Эликсиры Сатаны
Перевод Н.А. Славятинского
|
|
|||
| Э.Т.А.Гофман
Эликсиры Сатаны Перевод Н.А. Славятинского |
|||
-- Женщина была вдовой Франческо, а ее сын -- тот самый
Медард?
-- Совершенно верно, но как вам удалось это узнать?
--Таинственные обстоятельства жизни капуцина Медарда стали
мне известны совсем необычайным образом. Я точно осведомлен о
том, что с ним произошло, вплоть до его бегства из замка барона
Ф.
-- Но как?.. и кто...
-- Все это я увидел во сне, который пригрезился мне наяву.
-- Вы шутите?
--И не думаю. Мне действительно представляется, будто я
слышал во сне повествование того несчастного, которого, как
игрушку темных сил, бросало из стороны в сторону, от одного
злодеяния к другому... Когда я ехал сюда, возница сбился с пути
в ...ском лесу; я попал в дом лесничего и там...
-- А, понимаю, там вы повстречались с монахом...
-- Вот именно, только он был совсем помешанный.
-- А теперь он как будто здоров. Да и тогда у него были
минуты просветления, в одну из них он вам все и рассказал?..
-- Не совсем так. Он вошел ночью ко мне в комнату, ничего
не зная о моем приезде. Увидев человека, невероятно, как две
капли воды, на него похожего, он пришел в ужас. Он решил, что я
-- его двойник и мое появление... предвещает ему близкую
смерть... Запинаясь... заикаясь... он делал свои покаянные
признания... но я был так измучен после долгого пути, что меня
одолевал сон; и все же мне сквозь дрему чудилось, будто монах
уже спокойно и сдержанно продолжает свой рассказ, и сейчас я и
в самом деле не знаю, на каком месте повествования меня свалил
сон. Впрочем, мне кажется, монах утверждал, будто не он убил
Евфимию и Гермогена, а граф Викторин...
-- Все это странно... очень странно... но почему вы ничего
не сказали об этом следователю?
-- Разве мог я надеяться, что следователь придаст хоть
какое-нибудь значение столь неправдоподобному рассказу? И
вообще, как может наш просвещенный суд верить в какие-то
чудеса?
-- Да, но вы ведь могли бы сразу же догадаться, что вас
принимают за этого безумного монаха, и сказать, что он-то и
есть капуцин Медард.
-- Да, пожалуй... особенно после того, как выживший из ума
старик, мне кажется, его называли Кириллом, настойчиво выдавал
меня за монаха своего монастыря. Но мне и в голову не пришло,
что тот безумный монах и есть Медард и что преступление, в коем
он мне признался, предмет настоящего судебного разбирательства.
Ведь лесничий сказал мне, что монах никогда не называл ему
своего имени... как же удалось это открыть?
-- Очень просто. Как вам известно, монах этот жил
некоторое время у лесничего; казалось, он уже совсем
выздоровел, но внезапно безумие овладело им с такой ужасающей
силой, что лесничий был вынужден отправить его сюда, и его
заперли в доме умалишенных. Там он сидел неподвижно, словно
статуя, дни и ночи напролет, тупо глядя перед собой. Он не
говорил ни слова, он рукой не мог пошевелить, и кормить его
приходилось насильно. Применяли различные средства, чтобы
вывести его из оцепенения, но все было тщетно, а к
сильнодействующим прибегать не решались, чтобы не вызвать у
него приступа дикой ярости. Несколько дней назад в город
является старший сын лесничего и навещает монаха в доме
умалишенных. Он уходит, убедившись в его безнадежном состоянии,
и как раз в это время видит проходящего мимо патера Кирилла из
монастыря капуцинов близ Б. Он обращается к нему с просьбой
посетить запертого здесь злосчастного капуцина, на которого
свидание с братом его ордена может благотворно подействовать.
Но как только Кирилл увидел монаха, он в ужасе отпрянул:
"Пресвятая матерь Божия! Медард, злосчастный Медард!" Так
воскликнул Кирилл, и в тот же миг мертвенно-неподвижные глаза
монаха оживились. Он поднялся и с глухим стоном бессильно
рухнул на пол... А Кирилл со всеми, кто присутствовал при этом
событии, тотчас же отправился к председателю уголовного суда и
дал показания. Следователь, которому было поручено вести ваше
дело, является с Кириллом в дом умалишенных; там они находят
монаха в состоянии полного изнеможения, но в здравом уме. Он
признается, что он действительно монах Медард из монастыря
капуцинов близ Б. Со своей стороны, Кирилл уверяет, что его
ввело в заблуждение ваше невероятное сходство с Медардом. Лишь
теперь, когда перед ним подлинный Медард, ему бросается в
глаза, до чего он отличается от господина Леонарда голосом,
выражением глаз; походкой и осанкой. На левой стороне шеи у
него нашли довольно значительный рубец в виде креста,
наделавший столько шуму в вашем процессе. Тут же монаха стали
допрашивать о событиях в замке барона Ф. "Я проклятый,
омерзительный злодей, -- сказал он слабым, еле слышным голосом,
-- я глубоко раскаиваюсь в том, что я натворил... Ах, я
позволил провести себя и погубил свою бессмертную душу!..
Помилосердствуйте... дайте мне время одуматься... я во всем, во
всем сознаюсь!" Когда об этом довели до сведения герцога, он
тотчас приказал прекратить возбужденное против вас дело и
освободить вас из крепости. Такова история вашего
освобождения... А монах препровожден теперь в тюрьму.
-- И признался во всем? Что же, он убил Евфимию и
Гермогена? А как же граф Викторин?..
-- Насколько мне известно, процесс против монаха
начинается лишь сегодня. Что же до графа Викторина, то,
кажется, все имеющее отношение к тем давнишним событиям при
нашем дворе должно быть непременно покрыто мраком
неизвестности.
-- Признаться, я не улавливаю никакой связи между
катастрофой при вашем дворе и событиями в замке барона Ф.
--Да я, в сущности, имел в виду не столько самые события,
сколько тех, кто принимал в них участие.
-- Я вас не понимаю.
-- Вы помните мой рассказ про обстоятельства гибели
принца?
-- Разумеется.
-- Так неужели вам не ясно, что Франческо питал преступную
страсть к итальянке? Что именно он проник раньше принца в покой
новобрачных и затем сразил насмерть принца?.. Плодом его
злодеяния был Викторин... Он и Медард сыновья одного отца.
Викторин бесследно исчез, его так и не удалось разыскать.
-- Монах столкнул его в Чертову пропасть. Проклятие
безумному братоубийце!
Едва я это произнес, как послышался тихий-тихий стук
призрачного страшилища, которое преследовало меня в тюрьме.
Напрасно я тщился побороть охвативший меня ужас. Врач,
казалось, не слышал никакого стука и не замечал моего волнения.
Он продолжал:
-- Как!.. Неужели монах признался вам, что Викторин пал от
его руки?
-- Да... Судя по его бессвязным высказываниям, этим и
объясняется исчезновение графа Викторина. Проклятие безумному
братоубийце!..
Все сильней стучало, стонало, вздыхало; еле слышный смех
пронесся с каким-то присвистом по комнате, и затем прозвучало:
-- Медард... Медард... хи... хи... хитрец... помоги!
Врач, ничего не замечая, продолжал:
-- Происхождение самого Франческо тоже окутано некоей
тайной. Весьма вероятно, что он в родстве с нашим герцогским
домом. Несомненно, что Евфимия -- дочь...
Задрожав на петлях, распахнулась от ужасного удара дверь,
пронзительный смех прокатился по комнате, и я завопил как
безумный.
-- Ха-ха-ха, братец, ха-ха, а ну-ка, живо, живо сюда,
ежели у тебя охота схватиться со мной... у филина как раз
теперь свадьба; давай-ка взберемся на крышу и поборемся там, а
тот, кто столкнет другого, выйдет в короли и вдоволь напьется
крови...
Лейб-медик, схватив меня за руки, закричал:
-- Что с вами? Что такое? Вы больны... да и впрямь опасно
больны. Скорее же, скорей в постель!
Уставившись на распахнутую дверь, я ожидал, что вот-вот на
пороге встанет мой отвратительный двойник. Но никто не
появлялся, и я вскоре опомнился, ужас разжал свои ледяные
когти. А лейб-медик твердил, что я даже не представляю себе, до
чего опасно я болен, и объяснял мой недуг всем, что мне
пришлось пережить в тюрьме, потрясением, какое вызвал у меня
мой процесс. Я принимал приписанные мне лекарства, но гораздо
больше, чем его врачебное искусство, моему выздоровлению
содействовало то, что я более не слыхал стука и, как мне
казалось, мой ужасный двойник покинул меня навсегда.
Но вот однажды утром золотистые лучи весеннего солнца ярко
и приветливо засияли у меня в комнате, в окно повеяло
сладостным благоуханием цветов; несказанное томление овладело
мною, меня потянуло на волю, и я устремился в парк... Деревья и
кусты шелестом и шепотом приветствовали выздоравливающего от
смертельной болезни. Я дышал так, словно очнулся от тяжкого
сновидения, и глубокие вздохи мои звучали точно неизреченные
глаголы, слившиеся с ликующим пением птиц и веселым жужжанием и
гудением пестрых насекомых.
Да!.. я очнулся в аллее, под сенью сумрачных платанов, и
тяжким сновидением казалось мне не только все пережитое за
последнее время, но и вся моя жизнь с того часа, как я покинул
монастырь... Мне грезилось, что я в парке капуцинов близ города
Б. Вот уже под далекими кустами высится крест, у подножия
которого я некогда горячо молился о ниспослании мне силы
преодолеть все искушения... Крест казался мне теперь целью, к
которой я должен идти, дабы повергнуться перед ним во прах и с
сокрушенным сердцем каяться в преступных, греховных кошмарах,
навеянных на меня сатаной, и я все шел вперед, воздев кверху
сложенные руки, устремив глаза на крест... Воздушные токи
становились все сильней и сильней... мне чудились духовные
гимны, распеваемые братией, но эти звуки порождал веющий в
деревьях ветер, пленительно звеневший в лесу; у меня захватило
дыхание, слабость не проходила, и я вынужден был прислониться к
дереву, чтобы не упасть. Но меня снова неудержимо повлекло к
далекому кресту, я напряг все силы и, пошатываясь, побрел
дальше, но смог дойти лишь до обросшей мохом скамьи возле
густого кустарника; тут мною овладело смертельное изнеможение,
и я, будто дряхлый старец, медленно опустился на скамью,
глухими стонами облегчая сдавленную грудь.
Вблизи на дорожке послышался шорох... "Аврелия!"--молнией
сверкнуло у меня в голове, и вот уже она действительно передо
мной!.. Слезы искренней скорби сверкали в ее небесно-голубых
глазах, но сквозь эти слезы сиял пламенный луч; я уловил
неописуемое выражение жгучего томления, казалось бы,
несвойственного Аврелии. Но именно так сиял полный любви взгляд
того таинственного существа в исповедальне, которое в
сладостных грезах столь часто являлось мне.
-- О, если бы вы могли меня простить! -- пролепетала
Аврелия.
Обезумев от невыразимого восторга, я бросился на колени
перед ней и схватил ее руки.
-- Аврелия!.. Аврелия!.. За тебя на пытку!.. на смерть!
Я почувствовал, что меня легонько приподнимают... Аврелия
приникла к моей груди, и я потонул в пламенном блаженстве
поцелуев. Но вот, встревоженная шорохом, послышавшимся вблизи,
она вырвалась из моих объятий, и я не посмел ее удерживать.
-- Исполнились все мои желания и надежды, -- тихо
произнесла она, и тут я заметил герцогиню, поднимавшуюся по
тропинке. Я скрылся в кустарнике, и лишь тогда с удивлением
заметил, что принимал за распятие серый иссохший ствол.
Я более не чувствовал изнеможения, жаркие поцелуи Аврелии
вдохнули в меня новые силы; мне чудилось, что теперь мне
открылась тайна моего бытия во всем его ярком великолепии. Ах,
то была дивная тайна чистой любви, воссиявшая мне во всей своей
лучезарной славе. Я был на вершине жизни; а далее мне предстоял
спуск, ибо должна была свершиться судьба моя, предначертанная
высшей силой...
Небесным сновидением кажется мне эта встреча с Аврелией
теперь, когда я записываю свои воспоминания обо всем
происшедшем после нее. А тебя, далекий, неведомый, в чьи руки
попадут эти листки, я прошу вызвать в памяти все испытанное
тобою в озаренном солнцем зените твоей жизни, и лишь тогда ты
поймешь безутешное горе монаха, поседевшего в скорби и
сокрушении, и отнесешься с сочувствием к его сетованиям. Еще
раз прошу тебя припомнить ту блаженную пору, и мне незачем
будет рассказывать, как светло стало у меня на душе и вокруг
меня благодаря любви Аврелии и сколь вдохновенно и глубоко дух
мой проникал в самую сердцевину жизни, и ты уразумеешь, какую я
испытывал небесную радость, какое божественное упование. Не
было у меня ни одной мрачной мысли, любовь Аврелии омыла все
мои грехи, притом каким-то чудесным образом зрело во мне
убеждение, что вовсе не я был тем злополучным преступником,
который в замке барона Ф. убил Евфимию и Гермогена, а безумный
монах, которого я встретил в доме лесничего. Свои признания
лейб-медику я уже не воспринимал как ложь, а как правдивый
рассказ о таинственном, непостижимом для меня самого ходе
событий.
Герцог принял меня как друга, которого считал погибшим и
неожиданно вновь обрел; естественно, что им задан был тон, с
которым все должны были считаться, и лишь герцогиня оставалась
суровой и сдержанной, хотя и она несколько смягчилась.
Аврелия с детской непосредственностью отдавалась своему
чувству, не было в ее любви ничего греховного, что следовало бы
скрывать, и я тоже никак не мог утаить свою любовь, которой
только и жил. Все замечали мои отношения с Аврелией, но никто
не говорил о них, ибо во взоре герцога читали, что если он и не
поощряет нашей любви, то готов терпеливо и молча ее сносить.
Поэтому я часто виделся с Аврелией, порой даже с глазу на
глаз... Я заключил ее в свои объятия, она отвечала на мои
поцелуи, но чувствуя, как она трепещет в целомудренном страхе,
я не давал воли своим греховным желаниям; овладевшая мною
боязнь гасила все преступные мысли. Аврелия, казалось, не
подозревала об опасности, да ее и в самом деле не существовало,
ибо нередко, когда я оставался с нею в комнате наедине и меня
ослепляла ее небесная прелесть и все пламеннее разгоралась
страсть, она взирала на меня столь кротко и целомудренно, что,
казалось, небеса позволяют мне, кающемуся грешнику, уже здесь,
на земле, приблизиться к святой. Да, это была вовсе не Аврелия,
а сама святая Розалия, и я припадал к ее ногам, громко
восклицая:
-- О ты, чистая, святая, смею ли я питать в своем сердце
земную любовь к тебе?
Тут она протягивала мне руку и отвечала нежно и кротко:
-- Ах, я вовсе не святая, а попросту благочестивая
девушка, и я очень тебя люблю!
Несколько дней я не виделся с Аврелией, она уехала с
герцогиней в расположенный неподалеку увеселительный замок. Не
выдержав разлуки, я бросился туда же... Был поздний вечер,
встретившаяся мне в саду камеристка сказала, как пройти в
комнату Аврелии. Я тихонько отворил дверь... вошел... на меня
повеяло душным воздухом, и какой-то удивительный запах цветов
опьянил меня. Воспоминания нахлынули на меня, словно смутные
сновидения. Да уж не комната ли это Аврелии в замке барона, где
я... Стоило подумать об этом, как мне почудилась за спиной у
меня мрачная фигура и на устах у меня замерло восклицание:
-- Гермоген!
Я в ужасе рванулся вперед, дверь спальни была приоткрыта.
Аврелия стояла на коленях, спиной ко мне, перед табуретом, на
котором лежала раскрытая книга. Оробевший, испуганный, я
невольно оглянулся назад... но там никого не было, и я
воскликнул вне себя от восторга:
-- Аврелия! Аврелия!
Она мгновенно обернулась, но, прежде чем она успела
встать, я уже стоял рядом с нею на коленях и крепко обнимал ее.
-- Леонард, любимый мой! -- еле слышно прошептала она.
И тогда бешеное вожделение закипело, забурлило во мне, и я
дико, греховно возжаждал ее. Обессиленная, она поникла в моих
объятиях, ее волосы рассыпались и пышными волнами лежали у меня
на плечах, выпукло обозначились ее девичьи груди... она
невнятно стонала... а я уже не владел собой!.. Я поднял ее
рывком вверх, она вконец изнемогла, какой-то неведомый пламень
разгорался в ее взоре, она все жарче и жарче отвечала на мои
жгучие поцелуи. Внезапно позади нас послышались словно могучие
взмахи крыльев, по комнате пронесся пронзительный крик, будто
вопль сраженного насмерть человека.
-- Гермоген! -- крикнула Аврелия и, потеряв сознание,
выскользнула из моих объятий. Обуреваемый ужасом, я выбежал из
комнаты!
В прихожей я встретился с герцогиней, возвращавшейся с
прогулки. Взглянув на меня строго и высокомерно, она сказала:
-- Я поражена, увидев вас тут, господин Леонард!
Мгновенно овладев собой, я ответил, быть может, с большей
живостью, чем надлежало, что бесполезно порой бывает бороться с
большим чувством и нередко то, что представляется неуместным,
на поверку оказывается вполне уместным и пристойным!..
Когда поздней ночью я возвращался в резиденцию, мне
казалось, будто кто-то бежит рядом со мной и нашептывает мне на
ухо:
-- Я... посто... постоянно с то... с тобой... бра...
братец... братец Медард!
Оглядываясь вокруг, я убеждался, что призрачный двойник --
лишь игра моего воображения, и все же я не в силах был отогнать
этот жуткий образ; под конец мне даже захотелось заговорить с
ним и рассказать ему, что я и на этот раз свалял дурака и дал
безумному Гермогену себя напугать; и все-таки святая Розалия
вскоре станет моей... окончательно моей, на то ведь я и монах и
принял постриг. Двойник мой, как бывало, принялся хохотать и
стонать, а затем произнес, запинаясь:
-- Но только ско... скорей... скорей!
-- Потерпи немного, -- продолжал я, -- потерпи, дружок!
Все кончится отлично. Как видно, мне не удалось нанести
Гермогену смертельный удар, у него на шее такой же, как у нас с
тобой, проклятый шрам в виде креста, но мой блестящий нож
хорошо отточен и колет на славу!
-- Хи... хи-хи... не промахнись... не промахнись!
Шепот моего двойника замер в шелесте утреннего ветерка,
который поднялся, когда на востоке огненным пурпуром занялась
заря.
Едва я переступил порог моего жилья, как меня попросили к
герцогу. Он приветливо поднялся мне навстречу.
-- Признаюсь, господин Леонард, -- начал он, -- вы
завоевали полное мое расположение; не скрою, что мое
благоволение к вам перешло в искреннюю дружбу. Мне не хотелось
бы вас потерять, и я был бы рад видеть вас счастливым. Вдобавок
надлежит по возможности вознаградить вас за все ваши
злоключения. Известно ли вам, господин Леонард, кто возбудил
против вас этот злополучный процесс и кто вас обвинил?
-- Нет, ваше высочество!
-- Баронесса Аврелия!.. Вы поражены? Да, да, господин
Леонард, она приняла вас за капуцина! -- При этом герцог
расхохотался. -- Клянусь, что если вы и монах, то свет еще не
видывал такого очаровательного капуцина!.. Признайтесь,
господин Леонард, ведь вы имеете отношение к монастырю?
-- Не знаю, ваше высочество, какой злой Рок заставляет
всех принимать меня за монаха, который...
-- Полно, полно!.. Ну-ну, я вовсе не инквизитор!.. однако
было бы фатально, если б вы были связаны духовным обетом... Но
к делу!.. Скажите, вы бы не прочь отомстить баронессе Аврелии
за причиненное вам зло?
-- Да разве кто-нибудь на свете может испытывать
мстительное чувство к столь дивному существу?
-- Вы любите Аврелию?
Задавая этот вопрос, герцог строго и пытливо взглянул мне
в глаза. Я молча прижал руку к сердцу. Герцог продолжал:
-- Знаю, вы полюбили Аврелию с той самой минуты, когда она
впервые вошла с герцогиней в эту залу... И она отвечает вам
любовью, притом такой пламенной, какой я никак не ожидал от
кроткой Аврелии. По словам герцогини, она только вами и живет.
Поверите ли, после вашего ареста ее никто не мог утешить, она
была в отчаянии, слегла в постель и находилась на волосок от
смерти. Аврелия тогда считала вас убийцей своего брата, и горе
ее казалось совершенно необъяснимым. Она и тогда уже вас
любила. Что ж, господин Леонард, или, точнее, господин фон
Крчинский, вы дворянин, и я решил удержать вас при дворе
способом, который, конечно, будет вам приятен. Вы женитесь на
Аврелии... Через несколько дней мы отпразднуем обручение, и я
сам буду вашим посаженным отцом...
Я молчал, терзаемый самыми противоположными чувствами.
-- Адье, господин Леонард! -- воскликнул герцог и,
приветливо кивнув головой, вышел из залы.
Аврелия -- моя жена!.. Жена преступного монаха! Нет, этому
не бывать. Что бы ни угрожало бедняжке, этого не допустят
неисповедимые силы. Мысль эта укоренилась во мне, подавляя все,
что восставало против нее. Я понимал, что надо немедленно
принять решение, но тщетно я ломал голову, придумывая, как
безболезненно расстаться с Аврелией. Я знал, что не перенесу
разлуки с нею, но при мысли, что Аврелия станет моей женой,
испытывал какое-то безотчетное отвращение. Мной овладело
предчувствие, что, как только преступный монах станет пред
священным алтарем, кощунственно нарушая данные Богу обеты,
перед ним появится таинственный Художник, но не в образе
кроткого утешителя, как тогда в тюрьме, нет, он грозно
возвестит об отмщении и об ожидающей меня гибели, как это было
при венчании Франческо, и навлечет на меня несмываемый позор в
мире сем и вечное проклятие. Тут я услыхал в глубине души
чей-то смутный голос:
"И все же Аврелия должна стать твоей! Неужели ты,
слабоумный глупец, в силах изменить то, что тебе
предопределено?"
Но тотчас же прозвучал другой голос:
"Повергнись ниц во прах!.. Слепец, ты святотатствуешь!
Никогда ей не быть твоей, ибо это сама святая Розалия, и ты
хочешь ее осквернить земной любовью".
В душе моей боролись две непримиримые силы, и я не знал,
куда мне броситься, что предпринять, дабы избежать гибели,
которая как будто угрожала мне со всех сторон. Меня покинул тот
подъем духа, при котором вся моя жизнь, мое роковое пребывание
в замке барона Ф. представлялось мне лишь кошмарным
сновидением. Я поддался мрачному унынию и теперь казался самому
себе пошлым сластолюбцем и злодеем. Все, что я рассказывал
следователю и лейб-медику, было лишь нелепой, наспех
состряпанной выдумкой, хотя я и внушал себе тогда, что мне это
подсказывает внутренний голос.
Однажды я брел по улице, поглощенный своими мыслями,
ничего вокруг не замечая и не слыша. Громкий окрик кучера,
грохот кареты заставили меня очнуться, и я быстро отскочил в
сторону. Карета герцогини промчалась мимо; высунув голову из
экипажа, лейб-медик приветливо кивнул мне головой; я отправился
к нему на квартиру. Выскочив из кареты, он повлек меня за собой
со словами:
-- Я только что от Аврелии, и мне надо кое-что вам
сказать.
Войдя в комнату свою, он продолжал:
-- Ай-ай, до чего ж вы горячи и безрассудны! Что вы
натворили! Вы появились перед Аврелией словно привидение, и
бедная слабонервная девушка занемогла!
Заметив, что я побледнел, врач продолжал:
-- Ничего, ничего. Все обошлось благополучно, она уже
прогуливается в парке, а завтра вернется вместе с герцогиней в
резиденцию. Аврелия много о вас говорила, дорогой Леонард, она
жаждет вас увидеть и извиниться. Ей кажется, что она глупо и
нелепо вела себя с вами.
Зная обо всем происшедшем в замке, я не мог догадаться,
что имела в виду Аврелия.
Вероятно, врачу были известны матримониальные планы
герцога, он недвусмысленно дал мне это понять, и его
заразительная жизнерадостность помогла ему вскоре рассеять мое
мрачное настроение, а разговор принял веселый оборот. Он снова
рассказал мне, что застал Аврелию в постели, она походила на
ребенка, который никак не может прийти в себя после тяжелого
сновидения; глаза ее были полузакрыты, но сквозь слезы у нее
сияла улыбка; склонив голову на руку, Аврелия жаловалась ему на
свои болезненные видения. Он повторял ее слова, подражая голосу
робкой девушки, прерываемому тихими вздохами; слегка
посмеиваясь, он изобразил ее сетования и сумел двумя-тремя
смелыми ироническими мазками набросать такой прелестный и
жизнерадостный портрет, что она встала передо мной как живая.
Для вящего контраста он поставил рядом с Аврелией
величественно-важную герцогиню, чем доставил мне немалое
удовольствие. Под конец он сказал:
-- Разве вам приходило в голову, когда вы направлялись в
столицу этого герцогства, что вас ожидают здесь такие события?
Сперва нелепое недоразумение, когда вы угодили в тюрьму, а
затем прямо-таки завидное счастье, которое вам уготовано вашим
светлейшим другом?
-- Должен признаться, что первое время меня осчастливил
приветливый прием герцога; но я прекрасно понимаю, что
уважение, каким я пользуюсь сейчас при дворе, объясняется лишь
тем, что мне пришлось перенести незаслуженные страдания.
-- Совсем не этим, -- дело тут в одном ничтожном
обстоятельстве, о котором вы могли бы догадаться.
-- Мне что-то невдомек.
-- Хотя, как вы сами знаете, вас по-прежнему называют
господином Леонардом, теперь каждому известно, что вы дворянин,
ибо ваши показания на следствии подтверждены справками,
поступившими из Познани.
-- Но разве это могло повлиять на герцога и вызвать
уважение придворных? Познакомившись со мной, герцог пригласил
меня ко двору; я возразил ему, сославшись на свое бюргерское
происхождение, но герцог сказал, что мое образование -- та же
дворянская грамота, оно открывает мне свободный доступ в
придворный круг.
-- Герцог наш действительно так думает, кокетничая своими
передовыми взглядами на науку и искусство. Вам, конечно,
приходилось встречать при дворе ученых и художников бюргерского
происхождения, но люди утонченного склада и не столь
покладистые, чтобы с иронической улыбкой взглянуть свысока на
существующее положение, редко появляются при дворе, а иные и
совсем там не бывают. Как ни стараются дворяне показать, что
они свободны от сословных предрассудков, в их отношении к
бюргерам есть оттенок снисходительности, словно они вынуждены
терпеть вовсе не подобающее, -- и это, конечно, невыносимо для
человека, который справедливо гордится своими заслугами и,
очутившись в обществе дворян, сам вынужден терпимо и
снисходительно относиться к их духовному убожеству и
безвкусице. Вы принадлежите к дворянству, господин Леонард, но,
как я слыхал, получили богословское образование и знакомы с
науками. И потому, быть может, вы первый дворянин из
придворного круга, в котором я не чувствовал ничего
дворянского, в дурном смысле слова. Возможно, вы подумаете, что
я во власти бюргерских предрассудков или же меня постигла
неприятность, вызвавшая во мне такое предубеждение, но это
совсем не так. По своей профессии я принадлежу к числу тех лиц,
которых, в виде исключения, почитают и голубят. Врачи и
духовные отцы -- привилегированные особы, властители тела и
души, потому их принимают наравне с дворянами. Разве несварение
желудка или вечная погибель не такая же угроза для придворных,
как для прочих смертных? Но лишь одни католические священники
добились известного равенства. А пасторы-протестанты, по
крайней мере в нашем государстве, это своего рода дворовая
челядь, и, когда они расшевелят совесть своих милостивых
господ, их отсылают на дальний конец стола, и там они смиренно
ублажают себя жарким и вином. Нелегко освободиться от глубоко
укоренившегося предрассудка, но в большинстве случаев к этому и
не стремятся, ибо иному дворянину ясно, что только в качестве
дворянина он может притязать на известное положение в жизни и
больше ничто в мире не дает ему на это права. В наше время,
когда все ярче и ярче разгорается духовная жизнь, все реже
кичатся своими предками и своим дворянством, ибо это уже
становится смешным. Наличие рыцарства, непрестанные войны,
искусство владеть оружием породили некогда касту,
исключительное назначение которой -- защита других сословий;
естественно, нуждавшиеся в защите оказывались в подчиненном
положении, и над ними стал господствовать их покровитель и
господин. Как бы ни гордился ученый своей наукой, художник --
искусством, ремесленник и купец -- своим делом, им приходилось
выслушивать такие речи: "Видите,--говорил рыцарь,--вот
наступает дерзкий враг, а вы непривычны к военному делу и не
сможете оказать ему сопротивление; но я превосходно владею
оружием и стану впереди вас с мечом в руке, спасу вам жизнь и
сберегу ваше добро, -- в войне моя утеха, я нахожу радость в
бою..." Но в наше время на земле все меньше простора грубой
силе, все плодотворнее деяния духа, все ярче проявляется его
победная сила, и вскоре все убедятся, что крепкий кулак,
военные доспехи и разящий меч не могут противостоять велениям
духа -- даже войны и боевой пыл покоряются духу времени. Каждый
человек должен все более полагаться на свои силы, черпать из
своего духовного богатства, и даже если он занимает блестящее
положение в государстве, ему надлежит своими заслугами добиться
общественного признания. На противоположном принципе основана
унаследованная от рыцарских времен гордость своим
происхождением, которая побуждает дворян заявлять: "Предки мои
были героями, dito / Следовательно (лат.)/, и я герой.." И чем
далее в глубь веков восходит родословная, тем лучше, ибо если у
кого-то там дворянство получил дедушка, то легко выяснить,
отличался ли он героизмом, ведь совсем недавним чудесам верят с
трудом. Принято все сводить к мужеству и силе. Сильные телом,
крепкие люди, как правило, производят на свет здоровых детей,
которые наследуют их воинственный дух и мужество. Поэтому в
средние века было очень важно сохранить в чистоте рыцарскую
касту и высокородной женщине ставилось в заслугу, когда она
рожала здоровенного сына, которого впоследствии жалкое
простонародье умоляло: "Сделай милость, не пожирай нас, а
защити от таких же, как ты, вояк". Иначе обстоит дело с
духовной наследственностью. У мудрых отцов порой рождаются
преглупые сынки, и теперь, когда рыцари духа одерживают верх
над рыцарями меча, потомок Лейбница, скорее может оказаться
выродком, чем потомок Амадиса Гальского или столь же древнего
рыцаря Круглого стола. Но человечество идет вперед в
предопределенном направлении, дух времени берет свое, и
положение гордого своими предками дворянства заметно
ухудшается; поэтому особенно бросается в глаза бестактность
дворян, которые, признавая заслуги бюргерства перед обществом и
государством, проявляют отвратительное высокомерие, поддаваясь
темному, низменному чувству, хотя они сами сознают, что в
глазах мудрецов их потускневшая от времени мишура опала и
развеялась, обнажив постыдную их наготу. Но, благодарение Богу,
многие дворяне, как мужчины, так и женщины, прониклись духом
времени и устремляются в великолепном полете к вершинам бытия,
озаренным светом науки и искусства; им-то и суждено возглавить
борьбу с этим чудовищем.
Лейб-медик ввел меня в чуждую мне доселе область. Мне еще
не приходилось размышлять о взаимоотношениях дворянства и
бюргерства. Лейб-медик, по-видимому, и не подозревал, что я
принадлежу к тому сословию, на которое не распространяется
высокомерие дворянства... Разве в свое время я не был принят в
самых знатных дворянских домах города Б., где меня почитали и
превозносили как духовного отца? Дальнейшие размышления привели
меня к выводу, что новый поворот в моей судьбе вызван мною
самим, ибо в разговоре с пожилой придворной дамой я назвал
местом своего рождения Квечичево, и таким-то образом
выяснилось, что я дворянин, а это навело герцога на мысль
женить меня на Аврелии.
Герцогиня вскоре возвратилась. Я поспешил к Аврелии. Она
встретила меня с милой девичьей застенчивостью; я заключил ее в
объятия и в этот миг уверовал, что она станет моей женой.
Аврелия была нежнее обычного и безропотно покорялась моим
ласкам. В глазах у нее блестели слезы, в голосе звучала мольба,
и она походила на ребенка, раскаявшегося в своем поступке. А я,
непрестанно думая о своем посещении замка герцогини, страстно
домогался узнать всю правду; я заклинал Аврелию признаться, что
ее тогда так напугало... Она молчала, потупив глаза, но вдруг
меня молнией пронзила мысль о моем отвратительном двойнике, и я
воскликнул:
-- Аврелия, ради всего святого, скажи, чей страшный
призрак привиделся тебе в тот раз?
Она с изумлением взглянула на меня, взор ее становился все
пристальнее и пристальнее, внезапно она мотнулась прочь, словно
хотела убежать, но удержалась и, закрыв лицо руками, промолвила
сквозь рыдания:
-- Нет, нет, нет... это не он, нет!
Я ласково обнял ее за талию, и она в изнеможении
опустилась в кресло.
-- О ком это ты говоришь? -- добивался я, догадываясь, что
творилось у нее в душе.
-- Ах, друг мой, любимый мой, -- тихо и грустно заговорила
она, -- ты, пожалуй, назовешь меня помешанной, сумасшедшей,
если я все... все... скажу тебе, если я признаюсь, что по
временам смущает меня, омрачая радость моей любви... Страшное
видение уже давно преследует меня, и ужасные образы встали
между мной и тобой, когда я впервые тебя увидела; меня
пронизало леденящим, смертельным холодом, когда ты так
неожиданно вошел в мою комнату в замке герцогини. Знай же, что,
совсем как ты, некогда стоял возле меня на коленях нечестивый
монах, который, лицемерно творя молитвы, помышлял об
омерзительном преступлении. И когда он, словно дикий зверь,
коварно подстерегающий свою добычу, подкрадывался ко мне, он
стал убийцей моего брата! Ах, и ты!.. чертами лица!..
голосом... о, этот образ!.. не спрашивай меня ни о чем... не
спрашивай!
Аврелия откинулась на спинку софы, и когда она так
полулежала, оперев голову на руку, отчетливее выступали
округлые очертания ее юного тела. Я стоял возле нее, с
вожделением созерцая ее неописуемую прелесть, но к греховным
желаниям примешивалась дьявольская насмешка, и я мысленно
воскликнул: "Злополучная, запроданная сатане, разве ты
ускользнешь от него, от этого монаха, на молитве увлекавшего
тебя к падению? Ведь ныне ты его невеста... его невеста!"
Мгновенно в сердце моем погасла любовь к Аврелии, та любовь,
которая вспыхнула как небесный огонь, когда, выйдя из тюрьмы,
избежав смерти, я увидел ее в парке, -- и мною овладела мысль,
что ее падение должно стать блистательным венцом моей жизни.
Тут Аврелию позвали к герцогине. Очевидно, жизнь Аврелии и
раньше была каким-то непостижимым образом сплетена с моей
жизнью; но мне никак не удавалось об этом разузнать, ибо
Аврелия, как я ее ни умолял, не хотела поведать мне о том, что
слегка приоткрылось для меня после вырвавшихся у нее намеков.
Случай открыл мне то, о чем она хотела умолчать.
Однажды я вошел в комнату придворного чиновника, которому
было поручено отправлять на почту частные письма герцога и
придворных. Он куда-то отлучился, и как раз в это время вошла
камеристка Аврелии с внушительным пакетом и положила его на
стопку других писем. С первого же взгляда я обнаружил, что
адрес написан рукою Аврелии и адресовано письмо аббатисе,
сестре герцогини. В уме моем блеснула мысль, что в этом письме
я найду разгадку мучившей меня тайны; не дожидаясь возвращения
чиновника, я ушел с письмом Авредии.
О, кто бы ты ни был -- монах или погрязший в суете
мирянин, если ты жаждешь почерпнуть в истории моей жизни
назидание или предостережение, познакомься с признаниями
благочестивой чистой девушки, прочитай эти страницы, орошенные
горькими слезами кающегося, терзаемого отчаянием грешника. Да
осенит тебя дух благочестия и да обретешь ты упование на
милость Божию после содеянных тобою грехов и преступлений.
Аврелия аббатисе монастыря бернардинок в ***.
"Дорогая моя, добрейшая матушка! В каких словах возвестить
тебе, что дитя твое счастливо, что зловещий образ, который
ворвался в мою жизнь как страшный, грозный призрак, обрывая
цветы радости, убивая надежды, наконец изгнан божественными
чарами любви. Но тяжело становится у меня на сердце, как
вспомню, что не до конца, не как на исповеди, открыла я тебе
душу, когда ты утешала меня в моем безнадежном горе после
гибели несчастного брата и смерти отца, которого свела в могилу
скорбь. Но лишь теперь я в состоянии поведать тебе мрачную
тайну, что была погребена в недрах моей души. Мнится, какая-то
злая, враждебная сила коварно представила мне в жутком,
ужасающем образе именно того, кто принесет мне величайшее
счастье. Меня бросало из стороны в сторону, как щепку в морских
волнах, и гибель моя казалась неизбежной... но мне была оказана
чудесная помощь свыше как раз в ту минуту, когда я готова была
впасть в беспросветное отчаяние.
Но чтобы уж все, все до конца сказать, начну с самого
раннего детства, ибо тогда уже в душу мою запало пагубное семя,
которое долгие годы неприметно прорастало. Мне было года три
или четыре, и я играла с Гермогеном в парке нашего замка в
самую цветущую пору весны. Мы срывали цветы, и Гермоген,
вопреки обыкновению, с удовольствием плел мне из них венки,
которыми я себя украшала. "А теперь пойдем к
маменьке",--сказала я Гермогену, когда уже вся была украшена
венками; но Гермоген вдруг вскочил и закричал диким голосом:
"Нет, малышка, останемся лучше тут! Ведь она сейчас в голубом
будуаре и разговаривает там с чертом!.." Я ничего не поняла, но
замерла от страха и затем громко расплакалась. "Что ты ревешь,
глупая девчонка! -- воскликнул Гермоген. -- Она каждый день
разговаривает с чертом, но ничего дурного он ей не делает".
Я приумолкла, меня напугал Гермоген своим взглядом
исподлобья и резкими выкриками. Мать уже тогда сильно
прихварывала, на нее нередко нападали ужасные судороги, после
которых она лежала пластом. А меня с Гермогеном уводили прочь.
Я все плакала, но Гермоген про себя глухо повторял: "Все это
дьявольские козни!" Так в моей детской душе зародилась мысль,
что мать общается с какими-то злыми, отвратительными
призраками, ибо, еще не знакомая с учением церкви, я именно так
представляла себе дьявола. Однажды меня оставили одну, и мне
стало жутко, я замерла на месте, когда сообразила, что нахожусь
в голубом будуаре, где, как уверял Гермоген, мать разговаривает
с чертом. Но вот дверь отворилась, вошла смертельно бледная
мать и, подойдя к голой стене, воскликнула глухим голосом, в
котором слышалась глубокая скорбь: "Франческо! Франческо!" За
стеной что-то зашуршало, зашевелилось, она раздвинулась, и я
увидала написанный во весь рост портрет красивого мужчины в
фиолетовом плаще, накинутом поверх странного одеяния. Лицо и
весь облик этого человека произвели на меня ошеломляющее
впечатление, -- и у меня вырвался крик восторга; тогда мать,
оглянувшись и заметив меня, гневно крикнула: "Почему ты здесь,
Аврелия?.. Кто тебя сюда привел?" Никогда еще я не видела мать,
всегда добрую и кроткую, такой разгневанной. Я вообразила,
будто в чем-то провинилась. "Ах, -- залепетала я, заливаясь
слезами, -- меня бросили тут одну, я не хотела здесь
оставаться". Но вдруг, заметив, что портрет исчез, я
воскликнула: "Ах, чудная картина! Где же эта чудная картина?"
Мать взяла меня на руки, целовала меня и ласкала,
приговаривая: "Ты у меня хорошая, милая девочка, но эту картину
никто не должен видеть, ее уже нет и никогда не будет!"
Об этом случае я никому не говорила, и только Гермогену
сказала однажды: "Знаешь что! Маменька разговаривает вовсе не с
чертом, а с очень красивым человеком, но он только нарисован и
он выскакивает из стены, когда маменька позовет". А Гермоген,
пристально глядя перед собой, пробормотал: "Дьявол принимает
какой захочет вид, говорил наш патер. Но это все равно, ей он
ничего дурного не сделает..." На меня напал страх, и я стала
умолять Гермогена никогда больше не заговаривать со мной о
дьяволе. Вскоре мы уехали в резиденцию, я совершенно забыла о
портрете, и воспоминание о нем не оживало во мне, даже когда
после кончины нашей доброй матушки мы возвратились к себе в
поместье. Та половина замка, где находился голубой будуар,
оставалась необитаемой. То были комнаты моей матери, и отец не
мог там шагу ступить без мучительных воспоминаний. Но во время
поновления замка пришлось открыть и эти комнаты; я вошла в
голубой будуар, когда рабочие взламывали там пол. Один из них
приподнял плитку паркета посредине комнаты, как вдруг за стеной
что-то заскрипело, она, шурша, раздвинулась, и появился портрет
незнакомца, написанный во весь рост. Под полом оказалась
пружина, и стоило ее нажать, как она приводила в движение
механизм, раздвигавший панель, которой была облицована стена.
Тут живо вспомнилось мне мое детство, передо мной стояла мать,
я горько заплакала, но не могла оторвать взгляда от прекрасного
незнакомца, смотревшего на меня полными жизни лучезарными
глазами.
Отцу, как видно, тотчас же доложили о происшедшем, и он
вошел, когда я еще стояла перед портретом. Только один взгляд
бросил он на него, замер, объятый ужасом, и наконец глухо
произнес: "Франческо, Франческо!" Потом повернулся к рабочим и
крикнул им: "Сорвать портрет со стены, скатать и передать
Райнхольду!" Я почувствовала, что мне никогда уже не видать
этого прекрасного, исполненного величия человека в странном
одеянии, который показался мне каким-то повелителем царства
духов; я хотела попросить отца, чтобы он не уничтожал эту
картину, но не могла преодолеть овладевшей мною робости. Спустя
несколько дней в душе у меня совершенно изгладилось впечатление
от разыгравшейся сцены.
Мне исполнилось четырнадцать лет, но я все еще оставалась
резвой беззаботной девчонкой, странно отличавшейся от
серьезного, важного Гермогена, и, бывало, отец говорил, что
если Гермоген кажется ему скромной девушкой, то я скорее
проказник мальчишка. Но вскоре мы изменились. Гермоген начал со
все возраставшим увлечением и пылом заниматься военными
упражнениями, а так как со дня на день ожидалась война, то он
добился от отца позволения отправиться на военную службу. А во
мне как раз в эту пору, неясно почему, произошла резкая
перемена, и я никак не могла понять, что со мною творится, но
чувствовала я себя все хуже. Какая-то поразительная немочь
овладела моей душой, подрывая мои жизненные силы. Нередко я
была близка к обмороку, перед моим внутренним взором проплывали
какие-то удивительные картины и видения, и, казалось, надо мной
простирается небо во всем своем блеске, возвещая о небывалом
блаженстве и радости, но я глаз к нему не могу поднять, будто
сонный-пресонный ребенок. Не понимая почему, я часто испытывала
смертельную тоску или ни с того ни с сего становилась
безудержно веселой. Чуть что, слезы брызнут из глаз или
какое-то неизъяснимое томление охватит меня до физической боли,
до судорог, которые вдруг начнут сводить все тело. Отец заметил
мое состояние, приписал его не в меру возбужденным нервам и
вызвал врача, который лечил меня и так, и эдак, но без всякого
успеха. Не знаю отчего, но только вдруг мне пригрезился тот
забытый портрет --незнакомец будто живой стоял передо мною,
устремив на меня полный сострадания взор. "Ах, неужели я сейчас
умру?.. что это со мной, почему я испытываю такую невыразимую
муку?" --воскликнула я, вопрошая видение; а незнакомец
усмехнулся и ответил: "Ты меня любишь, Аврелия, оттого и твои
муки; но неужели ты заставишь меня нарушить данные Богу обеты?"
К своему изумлению, я только тут заметила на незнакомце
орденское одеяние капуцина... Я напрягла все силы, чтобы
избавиться от этого мечтательного состояния. Мне это удалось. Я
твердо была убеждена, что этот монах--только обманчивый
призрак, созданный моим воображением, но я все же ясно
почувствовала, что мне открылась тайна любви. Да!.. я любила
незнакомца со всей силой пробудившегося чувства, со всем пылом
юного сердца. В эти первые минуты блуждающих мечтаний, когда
мне привиделся незнакомец, болезненное состояние мое,
по-видимому, достигло наибольшей остроты; вскоре нервы мои
окрепли, но я никак не могла оторваться от этого образа, мною
владела фантастическая любовь к существу, жившему только во
мне, и я казалась какой-то мечтательницей. Я ничего не видела и
не слышала, в обществе сидела не шевелясь и, поглощенная
идеальной любовью, отвечала невпопад, так что меня могли
принять за дурочку. В комнате брата я увидела однажды какую-то
незнакомую мне книгу; я раскрыла ее, это был переведенный с
английского роман "Монах"!.. Я вся затрепетала от леденящего
ужаса, когда подумала, что мой неведомый возлюбленный был тоже
монах. Я не подозревала, что любовь к человеку, который
посвятил себя Богу, может быть греховной, но мне вдруг
вспомнились слова, произнесенные призраком: "Неужели ты
захочешь, чтобы я нарушил данный Богу обет?" -- и лишь теперь,
когда они так глубоко запали мне в душу, они тяжко меня
уязвили. Я подумала, не натолкнет ли меня эта книга на
какое-либо решение. Я унесла ее с собой, начала читать и с
захватывающим интересом следила за развертывающимися передо
мной необычайными событиями; но вот совершено первое убийство,
вот монах стал творить мерзость за мерзостью, и, когда наконец
он продал душу дьяволу, невообразимый ужас овладел мною, и
тут-то я вспомнила давние слова Гермогена: "Мать разговаривает
с дьяволом!" Мне пришло на ум, уж не продался ли дьяволу, как
тот монах в английском романе, и мой незнакомец, и не задумал
ли он погубить мою душу. И все же я не могла подавить в себе
любовь к монаху, созданному моим воображением. Но теперь, когда
я узнала, что любовь может быть преступной, отвращение боролось
во мне с переполнявшими сердце чувствами, и эта борьба вызывала
порой удивительное возбуждение. Нередко в присутствии
постороннего мужчины меня охватывало какое-то жуткое чувство,
мне вдруг начинало казаться, что это монах, который схватит
меня и низринет в бездну вечной погибели. Однажды Райнхольд,
возвратясь из поездки, рассказал о капуцине Медарде, широко
прославившемся своими проповедями, Райнхольд и сам с восторгом
слушал его в ..р.
Я вспомнила монаха из романа, и мною овладело странное
предчувствие: уж не Медард ли этот грозный и любимый мною
образ? Сама не знаю почему, эта мысль вызвала во мне ужас, я
совершенно растерялась и испытывала нестерпимые муки. Я утопала
в океане предчувствий и грез. Но тщетны были все мои усилия
изгнать из сердца образ монаха; злополучное дитя, я не могла
побороть греховную любовь к тому, кто навеки связал себя
обетом... Однажды, как это случалось уже не раз, отца навестил
священник. Он долго распространялся о всевозможных искушениях,
к каким прибегает дьявол, и заронил искру в мое сердце, когда
описывал безотрадное состояние юной души, в недра которой
дьявол задумал проложить себе тропу, встречая лишь слабое
сопротивление. Мой отец прибавил кое-что от себя, словно речь
шла обо мне. "В таких случаях может спасти, -- сказал в
заключение священник, -- только безграничное упование,
непоколебимая надежда, и не столько на наших друзей, сколько на
религию и на ее служителей". После этой знаменательной беседы я
решила искать утешения в церкви и облегчить душу покаянием на
святой исповеди. Мы жили тогда в резиденции, и я задумала пойти
на другой день рано утром в расположенную рядом с нами
монастырскую церковь. Я провела ужасную, мучительную ночь.
Отвратительные, греховные образы, каких я никогда не видала и о
каких даже представления не имела, обступили меня, но посреди
них встал монах и, протягивая мне руку словно для спасения,
крикнул: "Скажи только, что ты любишь меня, и никакого вреда
тебе не будет". И я непроизвольно воскликнула: "Да, Медард, я
люблю тебя!" -- и духи ада тотчас рассеялись!.. Наконец я
встала, оделась и пошла в монастырский храм.
Утренний свет пробивался многоцветными лучами сквозь
витражи, какой-то послушник подметал притвор. Неподалеку от
боковых дверей, в которые я вошла, стоял алтарь святой Розалии,
там я прочитала короткую молитву и затем направилась к
исповедальне, где уже сидел монах. Силы небесные, смилуйтесь
надо мной! -- то был Медард! В этом не было никакого сомнения,
это открыла мне высшая сила. Безумный страх, безумная любовь
нахлынули на меня, но я почувствовала, что только твердость и
мужество могут меня спасти. Я открыла ему на исповеди свою
греховную любовь к человеку, посвятившему себя Богу, нет, я
открыла ему больше того!.. Предвечный Боже, было мгновение,
когда мне почудилось, что я уже не раз, в безысходном отчаянии,
проклинала священные узы, связавшие моего любимого, и я в этом
покаялась монаху! "Это тебя, Медард, тебя я так неизреченно
люблю". То были последние слова, которые я еще в силах была
произнести, но затем благотворные утешения церкви, словно
небесный бальзам, потекли из уст монаха, который мне вдруг
перестал казаться Медардом. А потом старый, почтенного вида
Пилигрим взял меня за руку и медленно провел по церкви к
главному выходу. Он говорил исполненные святого вдохновения,
возвышенные слова, но они навевали на меня сон, как на ребенка,
убаюкиваемого нежными, ласковыми звуками колыбельной. Я
потеряла сознание и, очнувшись, увидела, что лежу одетая на
софе в своей комнате. "Слава Богу и всем святым, кризис
миновал, она пришла в себя!"--воскликнул чей-то голос. Это были
слова врача, с которыми он обратился к моему отцу. Мне
рассказали, что утром меня нашли в состоянии почти смертельного
оцепенения, опасались нервного удара. Как видишь, дорогая моя,
благочестивая матушка, исповедь моя у монаха Медарда была лишь
яркой грезой моего взволнованного воображения; должно быть,
святая Розалия, к которой я часто прибегаю с молитвами и перед
чьим образом я молилась даже во время этого сновидения, навела
на меня эти грезы, чтобы спасти от сетей, расставленных
лукавым. Безумная любовь к обманчивому призраку в одеянии
монаха покинула мое сердце. Я совершенно выздоровела и стала
жить весело и беззаботно... Но, Боже правый, этот ненавистный
монах еще раз нанес мне страшный, почти смертельный удар. В
монахе, который почему-то попал в наш замок, я тотчас же узнала
Медарда, исповедавшего меня во сне. "Это тот самый дьявол, с
которым, бывало, разговаривала мать, берегись, берегись!--он
расставляет тебе сети" -- так изо дня в день твердил
злополучный Гермоген. Ах, в его предостережениях не было даже
надобности. С первого же мгновения, когда монах бросил на меня
сверкающий преступным желанием взгляд и затем в лицемерном
восторге воззвал к святой Розалии, он нагнал на меня
неимоверный страх. Ты знаешь, добрая моя матушка, обо всех
ужасных событиях, разразившихся потом у нас в замке. Но, ах, я
должна признаться, что монах этот был для меня тем опаснее, что
глубоко-глубоко в моем сердце шевелилось чувство, подобное
тому, какое я испытала, когда впервые мною стали овладевать
греховные помыслы и когда я должна была бороться с искушениями
лукавого. Были минуты ослепления, когда я доверчиво склоняла
слух к притворно-благочестивым речам монаха и когда мне
казалось, что у него в душе брезжит искра небесного огня, от
которой мое сердце загорается чистым пламенем неземной любви.
Но этот лукавый человек даже в мгновения религиозного экстаза
умел раздувать адское пламя. Святые, которых я истово молила
заступиться за меня, послали мне ангела-хранителя в лице моего
брата.
Вообрази же мой ужас, милая матушка, когда здесь, при моем
первом появлении при дворе, ко мне подошел человек, в котором
я, несмотря на его светскую одежду, с первого взгляда узнала
монаха Медарда. Увидев его, я упала в обморок. Очнувшись в
объятиях герцогини, я громко воскликнула: "Это он, это он,
убийца моего брата!.." -- "Да, это он, -- подтвердила
герцогиня, -- переодетый монах Медард, бежавший из монастыря;
его поразительное сходство с отцом его Франческо..."
Боже, будь милостив ко мне, ибо, когда я пишу это имя,
меня пронизывает ледяная дрожь. Портрет, который хранился у
моей матери, был портретом Франческо... У преследовавшего меня
обманчивого призрака монаха были точь-в-точь те же черты!.. Я
сразу же увидела, что Медард, которому я исповедовалась в том
изумительном видении, поразительно похож на человека,
изображенного на портрете. Медард--это сын Франческо, тот самый
Франц, которого ты, добрая моя матушка, воспитала в таком
благочестии и который ныне погряз в злодеяниях и смертных
грехах. Но что же общего было у моей матери с этим Франческо и
что побудило ее в такой тайне хранить у себя его портрет и,
казалось, предаваться, глядя на него, воспоминаниям о какой-то
блаженной поре?.. Почему Гермоген уверял, что это изображение
дьявола, и каким образом портрет вызвал у меня столь странные
заблуждения? Я теряюсь в предчувствиях и сомнениях... Праведный
Боже, да ускользнула ли я от злой силы, которая совсем было
меня опутала?.. Нет, я больше не могу писать, у меня такое
чувство, будто меня обступает темная-темная ночь и сквозь этот
мрак не проглядывает приветливо ни одна звездочка, которая
вывела бы меня на истинный путь!"
(Несколько дней спустя)
"Нет! Унылые сомнения не должны омрачать ясных солнечных
дней, выпавших мне теперь на долю! Знаю, что достойный патер
Кирилл подробно рассказал тебе, моя дорогая матушка, какой
дурной оборот приняло сначала дело Леонарда в недоброй памяти
уголовном суде, куда он попал по моему поспешному обвинению.
Тебе известно, что настоящий Медард пойман, его, должно быть,
притворное безумие вскоре совсем прошло, он сам сознался в
совершенных им злодеяниях, его ждет справедливая кара и... но я
не стану продолжать, ибо известие о страшной судьбе злодея,
который мальчиком был тебе так дорог, тяжело отзовется в твоем
сердце... При дворе только и было разговоров, что об этом
невообразимом процессе. Леонарда считали коварным, закоренелым
злодеем, ведь он начисто все отрицал... Боже правый!.. Такие
речи, словно кинжалом, ранили мое сердце, ибо какой-то дивный
голос в душе нашептывал мне: "Он невиновен, это вскоре станет
ясным как день..." Я с глубочайшим состраданием думала о нем и
сознавала, что его образ, возникая передо мной, вызывал во мне
чувство, в характере которого не могло быть сомнений. Да, я не
в силах выразить словами, как я любила его даже в то время,
когда все считали его извергом. Я ждала чуда, которое спасет и
его и меня, ведь если бы Леонард погиб на эшафоте, я умерла бы
в тот же миг. И вот он оправдан, любит меня и вскоре станет
безраздельно моим. Так зародившееся еще в раннем детстве
смутное предчувствие, которое враг человеческий хотел бы
омрачить, каким-то чудом осуществилось в жизни и принесло мне
неописуемое блаженство. Благослови же меня, благослови моего
любимого, дорогая матушка!.. Ах, если бы твое счастливое дитя
могло выплакать у тебя на груди свою безмерную) небесную
радость!.. Леонард -- точное подобие Франческо, но он как будто
выше ростом, к тому же он заметно отличается от Медарда
каким-то своеобразным складом лица, свойственным его нации
(тебе ведь известно, что он поляк). И конечно, было сущей
нелепостью хотя бы на миг принимать за беглого монаха
остроумного, находчивого, чудесного Леонарда. Но впечатление от
грозных событий, разразившихся в нашем замке, еще так сильно,
что, когда иной раз Леонард неожиданно войдет ко мне и взглянет
на меня своими лучистыми глазами, -- которые ах как напоминают
мне глаза Медарда, -- мною овладевает такой безотчетный ужас,
что я опасаюсь оскорбить моего любимого своим ребяческим
безрассудством. Но, думается мне, благословение церкви рассеет
те мрачные образы, которые порой еще отбрасывают на мою жизнь
свою черную, зловещую тень. Так поминай же в своих святых
молитвах меня и моего любимого, моя дорогая матушка!..
Герцог выразил желание, чтобы свадьба наша состоялась в
самом непродолжительном времени; я напишу тебе, на какой день
она будет назначена, чтобы ты помнила о своей дочери в
торжественнейший час ее жизни, когда свершится ее судьба" и т.
д.
Я вновь и вновь перечитывал письмо Аврелии. Казалось,
исходивший из него небесный свет проникал мне в душу, и под его
чистыми лучами угасал мой греховный, преступный жар. Отныне я
не мог без священного трепета смотреть на Аврелию, и я уже не
дерзал бурно ласкать ее, как бывало прежде. Аврелия заметила
перемену в моем обращении, и я в порыве раскаяния признался о
похищении письма ее к аббатисе; я оправдывался, говоря, что
поддался какому-то могучему, неосознанному порыву, быть может,
внушению незримой силы; я уверял ее: именно этой высшей силе
было угодно, чтобы я узнал о видении в исповедальне и убедился,
что теснейший союз наш был свыше предопределен.
-- Да, чудное, благочестивое дитя, -- говорил я, --
однажды и меня постигло поразительное видение, мне
пригрезилось, что ты признаешься мне в любви и будто бы я --
некий злосчастный, судьбою раздавленный монах, чью грудь
терзают адские муки... Тебя, тебя, единственную любил я с
невыразимым пылом, но любовь моя была преступлением, двойным и
кощунственным преступлением, ибо я был монахом, а ты святой
Розалией.
Аврелия испуганно поднялась с места.
-- Боже мой, -- вырвалось у нее, -- Боже, вся наша жизнь
овеяна глубокой, непостижимой тайной; ах, Леонард, не будем
никогда приподнимать завесу, которая окутывает ее, -- кто
знает, какие страхи, какие ужасы кроются там. Будем
благочестивы, будем крепко держаться друг друга и беззаветно
любить, и мы сумеем противостоять той силе, которая, быть
может, насылает на нас грозных, враждебных духов. Не беда, что
ты прочитал мое письмо, видно, так было суждено, ведь все это я
сама обязана была тебе открыть, между нами не должно быть тайн.
И все же мне почему-то кажется, что в твоей душе происходит
ужасная борьба с тем, что некогда губительно ворвалось в твою
жизнь и в чем ты не хочешь признаться из ложного стыда!..
Откройся мне, Леонард!.. О, как облегчит твою душу смелое
признание и какой лучезарной станет наша любовь!
Слушая Аврелию, я мучительно сознавал, что во мне еще
обитает дух лжи, ведь всего несколько минут назад я преступно
обманул это богобоязненное дитя; странное чувство овладело
мной, мне все сильней и сильней хотелось признаться Аврелии во
всем, во всем и при этом сохранить ее любовь.
-- Аврелия, ты моя святая заступница, ты спасешь меня
от...
В эту минуту вошла герцогиня, и стоило мне только
взглянуть на нее, как я почувствовал себя снова во власти ада,
-- во мне проснулась насмешливость и в голове стали роиться
губительные замыслы. Герцогиня теперь вынуждена была меня
терпеть, и я остался; более того, я открыто и дерзко выступал в
роли жениха Аврелии. Вообще-то дурные мысли покидали меня лишь
в те минуты, когда я оставался с Аврелией наедине; тогда я
испытывал небесное блаженство. Теперь мне уже горячо хотелось
обвенчаться с Аврелией...
Однажды ночью передо мной явилась как живая моя мать; я
хотел было схватить ее за руку, но в друг заметил, что это лишь
бесплотное видение.
-- Зачем этот нелепый обман? -- гневно воскликнул я; тут
прозрачные слезы брызнули у матери из глаз, и глаза ее стали
как две лучистых алмазных звезды, а сверкающие капли, падавшие
их них, реяли вокруг моей головы, образуя лучезарный нимб, но
чья-то черная, страшная рука все вновь и вновь разрывала
светящийся круг.
-- Ты, кого я родила на свет чистым и непорочным, --
кротко промолвила мать, -- поразмысли, неужели твои силы так
надломлены, что ты не можешь противостоять соблазнам сатаны?..
Мне дано заглянуть в глубь твоей души лишь теперь, когда я
сбросила с себя земное бремя!.. Воспрянь, Франциск! Я украшу
тебя лентами и цветами, ибо сегодня день святого Бернарда, будь
же снова благочестивым мальчиком!
Мне захотелось пропеть гимн во славу святого, но меня то и
дело яростно перебивали, пение мое перешло в дикий вой, и вот
на меня со зловещим шорохом надвинулась какая-то черная завеса
и скрыла образ моей матери...
Спустя несколько дней после этого видения мне повстречался
на улице следователь. Подойдя ко мне, он приветливо сказал:
-- Вы не слыхали, что дело капуцина Медарда снова
запутывается? Перед самым приговором -- ему грозила смертная
казнь--подсудимый снова начал обнаруживать признаки
помешательства. Уголовный суд как раз получил извещение о
смерти его матери; я поставил его в известность об этом, но он
дико расхохотался и закричал голосом, который мог бы перепугать
самого мужественного человека: "Ха-ха-ха!.. принцесса фон...
(он назвал супругу убитого брата нашего герцога) давным-давно
умерла!" Назначена новая врачебная экспертиза, но есть
основания думать, что монах только притворяется сумасшедшим.
Я навел справки, в какой день и в котором часу умерла моя
мать, и оказалось, что она явилась ко мне как раз в минуту
своей кончины! После глубоких размышлений мне открылось, что
моя, увы, позабытая мать стала посредницей между мной и
ангельски чистым существом, которое вскоре станет моим. Я стал
нежнее, мягче, и мне впервые открылось значение любви Аврелии;
я видел в Аврелии свою святую заступницу, и нелегко было мне
расставаться с нею; а моя мрачная тайна, о которой она больше
не расспрашивала, уже не угнетала меня, -- казалось, что все
минувшие события непостижимо предопределены свыше.
Но вот наступил назначенный герцогом день нашей свадьбы.
Аврелии хотелось, чтобы мы обвенчались рано утром перед алтарем
придела святой Розалии в храме близлежащего монастыря. Я провел
ночь без сна; впервые после длительного перерыва я истово
молился. Ах, я не сознавал в своем ослеплении, что молитва,
которой я духовно подкреплял себя для совершения греха, уже
сама по себе была дьявольским преступлением!..
Когда я постучался к Аврелии, она вышла ко мне навстречу,
сияя ангельской красотой, вся в белом, в фате, украшенной
благоухающими розами. В ее одежде и убранстве головы было нечто
на редкость старинное; какое-то смутное воспоминание стало
томить меня, и я содрогнулся от ужаса, когда перед моим
внутренним взором встал запрестольный образ притвора, где мне
предстояло венчаться. На иконе было изображено мученичество
святой Розалии, и была она в таком же точно одеянии, как сейчас
Аврелия...
Нелегко мне было скрыть овладевший мною ужас. Аврелия
взглянула на меня, в очах ее сияло необъятное небо, исполненное
блаженства и любви; она подала мне руку, я обнял свою невесту,
в целомудренном восторге поцеловал ее, и меня снова осенила
мысль, что лишь благодаря Аврелии душа моя будет спасена.
Камер-лакей доложил, что герцогская чета готова нас принять.
Аврелия быстро надела перчатки, я взял ее под руку, но тут
камеристка заметила, что волосы у Аврелии пришли в беспорядок,
и кинулась за шпильками. Мы ждали возле дверей, и мне
показалось, что эта заминка неприятна Аврелии. В это время с
улицы раздался глухой шум, невнятный говор толпы, а затем
послышался тяжелый грохот и дребезжание медленно катящейся
повозки. Я бросился к окну!..
У самого дворца остановилась телега, в ней спиною к
лошадям, которыми правил подручный палача, сидел монах, а перед
ним капуцин, и оба громко и усердно молились. Бледное лицо
приговоренного, заросшее всклокоченной бородой, было искажено
страхом смерти, но мне слишком хорошо были известны черты моего
отвратительного двойника... Когда телега, на минуту задержанная
теснившимся народом, снова двинулась вперед, он устремил на
меня в упор свирепый взгляд, глаза его вспыхнули и он закричал,
хохоча и завывая:
-- А, женишок, женишок!.. А ну-ка... полезем... полезем-ка
с тобой на крышу, на крышу... и поборемся там друг с дружкой, и
тот, кто столкнет другого вниз, выйдет в короли и вдоволь
напьется крови.
Я закричал:
-- Ужасный человек, чего тебе надо... чего тебе надо от
меня?
Обхватив меня обеими руками, Аврелия оттащила меня от окна
и воскликнула:
-- Ради Бога, ради Пресвятой девы!.. Там везут на казнь
Медарда, убийцу моего брата... Леонард... Леонард!
Тут у меня в душе разбушевались мятежные духи ада, которым
дана власть над нечестивыми, закоренелыми грешниками... Я с
такой бешеной злобой рванул к себе Аврелию, что она вся
задрожала:
-- Ха-ха-ха!.. Полоумная, глупая женщина... я... я, твой
любовник, я, жених твой, Медард... убийца твоего брата... а ты
-- невеста монаха. Что же ты станешь воплями и стенаниями
призывать погибель на голову твоего жениха? О-го-го!.. Я
король, и я напьюсь твоей крови!..
Я выхватил нож... Одним толчком я свалил Аврелию с ног,
взмахнул ножом, струя крови брызнула мне на руку... Стремглав
бросился я вниз по лестнице, пробился сквозь толпу к телеге,
схватил монаха и швырнул его наземь; но тут меня крепко
схватили, я стал вырываться, размахивая во все стороны ножом...
свободен... бросаюсь вперед... меня настигают, ранят в бок
чем-то острым... я размахиваю правой рукой, в которой зажат
нож, а левой бью куда попало... вот уж я пробился к стене
парка, что возвышалась неподалеку, вот чудовищным прыжком
перемахнул через нее.
--Убийство... убийство... держи убийцу... держи убийцу! --
кричат мне вслед... Слышу позади грохот, это взламывают
запертые ворота парка... бешено несусь вперед. Широкий ров
между парком и лесом... могучий прыжок с разбегу -- и я на той
стороне!.. Не останавливаясь, бегу, бегу через лес и, наконец,
падаю в изнеможении под деревом. Была уже темная ночь, когда я
очнулся от смертельного оцепенения. В голове, как у
затравленного зверя, только одно: бежать! Я поднялся, но едва я
сделал несколько шагов, как зашелестели кусты, из них выскочил
человек, прыгнул мне на спину и цепко обхватил руками шею. Я
отчаянно пытался сбросить его с плеч... бросался на землю и
катался по траве или, разбежавшись, стремился с размаху
размозжить его об ствол дерева, все напрасно! А человек то
хихикал, то глумливо хохотал; но вот луч месяца прорвался
сквозь темные ели, и я узнал мертвенно-бледное отвратительное
лицо монаха... мнимого Медарда, моего двойника; он устремил на
меня в упор омерзительный взгляд, совсем как этим утром с
телеги...
-- Хи... хи... хи... братец... братец, я всегда с тобой,
всегда с тобой... Не отпущу... не отпущу... Я не могу бе...
бегать... как ты... Ты... обязан меня но... носить... Я
сорвался с ви... виселицы... меня, знаешь, хотели ко...
колесовать... хи-хи!
Так хохотал и выл этот жуткий призрак, а я,
подхлестываемый ужасом, высоко подпрыгивал, будто обвитый
кольцами исполинского удава тигр!.. Разъярясь, я колотился
спиной о стволы деревьев, о скалы,--если не размозжить его, так
тяжело ранить, только бы он свалился с меня! Но он лишь громче
хохотал, и я один страдал от ужасной боли; я пытался разжать
его руки, крепко вцепившиеся мне в шею, но чудовище с такой
силой сдавило мне горло, что я чуть не задохнулся. Наконец
после отчаянной борьбы он вдруг свалился с меня, но едва я
пробежал несколько шагов, как он снова вспрыгнул мне на спину
и, хихикая, заикаясь, бормотал все те же страшные слова. Новое
напряжение сил, новый прилив дикой ярости, и я вновь свободен!
Но вот опять душит меня этот ужасный призрак.. .
Я не в силах определить, сколько времени я бежал,
преследуемый своим двойником, бежал через мрачные леса, без
еды, без питья, бежал, как мне казалось, долгие месяцы! Мне
живо запомнилось лишь одно мгновение, после которого я впал в
полное беспамятство: мне только что посчастливилось сбросить
своего двойника, как сквозь чащу леса пробился ясный солнечный
луч и одновременно донеслись отрадные, милые сердцу звуки. Это
монастырский колокол звал к заутрене.
"Ты убил Аврелию!" -- при этой мысли я весь похолодел,
будто сдавленный ледяными объятиями смерти; я потерял сознание
и рухнул на землю.
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|