Эликсиры Сатаны
Перевод Н.А. Славятинского
|
|
|||
| Э.Т.А.Гофман
Эликсиры Сатаны Перевод Н.А. Славятинского |
|||
Я рассказал об ирландце, который на вопрос, почему у
него чулок надет наизнанку, чистосердечно признался: "Потому
что на правой стороне дыра!" А затем я вспомнил превосходный
анекдот об ирландце, который спал в одной кровати со
вспыльчивым шотландцем и высунул было голую ногу из-под одеяла.
В комнате с ними находился англичанин, и, заметив это, он живо
снял со своего сапога шпору и надел ее на ногу ирландцу. А тот
снова убирает ногу под одеяло и нет-нет заденет шотландца
шпорой; проснувшись, тот закатил ирландцу звонкую затрещину.
Между ними завязался следующий остроумный разговор:
-- Какого дьявола ты дерешься?
-- Да ты меня оцарапал шпорой!
-- Быть не может, я в постели босой!
-- А все-таки у тебя на ноге шпора, погляди-ка сам!
-- Разрази меня гром, ты прав! Проклятый слуга стянул с
меня сапог, а шпору-то и оставил!
Трактирщик хохотал во все горло, а чужеземец,
расправившийся как раз с жарким и запивавший его огромной
кружкой пива, серьезно посмотрел на меня и произнес:
-- Вы правы, ирландцам свойственны такие промахи, но
национальность их тут ни при чем! Это живой и остроумный народ,
а, скорее, во всем виноват тамошний распроклятый воздух, в
других местах он навевает людям насморк, а у них --
всевозможную чушь, мне это известно по собственному опыту; я
ведь природный англичанин, но только потому, что родился и
воспитывался в Ирландии, подвержен той же окаянной хвори!
Трактирщик расхохотался еще оглушительнее, невольно
смеялся и я, ибо смешно было, что ирландец, заговорив о том,
какую чушь порют его земляки, тут же и сам попал впросак.
Ничуть не обиженный нашим смехом, чужеземец, выпучив глаза,
приложил палец к носу и сказал:
-- В Англии ирландцы нечто вроде острой приправы, в любом
обществе они вызывают оживление. А я лишь тем напоминаю
Фальстафа, что не только сам остроумен, но и пробуждаю
остроумие у других, а это в наши будничные времена немалая
заслуга. Вы можете себе представить, что даже в его пустой и
нудной кабацкой душе мне удается порой расшевелить остроумие?
Но этот хозяин, право, весьма рачителен, он не расходует
скудный капиталец своих остроумных мыслей, а ссужает их взаймы
под большие проценты кому-либо из своих богатых гостей, и если
он, как вот сейчас, не уверен в процентах, то показывает лишь
один переплет своей приходно-расходной книги, а переплет этот
-- неумеренный смех, ибо только в него и облекается остроумие.
Да хранит вас Бог, господа...
С этими словами чудак вышел из комнаты, а я тотчас начал
расспрашивать о нем хозяина, и вот что он мне рассказал:
-- Зовут этого ирландца Эвсон, и он потому выдает себя за
англичанина, что выводит свой род из Англии; и гостит он тут ни
много ни мало двадцать два года... Еще молодым я купил этот
постоялый двор и как раз праздновал свою свадьбу, когда мистер
Эвсон, тогда тоже молодой, но уже в парике цвета лисьего меха,
в серой шляпе и кофейно-коричневом кафтане такого же, как
теперь, покроя, остановился у меня, привлеченный звуками
веселой музыки. Он клятвенно стал всех уверять, что плясать
умеют только на корабле, где он выучился танцевать еще в
детстве, и в доказательство принялся откалывать английский
матросский танец, оглушительно присвистывая сквозь зубы, но
вдруг при одном отчаянном прыжке вывихнул себе ногу и на
несколько дней слег у меня в постель... С тех пор он и живет у
нас. Он надоел мне своими странностями, дня не проходит, чтобы
он не поссорился со мной, не разбранил наш образ жизни, не
попрекнул тем, что я деру с него втридорога, не заявил, что ему
больше невмоготу жить без ростбифа и портера; он хватает свой
чемодан, надевает три парика, один поверх другого, прощается и
уезжает на своей старой кляче. Но это только ежедневная его
прогулка, ибо в полдень он возвращается, въезжает во двор через
другие ворота, преспокойно садится, как вы сами видели, за стол
и ест за троих наши якобы никуда не годные блюда. Ежегодно ему
присылают сюда вексель на крупную сумму; тогда он со скорбью
прощается со мной, называет меня своим лучшим другом и
проливает слезы, у меня же они бегут по щекам лишь потому, что
меня разбирает смех. А потом он садится писать, на случай
смерти, завещание, сообщает мне, что все свое имущество
отказывает моей старшей дочери, и, наконец, медленно, с унылым
видом едет в город. На третий или, самое позднее, на четвертый
день он снова появляется у нас и привозит с собой два кафтана
темно-кофейного цвета, три цвета лисьего меха парика -- один
ярче другого, -- полдюжины сорочек, новехонькую серую шляпу и
другие принадлежности туалета, а моей старшей дочери, своей
любимице, пакетик пряников, словно ребенку, хотя ей уже
восемнадцать. И ни слова о переезде в город или о возвращении
на родину. Всякий вечер он уплачивает за прожитое по счету,
всякое утро швыряет мне деньги за завтрак и ежедневно покидает
нас навсегда. Но, в сущности, это добрейший человек на свете,
он по любому поводу осыпает подарками моих детей, помогает
бедным в нашей деревне и лишь одного пастора терпеть не может,
потому что тот, как узнал мистер Эвсон от школьного учителя,
обменял золотой, брошенный им в кружку для бедных, на медные
денежки. С тех пор он избегает пастора и не ходит в церковь, а
тот везде и всюду громит его как безбожника. Я уже говорил, с
ним порой сущая беда, он вспыльчив, способен на шальные
выходки... Вот, к примеру сказать, еще вчера возвращаюсь я
домой и уже издалека слышу крики, потом различаю голос Эвсона.
Вхожу в дом и вижу, что он на чем свет стоит бранит нашу
служанку. Он уже швырнул наземь свой парик, как это всегда
бывает с ним во время ссор, и стоит лысый, без сюртука, в одном
жилете; с криком и проклятиями он сует служанке в нос раскрытый
толстенный том и водит пальцем по странице. А служанка,
подбоченясь, кричит, что пусть он подбивает на этакое дело
других, он недобрый человек, в Бога не верует, и все в таком
роде. Немалого труда стоило мне разнять их и разобраться, в чем
дело... Мистер Эвсон попросил, чтобы ему принесли облатку
запечатать письмо; служанка сначала ничего не поняла, а потом
ей взбрело на ум, что он потребовал у нее облатку,
употребляемую католиками для причастия, и она решила, что Эвсон
затеял святотатство, недаром же священник назвал его недавно
безбожником. Она воспротивилась, а мистер Эвсон подумал, что
он, должно быть, неверно произнес слово и она его не поняла; он
мигом притащил свой англо-немецкий словарь и показал служанке,
безграмотной деревенщине, что именно ему требуется, причем
впопыхах говорил только по-английски, а она тут уж и вовсе
убедилась, что он пытается затуманить ей мозги какой-то
колдовской чертовщиной. Только мое вмешательство предотвратило
потасовку; а победителем из нее вышел бы, пожалуй, не мистер
Эвсон.
Я прервал рассказ хозяина об этом чудаке вопросом, не
мистер ли Эвсон так мешал мне ночью и сердил своей ужасной
игрой на флейте.
-- Ах, сударь, -- продолжал трактирщик, -- из-за этой
печальной особенности мистера Эвсона я растерял почти всех
постояльцев. Года три тому назад к нам приехал из города мой
сын; отлично играя на флейте, он продолжал упражняться и здесь.
И что же, мистер Эвсон вспомнил, что и он когда-то играл на
флейте, и не отставал от Фрица до тех пор, пока парень не
продал ему за кругленькую сумму флейту, а заодно уж и партитуру
концерта.
А затем мистер Эвсон, лишенный всяких способностей к
музыке и не умея даже соблюдать такт, начал с величайшим
рвением разучивать концерт. Дойдя до второго соло первого
аллегро, он споткнулся о пассаж, который никак ему не дается, и
этот-то злосчастный пассаж он повторяет ежедневно сотни раз,
пока, разъярясь, не хватит об стену флейту, а потом и парик. А
так как лишь немногие флейты могут вынести такое обращение, то
он постоянно покупает новые и держит про запас штуки три или
четыре. Сломается ли винтик или испортится клапан, он уже
выбрасывает флейту в окно, говоря: "Черт возьми! Только в
Англии умеют делать сносные инструменты!" Но всего ужасней,
когда страсть к игре овладевает им ночью и его дуденье
разгоняет даже крепчайший сон постояльцев. Можете себе
представить, примерно с тех пор, как мистер Эвсон поселился у
нас, в доме, принадлежащем казне, живет англичанин доктор Грин,
и общего у него с мистером Эвсоном то, что оба они большие
чудаки и юмор у обоих престранный!.. Они то и дело ссорятся, но
друг без друга жить не могут. И вот что приходит мне на ум:
мистер Эвсон заказал нынче к ужину пунш, на который приглашен
наш окружной старшина и доктор Грин. Так если вам угодно будет
пробыть у нас до завтрашнего утра, то вечером вы сможете здесь
полюбоваться забавнейшим на свете трио...
Нет ничего удивительного, ваше высочество, что я охотно
согласился отсрочить свой отъезд, лишь бы повидать мистера
Эвсона во всем его великолепии. Как только стемнело, он вошел в
комнату и был так любезен, что пригласил меня на пунш; при этом
он выразил сожаление, что ему приходится угощать дрянным
напитком, который здесь выдают за пунш; настоящий пунш пьют
только в Англии, а так как он в самом непродолжительном времени
возвращается туда, то надеется, если я побываю на его родине,
доказать мне, что кто-кто, а уж он-то отлично умеет готовить
бесподобный напиток... Я промолчал, придерживаясь на этот счет
особого мнения... Вскоре явились и приглашенные. Окружной
старшина был маленький, круглый как колобок, очень приветливый
человечек с весело поблескивающими глазками и красным носиком,
а доктор Грин -- здоровенный мужчина средних лет с весьма
типичным английским лицом, одетый по моде, но небрежно, с
очками на носу и шляпой на голове.
-- Дай мне вина, и пусть глаза мои \\ Нальются кровью! --
патетически рявкнул он, подступая к трактирщику, и, схватив его
за грудки, здорово встряхнул. -- Скажи, Камбиз, каналья, где
принцессы? \\ Тут пахнет не напитком олимпийцев, \\ А кофеем...
-- Прочь от меня, ты кулаком железным \\ Переломаешь ребра
мне, герой, -- задыхаясь, отвечал трактирщик.
А доктор продолжал:
-- Не раньше, хилый трус, чем отуманит \\ Мне голову
благоуханье пунша \\ И бросится мне в нос, я отпущу \\ Тебя,
кабатчик жалкий, недостойный!
Но тут Эвсон злобно накинулся на доктора, браня его и
угрожая:
-- Негодный Грин, \\ Знай, что в глазах твоих позеленеет,
\\ И у меня ты заскулишь от боли, \\ Когда его тотчас же не
отпустишь!
"Ну и начнется же сейчас потасовка", -- подумал я, но
доктор как ни в чем не бывало сказал:
-- Ну так и быть, я труса пощажу \\ И поджидать спокойно
буду, Эвсон, \\ Из рук твоих напиток для богов.
Он отпустил трактирщика, который проворно отбежал в
сторону, а сам уселся с невозмутимостью Катона за стол, взял
набитую табаком трубку и вскоре окутался облаками дыма.
-- Разве все это не смахивает на театральное
представление?--приветливо обратился ко мне окружной старшина.
-- Доктор, который в руки никогда не берет немецкой книги,
случайно наткнулся у меня на шлегелевского Шекспира и с тех
пор, по его выражению, наигрывает "старинные знакомые мотивы на
этом чужеземном инструменте". Вы, конечно, заметили, что даже
трактирщик говорит белыми стихами, доктор изрядно "наямбил" и
его...
Тут вошел хозяин гостиницы с дымящейся чашей пунша, и,
хотя Эвсон и Грин клятвенно уверяли, что его в рот не возьмешь,
они опрокидывали бокал за бокалом. Между нами завязался
разговор. Грин был немногословен и лишь изредка, не соглашаясь
с собеседником, вставлял что-нибудь смешное. Так, например,
окружной старшина завел разговор о городском театре, и я стал
утверждать, что там превосходно играет актер, исполняющий
первые роли.
-- Я этого не нахожу, -- тотчас же откликнулся Грин. --
Предположим, этот актер играл бы вдесятеро лучше, разве тогда
он не был бы достоин гораздо больших похвал?
Я нехотя согласился, но заметил, что "вдесятеро" лучше
следовало бы играть тому актеру, который там еле-еле вывозит
роли слезливых папаш.
-- Я этого не нахожу, -- повторил Грин. -- Актер этот
старается изо всех сил. И если у него выходит все-таки из рук
вон плохо, то, значит, он непревзойденный плохой актер и,
следовательно, опять-таки заслуживает всяческих похвал!..
Старшина, обладавший способностью подстрекать своих друзей
ко всякого рода сумасбродным выходкам и суждениям, сидел между
ними как олицетворение раздора, и все шло своим чередом до тех
пор, пока не начало сказываться действие крепкого пунша. Тут
Эвсон стал безудержно весел, он распевал хриплым голосом
ирландские песни и вдруг вышвырнул через окно парик и сюртук во
двор; корча преуморительные рожи, он принялся так забавно
отплясывать, что мы хохотали до упаду. Доктор сохранял
серьезный вид, но ему стали мерещиться престранные вещи.
Пуншевая чаша казалась ему контрабасом, и он начал было водить
по ней ложкой, как смычком, чтобы аккомпанировать песням
Эвсона, и лишь отчаянные протесты трактирщика остановили его.
Старшина делался все тише и тише, потом встал и, пошатываясь,
побрел в угол, уселся там и залился слезами. Трактирщик
подмигнул мне и спросил старшину, о чем это он так горюет. "Ах,
ах, -- рыдая, отвечал тот, -- принц Евгений был великий
полководец, но ведь и этому несравненному герою пришлось
умереть, ах, ах!"--и он плакал все сильнее, и слезы потоком
струились у него по щекам. Я как только мог старался утешить
окружного старшину по случаю кончины отважного принца,
случившейся чуть ли не сто лет назад, но усилия мои были
тщетны. А тем временем доктор Грин, схватив щипцы, все совал да
совал их в открытое окно... Он пытался ни более ни менее как
снять нагар с ярко светившегося месяца. Эвсон все прыгал да
прыгал, завывая, словно одержимый легионом бесов; но вот в
комнату вошел слуга с большим фонарем, зажженным, несмотря на
яркий лунный свет, и громко крикнул:
-- Вот и я, пора, господа, расходиться!
Доктор подошел к нему вплотную и сказал, обдавая его
дымом:
-- Входи, входи, приятель Лунный Свет, \\ С тобой фонарь,
где ж терн, а где собака? \\ Не зря я снял с луны нагар, ты
светел. \\ Прощайте, как меня разобрало! \\ Пунш был бурда.
Хозяин, доброй ночи. \\ Ну, Эвсон, мой Пилад, спокойной ночи!..
Эвсон разразился проклятиями, уверял, что тот, кто решится
теперь отправиться домой, непременно сломает себе шею, но на
это никто не обратил внимания; слуга подхватил доктора под одну
руку, чиновника, все еще причитавшего по поводу безвременной
гибели отважного принца, -- под другую, и все трое побрели по
улице к дому, где помещались власти всей округи. Сумасбродного
Эвсона мы с трудом водворили в его номер, но он еще долго
предавался неистовой игре на флейте, так что я всю ночь глаз не
сомкнул и, только подремав дорогой в своем экипаже, пришел в
себя после безумной ночи в деревенской гостинице".
Рассказ лейб-медика часто прерывался смехом, более
громким, чем это принято в придворном кругу. И, кажется, он
весьма позабавил герцога.
-- Одну фигуру, -- заметил он, обращаясь к рассказчику, --
вы уж слишком отодвинули на задний план, а именно себя самого;
готов держать пари, что ваш порой довольно едкий юмор нередко
подбивал чудаковатого Эвсона и напыщенного доктора на всякие
сумасбродства и что в действительности вы и были тем
подстрекающим началом, олицетворением которого сделали
плаксивого старшину.
-- Смею вас уверить, ваше высочество, этот клуб редкостных
чудаков представлял собой такое законченное целое, что любой
человек со стороны был бы диссонансом. Если продолжить
музыкальное сравнение, то эти трое составляли трезвучие из
различных, но сливавшихся в гармонию тонов, а трактирщик
присоединялся к этому аккорду как септима.
Разговор продолжался еще некоторое время в таком роде, но,
наконец, герцогская чета по обыкновению удалилась в свои
апартаменты, а публика разошлась по домам в самом приятном
расположении духа.
Весело и беззаботно жил я в этом новом для меня мире. И
чем более осваивался я со спокойной, уютной жизнью столицы и
двора, чем охотнее расчищали передо мною место, которое я с
честью утверждал за собой при всеобщем одобрении, тем реже
вспоминал я прошлое и думал о возможной перемене в моем
теперешнем положении. Герцог, очевидно, относился ко мне с
особым расположением, и, судя по некоторым вскользь брошенным
намекам, он хотел бы тем или иным способом навсегда удержать
меня возле своей особы. Сознаюсь, известнее однообразие и
шаблон, которые господствовали здесь в научных и художественных
занятиях и интересах, распространяясь от двора на всю
резиденцию, могли показаться нестерпимыми человеку одаренному и
привыкшему к безусловной духовной свободе; но, когда
монотонность придворной жизни и ограниченность интересов
слишком уж меня угнетали, на помощь мне приходила давняя
привычка к соблюдению определенных форм, умение подчинять
внешнее поведение дисциплине. На меня все еще оказывала
воздействие, правда неприметно, жизнь в монастыре.
Как ни отличал меня герцог и как ни старался я привлечь к
себе благосклонное внимание герцогини, она относилась ко мне
холодно и сдержанно. Заметно было, что мое присутствие
непонятным образом тревожит ее, и всякий раз ей стоило труда
сказать мне, как всем другим, приветливое слово. Гораздо
удачливее был я у дам, которые ее окружали; моя наружность,
казалось, произвела на них благоприятное впечатление, и,
вращаясь в их кругу, я вскоре усвоил себе светскую манеру
поведения, которая называется галантностью и сводится к тому,
что чисто внешнее изящество поз и движений, придающее человеку
везде и всюду надлежащий вид, переносится в область разговора.
Галантность -- это особый дар многозначительно болтать о
пустяках и таким образом вызывать у женщин приятное
расположение духа, в котором они не способны разобраться. Из
сказанного вытекает, что этот род высшей, истинной галантности
не имеет ничего общего с неуклюжей лестью, но скорее
представляет собой болтовню, которая звучит как гимн обожаемой
особе; собеседнице вашей кажется, что вы глубоко проникаете в
ее внутренний мир, ей как будто становится ясным ее истинное
значение, и она вдоволь может любоваться отражением своего
собственного "я".
Кто мог бы узнать во мне теперь монаха?.. Единственным
опасным для меня местом была, пожалуй, только церковь, где мне
трудно было не выдать себя на молитве, ибо я привык к движениям
и жестам, требующим особого ритма, особого такта...
Лейб-медик был исключением при дворе, где все казались
монетами одного чекана, и я тянулся к нему, как и он ко мне,
ибо он прекрасно знал, что вначале я был в оппозиции и мои
еретические высказывания в разговорах с чувствительным к
дерзкой правде герцогом способствовали изгнанию ненавистного
лейб-медику фараона.
Вот почему мы часто встречались с ним, беседуя то об
искусстве, то об окружающей нас жизни. Лейб-медик столь же
глубоко, как и я, чтил герцогиню и уверял, что она одна
удерживает герцога от некоторых проявлений безвкусицы и,
незаметно подсовывая ему какую-нибудь безобидную игрушку,
избавляет его от капризной скуки, побуждающей его метаться и
переходить от одного пустого увлечения к другому. Тут я не
преминул пожаловаться на то, что по какой-то неясной мне
причине нередко мое появление вызывает явное неудовольствие
герцогини. Лейб-медик, в чьей комнате мы как раз находились,
поднялся с места, достал из своего бюро миниатюрный мужской
портрет и вручил его мне, советуя повнимательнее в него
вглядеться. Я последовал его совету и был немало удивлен, узнав
в чертах лица, изображенного на портрете, мое собственное. Если
б не прическа, да вышедшая из моды одежда незнакомца, да
отсутствие моих бакенбард -- шедевра Белькампо, этот портрет
мог бы сойти за мой собственный. Я откровенно сказал об этом
лейб-медику.
-- Именно это сходство, -- сказал он, -- тревожит и пугает
герцогиню всякий раз, как вы приближаетесь к ней, ибо лицо ваше
пробуждает у нее воспоминания об ужасающем событии, которое
много лет назад поразило наш двор будто удар грома.
Скончавшийся несколько лет назад прежний лейб-медик, чьим
учеником я себя считаю, рассказал мне об этом происшествии в
семье герцога и передал мне портрет Франческо, тогдашнего
любимца герцога,--согласитесь, выдающееся произведение
искусства. Он принадлежит кисти удивительного
художника-чужеземца, который находился тогда при дворе и сыграл
главную роль в трагедии.
Я всматривался в портрет и у меня возникли какие-то
смутные предчувствия, но я тщетно пытался уяснить их себе. В
тогдашнем событии угадывалась тайна, в которую вплетались нити
и моей судьбы, и потому я упорно настаивал, чтобы лейб-медик
доверил ее мне, для чего достаточным поводом казалось мое
случайное сходство с Франческо.
-- Разумеется, -- согласился наконец врач, -- это в высшей
степени примечательное обстоятельство должно сильно возбуждать
ваше любопытство, и, хотя я неохотно говорю о том событии, до
сих пор окутанном мраком тайны, проникать в которую я вовсе не
хочу, придется, как видно, сообщить вам все, что мне об этом
известно. Много лет прошло с той поры, и главные персонажи
сошли со сцены, осталось лишь воспоминание, но его недобрая
сила сказывается до сей поры. Только смотрите, никому ни слова
о том, что я вам расскажу.
Я обещал молчать, и лейб-медик начал свой рассказ.
-- Вскоре после женитьбы нашего герцога возвратился из
дальних странствий его брат в сопровождении некоего художника и
молодого человека, которого он называл Франческо, хотя и было
известно, что тот немец. Принц был на редкость красив и одним
этим, не говоря уже о полноте физических и духовных сил,
превосходил герцога.
Он произвел большое впечатление на герцогиню, тогда еще
безудержно шаловливую молодую женщину, к которой муж относился
слишком уж сухо и холодно; в свою очередь принц пленился юной,
ослепительно красивой супругой своего брата. Не помышляя о
преступной связи, она поддалась непреодолимой силе чувства,
которое воспламеняло жаром взаимности их все разгоравшиеся,
слившиеся воедино сердца.
Один лишь Франческо мог в любом отношении выдержать
сравнение со своим сиятельным другом, и подобно тому как принц
пленил супругу своего брата, Франческо увлек ее старшую сестру.
Франческо вскоре заметил, какое выпадает ему счастье, и он с
такой холодной расчетливостью воспользовался этим
обстоятельством, что склонность к нему принцессы вскоре
превратилась в страстную, пылкую любовь. Герцог был так уверен
в добродетели своей супруги, что с презрением относился к
ехидным сплетням на ее счет, но тем не менее его отношения с
братом стали натянутыми, и это угнетало его; одному лишь
Франческо, к которому он благоволил за его редкий ум и
житейскую дальновидность, удавалось поддерживать в нем душевное
равновесие. Герцог хотел было сделать Франческо одним из своих
первых сановников, но тот довольствовался преимуществами
фаворита и любовью принцессы. Волей-неволей двору приходилось
считаться со сложившейся обстановкой, но только четверо
связанных тайными узами людей были счастливы в Эльдорадо любви,
ими созданном и недоступном посторонним.
Но вот, как можно предположить, сам герцог втихомолку
устроил так, что ко двору прибыла и с большой помпой была
принята итальянская принцесса, которая одно время
предназначалась в супруги принцу и к которой тот выказывал
решительную склонность, когда, путешествуя, попал ко двору ее
отца.
Говорят, она была отменной красавицей, олицетворением
женственной прелести, воплощением грации, как об этом
свидетельствует и превосходной работы портрет, который вы могли
видеть в галерее. Ее появление оживило прозябавший в
беспросветной скуке двор, а лучезарная красота ее затмила всех,
не исключая герцогини и ее сестры. Вскоре после прибытия
итальянки поведение Франческо разительно изменилось. Казалось,
этого цветущего юношу снедала тайная тоска; угрюмый, замкнутый,
он стал пренебрегать своей светлейшей возлюбленной. Принц тоже
стал задумчив, им овладевали чувства, которым он не в силах был
противостоять. Для герцогини появление итальянки было ударом
кинжала в самое сердце. А для ее склонной к мечтательности
сестры без любви Франческо не стало счастья в жизни, и вот
четырьмя счастливыми, достойными зависти людьми овладели
тревоги и печали. Первым пришел в себя принц; натолкнувшись на
строгую добродетель герцогини, он поддался обаянию
соблазнительной красоты итальянки. Его детское, из чистейших
недр души возникавшее чувство к герцогине растворилось без
следа в невыразимом блаженстве, которое сулила ему любовь
итальянки, и он оглянуться не успел, как уже вновь оказался в
цепях, от которых лишь недавно освободился.
Но чем более поддавался принц этой любви, тем
поразительнее становилось поведение Франческо: он редко
появлялся теперь при дворе, блуждал один по окрестностям и
целыми неделями не жил в резиденции. Зато чаще прежнего
появлялся диковинный художник-нелюдим; он с особым
удовольствием работал в мастерской, которую устроила ему в
своем доме итальянка. Он написал несколько ее портретов
выразительности необычайной; герцогиню он явно недолюбливал, ни
за что не хотел писать ее портрет, но зато без единого сеанса
написал превосходнейший портрет ее сестры, добившись
изумительного сходства. Итальянка была так внимательна к
художнику, а он проявлял в ответ такую непринужденность, что
принц начал ревновать. Однажды он застал художника за
мольбертом в мастерской, погруженного в созерцание еще одной,
написанной с колдовским искусством головы итальянки; казалось,
мастер даже не услыхал, как вошел принц, а тот без обиняков
попросил его покинуть эту мастерскую и подыскать себе другое
помещение для работы. Художник невозмутимо отложил в сторону
кисть и снял полотно с мольберта. Но принц в крайнем
негодовании вырвал портрет у него из рук, заявив, что он
удивительно похож и должен стать его собственностью. Художник
все так же спокойно и хладнокровие попросил разрешения
закончить портрет двумя-тремя мазками. Принц поставил портрет
на мольберт, а спустя несколько минут художник вернул его и
громко захохотал, когда принц отпрянул от полотна, с которого
на него глядело невообразимо искаженное лицо его невесты. Вслед
за тем художник медленно направился к выходу из мастерской, но
у самой двери оглянулся, устремил на принца суровый,
пронизывающий взгляд и произнес торжественно и глухо: "Так знай
же, гибель твоя неотвратима!"
Это произошло как раз в то, время, когда итальянка уже
была помолвлена с принцем, всего за несколько дней до их
торжественного бракосочетания. Принц не придал значения выходке
художника, тем более, что, по слухам, у того бывали приступы
помешательства. Рассказывали, что художник снова сидит в своей
каморке и весь день напролет смотрит на большое натянутое перед
ним полотно, уверяя, будто работает над прекраснейшими на свете
картинами; он, как видно, позабыл о существовании двора, а двор
позабыл о его существовании.
Бракосочетание принца с итальянской принцессой совершилось
в герцогском дворце со всевозможной торжественностью;
герцогиня. смирилась со своей участью и отреклась от
бесцельной, уже не сулившей радостей склонности; но сестра ее
вся преобразилась, ибо ее возлюбленный Фраическо появился
снова, еще более цветущий и жизнерадостный, чем прежде. Принцу
с супругой был отведен дворцовый флигель, заново отделанный по
этому случаю. При этой перестройке герцог был в своей стихии,
его постоянно окружали зодчие, живописцы и декораторы, он то и
дело рылся в толстых томах и рассматривал планы, чертежи и
эскизы,--иные из них были им сделаны собственноручно и
довольно-таки плохо. Все внутреннее убранство должно было
оставаться тайной как для самого принца, так и для его невесты
даже в день свадьбы, когда новобрачные, предводимые самим
герцогом, прошли анфиладу действительно со вкусом и роскошью
отделанных и обставленных покоев, и торжество закончилось балом
в великолепной зале, напоминавшей цветущий сад. А ночью во
флигеле принца послышался глухой шум, который становился все
явственнее, все громче и разбудил наконец герцога. Предчувствуя
несчастье, он вскочил с постели и в сопровождении стражи
кинулся к отдаленному флигелю; когда он вбежал в просторный
коридор, как раз выносили тело принца, найденное у двери
опочивальни новобрачных с глубокой ножевой раной на шее.
Нетрудно себе представить ужас герцога, отчаяние вдовы принца и
глубокую, душераздирающую скорбь герцогини.
Придя немного в себя, герцог принялся расследовать, как же
могло совершиться это злодеяние, как удалось убийце бежать
сквозь строй расставленных по всем коридорам часовых; обыскали
все закоулки, но тщетно. Прислуживавший принцу паж рассказал,
что его светлость, как видно, встревоженный недобрыми
предчувствиями, долго ходил взад и вперед по кабинету, затем
паж раздел его и с подсвечником в руке проводил до маленькой
комнаты перед опочивальней. Здесь принц взял у пажа подсвечник
и отослал его; но едва паж переступил порог передней, как
послышался глухой стон, крик, потом какой-то удар и звон
упавшего подсвечника. Кинувшись назад, он увидел при неровном
мерцании валявшейся на полу свечи тело принца, распростертое у
двери опочивальни, а рядом небольшой окровавленный нож -- и
мигом поднял тревогу!
Супруга злосчастного принца показала, что, как только она
отпустила своих камеристок, он поспешно без света вошел в
комнату, быстро погасил свечи,
пробыл с нею около получаса и затем удалился, убийство
совершилось спустя несколько минут.
Долго ломали голову, стараясь догадаться, кто совершил это
злодеяние, и уже казалось, что нет никакой возможности
обнаружить убийцу, как вошла камеристка принцессы и весьма
обстоятельно рассказала о роковой угрозе принцу со стороны
художника, ибо как раз в ту минуту она находилась в комнате,
соседней с мастерской, дверь которой была открыта. После этого
никто не сомневался, что художник каким-то непостижимым образом
проник во дворец и зарезал принца. Решено было немедленно
арестовать его, но оказалось, что уже два дня как он исчез,
никто не звал куда, и розыски ни к чему не привели. Двором
овладела глубочайшая скорбь, которую разделяла вся резиденция,
и только ежедневно появлявшемуся при дворе Франческо удавалось
порой разогнать мрачные тучи, нависшие над немногочисленным
семейным кружком.
Вдова принца почувствовала себя беременной, и так как
очевидно было, что убийца ее супруга употребил во зло сходство
с ним, она отправилась в отдаленный замок герцога, чтобы тайно
там разрешиться и чтобы плод адского злодеяния не опозорил ее
злосчастного супруга в глазах света, которому стало известно от
легкомысленных слуг обо всех событиях брачной ночи...
В это печальное время отношения Франческо и сестры
герцогини становились все крепче и сердечнее, а герцогская чета
выказывала ему все большее расположения. Герцог давно был
посвящен в тайну Франческо, и теперь он уже не мог противиться
настояниям герцогини и ее сестры и согласился на тайный брак
Франческо и принцессы. Было решено, что Франчсеко добьется
высокого военного чина при другом дворе, после чего будет
официально объявлено о его браке с принцессой. При связях
герцога с тем двором это было тогда вполне возможно.
Но вот наконец настал день бракосочетания. Герцог со своей
супругой и двумя доверенными лицами (одним из них был мой
предшественник) только одни и присутствовали на венчании в
маленькой дворцовой капелле. Вход в нее охранял посвященный в
тайну паж.
Жених с невестой уже стояли перед алтарем, духовник
герцога, престарелый, почтенного вида священник, после
безмолвной благоговейной молитвы приступил к венчанию. Вдруг
Франческо побледнел и, устремив неподвижный взор на колонну у
алтаря, крикнул глухим голосом:
-- Чего тебе надо от меня?
Прислонясь к колонне, стоял Художник, в странном
чужеземном одеянии, в наброшенном на плечи фиолетовом плаще, и
пронизывал Франческо взглядом своих безжизненных, как у
призрака, глубоко запавших черных глаз. Принцесса едва не
лишилась чувств, все задрожали, объятые ужасом, и лишь
священник совершенно спокойно спросил Франческо:
-- Если твоя совесть чиста, то почему ты так испугался при
виде этого человека?
Стоявший на коленях Франческо быстро вскочил и кинулся со
сверкнувшим в руке стилетом на Художника, но в двух шагах от
него рухнул на пол с глухим стоном, а Художник сгинул за
колонной. Оцепенение рассеялось, все бросились на помощь к
распростертому на полу мертвенно-бледному Франческо. Избегая
огласки, двое доверенных лиц перенесли его на половину герцога.
Очнувшись от обморока, Франческо нетерпеливо потребовал, чтобы
ему позволили пойти к себе домой, и ни слова не ответил на
расспросы герцога о таинственном происшествии в церкви. А
наутро оказалось, что Франческо бежал из резиденции с
ценностями, которые ему были пожалованы принцем и герцогом.
Герцог сделал все, чтобы прояснить тайну призрачного появления
Художника. В часовне было только две двери, одна -- из
внутренних покоев дворца в ложу возле алтаря, другая -- из
широкого дворцового коридора в главную часть капеллы; ее-то и
охранял от любопытных паж, а первая была на замке, и было
совершенно непостижимо, каким образом Художник мог проникнуть в
капеллу и как он из нее ушел.
Лежа в обмороке, Франческо судорожно сжимал в руке стилет,
с которым он бросился на Художника, и паж (тот самый, что
раздевал принца в злосчастную ночь его свадьбы, а теперь стоял
на страже у входа в капеллу) утверждал, что именно этот нож
лежал тогда возле принца, и ему еще бросилась в глаза его
блестящая серебряная рукоятка.
В скором времени после этих таинственных событий пришло
известие о вдовствующей принцессе; в тот самый день, когда
должно было состояться бракосочетание Франческо, она родила
сына и вскоре после родов скончалась.
Герцог скорбел о ее смерти, хотя и сознавал, что тайна
брачной ночи тяжело нависла над ней и, пожалуй, могла бы
навлечь на нее несправедливые подозрения. Сын ее, плод гнусного
злодеяния, был воспитан в далеких краях под именем графа
Викторина. Принцесса (я разумею сестру герцогини), истерзанная
страданиями после обрушившихся на нее житейских ударов,
постриглась в монахини. Она, как вам по всей вероятности,
известно, теперь аббатиса монастыря бернардинок в ***.
Но самым удивительным и таинственным образом связаны с
тогдашними трагическими происшествиями при нашем дворе события,
которые недавно разразились в замке барона Ф. и губительно
сказались на этой семье.
Дело в том, что аббатиса, тронутая бедственным положением
одной женщины, возвращавшейся вместе с ребенком из
паломничества в монастырь Святой Липы, взяла на воспитание...
Приход постороннего прервал повествование лейб-медика и
дал возможность скрыть бушевавшую у меня в душе бурю. Ясно было
мне, что Франческо-- это мой отец и что он поразил принца тем
самым ножом, которым я умертвил Гермогена!
Я решил поскорее уехать в Италию и, таким образом,
вырваться из заколдованного круга, в который меня заключила
злая сила Врага. Все же я пошел вечером ко двору; там только и
говорили что о прибывшей накануне восхитительно-прекрасной
девушке, которой сегодня предстояло впервые появиться здесь в
числе фрейлин герцогини.
Двери распахнулись, вошла герцогиня, а с нею незнакомка.
То была Аврелия.
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|