликнул:
-- За здоровье всех честных людей, которые чтут
благородный труд охотника!
И он осушил свой стакан; все поддержали этот тост, и так
закончилась эта деревенская пирушка, в мою честь ознаменованная
пением и вином.
Обращаясь ко мне, старик сказал:
-- Теперь, сударь, я с полчасика посплю, а затем мы
отправимся в лес, и я вам расскажу, как попал этот монах в наш
дом и что мне о нем известно. А как станет смеркаться, каждый
из нас займет свое место там, где, по словам Франца, нынче
водится дичь. И вам тоже дадут хорошее ружье попытать счастья.
Это было внове для меня; в семинарии мне, правда,
случалось стрелять в цель, но ни разу в жизни я не стрелял по
дичи, и потому я охотно принял предложение лесничего, чем его
очень обрадовал, и он еще перед отходом ко сну с трогательным
добродушием попытался вкратце преподать мне самые необходимые
начатки искусства стрельбы.
Мне дали ружье и ягдташ, и я отправился в лес,
сопровождаемый лесничим, и вот что он рассказал мне о
диковинном монахе:
-- Этой осенью исполнится уже два года с той поры, как мои
лесники стали слышать по вечерам в лесу ужасный вой, и хотя в
нем было мало человеческого, все же Франц, недавно поступивший
ко мне в ученье, полагал, что это кричит человек. Казалось,
чудище дразнило Франца, потому что стоило тому выйти на охоту,
как вдруг совсем рядом раздавался вой, распугивавший зверей; и
однажды, когда Франц приложился, заслышав какого-то зверя, из
чащи выскочило странное лохматое существо, и он дал промах...
Голова у Франца была битком набита услышанными от отца, старого
егеря, охотничьими легендами о призраках, и он уже готов был
принять это существо за самого сатану, который старался
отвадить его от охоты или искушал его. Другие охотники, даже
мои сыновья, которым тоже иной раз мерещились чудища,
присоединились в конце концов к его мнению, а меня так и
подмывало хорошенько разобраться во всем, ибо я усматривал тут
хитрость браконьеров, что отпугивали моих егерей от мест, где
обычно держится дичь.
И потому я велел моим сыновьям и лесникам окликнуть это
существо, буде оно вновь появится перед ними, а не отзовется,
так по неписанному охотничьему закону -- стрелять!
И снова Францу выпало на долю первому увидеть чудовище.
Приложившись, он окликнул его, но оно рванулось в чащу и
скрылось там, а когда Франц спустил курок, произошла осечка; в
тревоге и страхе он побежал к охотникам, что стояли в
отдалении, вполне убежденный в том, что это сатана самолично,
ему назло, отпугивает зверя и что он заговорил его ружье; и
впрямь, с той поры, как Франц впервые повстречал это пугало, он
не попал ни в одного зверя, хотя прежде недурно стрелял... Слух
о лесном призраке стал быстро распространяться, и в деревне уже
рассказывали, что сатана однажды заступил Францу дорогу и
предложил ему заговоренные пули, словом, болтали всякий вздор.
Я решил положить конец этим россказням и стал выслеживать
еще ни разу не встретившееся мне чудище в тех местах, где оно
обычно попадалось. Долго мне не было удачи, но наконец туманным
ноябрьским вечером именно там, где Франц встретил впервые
чудовище, я услыхал, как поблизости что-то зашуршало; и я
тихонько приложился, полагая, что там скрывается зверь, как
вдруг из чащи выскочило отвратительное существо с налитыми
кровью сверкающими глазами, черными всклокоченными волосами,
все в лохмотьях. Чудище устремило на меня исступленный взгляд и
подняло ужасающий вой.
Господи, это было зрелище, способное нагнать страху даже
на самого отважного человека; казалось, перед тобой
действительно сатана, -- на лбу у меня выступил холодный пот!
Но я стал громко и истово читать молитву, и ко мне тотчас
возвратилось мужество. Каждый раз, когда, молясь, я упоминал
имя Иисуса Христа, чудовище завывало еще яростнее и наконец
разразилось страшными богохульными проклятиями. Тогда я
крикнул: "Ах ты, мерзкий злодей, сейчас же прекрати свои
богопротивные речи и сдавайся, не то я тебя застрелю!" Тогда
человек этот со стоном бросился на землю и начал умолять меня о
пощаде. Тут подоспели мои егеря, мы схватили его и привели к
себе да заперли в башенку, что возле флигеля, а наутро я хотел
было доложить обо всем начальству. В башне он тотчас же впал в
полуобморочное состояние. А когда я вошел к нему утром, он
сидел на соломенном матраце, который я велел ему дать, и горько
плакал. Он бросился мне в ноги и умолял сжалиться над ним; он
прожил в лесу несколько недель и ничего не ел, кроме трав и
диких плодов; он капуцин далекого монастыря, бежавший из
монастырской темницы, куда его заточили как помешавшегося в
рассудке. В самом деле, человек этот был в ужасном состоянии, я
проникся жалостью к нему и велел давать ему, для восстановления
сил, пищи и вина, и он стал заметно поправляться.
Он настойчиво упрашивал меня подержать его у себя еще
несколько дней, а затем одеть в новую орденскую рясу, после
чего он уже сам отправится в монастырь. Я исполнил его желание;
безумие начало как будто проходить, приступы становились реже и
слабее. В бешеной ярости он изрыгал порой ужасную хулу, но
когда на него накричишь, а тем более напугаешь казнью, он
заметно затихает, принимая вид искренне кающегося грешника:
бичует себя и даже призывает Бога и святых, умоляя избавить его
от адских мук. Он, кажется, воображал себя тогда святым
Антонием, но во время припадков уверял, будто он владетельный
граф, и грозился всех нас порешить, когда подоспеет его свита.
В светлые промежутки он просил меня, ради Бога, не прогонять
его, уверяя, что только у меня он еще может исцелиться.
За все время у него один-единственный раз был приступ
чрезвычайной силы, и как раз тогда герцог охотился в нашей
округе и ночевал у меня. Увидав герцога с его блестящей свитой,
монах совершенно переменился. Он принял угрюмый и замкнутый
вид, а когда мы начали молиться, вскоре ушел, ибо стоило ему
услышать хоть одно слово молитвы, как его всего передергивало,
и при этом он бросал на дочь мою Анну такие нечистые взгляды,
что я решил скорее отослать его во избежание бесчинства. Под
утро того дня, когда ему предстояло уехать, меня разбудил
душераздирающий крик в коридоре, я вскочил с постели и побежал
с зажженной свечой в спальню моих дочерей. Оказалось, что монах
вырвался из башни, где я запирал его на ночь, и, пылая скотской
похотью, прибежал к спальне и вышиб дверь ногой. К счастью,
Франца так истомила жажда, что он из комнаты, где спали егеря,
пошел в кухню напиться воды и услыхал крадущегося по лестнице
монаха.
Он кинулся к нему и схватил его за шиворот как раз в тот
миг, когда монах уже выломал дверь; но справиться с разъяренным
безумцем юноше было не под силу; между ними завязалась борьба,
проснувшиеся девушки вопили что было мочи, тут подоспел я;
монах уже сбил парня с ног и злодейски вцепился ему в горло. Я
налетел на монаха, схватил его и оторвал от Франца, как вдруг в
руке безумца сверкнул неведомо откуда взявшийся нож, он кинулся
на меня, но Франц, уже собравшийся с силами, повис у него на
руке, мне же, человеку далеко не слабому, удалось так крепко
припереть монаха к стенке, что у него дух перехватило. На шум
сбежались егеря, мы связали монаха и бросили его в башню, а я
схватил арапник и всыпал ему, чтобы впредь было неповадно,
столько горячих, что он начал жалобно стонать и скулить, но я
лишь приговаривал: "Ах ты злодей, этого еще мало за твои
мерзости, за покушение на честь моей дочери и за намерение
убить меня, -- по-настоящему, тебя надо казнить".
Он взвыл от ужаса, ибо такая угроза действовала на него
сокрушительно. На другое утро его невозможно было никуда
отправить, он лежал бледный как смерть, в полном изнеможении, и
мне стало искренне его жаль. По моему приказанию его перевели в
лучшую комнату и постель ему дали получше, а моя старуха
принялась выхаживать его, варила ему крепкие бульоны и
пользовала его наиболее подходящими, как ей казалось,
лекарствами из нашей домашней аптечки. Славная у моей старухи
привычка -- напевать духовные песни, когда она одна, но еще
большая для нее радость, когда их поет своим чистым голосом
наша Анна.
Случалось им петь вдвоем и у изголовья больного. А он то и
дело вздыхал, бросая сокрушенные взгляды то на жену мою, то на
Анну, и по щекам его струились иной раз слезы. Бывало, начинал
он шевелить рукой и пальцами, словно хотел перекреститься, но
это ему не удавалось, рука падала плетью; порой и он принимался
тихонько напевать, точно ему хотелось присоединиться к их
пению. Но вот дело заметно пошло на поправку, и он, по обычаю
монахов, стал часто осенять себя крестным знамением и молиться
про себя. Однажды он совершенно неожиданно запел латинские
церковные гимны, и, хотя ни моя жена, ни Анна ни слова
по-латыни не понимают, им глубоко в душу запали дивные
священные напевы этих гимнов, и они с восторгом говорили, какое
душеспасительное действие оказал на них больной. Монах уже
настолько окреп, что вставал и бродил по дому, он и наружно и
всем своим существом разительно переменился. Глаза его, еще
недавно пылавшие недобрым огнем, теперь излучали кротость, и
ходил он по-монастырски тихо, с благоговейным выражением на
лице и со сложенными на груди руками; и вот уже у него исчез
малейший след безумия. Питался он только овощами и хлебом, пил
одну воду и лишь изредка в последнее время мне удавалось
уговорить его пообедать с нами и пригубить вина. В таких
случаях, он читал "Гratias" и развлекал нас за столом
поучительными речами, притом столь искусными, что далеко не
всякому духовному лицу под силу сочинить такое. Он часто гулял
в лесу один, и, встретившись с ним однажды, я без всякого
умысла спросил, скоро ли он собирается возвратиться в свой
монастырь. Его это, кажется, взволновало, он схватил меня за
руку и сказал:
-- Друг мой, я обязан тебе спасением души, избавлением от
вечной погибели; я не могу сейчас расстаться с тобой, позволь
мне еще немного пожить у тебя. Ах, сжалься над несчастным,
который поддался искушению сатаны и неминуемо бы погиб, если бы
святой, к коему он прибег в страшную минуту своей жизни, не
привел безумца в этот лес...
Монах помолчал немного, а затем продолжал:
-- Вы нашли меня совершенно одичавшим и, конечно, даже не
подозреваете, что некогда я был богато одаренным от природы
юношей, которого в монастырь привела лишь мистическая
склонность к уединению и глубоким научным занятиям. Братия
очень любила меня, и я жил так счастливо, как можно жить лишь в
монастыре. Благочестие и образцовое поведение заметно выдвинули
меня, и во мне провидели будущего приора. Но как раз в эту пору
некто из нашей братии возвратился из дальних странствий и
привез монастырю всевозможные реликвии, которые ему удалось
раздобыть дорогой. Среди них оказалась закупоренная бутылка,
якобы отобранная святым Антонием у дьявола, хранившего в ней
какой-то эликсир. Эта достопримечательность тоже сугубо
оберегалась, хотя это и нелепо, ибо такая вещь не может внушать
нам благоговение, какое мы испытываем к подлинным реликвиям. Но
мною овладело неописуемое греховное вожделение испытать, что
же, в сущности, находилось в загадочной бутылке. Мне удалось
припрятать ее, а когда я открыл ее, то нашел изумительнейшего
букета, сладкий на вкус, крепкий напиток, который я выпил весь,
до последней капли... Не буду говорить о том, как изменилось с
тех пор мое душевное состояние, какую жажду мирских наслаждений
я испытал и как порок, представляясь мне в самом
соблазнительном виде, казался мне с той поры венцом всей жизни,
-- а коротко скажу, что жизнь моя, звено за звеном, стала цепью
позорных преступлений и, несмотря на дьявольскую хитрость, с
какой я скрывал свои проделки, я наконец был изобличен и приор
приговорил меня к пожизненному заключению в монастырской
темнице. Я просидел несколько дней в сыром и душном узилище и
наконец не выдержал, стал проклинать и себя самого, и жизнь
свою, богохульствовал, поносил Бога и святых; тогда передо мной
в пламенно-багровом сиянии предстал сам сатана и обещал
выпустить меня на волю, если я отвращусь от Всевышнего и буду
впредь служить ему, сатане. Со стоном бросился я перед ним на
колени и закричал: "Отрекаюсь от служения Богу, отныне ты мой
повелитель, от твоего жаркого сияния излучается вся радость
жизни". Тут поднялся ураган, задрожали, как от землетрясения,
стены, резкий свист пронесся по моей темнице, рассыпалась
прахом железная решетка окна, и вот уже, выброшенный незримой
силой, я стою посреди монастырского двора. Озаряя каменное
изваяние святого Антония, воздвигнутое как раз посередине двора
у фонтана, ясный месяц сияет среди облаков... Неописуемый ужас
терзает мне сердце, я падаю ниц перед святым, отрекаюсь от
лукавого и молю о милосердии. Тем временем набежали черные тучи
и снова зашумел вихрь, я потерял сознание, а пришел в себя уже
в этом лесу, где, обезумев от голода и отчаяния, бродил в
состоянии какого-то неистовства и был спасен вами...
Вот что поведал мне монах, и рассказ его произвел на меня
такое глубокое впечатление, что спустя годы я смогу повторить
все от слова до слова. С тех пор капуцин вел себя так
благочестиво и проявлял такое благодушие, что мы все его
полюбили, и тем непонятней приступ безумия, разразившийся
прошлой ночью.
-- А не знаете ли вы, -- первым делом спросил я лесничего,
-- из какого именно монастыря бежал этот капуцин?
-- Он умолчал об этом, -- ответил старик, -- и я не стал
его расспрашивать; вдобавок мне почти достоверно известно, что
это как раз тот несчастный, о котором недавно шла речь при
дворе; правда, там и не подозревают, что он так близко, а я не
довожу своих подозрений до сведения двора, опасаясь навредить
монаху.
-- Но мне все же хотелось бы это знать, -- возразил я, --
имейте в виду, что я тут проездом и к тому же даю вам слово
молчать обо всем, что ни услышу от вас.
-- Надобно вам знать, -- продолжал лесничий, -- что сестра
нашей герцогини -- аббатиса монастыря бернардинок в ***. Она
приняла и воспитала сына бедной женщины, муж которой якобы
состоял в каких-то таинственных отношениях с нашим двором.
Питомец ее постригся по призванию в монахи и стал широко
известен как проповедник. Аббатиса очень часто писала своей
сестре о нем, но с некоторого времени она стала сокрушаться по
поводу его греховной гибели. Говорили, что он тяжко согрешил,
злоупотребив какой-то реликвий, и был изгнан из монастыря,
украшением которого считался долгое время. Обо всем этом я
узнал из разговора, что вел при мне лейб-медик с одним из
придворных. Он упоминал о каких-то еще весьма примечательных
обстоятельствах, но, не зная относящихся к этому событий, я
почти ничего не понял и вскоре все позабыл. И если монах
рассказывает несколько иначе о своем бегстве из заточения,
приписывая его сатане, то я считаю это фантазией, следствием
его помешательства, и полагаю, что наш монах и есть тот самый
брат Медард, которого аббатиса воспитала для духовного поприща
и которого дьявол толкал на всевозможные грехи, пока Господь не
покарал монаха неистовым безумием.
Когда лесничий назвал Медарда, меня пронизала дрожь ужаса,
да и весь его рассказ истерзал мне сердце, словно в него то и
дело вонзался острый клинок... Я был всецело убежден, что монах
говорит правду, ибо стоило ему вновь отведать адского напитка,
которого он уже когда-то с наслаждением испил, как он тут же
впал в проклятое, кощунственное безумие... Да ведь и я сам
таким же образом стал жалкой игрушкой злой таинственной силы,
опутавшей меня нерасторжимыми узами, и, считая себя свободным,
только бегаю по клетке, в которую меня навеки заперли.
Добрые наставления благочестивого Кирилла, на которые я и
внимания не обратил, появление графа и его легкомысленного
наставника -- все пришло мне на ум.
Теперь-то я знал, чем объяснялись и внезапно начавшееся во
мне внутреннее брожение, и крутая ломка моего душевного
состояния; я уже стыдился своего преступного поведения, и этот
стыд принял было за глубокое раскаяние и сокрушение, какие
испытал бы при действительном покаянии. Погруженный в глубокое
раздумье, я рассеянно слушал старого лесничего, а тот, снова
обратившись к охоте, живо рассказал про свою борьбу с
браконьерами. Начало смеркаться, мы стояли возле зарослей, где,
как полагали, держалась птица; лесничий указал мне мое место и
особо наставлял меня молчать, не шевелиться, а только стоять,
чутко прислушиваясь, со взведенными курками. Охотники тихо
скользнули на свои места, и я остался один в сгущавшихся
сумерках.
И вот на фоне мрачного леса все яснее стали выступать
образы из моего прошлого. Я увидел как бы воочию свою мать и
аббатису, -- они бросали на меня взгляды, полные укоризны...
Евфимия, шурша платьем, бросилась прямо на меня, смертельно
бледная, и не сводила с меня горящих черных глаз, подняв
угрожающе свои окровавленные руки, с которых срывались и падали
капли крови, -- боже, это была кровь из смертельных ран
Гермогена,--тут я вскрикнул!.. В этот миг надо мной, громко
хлопая крыльями, пронеслись со свистом какие-то птицы, я
выстрелил вслепую в воздух, и две из них как срезанные упали к
моим ногам. "Браво!" -- крикнул стоявший неподалеку от меня
егерь, сшибая третью.
Вокруг трещали выстрелы; наконец охотники собрались,
каждый со своей добычей. Егерь рассказывал, бросая на меня
лукавые взгляды, что я громко, будто с испугу, закричал, потому
что птицы пронеслись, едва не коснувшись моей головы, а я, даже
не приложившись как следует, вслепую выстрелил, и две все-таки
упали; в темноте, говорил он, ему померещилось даже, что я
ткнул ружье куда-то совсем в сторону и все же срезал их. Старый
лесничий смеялся над тем, что меня так напугали тетерева и что
стрелял я, словно отбиваясь от них.
-- А впрочем, сударь, -- сказал он, -- я надеюсь, что вы
честный и богобоязненный охотник, а не запродавший свою душу
дьяволу браконьер, который стреляет без промаха в любую цель.
Эта, без сомнения, простодушная шутка старика поразила
меня, и даже мой удачный выстрел -- простая случайность при
моем страшно возбужденном состоянии -- до дрожи меня испугал.
Испытывая как никогда глубокое раздвоение моего "я", я
стал в своих собственных глазах существом двойственным, и меня
охватил ужас со всей его разрушительной силой.
Вернувшись домой, мы узнали от Христиана, что монах вел
себя в башне спокойно, только ни слова не говорил и не принимал
никакой пищи.
-- Дольше я не могу оставлять его у себя, -- промолвил
лесничий, -- кто поручится, что его помешательство, как по
всему видно, неизлечимое, не разразится с новой силой и он не
натворит бед в нашем доме. Завтра чуть свет Христиан с Францем
повезут его в город; донесение мое давным-давно готово, пусть
его поместят в сумасшедший дом.
Когда я очутился один в своей комнате, мне почудилось,
будто передо мной стоит Гермоген, а когда я стал вглядываться
пристальнее, он превратился в умалишенного монаха. В моем
сознании оба слились воедино и стали для меня неким
предостережением свыше, которое я услыхал как бы на краю
пропасти. Нечаянно я споткнулся о флягу, все еще валявшуюся на
полу; оказалось, что монах выпил все до последней капли, и,
таким образом, я навсегда избавился от соблазна вновь отведать
этого напитка; но даже флягу, из которой все еще исходил
дурманящий аромат, я выбросил в открытое окно далеко за ограду
дома, устраняя всякую возможность пагубного воздействия
рокового эликсира.
Мало-помалу я успокоился, и меня подбодрила мысль о том,
что душевного здоровья у меня оказалось все же больше, чем у
того монаха, -- ведь от такого же точно напитка он помешался до
полного одичания. Я чувствовал, что, едва прикоснувшись ко мне,
грозный удел миновал меня; и даже в том, что старик лесничий
принимал монаха за злосчастного Медарда, то есть за меня
самого, я видел указующий перст провидения не допускавшего меня
погрузиться в бездну безысходного отчаяния.
Не дано ли было одним лишь безумцам, которые всюду
встречались на моем пути, распознавать мой внутренний мир, все
настойчивее предостерегая меня от злого духа, который, как я
полагал, зримо являлся мне в образе грозного призрака
Художника?..
Меня непреодолимо влекло в герцогскую резиденцию. Сестра
моей названой матери, герцогиня, чей портрет мне часто
приходилось видеть, была очень похожа на аббатису; я надеялся,
что она возвратит меня в русло исполненной благочестия чистой
жизни, какая некогда была моим уделом, для чего при моем
теперешнем настроении достаточно будет одного ее взгляда и тех
воспоминаний, какие на меня неизбежно нахлынут. Я надеялся, что
случайность приведет меня к ней.
Едва забрезжило, как послышался голос лесничего,
распоряжавшегося во дворе; мне предстояло очень рано уехать
вместе с его сыном, и потому я поскорее оделся. Когда я
спустился вниз, у ворот уже стояла телега, где набросана была
солома для сиденья; привели монаха, у него было
смертельно-бледное, искаженное тревогой лицо, он безропотно
шел, куда его вели. Он не отвечал на вопросы, отказывался от
пищи и, казалось, едва замечал окружающих его людей. Его
посадили в телегу и крепко связали веревками, опасаясь
внезапного приступа бешеной ярости. Когда ему стягивали
веревками руки, лицо его судорожно перекосилось и он тихо
застонал. У меня надрывалось сердце, он стал мне родным, в его
погибели, быть может, заключалось мое спасение. Христиан и
молодой егерь сели рядом с ним. Телега тронулась, и лишь тогда
он уставился на меня с неописуемым изумлением; а когда они были
уже довольно далеко (мы вышли за ворота проводить их), он,
обернувшись назад, не отрываясь смотрел на меня.
-- Заметили вы, -- сказал старик лесничий, -- как он
впился в вас взглядом? Я полагаю, что и ваше появление в
столовой во многом способствовало внезапному приступу его
безумия; ведь даже в светлые промежутки он был невероятно робок
и все подозревал, что вдруг придет кто-нибудь посторонний и
убьет его. Вообще он ужасно боялся смерти, и я не раз
останавливал у него приступы бешенства, грозя застрелить его на
месте.
У меня сразу отлегло от сердца, когда увезли монаха, все
существо которого отражало мое "я" в чудовищных, искаженных
чертах. Я радовался своему отъезду в герцогскую резиденцию, ибо
мне думалось, что там с меня будет снято тяжкое бремя
придавившего меня Рока и там я смогу, окрепнув, свергнуть
власть опутавшей мою жизнь злой силы. После завтрака подали
опрятный, запряженный добрыми лошадьми возок лесничего.
Мне с превеликим трудом удалось навязать хозяйке немного
денег за оказанное мне гостеприимство, а обеим ее дочерям,
писаным красавицам, я подарил какие-то безделушки, случайно
оказавшиеся у меня. Вся семья так сердечно простилась со мной,
как будто я был давним другом их дома, а старик не преминул
снова подшутить над моей меткой стрельбой. С легким сердцем
тронулся я в путь.
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|