Эликсиры Сатаны
Перевод Н.А. Славятинского
|
|
|||
| Э.Т.А.Гофман
Эликсиры Сатаны Перевод Н.А. Славятинского |
|||
Мгновенно мне пришли на память некоторые намеки приора,
подтверждавшие слова брата Кирилла, и я уже с чувством
искреннего благоговения рассматривал реликвии, с которыми
прежде в моем представлении было связано столько недостойных
проделок. От брата Кирилла не ускользнуло впечатление,
произведенное его речами, и он продолжал с еще большим рвением
проникновенно рассказывать о каждой из доверенных ему святынь.
Наконец он вынул из надежно запиравшегося шкафа ларец и сказал:
-- Здесь, дорогой мой брат Медард, содержится самая
удивительная и самая таинственная из всех
достопримечательностей нашего монастыря. За все время моего
пребывания в обители только я да приор держали в руках этот
ларец; о его существовании не подозревают ни братья, ни
посторонние лица. Всякий раз я прикасаюсь к нему с душевным
трепетом, словно в нем заключены злые чары, скованные и
лишенные силы могучим заклятием, -- но если они обретут
свободу, то навлекут погибель и вечное осуждение на человека,
коего они настигнут!.. Знай же, что содержимое этой шкатулки
принадлежало самому Врагу-искусителю в те времена, когда он еще
мог в зримом образе противоборствовать спасению человеческих
душ.
В крайнем изумлении смотрел я на брата Кирилла, а он, не
давая мне времени вставить хоть слово, продолжал:
--Я ни за что не стану, милый брат мой Медард, высказывать
свое мнение о столь высокомистическом предмете... и не буду
излагать домыслы, какие порой приходят мне в голову... а лучше
всего как можно точнее передам тебе все, что говорится в
бумагах об этой достопримечательности. Они хранятся в этом
шкафу, и ты впоследствии прочтешь их сам.
Тебе достаточно хорошо известно житие святого Антония, и
ты знаешь, как он, дабы отвратиться от всего земного и
устремиться всею душою к божественному, удалился в пустыню и
там проводил жизнь свою в строжайшем посте и покаянных
молитвах. Но Враг преследовал его и не раз появлялся перед ним
в зримом облике, чтобы смутить его среди благочестивых
размышлений. И вот однажды святой Антоний заметил в вечерних
сумерках какое-то мрачное существо, направлявшееся к нему. И
как же удивился он, когда, взглянув на путника, увидел, что
сквозь дыры его изношенного плаща лукаво выглядывают горлышки
бутылок. Оказалось, что перед ним в этом причудливом наряде
предстал сам Враг и, глумливо усмехаясь, спросил, не пожелает
ли он отведать эликсиров, хранящихся в этих бутылках. Это
предложение отнюдь не рассердило святого Антония, ибо Враг
давно утратил над ним всякую власть и силу и ограничивался лишь
насмешливыми речами, даже не пытаясь вступать с ним в борьбу;
пустынник, только спросил его, почему он таскает с собой
столько бутылок, да еще таким странным способом. И Нечистый
ответил так: "Видишь ли, стоит кому-либо повстречаться со мной,
как он посмотрит на меня с изумлением и уж конечно не преминет
спросить, что это у меня там за напитки, а потом из алчности
начнет поочередно пробовать их. Среди стольких эликсиров
непременно найдется такой, что окажется ему по вкусу, и
глядишь-- он уже вылакал всю бутылку и, опьянев, отдается во
власть мне и всей преисподней".
Так об этом повествуется во всех легендах. Но в хранящейся
у нас бумаге об этом видении святого Антония добавлено, что
Нечистый, уходя, оставил в траве несколько бутылок, а святой
Антоний поспешно подобрал их и припрятал в своей пещере,
опасаясь, что заблудившийся в пустыне путник или, чего доброго,
кто-нибудь из его учеников хлебнет пагубного напитка и тем
обречет себя на вечную погибель. Даже сам святой Антоний, как
говорится далее в бумаге, однажды нечаянно раскупорил одну из
бутылок, и оттуда ударили такие одуряющие пары и такие
чудовищные видения ада разом обступили святого, такие зареяли
вокруг него соблазнительные призраки, что только молитвами и
суровым постом он мало-помалу их отогнал. В ларце как раз и
хранится попавшая к нам из наследия святого Антония бутылка с
эликсиром сатаны; относящиеся к ней бумаги отличаются строго
обоснованной, бесспорной подлинностью, и во всяком случае едва
ли приходится сомневаться в том, что бутылка эта после кончины
святого Антония была действительно найдена среди его вещей.
Впрочем, -- я и сам могу тебя в том заверить, дорогой брат
Медард,--стоит мне прикоснуться к этой бутылке или даже к
ларцу, в котором она хранится, как меня охватывает неизъяснимая
жуть; мне чудится странный запах, он одурманивает меня и
вызывает такое смятение, что оно не рассеивается даже при
совершении душеспасительных послушаний. Но с помощью
неотступных молитв я превозмогаю греховное состояние духа,
какое, очевидно, вызывают некие враждебные человеку силы, хотя
я и не верю в то, что здесь непосредственно действует сам
дьявол.
Ты еще очень молод, дорогой брат Медард, и твое
воображение может под враждебным влиянием разгореться слишком
живо и ярко; да, ты мужественный и бодрый духом, но неопытный
и, быть может, даже слишком отважный и самонадеянный воин,
готовый всечасно ринуться в бой; вот почему советую тебе
никогда не открывать этот ларчик, разве что спустя годы и годы;
а чтобы любопытство не одолевало тебя, убери ты его подальше.
Брат Кирилл водворил загадочную шкатулку на прежнее место
и передал мне связку ключей, в которой был и ключ от шкафа, где
она хранилась. Странное впечатление произвел на меня его
рассказ, но, чем сильнее донимал меня соблазн взглянуть на
редкостную достопримечательность, тем тверже старался я не
поддаваться ему, памятуя предостережения брата Кирилла. Когда
Кирилл ушел, я еще раз окинул взглядом доверенные мне реликвии,
нашел в связке ключик от рокового шкафа и запрятал его
подальше, под бумаги в моей конторке...
Один из профессоров семинарии был превосходный оратор, и
всякий раз, когда он проповедовал, церковь была переполнена;
всех неудержимо увлекал поток его огненного красноречия,
зажигавший в сердцах пламень искренней веры. Его исполненные
красоты вдохновенные поучения глубоко западали и мне в душу; я
считал счастливцем столь даровитого оратора, и вот я смутно
почувствовал, что во мне все более и более крепнет стремление
уподобиться ему. Наслушавшись его, я и сам, бывало, пробовал
силы в своей одинокой келейке, целиком отдаваясь вдохновению, и
мне удавалось порой удерживать в памяти свои мысли и слова, а
затем набрасывать их на бумагу.
Тем временем проповедовавший у нас в монастыре брат
заметно дряхлел, речь его текла вяло и беззвучно, как
иссякающий ручей, а чувства и мысли у него так оскудели, что
проповеди, которые он произносил без подготовленного заранее
наброска, становились нестерпимо длинными, и задолго до их
конца почти все прихожане тихонько засыпали, словно под мерное
постукивание мельничных жерновов, и лишь могучие звуки органа
под конец пробуждали их. Приор Леонард, хотя и был прекрасным
оратором, однако в свои преклонные годы он не решался читать
проповеди из боязни чрезмерного волнения, так что заменить
дряхлеющего брата было решительно некем. Леонард иногда
заговаривал со мной об этом прискорбном положении, из-за
которого у нас в церкви становилось все меньше прихожан.
Собравшись с духом, я однажды сказал ему, что еще в семинарии
почувствовал склонность к проповедованию слова Божия и даже
написал несколько духовных бесед. Он потребовал их у меня на
просмотр и остался так ими доволен, что настойчиво советовал
мне в виде опыта выступить с проповедью в ближайший же
праздник; он нисколько не опасался неудачи, ибо природа одарила
меня всем необходимым для хорошего проповедника, а именно:
располагающей внешностью, выразительным лицом и, наконец,
сильным и звучным голосом. Что же касается умения держаться на
кафедре и подобающих жестов, то этому взялся меня обучить он
сам. Наконец подошел праздник, церковь наполнилась прихожанами,
и я не без трепета поднялся на кафедру.
Вначале я придерживался написанного, и Леонард рассказывал
мне потом, что я говорил с дрожью в голосе, но это вполне
соответствовало тем благоговейным и скорбным размышлениям,
какими начиналось мое слово, и было воспринято большинством как
чрезвычайно действенный прием ораторского искусства
проповедника. Но вскоре словно искра неземного восторга
вспыхнула у меня в душе, я и думать позабыл о своем наброске,
всецело отдавшись внезапному наитию. Кровь пылала и клокотала у
меня в жилах, я слышал громовые раскаты моего голоса под самым
куполом храма, и мне чудилось, что огонь вдохновения озаряет
чело мое и широко распростертые руки.
Все, что возвестил я собравшимся святого и
величественного, я словно в пламенном фокусе собрал воедино в
самом конце этой проповеди, и она произвела небывалое, ни с чем
не сравнимое впечатление. Рыдания... возгласы благоговейного
восторга, непроизвольно срывавшиеся с уст... громкие молитвы
сопровождали мои слова. Братья выразили мне свое величайшее
восхищение, Леонард обнял меня и назвал светочем монастыря.
Слава обо мне быстро разнеслась; чтобы послушать брата
Медарда, наиболее видные и образованные горожане за целый час
до благовеста уже толпились в не очень-то просторной
монастырской церкви. Всеобщее восхищение побуждало меня
отделывать мои проповеди так, чтобы они отличались не только
жаром, но изящной округленностью фраз и искусством построения.
Я все более увлекал своих слушателей, и уважение их ко мне,
столь разительно проявляемое повсюду и возраставшее день ото
дня, стало уже граничить с почитанием святого. Какой-то
неудержимый религиозный экстаз охватил весь город, под любым
предлогом не только по праздникам, но и в будни все
устремлялись в монастырь, дабы увидеть брата Медарда и
поговорить с ним.
И вот постепенно стала созревать у меня мысль, что я --
отмеченный особой печатью избранник Божий: таинственные
обстоятельства моего рождения в святой обители ради искупления
греха моего преступного отца, чудесные события моего раннего
детства--все указывало на то, что дух мой, находясь в
непосредственном общении с небесами, еще в этой юдоли
возносится над всем земным и я не принадлежу ни миру, ни людям,
ради спасения и утешения коих совершаю свое земное поприще.
Теперь я был уверен, что старый Пилигрим, который нам являлся в
Святой Липе, это -- святой Иосиф, а необыкновенный мальчик --
сам младенец Иисус, приветствовавший во мне святого, коему
свыше предначертано скитаться по земле. Но чем глубже
укоренялись у меня в душе эти представления, тем тягостней, тем
обременительней становилась для меня среда, в которой я жил. Не
осталось и следа прежнего покоя и безоблачной ясности духа, а
добросердечные слова братьев и приветливость приора возбуждали
во мне лишь неприязнь и гнев. Им следовало бы признать во мне
святого, высоко вознесенного над ними, повергнуться ниц предо
мной и умолять о предстоянии за них перед Богом. А раз этого не
было, то я в душе обвинил их в греховной закоснелости. Даже в
свои назидательные речи вплетал я порою намеки на то, что,
подобно лучисто-алой заре на востоке, уже забрезжили над землей
исполненные чудес времена и некий избранник Божий грядет во имя
Господне, неся верующим надежду и спасение. Свой воображаемый
удел я облекал в мистические образы, которые тем сильнее
воздействовали на толпу своим причудливым очарованием, чем
менее она их понимала. Леонард становился ко мне заметно
холоднее, он уклонялся от разговоров со мной без свидетелей, но
однажды, когда мы с ним случайно оказались с глазу на глаз в
аллее монастырского сада, он не выдержал:
-- Не скрою, дорогой брат Медард, что с некоторых пор все
твое поведение внушает мне тревогу. В душу твою проникло нечто
такое, что отвращает тебя от жизни, исполненной благочестия и
простоты. В речах твоих царит некий зловещий мрак, из коего
пока еще робко проступает угроза полного отчуждения между
нами... Позволь, я выскажусь откровенно!..
На тебе сейчас особенно заметны последствия первородного
греха; ведь с каждым порывом наших духовных сил ввысь пред нами
разверзается пропасть, куда при безрассудном полете нас так
легко низвергнуть!.. Тебя ослепило одобрение, нет -- граничащий
с идолопоклонством восторг легкомысленной, падкой на любые
соблазны толпы, ты видишь самого себя в образе, вовсе тебе не
свойственном, и этот мираж воображения завлекает тебя в бездну
погибели. Загляни поглубже в свою душу, Медард!.. Отрекись от
обольщения, помрачающего твой рассудок... Сдается мне, я
угадываю, каково оно!.. Ты уже утратил тот душевный покой, без
коего нет на земле спасения... Берегись, лукавый опутал тебя
сетями, постарайся же выскользнуть из них!.. И стань снова тем
чистосердечным юношей, которого я всею душою любил.
Тут слезы навернулись на глазах у приора; он схватил мою
руку, однако тотчас отпустил ее и быстро ушел, не дожидаясь
ответа.
Но я неприязненно отнесся к его словам: он упомянул о
похвалах, о безграничном восхищении, а ведь я их заслужил
своими необыкновенными дарованиями, и ясно стало мне, что его
досада была плодом низменной зависти, которую он и высказал
столь открыто! Молчаливый и замкнутый, снедаемый затаенным
озлоблением, сидел я теперь на собраниях общины монахов; целые
дни и бессонные ночи напролет я обдумывал, поглощенный новизною
того, что открылось мне, в какие пышные слова облеку созревшие
у меня в душе назидания и как поведаю их народу. И чем более
отдалялся я от Леонарда и братии, тем искуснее притягивал к
себе толпу.
В день святого Антония церковь была донельзя переполнена,
и пришлось настежь распахнуть двери, дабы все подходивший и
подходивший народ мог хотя бы с паперти уловить что-либо из
моих слов. Никогда еще я не говорил сильнее, пламеннее,
проникновеннее. Я коснулся, как это принято, наиболее
существенного из жития святого и затем перешел к тесно
связанным с человеческой жизнью размышлениям. Я говорил об
искушениях лукавого, получившего после грехопадения власть
соблазнять людей, и проповедь моя как-то незаметно подвела меня
к легенде об эликсирах, которую я истолковал как иносказание,
исполненное глубокого смысла. Тут мой блуждающий по церкви
взгляд упал на высокого худощавого человека; прислонясь к
колонне, он стоял наискосок от меня возле скамьи. На нем был
необычно, на чужеземный лад, накинутый темно-фиолетовый плащ,
под которым обрисовывались скрещенные на груди руки. У него
было мертвенно-бледное лицо, а в упор устремленный на меня
взгляд больших черных глаз, словно жгучим ударом кинжала,
пронзил мою грудь. Мне стало жутко, я затрепетал от страха,
однако, отвернувшись и собрав все силы, продолжал говорить. Но
будто под воздействием недобрых чар я все поворачивал голову в
его сторону, и все так же сурово и неподвижно стоял этот муж с
устремленным на меня загадочным взглядом. Горькая насмешка...
ненависть, исполненная презрения, застыли на его изборожденном
морщинами высоком челе и в опущенных углах рта. От него веяло
холодом... жутью. О, да ведь это был неведомый Художник из
Святой Липы!.. Я почувствовал леденящие объятия ужаса... Капли
холодного пота проступили у меня на лбу... Речь моя теряла
плавность... я все более сбивался... В церкви стали
перешептываться... послышался ропот... Но все так же
неподвижно, оцепенело стоял, прислонясь к колонне, грозный
Незнакомец, устремив на меня свой упорный взгляд. И я крикнул в
безумном порыве смертельного страха:
-- Изыди, проклятый!.. Изыди!.. ибо я... я -- святой
Антоний!
Тут я упал без сознания, а очнулся уже на своем иноческом
одре, брат Кирилл сидел у моего изголовья, пестуя меня и
утешая. Но как живой стоял перед моими глазами образ грозного
Незнакомца. И чем больше брат Кирилл, которому я все рассказал,
старался убедить меня, что это был лишь призрак воображения,
разгоряченного моей уж слишком ревностной проповедью, тем более
жгучими были горечь раскаяния и стыд за свое поведение на
кафедре. Как я потом узнал, по моему последнему восклицанию
прихожане рассудили, что со мной приключился приступ внезапного
помешательства. Нравственно я был раздавлен, уничтожен.
Затворившись в своей келье, я предавался строжайшему покаянию и
в пламенных молитвах искал сил на борение с Искусителем,
дерзнувшим явиться мне в святом месте и лишь глумления ради
принявшим образ благочестивого Художника из Святой Липы.
Никто, впрочем, не видал мужа в фиолетовом плаще, и приор
Леонард по известной доброте своей изо всех сил старался
объяснить происшедшее горячкой, которая так зло застигла меня
во время проповеди и была причиной того, что я стал
заговариваться. И действительно, я был еще хил и немощен, когда
спустя несколько недель вошел опять в круговорот монастырской
жизни. Я попытался снова подняться на кафедру, но, терзаемый
страхом, преследуемый наводящим ужас мертвенно-бледным ликом, я
из сил выбивался, стараясь достигнуть известной стройности
изложения, и уже не надеялся, как бывало прежде, на огонь
красноречия. Проповеди мои стали обыденными... вялыми...
бессвязными. Прихожане пожалели о моем утраченном даре и
мало-помалу рассеялись, а на место мое возвратился
проповедовавший прежде старый монах, и говорил он явно лучше
меня.
Некоторое время спустя обитель нашу посетил молодой граф,
который путешествовал со своим наставником, и пожелал осмотреть
ее многочисленные достопримечательности. Мне пришлось отпереть
залу с реликвиями, но когда мы вошли, то приора,
сопровождавшего нас при осмотре монастырской церкви и хоров,
зачем-то позвали и я остался один с гостями. Показывая то одно,
то другое, я давал объяснения, но вот графу бросился в глаза
украшенный изящной резьбой старинный немецкий шкаф, в котором у
нас хранился ларец с эликсиром сатаны. Не считаясь с явным моим
нежеланием говорить о том, что хранится в этом шкафу, граф и
наставник не отставали от меня до тех пор, пока я не рассказал
им легенду о коварстве дьявола, об искушениях святого Антония и
о хранящейся у нас редкости -- диковинной бутылке; и я даже
слово в слово повторил те предостережения, которые сделал брат
Кирилл, уверявший, что губительно открывать ларец и показывать
бутылку. Но хотя граф был и нашей веры, он, казалось, столь же
мало, как и его наставник, придавал значения святым легендам.
Оба они потешались и острили над смехотворным чертом, таскавшим
в дырявом плаще соблазнительные 6yтылки. Наконец наставник,
приняв серьезный вид, сказал:
-- Не сетуйте на нас, легкомысленных мирян, ваше
преподобие!.. Будьте уверены, мы с графом глубоко чтим святых
как выдающихся подвижников веры, которые ради спасения своей
души и душ ближних жертвовали всеми радостями жизни и даже ею
самой. Но что до истории, рассказанной сейчас вами, то она,
думается мне, лишь тонкое назидательное иносказание, сочиненное
святым, и оно только по какому-то недоразумению было потом
внесено в его житие как нечто действительно с ним происшедшее.
С этими словами наставник проворно отбросил крышку и
выхватил из ларца черную, странного вида бутылку.
Действительно, как утверждал брат Кирилл, вокруг
распространился крепкий аромат, но только не одуряющий, а
скорее приятный, животворный.
-- Э, да я побьюсь об заклад, -- воскликнул граф, -- что
этот эликсир сатаны--настоящее сиракузское вино, и притом
отличное!
-- Без сомнения, -- поддержал наставник, -- и если эта
бутылка действительно досталась вам из наследия святого
Антония, высокочтимый отец, то вам повезло куда более, чем
королю неаполитанскому; ведь дурное обыкновение римлян не
закупоривать вина, а сохранять их под слоем масла, лишило его
величество удовольствия отведать древнеримского вина. Но если
это вино и не столь старо, как древнеримское, то все же оно
самое выдержанное из всех существующих на свете, и вы недурно
поступили бы, воспользовавшись как должно этой реликвией и
полегоньку выцедив ее себе на утеху.
-- О, да, -- подхватил граф, -- и это старое-престарое
сиракузское вино, глубокочтимый отец, влило бы в вашу кровь
свежие силы, так что и следа не осталось бы от той немощи,
какая, очевидно, снедает вас.
Наставник вытащил из кармана стальной пробочник и, не
внимая моим возражениям, откупорил бутылку... Мне показалось,
что вслед за вылетевшей пробкой мигнул и сразу погас синеватый
огонек. Аромат усилился и разошелся по комнате. Наставник
первый отведал вина и восторженно воскликнул:
-- Отличное, отличное сиракузское! Видно, недурен был
погребок у святого Антония, и если дьявол действительно
поставлял ему вино, то, право же, он относился к подвижнику не
так уж плохо, как принято думать. Отведайте, граф.
Граф отведал и подтвердил мнение наставника. Продолжая
вышучивать эту достопримечательность как явно наилучшую во всем
собрании, они говорили, что таких реликвий они рады бы иметь
целый погреб, и т. д. Я слушал молча, понурив голову и потупив
глаза; беззаботное веселье этих людей удручающе отозвалось во
мне: на сердце у меня стало тяжелее, и напрасно настаивали они
на том, чтобы я пригубил вина святого Антония, я наотрез
отказался и, тщательно закупорив бутылку, запер ее в хранилище.
Приезжие покинули монастырь, но когда я одиноко сидел в
своей келье, то заметил, что самочувствие мое улучшилось и что
я бодр и весел. Как видно, уже один аромат вина подкрепил мои
силы. Я не испытал на себе ни малейшего следа того вредного
действия, о котором говорил Кирилл, наоборот, было очевидно
благотворное влияние эликсира; и чем глубже я вникал в смысл
легенды о святом Антонии и чем живее звучали у меня в душе
слова графского наставника, тем более убеждался я, что его
объяснение правильно; и вот в голове у меня, словно молния,
блеснула мысль, что в тот злополучный день, когда адское
видение прервало мою проповедь, я и сам задавался целью
объяснить прихожанам эту легенду как тонкое и поучительное
иносказание святого мужа. К этому соображению вскоре
присоединилось другое, и оно так меня захватило, что все
остальное потонуло в нем. "Что, если этот волшебный
напиток,--думал я,--придаст крепость душе твоей, зажжет
погасшее было пламя, и оно, вспыхнув с новой силой, всего тебя
озарит? И не сказалось ли таинственное сродство твоего духа с
заключенными в вине силами природы, если тот же самый аромат,
который одурманивал хилого Кирилла, так животворно подействовал
на тебя?"
Но всякий раз, как я решался последовать совету гостей и
уже готов был приступить к делу, какое-то внутреннее, мне
самому непонятное сопротивление удерживало меня. И едва я
подходил к шкафу с намерением открыть его, мне вдруг начинало
мерещиться в его причудливой резьбе наводящее ужас лицо
Художника с пронзительным, в упор устремленным на меня взглядом
мертвенно-живых глаз; мною овладевал суеверный страх, я
опрометью бросался вон из хранилища реликвий и у подножия
креста каялся в своем дерзновении. Но все настойчивей и
настойчивей овладевала мною мысль, что лишь после того, как я
отведаю чудодейственного вина, дух мой обретет вожделенную
свежесть и силу.
Меня доводило до отчаяния обхождение со мной приора и
монахов... они ведь принимали меня за душевнобольного и
относились ко мне с искренним участием, проявляя, однако,
унижавшую меня осмотрительность, и, когда Леонард освободил
меня от посещения церковных служб, чтобы я мог вполне собраться
с силами, однажды бессонной ночью, истерзанный скорбью, я
решился дерзнуть на все, хотя бы мне грозила смерть, -- и пойти
на гибель или возвратить себе утраченную духовную силу!
Поднявшись со своего дощатого ложа, я, как призрак,
заскользил по церкви, пробираясь в залу реликвий, с лампой в
руке, зажженной от огонька, теплившегося пред образом девы
Марии. Казалось, лики святых в монастырском храме, освещенные
трепетным сиянием лампы, оживают и смотрят на меня с
состраданием, а сквозь разбитые окна на хорах несутся ко мне в
глухом шуме ветра предостерегающие голоса, и чудится долетевший
издалека зов матери: "Медард, сын мой, что ты затеял, отступись
от греховного умысла!" Но в зале реликвий царили тишина и
покой; я распахнул дверцы шкафа, выхватил ларец, бутылку и
сделал изрядный глоток.
По жилам моим заструился огонь, я почувствовал себя
неописуемо здоровым... глотнул еще немного, и вот уже я
радостно стою у преддверия новой -- и чудо какой прекрасной! --
жизни... Я поспешно запер опустевший ларчик в шкаф, побежал с
благодетельной бутылкой в свою келью и спрятал ее в конторку.
Тут мне попался под руку маленький ключик, который я
некогда снял во избежание соблазна, -- как же это я, не имея
его, мог отпереть шкаф при недавних гостях и сейчас? Я отыскал
связку с ключами, и глянь-ка! --на ней между другими висит
какой-то невиданный ранее ключик, которым я, оказывается, уже
дважды отмыкал шкаф, по рассеянности вовсе его не замечая.
Невольно я вздрогнул, но в душе моей, словно очнувшейся от
глубокого сна, замелькали картины, одна пестрее другой. Я не
знал покоя, места себе не находил до самого утра, а занялось
оно так весело, что я поторопился в монастырский парк навстречу
пламеневшим, как жар, лучам солнца, уже поднявшегося над
горами. Леонард и братия заметили глубокую во мне перемену;
вчера еще замкнутый, молчаливый, я был весел и оживлен. И я
загорелся былым огнем красноречия, словно говорил перед
собравшейся паствой. Когда я остался с Леонардом наедине, он
долго всматривался в меня, словно желая проникнуть в глубину
моей души. Но только легкая усмешка скользнула по его лицу,
когда он сказал мне:
-- Уже не в видении ли свыше брат Медард обрел новые силы
и юный пыл?
Я почувствовал, что сгораю от стыда, и жалким, недостойным
показалось мне в тот момент мое красноречие, порожденное
глотком старого вина. Я стоял, потупив глаза и опустив голову,
а Леонард ушел, предоставив меня моим размышлениям. Я весьма
опасался, что подъем, вызванный вином, продлится недолго и,
быть может, к моей вящей скорби, повлечет за собой еще большее
изнеможение; но этого не случилось, напротив, вместе с
возвратившимися силами ко мне вернулась юношеская отвага и
неуемная жажда той высокой деятельности, какую предоставлял мне
монастырь. Я настаивал на том, чтобы в первый же праздник мне
разрешили выступить с проповедью, и получил соизволение.
Накануне я отведал чудодейственного вина, и никогда еще не
говорил я столь пламенно, вдохновенно, проникновенно. Слух о
моем выздоровлении быстро распространился по округе, и народ
хлынул в церковь; но чем больше привлекал я расположение толпы,
тем сдержаннее и задумчивее становился Леонард, и я всей душой
начинал его ненавидеть, подозревая его в мелочной зависти и в
монашеской гордыне.
Приближался день святого Бернарда, и я преисполнился
горячего желания блеснуть перед княгиней своими дарованиями; я
попросил приора устроить так, чтобы мне позволили проповедовать
в монастыре бернардинок... Мне показалось, что просьба моя
застигла Леонарда врасплох; он признался, что на сей раз хотел
сам выступить с проповедью и уже все подготовлено к этому, но
тем проще ему исполнить мою просьбу: он скажется больным и
взамен пошлет меня.
Так оно и произошло!.. Накануне праздника я увиделся с
матерью и с княгиней; но я до того был поглощен своей
проповедью, надеясь достигнуть в ней вершин церковного
красноречия, что свидание с ними почти не произвело на меня
впечатления. В городе распространился слух, что вместо
заболевшего Леонарда читать проповедь буду я, и, вероятно, это
и привлекло в церковь немало образованных людей. Я говорил без
всякого наброска, а только предварительно расположив в уме все
части проповеди, в расчете на силу вдохновения, какую вызовут у
меня в душе торжественная служба, толпа набожных прихожан и,
наконец, сама великолепная церковь с уходящим ввысь куполом, --
и я не ошибся! Подобно огненному потоку стремительно неслось
мое слово, содержавшее немало самых живых образов и
благочестивых размышлений, связанных с житием святого Бернарда,
и в устремленных на меня взорах я читал восторг и удивление. С
нетерпением ожидал я, что скажет княгиня, как горячо она
выразит свое душевное удовлетворение, и, думалось мне, теперь
она, глубже осознав присущую мне высшую силу, отнесется с
невольным благоговением к тому, кто еще ребенком приводил ее в
изумление. Но, когда я выразил желание побеседовать с нею, она
попросила передать мне, что внезапно почувствовала себя
нездоровой и потому не сможет говорить ни с кем, даже со
мной...
Мне это было тем досаднее, что я вообразил себе в своем
горделивом суемудрии, будто аббатиса пожелает услышать из моих
уст еще и другие исполненные благочестия речи. Мать мою,
казалось, точила какая-то невысказанная скорбь, но я не стал
допытываться, что с нею, ибо втайне винил во всем самого себя,
хотя я и не был в состоянии в этом разобраться. Она передала
мне от княгини записку, но с тем, чтобы я ознакомился с ней
только у себя в монастыре. Едва переступив порог моей кельи, я,
к своему изумлению, прочитал нижеследующее:
"Милый сын мой (я все еще хочу так тебя называть) , ты
причинил мне глубочайшее огорчение своей проповедью в церкви
нашей обители. Слова твои исходят не из глубины благоговейно
устремленной к небу души, и воодушевление твое далеко не такое,
когда верующий, словно на крыльях серафимов, устремляется ввысь
и в священном восторге созерцает царство Божие. Увы! Все
тщеславное великолепие твоей речи и явственное стремление
насытить ее блестящими эффектами подсказывают мне, что ты не
наставлял общину верующих, возжигая в ней светоч благочестивых
размышлений, а искал только похвал и пустого восхищения суетно
настроенных мирян. Ты лицемерно выставлял чувства, каких нет у
тебя в душе, ты прибегал к явно заученным жестам и наигранному
выражению лица, будто самонадеянный актер, ради одних постыдных
одобрений. Дух лжи завладел тобою, и он тебя погубит, если ты
вновь не обретешь себя и не отрешишься от греховных помыслов.
Ибо грех, великий грех -- все поведение твое и твои замашки,
грех тем больший, что, постригаясь в монахи, ты дал обет вести
самый благочестивый образ жизни и отречься от земной суеты. Да
простит тебя по своему небесному долготерпению святой Бернард,
которого ты так тяжко оскорбил, и да озарит он душу твою, дабы
ты снова вступил на стезю истины, с которой сбился,
соблазненный Врагом рода человеческого, и да будет он ходатаем
о спасении твоей души. Прощай".
Будто градом громовых стрел пронзили меня слова аббатисы,
и я запылал гневом, ибо подобные же намеки Леонарда на мои
проповеди с несомненностью изобличали приора в том, что он
воспользовался ханжеством княгини и восстановил ее против меня
и моего дара красноречия. Встречаясь теперь с ним, я дрожал от
еле сдерживаемой ярости, и порой у меня появлялась даже мысль
извести его, хотя я и приходил в ужас от этих помышлений. И тем
нестерпимее были мне упреки аббатисы и приора, что в
глубочайших недрах моей души я отлично чувствовал правоту
обоих; но я все более упорствовал в своем поведении
и, подкрепляя себя таинственным напитком, продолжал
уснащать свои проповеди всеми цветами витийства, тщательно
продумывая и свои жесты и выражение лица, и таким-то образом
добивался все больших и больших похвал и знаков величайшего
восхищения.
Утренний свет пробивался многоцветными лучами сквозь
витражи монастырской церкви; одинокий, в глубоком раздумье
сидел я в исповедальне; только шаги прибиравшего церковь
послушника гулко отдавались под высокими сводами. Вдруг
невдалеке от меня зашелестело, и я увидел высокую стройную
женщину, судя по одежде, не из наших мест, с опущенной на лицо
вуалью; войдя в боковую дверь, она приближалась ко мне,
намереваясь исповедоваться. Она подошла с неописуемой граций,
опустилась на колени, глубокий вздох вырвался у нее из груди --
я почувствовал ее жгучее дыхание и еще прежде, чем она
заговорила, был во власти ошеломляющего очарования.
Как описать совершенно особый, до глубины души проникающий
звук ее голоса!.. Каждое слово ее хватало за сердце, когда она
призналась, что питает запретную любовь, с которой долго и
тщетно боролась, и любовь эта тем греховней, что ее
возлюбленный связан обетом; но в безумном отчаянии она впала в
безнадежность и обеты его прокляла.
Тут она запнулась... поток слез хлынул у нее из очей, и в
нем захлебнулись ее слова:
-- Это ты, ты, Медард, это тебя я так неизреченно люблю!
Словно смертельной судорогой пронизало все мое существо, я
был вне себя, порыв неведомого мне доселе чувства раздирал
грудь, -- бросить на нее взгляд, обнять... умереть от восторга
и муки; минута такого блаженства, а там хоть вечные муки ада!
Она замолкла, но я слышал, как взволнованно она дышит.
Охваченный каким-то исступленным отчаянием, я собрал все
свои силы и сдержался; не знаю, что я такое говорил, но вот я
заметил, как она, не проронив ни слова, встала и удалилась, а
я, крепко прижимая к глазам платок, продолжал сидеть в
исповедальне, оцепеневший, едва ли не без памяти.
К счастью, никто больше не заходил в церковь, я мог
незаметно ускользнуть и возвратиться в келью. Но все теперь
предстало мне в другом свете, и какими же нелепыми и пустыми
показались мне все мои прежние стремления!
Мне не пришлось увидеть лица Незнакомки, и все же она жила
у меня в душе, смотрела на меня чарующими темно-синими глазами,
-- перлы слез дрожали в них и, срываясь, жаркими искрами падали
мне в душу и зажигали в ней пламя, погасить которое не дано
было никакой молитве, никаким покаянным самоистязаниям. А ведь
я обратился к ним и до крови бичевал себя веревкой с узлами,
дабы избежать вечной погибели, ибо нередко огонь, который
заронила в мое сердце Незнакомка, возбуждал во мне дотоле
неведомые греховные желания, и я не знал, как спастись от мук
сладострастия.
В церкви нашей был придел во имя святой Розалии с дивной
иконой, изображавшей праведницу в час ее мученической кончины.
В ней я узнал свою возлюбленную, и даже платье на святой
было точь-в-точь такое же, как странный костюм Незнакомки.
Здесь-то, простершись на ступенях алтаря, я, словно охваченный
безумием, испускал страшные вопли, от которых монахи приходили
в ужас и разбегались, объятые страхом.
В минуты более спокойные я метался по всему монастырскому
парку и видел -- вот она скользит вдалеке по благоухающим
равнинам, мерцает в кустах, реет над потоком, витает над
цветущими лугами, повсюду она, только она!
И я предавал проклятиям свои монашеские обеты, самое свою
жизнь!
Прочь отсюда, за монастырские стены, и не ведай покоя,
пока ты не найдешь ее, пока она, ценою вечного спасения, не
станет твоей!
Наконец мне кое-как удалось умерить приступы безумия,
приводившего в недоумение приора и братию; внешне я стал
спокойнее, но тем глубже в душу проникало пагубное пламя.
Ни сна!.. Ни покоя!
Образ Незнакомки преследовал меня, я метался на своем
жестком ложе и взывал к святым, но не о том, чтобы они меня
спасли от соблазнительного призрака, витавшего передо мной, и
не о том, чтобы душе моей избегнуть вечного проклятия,--нет! А
о том, чтобы они дали мне эту женщину, разрешили меня от обета,
предоставили свободу для греховного отступничества!
Но вот в душе у меня созрела мысль -- бегством из
монастыря положить конец моим мукам. Освободиться от
монашеского сана, заключить в объятия эту женщину, утолить
бушевавшую во мне страсть! Я решил сбрить бороду, переодеться в
светское платье и, изменив таким образом до неузнаваемости свою
внешность, бродить по городу до тех пор, пока ее не найду; мне
и в голову не приходило, как все это трудно, да и попросту
невозможно; и мне было невдомек, что, не имея вовсе денег, я не
проживу и дня за стенами монастыря.
Наконец настал последний день, который я еще намеревался
провести в обители; благодаря счастливой случайности я раздобыл
себе мирское платье: ночью я собирался покинуть монастырь, с
тем чтобы никогда больше сюда не возвращаться. Вот уже и вечер
наступил, как вдруг приор вызвал меня к себе. Я весь
затрепетал, будучи убежден, что он высмотрел мои тайные
приготовления. Принял меня Леонард необычайно сурово, с
величавым достоинством, отчего я вновь невольно содрогнулся.
-- Брат Медард,--начал он,-- твое безумное поведение,
которое я считаю лишь неистовым проявлением той душевной
экзальтации, какую ты с давних пор у нас насаждаешь,--с целью,
быть может, и не совсем чистой, -- расстраивает нашу спокойную
совместную жизнь; более того, оно лишает братию жизнерадостного
расположения духа, которое я всегда стремился поддержать среди
них как плод тихой благочестивой жизни. Причина этого
состояния, быть может, какое-нибудь злокозненное происшествие,
приключившееся с тобой. Ты мог бы обрести утешение у меня,
отечески расположенного к тебе друга, которому ты можешь вполне
довериться, но ты молчишь, а я теперь не склонен настаивать,
ибо тайна твоя могла бы смутить мой покой, а он мне всего
дороже в пору безмятежной старости. Как часто страшными,
богопротивными речами, которые ты, казалось, говорил в безумии,
главным образом в приделе святой Розалии, ты безбожно досаждал
не только братии, но и посторонним, когда они оказывались в
церкви; да, я мог бы сурово тебя покарать, как того требуют
правила монастырского распорядка, но я этого не сделаю, ибо в
твоих заблуждениях, возможно, повинна некая злая сила или даже
Враг, которому ты недостаточно сопротивлялся, и посему я лишь
налагаю на тебя послушание--неусыпно каяться и молиться...
Вижу, что у тебя там, в недрах души!.. Ты рвешься на волю!..
Леонард проницательно посмотрел на меня, и я, не выдержав
его взгляда, рыдая, пал ниц перед ним, отлично зная за собой
это недоброе намерение.
-- Я тебя понимаю, -- продолжал Леонард, -- и сам думаю,
что лучше монастырского одиночества тебя исцелит жизнь в миру,
если только ты будешь благочестив. Обстоятельства требуют,
чтобы наш монастырь послал одного из братьев в Рим. Я выбрал
тебя, и уже завтра ты можешь отправляться с надлежащими
наставлениями и полномочиями. Для выполнения этой миссии у тебя
все данные: ты молод, деятелен, искусен в делах и к тому же
отлично владеешь итальянским языком... Ступай же сейчас в свою
келью, горячо молись о спасении своей души, и я буду молиться о
тебе, только откажись от самобичевания: оно лишь ослабит тебя и
ты не сможешь отправиться в путь. На рассвете жду тебя, приходи
в эту келью.
Слова почтенного Леонарда небесным лучом озарили мою душу;
я доходил до ненависти к нему, но вот сейчас какая-то
благостная боль пронзила мне сердце, то была любовь, которая
некогда так привязывала меня к нему. Горячие слезы брызнули у
меня из глаз, и я приник устами к его рукам. Он обнял меня, и
мне показалось, что ему ведомы мои самые тайные помышления и
что он предоставляет мне свободу идти по стезе, предначертанной
мне роком, который, властвуя надо мной, быть может, ввергнет
меня в вечную погибель, даровав лишь один миг блаженства.
Бегство мое оказалось ненужным, я вправе был покинуть
монастырь и мог посвятить себя поискам той, без кого для меня в
этом мире не будет ни радости, ни покоя,-- мог неутомимо
разыскивать ее, доколе не найду! Мое путешествие в Рим,
сопряженное с неким поручением, казалось, было придумано
Леонардом как предлог выпроводить меня из монастыря.
Ночь я провел в молитве и в сборах в дорогу; я вылил
остатки таинственного вина в оплетенную флягу, чтобы при случае
воспользоваться им как испытанным средством, а пустую бутылку
из-под эликсира положил в ларчик.
Немало был я удивлен, когда из подробнейших наставлений
приора убедился, что моя поездка в Рим не была его выдумкой и
что действительно обстоятельства, требовавшие присутствия там
полномочного брата, имели важное значение для монастыря. И
тяжко стало у меня на сердце, когда я подумал, что с первых же
шагов за стенами обители я безоглядно воспользуюсь своей
свободой. Но мысль о ней подбодрила меня, и я решил твердо
следовать своим побуждениям.
Собрались братья, и прощанье с ними, а особенно с отцом
Леонардом, пробудило у меня в душе глубокую тоску. Наконец
врата обители затворились за мной, и я, снабженный всем
необходимым для дальнего пути, очутился на воле.
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|