Эликсиры Сатаны
Перевод Н.А. Славятинского
|
|
|||
| Э.Т.А.Гофман
Эликсиры Сатаны Перевод Н.А. Славятинского |
|||
Глава четвертая. ЖИЗНЬ ПРИ ДВОРЕ ГЕРЦОГА
Резиденция герцога была совсем непохожа на покинутый мною
торговый город. Значительно меньшая по площади, она была
правильнее разбита и красивее застроена, но пуста и малолюдна.
Некоторые улицы, вдоль которых тянулись аллеи, казались,
скорее, частью дворцового парка, чем города; все двигались тут
медленно и торжественно, а тишина редко нарушалась дребезжащим
грохотом карет. Даже в одежде местных жителей вплоть до
простолюдинов и в их манере держаться замечалось некоторое
изящество, стремление к внешнему лоску.
Дворец герцога был отнюдь не велик и не отличался
величавостью архитектурных форм, но по изяществу и
соразмерности частей был одним из прекраснейших зданий, какие
мне только случалось видеть; к нему примыкал восхитительный
парк, по приказанию либерального герцога всегда открытый для
прогулок обитателей столицы.
В гостинице, где я остановился, мне сказали, что
герцогская чета имеет обыкновение прогуливаться под вечер в
парке и многие горожане не упускают случая увидеть там своего
доброго государя. Я поспешил в парк в указанное время, и при
мне герцог и его супруга вышли из замка с небольшой свитой.
Ах!.. вскоре я глаз не мог оторвать от герцогини, до того
она была похожа на мою названую мать!
Та же величавость, то же изящество в движениях, тот же
выразительный взгляд, то же открытое чело, та же небесная
улыбка.
Но мне показалось, что она выше ростом, полнее и моложе
аббатисы. Она приветливо разговаривала с женщинами,
повстречавшимися в аллее, а тем временем герцог с живостью и
увлечением беседовал с каким-то серьезным господином.
Одежда герцогской четы, манера держаться, облик и
поведение свиты прекрасно сочетались со всей обстановкой. И
было очевидно, что столичные жители своим степенным видом,
спокойствием, непритязательней ловкостью обращения обязаны
влиянию двора. Случай свел меня с весьма общительным человеком,
который любезно отвечал на все мои вопросы и порой сдабривал
свои объяснения меткими замечаниями. Когда герцогская чета
проследовала мимо, он предложил прогуляться с ним, обещая
показать мне как приезжему многочисленные, разбитые со вкусом
уголки парка; я был этому очень рад и действительно убедился,
что повсюду царил дух изящества и изысканный вкус; однако
многие из разбросанных по парку зданий были сооружены в
античном стиле, требующем грандиозных пропорций, а зодчему
волей-неволей приходилось размениваться на мелочи. Античные
колонны, до капителей которых высокого роста мужчина мог
дотянуться рукой, были попросту смешны. В другой части парка
было воздвигнуто несколько сооружений в совсем ином, готическом
стиле, но их карликовые размеры тоже производили жалкое
впечатление. Слепое заимствование готических форм, я полагаю,
даже опаснее подражания античным образцам. Хотя очевидно, что,
созидая маленькие часовенки, архитектор, ограниченный
предписанными размерами и скудостью средств, был вынужден
подражать готике, но незачем было воспроизводить все
стрельчатые арки, причудливые колонны, завитушки, как в той или
иной церкви, ибо лишь тот зодчий сможет создать что-либо
действительно достойное в этом роде, который проникнется духом,
вдохновлявшим старых мастеров, а те умели из произвольно взятых
и на первый взгляд несовместимых составных частей воздвигнуть
исполненное глубокого смысла замечательное целое. Словом,
готический зодчий должен обладать незаурядным чувством
романтического, ибо здесь не может быть и речи о том, чтобы
придерживаться преподанных в школе правил, как при усвоении
античных форм. Я высказал эти мысли моему спутнику; он вполне
согласился со мной, но старался найти оправдание этому
мелочному подражанию; по его словам, ради большего разнообразия
решено было разбросать по всему парку, на случай внезапной
непогоды или для отдыха, небольшие строения, а это и повлекло
за собой подобные промахи... Но, думалось мне, милее всех этих
карликовых храмов и часовенок были бы самые что ни на есть
простые, незатейливые беседки, бревенчатые хижины под
соломенными крышами, прячущиеся среди живописно разбросанного
кустарника, они отлично достигали бы своей цели... А если уж
непременно хотелось возводить каменные здания, то талантливый
зодчий, ограниченный размерами строений и недостатком средств,
мог найти стиль, который, склоняясь либо к античному, либо к
готическому, производил бы впечатление изящества и уюта, без
мелочного подражания и притязаний на то величие, каким отмечены
творения старых мастеров.
-- Я совершенно согласен с вами, -- промолвил мой спутник,
-- но дело в том, что все эти здания и разбивка парка были
задуманы самим герцогом, а это обстоятельство способно у нас,
здешних жителей, смягчить любой приговор.
Такого хорошего человека, как наш герцог, на свете не
найти, он всегда придерживался отеческого отношения, говоря,
что не подданные существуют для него, а скорее он для
подданных... Свобода высказывать любое мнение, невысокие
налоги, а значит, и дешевизна всех продуктов первой
необходимости, ограничение произвола полиции, которая у нас
никогда не терзает из служебного усердия своих граждан и
чужеземцев, но лишь пресекает, без лишнего шуму, злостные
нарушения порядка; устранение всяких солдатских бесчинств и,
наконец отрадный покой, который столь благоприятствует развитию
торговли и промыслов, -- все это скрасит вам пребывание в нашей
маленькой стране. Держу пари, у вас еще не осведомились, как
вас зовут, чем вы занимаетесь, и хозяин гостиницы тотчас после
вашего приезда торжественно не явился к вам с толстой книгой
под мышкой, как в других городах, и не заставил вас нацарапать
тупым пером и водянистыми чернилами ваше звание и приметы.
Словом, весь общественный распорядок в нашем крохотном
государстве, как восторжествовала подлинная житейская мудрость,
-- это заслуга нашего превосходного герцога, а ведь до его
правления, как мне говорили, двор мучил подданных придирчивыми
предписаниями, являя собой миниатюрный сколок двора соседней
большой державы. Наш герцог любит искусство и науки, и потому
каждый дельный художник или выдающийся ученый находит у него
достойный прием, и глубина их знаний и сила таланта заменяет им
вереницу высокородных предков и открывает доступ к особе
герцога, в его ближайшее окружение. Но как раз именно в науке и
в искусстве наш разносторонне образованный герцог страдает
известным педантизмом, который привит ему воспитанием и
выражается в рабской приверженности к тем или иным затверженным
формам. Он с опасливой точностью предписывает архитектору
малейшие детали сооружения, прилагая даже чертежи, и его
приводят в ужас самые незначительные отступления от заданного
строителю образца, которого герцог с трудом доискался, изучая
всякого рода антикварные издания; стесненные обстоятельства
вынуждают его уменьшать масштабы, и порой возникает
дисгармония. Пристрастие герцога к тем или иным формам вредит и
нашему театру, которому не позволено теперь отклоняться от
заданной ему раз и навсегда манеры, в какой приходится
исполнять даже самые чуждые ей произведения. Заметьте, что у
герцога одни увлечения сменяются другими, но они какому не
причиняют вреда. Когда разбивали этот парк, он был страстным
архитектором и садоводом; затем его воодушевили современные
успехи в музыке, и этому увлечению мы обязаны появлением у нас
образцовой капеллы... А там его стала занимать живопись, в
которой он сам проявил незаурядные способности. Эта смена
увлечений сказывается даже на будничных развлечениях нашего
двора... Одно время у нас много танцевали, а теперь в дни
приема гостей играют в фараон, и герцог, которого никак не
назовешь страстным игроком, забавляется причудливым сочетанием
случайностей; но достаточно пустячного повода, чтобы появилось
какое-то новое развлечение. Эти метания навлекают на бедного
герцога упрек в том, что ему несвойственна подлинная глубина
духа, которая, как ясная поверхность залитого солнцем озера,
правдиво отражала бы все богатство красок действительной жизни;
но, по моему мнению, это несправедливо, так как лишь
исключительная духовная подвижность побуждает его страстно
следовать то одному, то другому увлечению, причем он отнюдь не
забывает о прежних, столь же благородных, и не пренебрегает
ими. Поэтому-то, как видите, парк отлично содержится, капелла
наша и театр получают необходимую поддержку, не прекращаются
заботы об их совершенствовании, а картинная галерея, в меру
наших возможностей, продолжает пополняться. Что же касается
смены придворных развлечений, то она носят характер веселой
игры, которая служит любящему разнообразие герцогу отдыхом от
серьезных, а порой и тягостных занятий, и никто его за это не
осуждает.
В это время мы как раз проходили мимо купы прекрасных,
живописно сгруппированных деревьев и кустов, и я с восхищением
отозвался о них, а спутник мой сказал:
-- Эти уголки парка, насаждения, цветочные клумбы созданы
заботами нашей превосходной герцогини, она сама выдающаяся
пейзажистка, а естественная история--излюбленная ею отрасль
науки. Вот почему вы найдете у нас заморские деревья, редкие
растения и цветы, но не выставленные напоказ, а сгруппированные
с таким глубоким пониманием и так свободно, будто они без
малейшего содействия искусства выросли на родной земле...
Герцогиня была в ужасе от грубо изваянных из песчаника статуй
богов и богинь, наяд и дриад, которыми кишмя кишел парк.
Истуканы эти изгнаны, но вы найдете здесь несколько искусных,
дорогих герцогу по воспоминаниям, копий с античных скульптур,
которые ему хотелось бы сохранить; герцогиня, идя навстречу
невысказанному желанию герцога, так прекрасно их расставила,
что на всякого, даже не посвященного в личную жизнь герцогской
семьи, они производят удивительное впечатление.
Мы покинули парк поздно вечером, и спутник мой принял мое
предложение поужинать вместе с ним в гостинице, назвавшись,
наконец, хранителем герцогской картинной галереи.
За столом, когда мы с ним уже несколько сошлись, я
высказал ему свое горячее желание приблизиться к герцогской
чете, и он заверил меня, что это очень просто, ибо каждый не
лишенный дарований чужеземец вправе рассчитывать на радушный
прием при дворе. Мне только следует побывать с визитом у
гофмаршала и попросить его представить меня герцогу. Этот
дипломатический способ завязать отношения с герцогом был мне не
по душе, ибо я опасался, что гофмаршал станет меня
расспрашивать, откуда я, к какому принадлежу сословию и какое у
меня звание; поэтому я предпочел выждать случая, который указал
бы путь более короткий, и вскоре так оно и вышло. Однажды
утром, прогуливаясь по совершенно безлюдному в эти часы парку,
я повстречался с герцогом, который был в простом сюртуке. Я
поклонился ему, словно человеку, вовсе незнакомому, он
остановился и начал разговор вопросом, не приезжий ли я.
Ответив утвердительно, я прибавил, что на этих днях остановился
тут проездом, но прелесть местоположения, а главное, царящий
вокруг безмятежный покой побуждают меня на время здесь
остаться. Человек совершенно независимый, я посвятил себя науке
и искусству, а так как все тут в высшей степени
благоприятствует моим занятиям и очень меня привлекает, то я
подумываю, не пожить ли мне в резиденции подольше. Герцог, как
видно, рад был это слышать и предложил мне стать моим чичероне
и ознакомить с парком. Я благоразумно умолчал о том, что все
уже видел, и он показал мне гроты, храмы, готические часовни,
павильоны, а я терпеливо выслушивал пространные объяснения
герцога по поводу каждого сооружения. Герцог сообщал всякий
раз, по какому образцу оно было выстроено, обращал мое внимание
на то, как точно все воспроизведено, в соответствии с
поставленной задачей, и особенно распространялся об основном
замысле, какому следовали при разбивке этого парка и какого
вообще надлежит придерживаться при любой планировке парков. Он
поинтересовался моим мнением; я с похвалой отозвался о
живописном местоположении парка, о прекрасных, так пышно
разросшихся насаждениях и не преминул высказаться относительно
архитектурных сооружений так же, как в разговоре с хранителем
галереи. Он внимательно выслушал меня и, казалось, не решался
прямо опровергнуть некоторые мои суждения, однако прекратил
дальнейший разговор об этом предмете, заметив, что хотя в
отвлеченном смысле я, быть может, и прав, но мне, как видно,
недостает практического умения воплощать идеалы красоты в
жизнь. Разговор коснулся искусства, и я, выказав себя недурным
знатоком живописи и музыки, осмеливался порой возражать против
его суждений, в которых он остроумно и точно высказывал свои
взгляды; ибо видно было, что его художественное образование,
хотя и несравненно основательнее того, какое обычно получают
высокопоставленные особы, все же слишком поверхностно и он даже
не представляет себе тех глубин, где зарождается дивное
искусство настоящего художника, который, восприняв искру
божественного огня, загорается стремлением к правде. Но мои
возражения и взгляды он счел лишь доказательством дилетантизма,
характерного для людей, не обладающих подлинным практическим
знанием искусства. Он стал поучать меня, каковы истинные задачи
живописи и музыки и каким условиям должны отвечать картины и
оперы.
Мне пришлось много узнать о колорите, драпировках,
пирамидальных группах, о серьезной и комической операх, о
партиях примадонны, о хорах, всевозможных эффектах, о
светотени, освещении и т. д. Я слушал все это, не перебивая
герцога, которому, кажется, нравилось обо всем этом
разглагольствовать. Но вот он прервал свою речь и задал вопрос:
--А вы не играете в фараон?
Я ответил отрицательно.
-- Это изумительная игра, -- продолжал он, -- при всей
своей простоте она как бы предназначена для людей с выдающимися
способностями. Приступив к ней, человек словно отрешается от
своего "я", вернее сказать, становится на такую точку зрения, с
которой он может наблюдать за непостижимо странными
переплетениями и сцеплениями, незримые нити которых прядет
некая таинственная сила, называемая нами Случай. Выигрыш и
проигрыш -- как бы два полюса, а между ними снует загадочный
механизм, который мы только приводим в движение, но действует
он по своему собственному произволу... Вам непременно надо
выучиться игре в фараон, я сам ознакомлю вас с ее правилами.
Я стал его уверять, что никогда не испытывал интереса к
игре в карты, которая, как мне говорили, весьма опасна и
разорительна.
Герцог рассмеялся и продолжал, зорко вглядываясь в меня
своими живыми и ясными глазами:
-- Ну, это ребячество со стороны тех, кто вас в этом
уверял. Но чтобы вы в конце концов не заподозрили во мне
игрока, заманивающего вас в сети, я должен назвать себя... Я --
герцог, и если вам нравится в моей резиденции, оставайтесь тут
и посещайте мой кружок, где подчас играют в фараон, не
подвергаясь опасности разорения, ибо я этого не допущу, хотя
игра и должна быть крупной, чтобы возбуждать интерес, ведь если
ставки мизерны, Случай становится ленивым.
Герцог совсем было собрался уходить, но снова,
повернувшись ко мне, спросил:
-- Однако с кем я разговариваю?
Я назвался Леонардом и сказал, что занимаюсь науками и
живу на свои частные средства, что не принадлежу к дворянству
и, следовательно, едва ли смогу воспользоваться его милостивым
приглашением бывать при дворе.
--Да что там дворянство, дворянство! -- горячо воскликнул
герцог. -- Вы, как я лично убедился, образованный и одаренный
человек... Наука -- вот ваша дворянская грамота, и она дает вам
право являться к моему двору. Adieu, господин Леонард, до
свидания!
Таким образом, желание мое исполнилось скорее и легче, чем
я мог ожидать.
Впервые в жизни мне предстояло появиться при дворе, даже
войти в придворный круг. И мне вспоминались всевозможные
истории о придворном коварстве, кознях и интригах, которые
столь изобретательно измышляются нашими романистами и
драматургами. По словам этих сочинителей, государя обычно
окружают злодеи и проходимцы, которые все представляют ему в
ложном свете, а среди них особенно отличаются гофмаршал, гордый
своим происхождением пошлый глупец, затем первый министр,
коварный и алчный злодей, да еще камер-юнкеры, беспутные
совратители невинных дев... На всех лицах притворная
приветливая улыбка, а в сердце обман и ложь. Они в
приторно-нежных словах расточают уверения в своих дружеских
чувствах, угодничают и извиваются, но каждый из них --
непримиримый враг всех остальных и норовит подставить ножку
лицу, стоящему выше его, а самому занять его место, чтобы со
временем подвергнуться той же участи. Придворные дамы
некрасивы, горды, злоязычны и влюбчивы, они расставляют свои
сети и силки, которых надо беречься как огня.
Так я представлял себе жизнь двора по многим прочитанным в
семинарии книгам; мне всегда казалось, что там сатана
невозбранно ведет свою игру, и хотя Леонард рассказывал о
дворах, при которых он бывал, много такого, что никак не
вязалось с моими понятиями о жизни в этой высокой сфере, все же
в душе у меня оставалась известная настороженность ко всему
придворному, и она-то проявилась теперь, когда мне предстояло у
видеть двор. Однако меня непреодолимо тянуло ко двору, чтобы
поближе стать к герцогине, ибо какой-то внутренний голос
смутно, но неустанно твердил мне, что здесь должна решиться моя
судьба; потому-то в назначенный час я не без тревоги явился в
аудиенц-залу дворца.
Прожив достаточно долгое время в имперском торговом
городе, я совершенно освободился от неловкости, косности и
угловатых манер, приобретенных в монастыре. Я был превосходно
сложен и, обладая гибким станом, легко усвоил свободные,
непринужденные движения светского человека. Исчезла бледность,
которая портит даже красивые лица молодых монахов, я был в
расцвете сил, здоровый румянец пылал у меня на щеках, глаза
сверкали; малейшие следы монашеской тонзуры скрылись под
волнами каштановых кудрей. К тому же на мне был тонкого сукна
изящный черный костюм, сшитый по последней моде в имперском
городе, и потому я произвел на присутствующих благоприятное
впечатление, как можно было судить по любезному обращению со
мною некоторых лиц, впрочем, в высшей степени деликатному,
свободному от малейшей навязчивости. Подобно тому, как герцог,
по моим представлениям, почерпнутым из романов и пьес,
встретившись со мной и проговорив: "Я герцог!", должен был
быстро расстегнуть сюртук, чтобы из-под него сверкнула
орденская звезда, так и господам, окружавшим его, следовало
красоваться в шитых золотом кафтанах, чопорных париках и т. п.,
и я немало удивился, видя на них лишь простую, со вкусом сшитую
одежду. Ясно было, что мои представления о дворе были
ребяческим предрассудком, смущение мое начало проходить и
совершенно рассеялось, когда герцог подошел ко мне со словами:
"А вот и господин Леонард" и стал подшучивать над строгостью
моих художественных взглядов, выразившейся в критике его парка.
Двери распахнулись, и в приемный зал вошла герцогиня в
сопровождении всего лишь двух дам. При взгляде на нее я весь
затрепетал, ибо при свечах она еще разительнее, чем днем,
походила на мою названую мать.
Дамы обступили ее, меня представили, она устремила на меня
взгляд, выражающий изумление, внезапную взволнованность, и
невнятно произнесла несколько слов, а затем, повернувшись к
пожилой даме, что-то потихоньку ей сказала, отчего та
встревожилась и пристально посмотрела на меня. Все это
продолжалось какую-нибудь минуту.
Затем общество распалось на отдельные кружки и мелкие
группы, и в каждой завязался оживленный разговор; всюду
господствовал свободный, непринужденный тон, и все же
чувствовалось, что находишься в придворном кругу, при особе
герцога, хотя это чувство ничуть не было стеснительным. Я никак
не мог подыскать фигуру, сколько-нибудь подходящую к
составившейся у меня прежде картине двора. Гофмаршал оказался
жизнерадостным стариком со свежим умом, камер-юнкеры--веселыми
молодыми людьми, которых никак нельзя было заподозрить в
злокозненности. Две придворные дамы казались сестрами, они были
еще и очень молоды, и довольно бесцветны, но одевались, к
счастью, весьма просто и непритязательно. Особенное оживление
повсюду вносил маленький человечек со вздернутым носом и живыми
сверкающими глазами, весь в черном, с длинной стальной шпагой
на боку; он проскальзывал в толпе, как уж, стремительно
перебегая от одной группы к другой; нигде не задерживаясь и не
давая вовлечь себя в разговор, он искрами рассылал остроумные
саркастические замечания, всюду внося оживление. Это был
лейб-медик.
Пожилая дама, к которой обращалась герцогиня, столь
незаметно и ловко подобралась ко мне, что я и оглянуться не
успел, как очутился наедине с нею у окна. Она тотчас вступила
со мною в разговор, и, как ни хитро она его начала, было ясно,
что единственная цель ее -- побольше выведать обо мне.
Но заранее подготовившись к вопросам, я был убежден, что в
подобных случаях простой, непритязательный рассказ--самый
надежный и безопасный выход из положения, и ограничился
признанием, что некогда изучал теологию, но теперь, получив
богатое наследство после отца, путешествую для своего
удовольствия. Я назвал местом своего рождения селение в
прусской Польше и дал ему такое скуло- и зубо- дробительное --
язык сломаешь! --название, что оно поразило слух старой дамы и
у нее пропала охота переспрашивать.
-- Ах, сударь, -- сказала она, -- ваша наружность
пробуждает в нас печальные воспоминания, и вы, быть может, лицо
более значительное, чем хотите казаться, ибо манеры ваши никак
не вяжутся с представлением о студенте-теологе.
После прохладительных напитков и десерта общество
направилось в залу, где уже были приготовлены столы для игры в
фараон. Банк держал гофмаршал, причем между ним и герцогом
существовало соглашение, по которому он удерживал в банке весь
законный приход, но получал от герцога поддержку, когда банк
опустошался. Мужчины собрались вокруг стола, исключая
лейб-медика, который никогда не играл, но оставался с дамами,
тоже не принимавшими участия в игре. Герцог подозвал меня к
себе, и мне пришлось стоять возле него, а он сам выбирал для
меня карты, коротко объясняя мне весь механизм игры. Но все его
карты были биты, и, покамест я следовал его указаниям, я
оставался в проигрыше, причем весьма значительном, ибо низшей
ставкой был луидор. Мой кошелек быстро тощал, я все чаще
задумывался о том, что будет, когда уйдут последние луидоры; а
тем временем игра становилась для меня все фатальней, угрожая
пустить меня по миру. Началась новая талья, и я обратился к
герцогу с просьбой предоставить меня самому себе, ибо, как мне
кажется, столь незадачливый игрок может и его втянуть в
проигрыш. Улыбнувшись, герцог возразил, что я смог бы, пожалуй,
отыграться, следуя советам опытного игрока, но ему все же
интересно посмотреть, как я поведу игру, надеясь на свои силы.
Не глядя, вслепую, выдернул я из своих карт одну -- она
оказалась дамой. Смешно сказать, но в ее бледном и безжизненном
лице я уловил, как мне показалось, какое-то смутное сходство с
Аврелией. Я уставился на эту карту, с трудом скрывая охватившее
меня волнение; громкий вопрос банкомета, намерен ли я ставить
на эту карту, вывел меня из оцепенения. Непроизвольно я сунул
руку в карман, вынул последние пять луидоров и поставил их на
карту. Дама выиграла, и я продолжал все ставить и ставить на
нее, увеличивая ставки по мере того, как возрастал выигрыш. И
всякий раз, как я ставил на даму, игроки кричали:
-- Конечно, теперь-то она вам изменит! -- но карты прочих
игроков оказывались битыми.
-- Да это неслыханное чудо! -- слышалось со всех
сторон, а я, не произнося лишнего слова, углубившись в себя и
направив все помыслы на Аврелию, едва обращал внимание на
золото, которое банкомет неизменно придвигал ко мне.
Короче говоря, в продолжение последних талий дама все
выигрывала и выигрывала, и карманы у меня были полны золота.
При посредстве этой дамы мне посчастливилось выиграть около
двух тысяч луидоров, и, хотя я отныне избавился от денежных
затруднений, я не мог преодолеть охватившей меня жути.
Каким-то непостижимым образом я улавливал тайную связь
между недавней удачной стрельбой, когда я вслепую сшибал птиц,
и моей сегодняшней удачей. Мне было ясно, что отнюдь не я, но
овладевшая мной чужая сила вызвала все эти необычайные явления,
а я был лишь безвольным орудием для ее неизвестных мне целей. Я
сознавал эту раздвоенность, зловещий раскол в моей душе, но
утешал себя тем, что это пробуждение моих собственных сил,
которые, постепенно возрастая, помогут мне сразиться с Врагом и
победить его.
Образ Аврелии, всюду возникавший на моем пути, без
сомнения, был не чем иным, как дьявольским наваждением,
толкавшим меня на недобрые дела, и именно это злоупотребление
милым мне образом кроткой девушки наполняло душу отвращением и
ужасом.
Утром я в самом мрачном настроении бродил по парку, как
вдруг мне повстречался герцог, имевший обыкновение совершать в
это время свою прогулку.
-- Ну, господин Леонард, как вам нравится игра в фараон?..
И что вы скажете о капризе Случая, который вам простил ваше
сумасбродство и закидал вас золотом? Вам повезло со счастливой
картой, но и счастливой карте не следует слепо доверять.
Он начал пространно рассуждать о том, что такое
"счастливая карта", надавал мне глубокомысленных советов, как
овладеть Случаем, и под конец выразил убеждение, что отныне я
буду неустанно искать счастья в игре. Но я откровенно сказал
ему, что, напротив, твердо решил никогда более карт в руки не
брать. Озадаченный герцог вопросительно взглянул на меня.
-- Именно вчерашнее непостижимое счастье, -- продолжал
я,--побуждает меня принять это решение, ибо подтвердилось все,
что мне довелось слышать об опасном и даже губительном
характере этой азартной игры. На меня повеяло ужасом, когда
выдернутая наобум, первая попавшаяся карта пробудила во мне
мучительные, душераздирающие воспоминания и неведомая сила
овладела мною, швыряя мне в руки выигрыш за выигрышем;
казалось, это счастье в игре было проявлением моего внутреннего
дара и будто я, помышляя о существе, которое с безжизненной
карты сияло навстречу мне всеми красками бытия, повелеваю
Случаем и предугадываю его таинственные хитросплетения.
-- Я понимаю вас, -- перебил меня герцог, -- вы были
несчастливы в любви, и у вас в душе возник образ утраченной
возлюбленной, хотя, с вашего позволения, меня разбирает смех,
когда я пытаюсь живо представить себе широкое, бледное,
комичное лицо червонной дамы, выдернутой вами из колоды. Как бы
там ни было, вы упорно думали о своей возлюбленной, и в игре
она была, по-видимому, преданнее вам и добрее, чем в жизни; но
я не понимаю, что же в этом страшного, наводящего ужас, вам
скорее следовало бы радоваться столь явному расположению к вам
фортуны. А впрочем, если вам кажется такой зловещей связь между
везением в игре и вашей возлюбленной, то здесь виновата не
игра, а ваше личное настроение.
-- Может быть, это и так, ваше высочество, -- ответил я,
-- но все же я слишком живо чувствую, что пагубность этой игры
заключается не столько в опасности оказаться в случае проигрыша
в безвыходном положении, сколько в дерзком вызове, бросаемом
некой таинственной силой, которая, ярко выступая из мрака,
завлекает нас, точно коварный мираж, в такие сферы, где с
глумливым хохотом она раздавит нас и сокрушит. И быть может,
именно этот поединок с таинственной силой так увлекает, что
человек, ребячески полагаясь на себя, очертя голову бросается в
борьбу и, раз начав ее, не прекращает, даже в смертельной
схватке надеясь на победу. Отсюда, думается мне, проистекает
безумная страсть игроков в фараон и грозящее гибелью душевное
расстройство, не объяснимое лишь потерей денег. Но и не заходя
так далеко, сама потеря денег может и не азартному игроку,
такому, которым еще не овладела недобрая сила, причинить
великое множество неприятностей, ввергнуть в отчаянную нужду
человека, лишь случайно втянутого в игру. Осмелюсь признаться,
ваше высочество, что вчера я и сам чуть было не проиграл все
свои дорожные деньги.
-- Я тотчас же узнал бы об этом, -- поспешил заверить
герцог, -- и вдвойне, втройне возместил бы ваш проигрыш, я не
хочу, чтобы ради моей прихоти люди разорялись; да это у меня и
невозможно, ведь я знаю своих игроков и пристально за ними
слежу.
-- Но подобное ограничение, ваше высочество, -- возразил
я, -- стесняет свободу игры и ставит предел хитросплетениям
случайностей, которые делают эту игру для вас столь
занимательной. И разве иной игрок, увлекаемый непреодолимой
страстью, не найдет способа, на свою погибель, выскользнуть
из-под контроля и попасть в непоправимую беду?.. Простите меня
за откровенность, ваше высочество!.. Я полагаю, любое
ограничение свободы, даже с целью предупредить злоупотребление
ею, невыносимо, оно подавляет душу, ибо резко противоречит
природе человека.
-- Вы всегда оказываетесь противоположного со мной мнения,
господин Леонард? -- воскликнул герцог и быстро удалился, едва
проронив "Adieu".
Мне самому было невдомек, как это я пошел на такую
откровенность, ведь я никогда всерьез не задумывался над тем,
что представляет собой азартная игра, и не мог составить себе о
ней такого обоснованного мнения, какое я внезапно высказал,
хотя в торговом городе мне нередко приходилось присутствовать
при игре с крупными ставками. Я сожалел об утрате благоволения
герцога, о потере права появляться при дворе и, следовательно,
возможности когда-нибудь стать ближе к герцогине. Но я ошибся,
ибо в тот же вечер получил приглашение на придворный концерт, и
мимоходом герцог не без добродушного юмора сказал мне:
--Добрый вечер, господин Леонард, дай-то Бог, чтобы моя
капелла сегодня оказалась на высоте и музыка моя понравилась
вам больше, чем мой парк.
Музыка в самом деле была хороша, все шло на славу, только
выбор пьес казался не особенно удачным, так как одна сглаживала
впечатление от другой; особенно томительной и скучной была
длинная пьеса, написанная словно по заданной формуле. Но я
поостерегся откровенно высказаться о ней и поступил умно, ибо
потом узнал, что именно эта бесконечная пьеса была сочинением
самого герцога.
В следующий раз я, уже не колеблясь, пошел ко двору и
хотел было сесть за фараон, чтобы окончательно примирить с
собою герцога, но был немало удивлен, не заметив обычных
приготовлений к этой игре, а нашел за карточными столами
несколько партий, составившихся для других игр. Неигравшие
сидели вместе с дамами вокруг герцога, ведя живой, остроумный
разговор. То один, то другой из собеседников рассказывал
что-нибудь забавное, не брезгуя даже довольно пикантными
анекдотами. Кстати пришелся и мой дар красноречия, и я
увлекательно рассказал несколько случаев из моей жизни, придав
им романтическую окраску.
Тут я снискал себе внимание и благоволение кружка; но
герцогу больше нравилось веселое, юмористическое, а в этом
отношении никто не мог превзойти лейб-медика, неистощимого на
всевозможные выдумки и шутки.
Собеседования эти становились все содержательнее;
случалось, тот или другой напишет что-либо и прочтет вслух, и
постепенно кружок приобрел облик прекрасно организованного
литературно-художественного общества под председательством
герцога, где каждый избирал себе занятие по душе.
Одному превосходному, глубокомысленному физику вздумалось
поразить нас сообщением о выдающихся открытиях в его отрасли
науки, но если его лекция была доступна для достаточно
подготовленной части публики, остальные скучали, ибо все это
было им чуждо и непонятно. Да и сам герцог, по-видимому, не
очень-то разбирался в положениях профессора и с заметным
нетерпением ожидал конца. Но вот профессор окончил, чему
особенно обрадовался лейб-медик, он рассыпался в комплиментах и
восторженных похвалах, а затем сказал, что за такой глубоко
научной лекцией должно следовать что-нибудь веселое, имеющее
целью позабавить всех присутствующих... Слабо разбиравшиеся в
науке, подавленные бременем чуждой им премудрости, выпрямились,
и даже на лице герцога мелькнула улыбка, свидетельствовавшая о
том, как искренне радует его это возвращение к обыденной жизни.
-- Вашему высочеству известно, -- сказал лейб-медик,
обращаясь к герцогу, -- что в дороге я заношу в свой путевой
дневник забавные случаи, каких немало в жизни, и особенно
тщательно описываю потешных чудаков, которых мне довелось
повстречать; из этого-то дневника я и почерпнул нечто пусть
незначительное, но довольно занятное.
"Путешествуя в прошлом году, прибыл я однажды поздней
ночью в большую красивую деревню часах в четырех пути от Б. и
решил завернуть в недурную на вид гостиницу, где меня встретил
приветливый, расторопный хозяин. Утомленный, разбитый после
долгого пути, я, войдя в номер, тотчас же бросился на кровать,
чтобы хорошенько выспаться, но, должно быть, во втором часу
ночи меня разбудили звуки флейты, на которой играли совсем
рядом. Никогда еще я не слыхал такой ужасной игры. У музыканта
были, вероятно, чудовищные легкие, ибо, насилуя флейту, которая
не поддавалась чуждому ей звучанию, он исполнял все один и тот
же пронзительный, душераздирающий пассаж, и трудно было себе
вообразить что-нибудь более отвратительное и нелепое. Я бранил
и проклинал бессовестного, сумасбродного музыканта, лишившего
меня сна и истерзавшего мой слух, но он, как заведенный
продолжал играть все тот же пассаж, пока, наконец, я не услыхал
глухой стук какого-то предмета, ударившегося об стену,-- тут
все замолкло, и мне удалось вновь спокойно уснуть.
А поутру меня разбудила громкая перебранка где-то внизу в
доме. Слышался голос трактирщика и еще одного мужчины, который
без устали орал:
-- Будь проклят это дом, и зачем я только переступил его
порог!.. Дернул же меня черт поселиться в таком месте, где
нельзя порядочно ни поесть, ни попить. Все тут из рук вон
отвратительно да и дьявольски дорого... Получайте деньги, и
больше вы меня не заманите в свой окаянный шинок!..
С этими словами во двор выскочил маленький сухопарый
человечек в темно-кофейном кафтане и рыжем, как лисий мех,
парике, на котором красовалась лихо заломленная набекрень серая
шляпа; он побежал к конюшне и вскоре вывел оттуда разбитую на
все четыре ноги лошадь; вскочив в седло, человечек тяжелым
галопом выехал со двора.
Разумеется, я принял его за постояльца, который,
рассорившись с трактирщиком, уехал; и я немало удивился, когда
в полдень, за обедом, увидел, что в столовую входит пресмешной
темно-кофейный человечек в огненно-рыжем парике, уехавший
поутру, и как ни в чем не бывало садится за стол. В жизни я не
видел лица уродливее и комичнее. На внешности постояльца лежал
отпечаток забавной серьезности, и при взгляде на него трудно
было удержаться от смеха. Я обедал с ним за одним столом,
обмениваясь с хозяином скупыми репликами, но незнакомец не
принимал никакого участия в разговоре и только ел с богатырским
аппетитом. Как я потом убедился, трактирщик не без лукавства
завел разговор об особенностях национального характера и
напрямик задал мне вопрос, приходилось ли мне встречаться с
ирландцами и знаю ли я, какие они выкидывают штуки. "Еще бы не
знать!" -- ответил я, мигом припомнив множество анекдотов.
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|