Голодный город
1776-й год наступил для Глупова при самых счастливых предзнаменовани-
ях. Целых шесть лет сряду город не горел, не голодал, не испытывал ни
повальных болезней, ни скотских падежей, и граждане не без основания
приписывали такое неслыханное в летописях благоденствие простоте своего
начальника, бригадира Петра Петровича Фердыщенка. И действительно, Фер-
дыщенко был до того прост, что летописец считает нужным неоднократно и с
особенною настойчивостью остановиться на этом качестве, как на самом ес-
тественном объяснении того удовольствия, которое испытывали глуповцы во
время бригадирского управления. Он ни во что не вмешивался, довольство-
вался умеренными данями, охотно захаживал в кабаки покалякать с цело-
вальниками, по вечерам выходил в замасленном халате на крыльцо градона-
чальнического дома и играл с подчиненными в носки, ел жирную пищу, пил
квас и любил уснащать свою речь ласкательным словом "братик-сударик".
- А ну, братик-сударик, ложись! - говорил он провинившемуся обывате-
лю.
Или:
- А ведь корову-то, братик-сударик, у тебя продать надо! потому, бра-
тик-сударик, что недоимка - это святое дело!
Понятно, что после затейливых действий маркиза де Санглота, который
летал в городском саду по воздуху, мирное управление престарелого брига-
дира должно было показаться и "благоденственным", и "удивления достой-
ным". В первый раз свободно вздохнули глуповцы и поняли, что жить "без
утеснения" не в пример лучше, чем жить "с утеснением".
- Нужды нет, что он парадов не делает да с полками на нас не ходит, -
говорили они, - зато мы при нем, батюшке, свет у'зрили! Теперича, вышел
ты за ворота: хошь - на месте сиди; хошь - куда хошь иди! А прежде,
сколько одних порядков было - и не приведи Бог!
Но на седьмом году правления Фердышенку смутил бес. Этот добродушный
и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен и настойчив до
крайности: скинул замасленный халат и стал ходить по городу в вицмунди-
ре. Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам не зевали, а смотрели в
оба, и к довершению всего устроил такую кутерьму, которая могла бы очень
дурно для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глупов-
цев, их не осенила мысль: "А ну как, братцы, нас за это не похвалят!"
Дело в том, что в это самое время, на выезде из города, в слободе На-
возной, цвела красотой посадская жена Алена Осипова. По-видимому, эта
женщина представляла собой тип той сладкой русской красавицы, при взгля-
де на которую человек не загорается страстью, но чувствует, что все его
существо потихоньку тает. При среднем росте, она была полна, бела и ру-
мяна; имела большие серые глаза навыкате, не то бесстыжие, не то застен-
чивые, пухлые вишневые губы, густые, хорошо очерченные брови, темно-ру-
сую косу до пят и ходила по улице "серой утицей". Муж ее, Дмитрий Про-
кофьев, занимался ямщиной и был тоже под стать жене: молод, крепок, кра-
сив. Ходил он в плисовой поддевке и в поярковом грешневике, расцвеченном
павьими перьями. И Дмитрий не чаял души в Аленке, и Аленка не чаяла души
в Дмитрии. Частенько похаживали они в соседний кабак и, счастливые, рас-
певали там вместе песни. Глуповцы же просто не могли нарадоваться на их
согласную жизнь.
Долго ли, коротко ли так они жили, только в начале 1776 года в тот
самый кабак, где они в свободное время благодушествовали, зашел брига-
дир. Зашел, выпил косушку, спросил целовальника, много ли прибавляется
пьяниц, но в это самое время увидел Аленку и почувствовал, что язык у
него прилип к гортани. Однако при народе объявить о том посовестился, а
вышел на улицу и поманил за собой Аленку.
- Хочешь, молодка, со мною в любви жить? - спросил бригадир.
- А на что мне тебя... гунявого? - отвечала Аленка, с наглостью смот-
ря ему в глаза, - у меня свой муж хорош!
Только и было сказано между ними слов; но нехорошие это были слова.
На другой же день бригадир прислал к Дмитрию Прокофьеву на постой двух
инвалидов, наказав им при этом действовать "с утеснением". Сам же, надев
вицмундир, пошел в ряды и, дабы постепенно приучить себя к строгости, с
азартом кричал на торговцев:
- Кто ваш начальник? сказывайте! или, может быть, не я ваш начальник?
С своей стороны, Дмитрий Прокофьев, вместо того чтоб смириться да по-
легоньку бабу вразумить, стал говорить бездельные слова, а Аленка, воо-
ружась ухватом, гнала инвалидов прочь и на всю улицу орала:
- Ай да бригадир! к мужней жене, словно клоп, на перину всползти хо-
чет!
Понятно, как должен был огорчится бригадир, сведавши об таких пох-
вальных словах. Но так как это было время либеральное и в публике ходили
толки о пользе выборного начала, то распорядиться своею единоличною
властью старик поопасился. Собравши излюбленных глуповцев, он вкратце
изложил перед ними дело и потребовал немедленного наказания ослушников.
- Вам, старички-братики, и книги в руки! - либерально прибавил он, -
какое количество по душе назначите, я наперед согласен! Потому теперь у
нас время такое: всякому свое, лишь бы поронцы были!
Излюбленные посоветовались, слегка погалдели и вынесли следующий от-
вет:
- Сколько есть на небе звезд, столько твоему благородию их, шельмов,
и учить следовает!
Стал бригадир считать звезды ("очень он был прост", повторяет по это-
му случаю архивариус-летописец), но на первой же сотне сбился и обратил-
ся за разъяснениями к денщику. Денщик отвечал, что звезд на небе види-
мо-невидимо.
Должно думать, что бригадир остался доволен этим ответом, потому что
когда Аленка с Митькой воротились, после экзекуции, домой, то шатались
словно пьяные.
Однако Аленка и на этот раз не унялась или, как выражается летописец,
"от бригадировых шелепов пользы для себя не вкусила". Напротив того, она
как будто пуще остервенилась, что и доказала через неделю, когда брига-
дир опять пришел в кабак и опять поманил Аленку.
- Что, дурья порода, надумалась? - спросил он ее.
- Ишь тебя, старого пса, ущемило! Или мало на стыдобушку мою насмот-
релся! - огрызнулась Аленка.
- Ладно! - сказал бригадир.
Однако упорство старика заставило Аленку призадуматься. Воротившись
после этого разговора домой, она некоторое время ни за какое дело
взяться не могла, словно места себе не находила; потом подвалилась к
Митьке и горько-горько заплакала.
- Видно, как-никак, а быть мне у бригадира в полюбовницах! - говорила
она, обливаясь слезами.
- Только ты это сделай! да я тебя... и черепки-то твои поганые по
ветру пущу! - задыхался Митька, и в ярости полез уж было за вожжами на
полати, но вдруг одумался, затрясся всем телом, повалился на лавку и за-
ревел.
Кричал он шибко, что мочи, а про что кричал, того разобрать было не-
возможно. Видно было только, что человек бунтует.
Узнал бригадир, что Митька затеял бунтовство, и вдвое против прежнего
огорчился. Бунтовщика заковали и увели на съезжую. Как полоумная, броси-
лась Аленка на бригадирский двор, но путного ничего выговорить не могла,
а только рвала на себе сарафан и безобразно кричала:
- На, пес! жри! жри! жри!
К удивлению, бригадир не только не обиделся этими словами, но напро-
тив того, еще ничего не видя, подарил Аленке вяземский пряник и банку
помады. Увидев эти дары, Аленка как будто опешила; кричать - не кричала,
а только потихоньку всхлипывала. Тогда бригадир приказал принести свой
новый мундир, надел его и во всей красе показался Аленке. В это же время
выбежала в дверь старая бригадирова экономка и начала Аленку усовещи-
вать.
- Ну, чего ты, паскуда, жалеешь, подумай-ко! - говорила льстивая ста-
руха, - ведь тебя бригадир-то в медовой сыте купать станет.
- Митьку жалко! - отвечала Аленка, но таким нерешительным голосом,
что было очевидно, что она уже начинает помышлять о сдаче.
В ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию,
успели потушить в самом начале. Сгорел только архив, в котором временно
откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в
поджоге, и пало оно не на кого другого, а на Митьку. Узнали, что Митька
напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника
изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор
и злодей, от всего отпирался.
- Ничего я этого не знаю, - говорил он, - знаю только, что ты, старый
пес, у меня жену уводом увел, и я тебе это, старому псу, прощаю... жри!
Тем не менее Митькиным словам не поверили, и так как казус был спеш-
ный, то и производство по нем велось с упрощением. Через месяц Митька
уже был бит на площади кнутом и, по наложении клейм, отправлен в Сибирь,
в числе прочих сущих воров и разбойников. Бригадир торжествовал; Аленка
потихоньку всхлипывала.
Однако ж глуповцам это дело не прошло даром. Как и водится, брига-
дирские грехи прежде всего отразились на них.
Все изменилось с этих пор в Глупове. Бригадир, в полном мундире, каж-
дое утро бегал по лавкам и все тащил, все тащил. Даже Аленка начала
по'ходя тащить и вдруг, ни с того ни с сего, стала требовать, чтоб ее
признавали не за ямщичиху, а за поповскую дочь.
Но этого мало: самая природа перестала быть благосклонною к глупов-
цам. "Новая сия Иезавель, - говорит об Аленке летописец, - навела на наш
город сухость". С самого вешнего Николы, с той поры, как начала входить
вода в межень, и вплоть до Ильина дня не выпало ни капли дождя. Старожи-
лы не могли запомнить ничего подобного и не без основания приписывали
это явление бригадирскому грехопадению. Небо раскалилось и целым ливнем
зноя обдавало все живущее; в воздухе замечалось словно дрожанье и пахло
гарью; земля трескалась и сделалась тверда, как камень, так что ни со-
хой, ни даже заступом взять ее было невозможно; травы и всходы огородных
овощей поблекли; рожь отцвела и выколосилась необыкновенно рано, но была
так редка, и зерно было такое тощее, что не чаяли собрать и семян; яро-
вые совсем не взошли, и засеянные ими поля стояли черные, словно смоль,
удручая взоры обывателей безнадежной наготою; даже лебеды не родилось;
скотина металась, мычала и ржала; не находя в поле пищи, она бежала в
город и наполняла улицы. Людишки словно осунулись и ходили с понурыми
головами; одни горшечники радовались ведру, но и те раскаялись, как ско-
ро убедились, что горшков много, а варева нет.
Однако глуповцы не отчаивались, потому что не могли еще обнять всей
глубины ожидавшего их бедствия. Покуда оставался прошлогодний запас,
многие, по легкомыслию, пили, ели и задавали банкеты, как будто и конца
запасу не предвидится. Бригадир ходил в мундире по городу и строго-наст-
рого приказывал, чтоб людей, имеющих "унылый вид", забирали на съезжую и
представляли к нему. Дабы ободрить народ, он поручил откупщику устроить
в загородной роще пикник и пустить фейерверк. Пикник сделали, фейерверк
сожгли, "но хлеба через то людишкам не предоставили". Тогда бригадир
призвал к себе "излюбленных" и велел им ободрять народ. Стали "излюблен-
ные" ходить по соседям и ни одного унывающего не пропустили, чтоб не
утешить.
- Мы люди привышные! - говорили одни, - мы претерпеть мо'гим. Ежели
нас теперича всех в кучу сложить и с четырех концов запалить - мы и тог-
да противного слова не молвим!
- Это что говорить! - прибавляли другие, - нам терпеть можно! потому
мы знаем, что у нас есть начальники!
- Ты думаешь как ? - ободряли третьи, - ты думаешь, начальство-то
спит? Нет, брат, оно одним глазком дремлет, а другим поди уж где видит!
Но когда убрались с сеном, то оказалось, что животы кормить будет не-
чем; когда окончилось жнитво, то оказалось, что и людишкам кормиться то-
же нечем. Глуповцы испугались и начали похаживать к бригадиру на двор.
- Так как же, господин бригадир, насчет хлебца-то? похлопочешь? -
спрашивали они его.
- Хлопочу, братики, хлопочу! - отвечал бригадир.
- То-то; уж ты постарайся!
В конце июля полили бесполезные дожди, а в августе людишки начали по-
мирать, потому что все, что было, приели. Придумывали, какую такую пищу
стряпать, от которой была бы сытость; мешали муку с ржаной резкой, но
сытости не было; пробовали, не будет ли лучше с толченой сосновой корой,
но и тут настоящей сытости не добились.
- Хоть и точно, что от этой пищи словно кабы живот наедается, однако,
братцы, надо так сказать: самая это еда пустая! - говорили промеж себя
глуповцы.
Базары опустели, продавать было нечего, да и некому, потому что город
обезлюдел. "Кои померли", - говорит летописец, - кои, обеспамятев, раз-
бежались кто куда". А бригадир между тем все не прекращал своих беззако-
ний и купил Аленке новый драдедамовый платок. Сведавши об этом,
- А ведь это поди ты не ладно, бригадир, делаешь, что с мужней женой
уводом живешь! - говорили они ему, - да и не затем ты сюда от начальства
прислан, чтоб мы, сироты, за твою дурость напасти терпели!
- Потерпите, братики! всего вдоволь будет! - вертелся бригадир.
- То-то! мы терпеть согласны! Мы люди привышные! А только ты, брига-
дир, об этих наших словах подумай, потому не ровен час: терпим-терпим, а
тоже и промеж нас глупого человека немало найдется! Как бы чего не ста-
лось!
Громада разошлась спокойно, но бригадир крепко задумался. Видит и
сам, что Аленка всему злу заводчица, а расстаться с ней не может. Послал
за батюшкой, думая в беседе с ним найти утешение, но тот еще больше
обеспокоил, рассказавши историю об Ахаве и Иезавели.
- И доколе не растерзали ее псы, весь народ изгиб до единого! - зак-
лючил батюшка свой рассказ.
- Очнись, батя! ужли ж Аленку собакам отдать! - испугался бригадир.
- Не к тому о сем говорю! - объяснился батюшка, - однако и о нижесле-
дующем не излишне размыслить: паства у нас равнодушная, доходы малые,
провизия дорогая... где пастырю-то взять, господин бригадир?
- Ох! за грехи меня, старого, Бог попутал! - простонал бригадир и
горько заплакал.
И вот, сел он опять за свое писанье; писал много, писал всюду.
Рапортовал так: коли хлеба не имеется, так, по крайности, пускай хоть
команда прибудет. Но ни на какое свое писание ни из какого места ответа
не удостоился.
А глуповцы с каждым днем становились назойливее и назойливее.
- Что? получил, бригадир. ответ? - спрашивали они его с неслыханной
наглостью.
- Не получил, братики! - отвечал бригадир.
Глуповцы смотрели ему "нелепым обычаем" в глаза и покачивали голова-
ми.
- Гунявый ты! вот что! - укоряли они его, - оттого тебе, гаденку, и
не отписывают! не стоишь!
Одним словом, вопросы глуповцев делались из рук вон щекотливыми. Нас-
тупила такая минута, когда начинает говорить брюхо, против которого вся-
кие резоны и ухищрения оказываются бессильными.
- Да; убеждениями с этим народом ничего не поделаешь! - рассуждал
бригадир, - тут не убеждения требуются, а одно из двух: либо хлеб, ли-
бо... команда!
Как и все добрые начальники, бригадир допускал эту последнюю идею
лишь с прискорбием; но мало-помалу он до того вник в нее, что не только
смешал команду с хлебом, но даже начал желать первой пуще последнего.
Встанет бригадир утром раненько, сядет к окошку, и все прислушивает-
ся, не раздастся ли откуда: туру-туру?
Рассыпьтесь, молодцы!
За камни, за кусты!
По два в ряд!
- Нет! не слыхать!
- Словно и Бог-то наш край позабыл! - молвит бригадир.
А глуповцы между тем все жили, все жили.
Молодые все до одного разбежались. "Бежали-бежали, - говорит летопи-
сец, - многие, ни до чего не добежав, венец приняли; многих изловили и
заключили в узы; сии почитали себя благополучными". Дома остались только
старики да малые дети, у которых не было ног, чтоб бежать. На первых по-
рах оставшимся полегчало, потому что доля бежавших несколько увеличила
долю остальных. Таким образом прожили еще с неделю, но потом опять стали
помирать. Женщины выли, церкви переполнились гробами, трупы же людей ху-
дородных валялись по улицам неприбранные. Трудно было дышать в заражен-
ном воздухе; стали опасаться, чтоб к голоду не присоединилась еще чума,
и для предотвращения зла сейчас же составили комиссию, написали проект
об устройстве временной больницы на десять кроватей, нащипали корпии и
послали во все места по рапорту. Но, несмотря на столь видимые знаки на-
чальственной попечительности, сердца обывателей уже ожесточились. Не
проходило часа, чтобы кто-нибудь не показал бригадиру фигу, не назвал
его "гунявым", "гаденком" и прочее.
К довершению бедствия, глуповцы взялись за ум. По вкоренившемуся исс-
тари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни, стали су-
дить да рядить и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока - самого
древнего в целом городе человека, Евсеича. Долго кланялись и мир. и Ев-
сеич друг другу в ноги: первый просил послужить, второй просил освобо-
дить. Наконец мир сказал:
- Сколько ты, Евсеич, на свете годов живешь, сколько начальников ви-
дел, а все жив состоишь!
Тогда и Евсеич не вытерпел.
- Много годов я выжил! - воскликнул он, внезапно воспламенившись. -
Много начальников видел! Жив есмь!
И, сказавши это, заплакал. "Взыграло древнее сердце его, чтобы послу-
жить", - прибавляет летописец. И сделался Евсеич ходоком, и положил в
сердце своем искушать бригадира до трех раз.
- Ведомо ли тебе, бригадиру, что мы здесь целым городом сироты поми-
раем? - так начал он свое первое искушение.
- Ведомо, - ответствовал бригадир.
- И то ведомо ли тебе, от чьего бездельного воровства такой обычай
промеж нас учинился?
- Нет, не ведомо.
Первое искушение кончилось. Евсеич воротился к колокольне и отдал ми-
ру подробный отчет. "Бригадир же, видя таковое Евсеича ожесточение,
весьма убоялся", - говорит летописец.
Через три дня Евсеич явился к бригадиру во второй раз, "но уже преж-
ний твердый вид утерял".
- С правдой мне жить везде хорошо! - сказал он, - ежели мое дело
справедливое, так ссылай ты меня хоть на край света, - мне и там с прав-
дой будет хорошо!
- Это точно, что с правдой жить хорошо, - отвечал бригадир, - только
вот я какое слово тебе молвлю: лучше бы тебе, древнему старику, с прав-
дой дома сидеть, чем беду на себя наклика'ть!
- Нет! мне с правдой дома сидеть не приходится! потому она, прав-
да-матушка, непоседлива! Ты глядишь: как бы в избу да на полати влезти,
ан она, правда-матушка, из избы вон гонит... вот что!
- Что ж! по мне пожалуй! Только как бы ей, правде-то твоей, не набе-
жать на рожон!
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и
вновь отдал миру подробный отчет. "Бригадир же, видя Евсеича о правде
безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо", - при-
бавляет летописец. Или, говоря другими словами, Фердыщенко понял, что
ежели человек начинает издалека заводить речь о правде, то это значит,
что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.
Еще через три дня Евсеич пришел к бригадиру в третий раз и сказал:
- А ведомо ли тебе, старому псу...
Но не успел он еще порядком рот разинуть, как бригадир, в свою оче-
редь, гаркнул:
- Одеть дурака в кандалы!
Надели на Евсеича арестантский убор и, "подобно невесте, навстречу
жениха грядущей", повели, в сопровождении двух престарелых инвалидов, на
съезжую. По мере того как кортеж приближался, толпы глуповцев расступа-
лись и давали дорогу.
- Небось, Евсеич, небось! - раздавалось кругом, - с правдой тебе вез-
де будет жить хорошо!
Он же кланялся на все стороны и говорил:
- Простите, атаманы-молодцы! ежели кого обидел, и ежели перед кем
согрешил, и ежели кому неправду сказал... все простите!
- Бог простит! - слышалось в ответ.
- И ежели перед начальством согрубил... и ежели в зачинщиках был... и
в том, Христа ради, простите!
- Бог простит!
С этой минуты исчез старый Евсеич, как будто его на свете не было,
исчез без остатка, как умеют исчезать только "старатели" русской земли.
Однако строгость бригадира все-таки оказала лишь временное действие. На
несколько дней город действительно попритих, но так как хлеба все не бы-
ло ("нет этой нужды горше!" - говорит летописец), то волею-неволею опять
пришлось глуповцам собраться около колокольни. Смотрел бригадир с своего
крылечка на это глуповское "бунтовское неистовство" и думал: "Вот бы те-
перь горошком - раз-раз-раз - и се не бе!" Но глуповцам приходилось не
до бунтовства. Собрались они, начала тихим манером сговариваться, как бы
им "о себе промыслить", но никаких новых выдумок измыслить не могли,
кроме того что опять выбрали ходока.
Новый ходок, Пахомыч, взглянул на дело несколько иными глазами, неже-
ли несчастный его предшественник. Он понял так, что теперь самое верное
средство - это начать во все места просьбы писать.
- Знаю я одного человечка, обратился он к глуповцам, - не к нему ли
нам наперед поклониться сходить?
Услышав эту речь, большинство обрадовалось. Как ни велика была "ну-
жа", но всем как будто полегчало при мысли, что есть где-то какой-то че-
ловек, который готов за всех "стараться". Что без "старания" не обой-
дешься - это одинаково сознавалось всеми; но всякому казалось не в при-
мер удобнее, чтоб за него "старался" кто-нибудь другой. Поэтому толпа уж
совсем было двинулась вперед, чтоб исполнить совет Пахомыча, как возник
вопрос, куда идти: направо или налево? Этим моментом нерешительности
воспользовались люди охранительной партии.
- Стойте, атаманы-молодцы! - сказали они, - как бы нас за этого чело-
века бригадир не взбондировал! Лучше спросим наперед, каков таков чело-
век?
- А таков этот человек, что все ходы и выходы знает! Одно слово,
прожженный! - успокоил Пахомыч.
Оказалось на поверку, что "человечек" - не кто иной, как отставной
приказный Боголепов, выгнанный из службы "за трясение правой руки", ка-
ковому трясению состояла причина в напитках. Жил он где-то на "болоте",
в полуразвалившейся избенке некоторой мещанской девки, которая, за свое
легкомыслие, пользовалась прозвищем "козы" и "опчественной кружки". За-
нятий настоящих он не имел, а составлял с утра до вечера ябеды, которые
писал, придерживая правую руку левою. Никаких других сведений об "чело-
вечке" не имелось, да, по-видимому, и не ощущалось в них надобности, по-
тому что большинство уже зараньше было расположено к безусловному дове-
рию.
Тем не менее вопрос "охранительных людей" все-таки не прошел даром.
Когда толпа окончательно двинулась, по указанию Пахомыча. то несколько
человек отделились и отправились прямо на бригадирский двор. Произошел
раскол. Явились так называемые "отпадшие", то есть такие прозорливцы,
которых задача состояла в том, чтобы оградить свои спины от потрясений,
ожидающихся в будущем. "Отпадшие" пришли на бригадирский двор, но ска-
зать ничего не сказали, а только потоптались на месте, чтобы засвиде-
тельствовать.
Несмотря, однако, на раскол, дело, затеянное глуповцами на "болоте",
шло своим чередом.
На минуту Боголепов призадумался, как будто ему еще нужно было старый
хмель из головы вышибить. Но это было раздумье мгновенное. Вслед за тем
он торопливо вынул из чернильницы перо, обсосал его, сплюнул, вцепился
левой рукою в правую и начал строчить:
"Во все места Россйиской Империи
Просят пренесчастнейшего
города Глупова всенижайшие и
всебедствующие всех сословий чины и
людишки, а о чем, тому следуют
пункты:
1) Сим доводим до всех Российской империи мест и лиц: мрем мы все,
сироты, до единого. Начальство же кругом себя видим неискусное, ко взыс-
канию податей строгое, к подаванию же помощи мало поспешное. И еще дово-
дим: которая у того бригадира, Фердыщенка, ямская жена Аленка, то от нее
беспременно всем нашим бедам источник приключился, а более того причины
не видим. А когда жила Аленка у мужа своего, Митьки-ямщика, то было в
нашем городе смирно и жили мы всем изобильно. Хотя же и дальше терпеть
согласны, однако опасаемся: ежели все помрем, то как бы бригадир со сво-
ей Аленкой нас не оклеветал и перед начальством в сумненье не ввел.
2) Более сего пунктов не имеется.
К сему прошению, вместо
людишек города Глупова, за
неграмотностью их, поставлено
двести и тринадцать крестов".
Когда прошение было прочитано и закрестовано, то у всех словно отлег-
ло от сердца. Запаковали бумагу в конверт, запечатали и сдали на почту.
- Ишь, поплелась! - говорили старики, следя за тройкой, уносившей их
просьбу в неведомую даль, - теперь, атаманы-молодцы, терпеть нам не дол-
го!
И действительно, в городе вновь сделалось тихо: глуповцы никаких но-
вых бунтов не предпринимали, а сидели на завалинках и ждали. Когда же
приезжие спрашивали: как дела? - то отвечали:
- Теперь наше дело верное! теперича мы, братец мой, бумагу подали!
Но проходил месяц, проходил другой - резолюции не было. А глуповцы
все жили и все что-то жевали. Надежды росли и с каждым новым днем приоб-
ретали все больше и больше вероятия. Даже "отпадшие" начали убеждаться в
неуместности своих опасений и крепко приставали, чтоб их записывали в
зачинщики. Очень может быть, что так бы и кончилось это дело измором,
если б бригадир своим административным неискусством сам не взволновал
общественного мнения. Обманутый наружным спокойствием обывателей, он
очутился в самом щекотливом положении. С одной стороны, он чувствовал,
что ему делать нечего; с другой стороны, тоже чувствовал - что ничего не
делать нельзя. Поэтому он затеял нечто среднее, что-то такое, что до не-
которой степени напоминало игру в бирюльки. Опустит в гущу крючок, выта-
щит оттуда злоумышленника и засадит. Потом опять опустит, опять вытащит
и опять засадит. И в то же время все пишет, все пишет. Первого, разуме-
ется, засадил Боголепова, который со страху оговорил целую кучу злоумыш-
ленников. Каждый из злоумышленников, в свою очередь, оговорил по куче
других злоумышленников. Бригадир роскошествовал, но глуповцы не только
не устрашались, но, смеясь, говорили промеж себя: "Каку таку новую игру
старый пес затеял?"
- Постой! - рассуждали они, - вот придет ужо бумага!
Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до
того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни
и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов брига-
дир перепутал и перетаскал на съезжую почти весь город, так что не было
дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников.
- Этак он, братцы, всех нас завинит! - догадывались глуповцы, и этого
опасения было достаточно, чтобы подлить масла в потухавший огонь.
Разом, без всякого предварительного уговора, уцелевшие от бригадирс-
ких когтей сто пятьдесят "крестов" очутились на площади ("отпадшие"
вновь благоразумно скрылись) и, дойдя до градоначальнического дома, ос-
тановились.
- Аленку! - гудела толпа.
Бригадир понял, что дело зашло слишком далеко и что ему ничего друго-
го не остается, как спрятаться в архив. Так он и поступил. Аленка тоже
бросилась за ним, но случаю угодно было, чтоб дверь архива захлопнулась
в ту самую минуту, как бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул, и
Аленка осталась снаружи с простертыми врозь руками. В таком положении
застала ее толпа; застала бледную, трепещущую всем телом, почти безум-
ную.
- Пожалейте, атаманы-молодцы, мое тело белое! - говорила Аленка осла-
бевшим от ужаса голосом, - ведомо вам самим, что он меня силком от мужа
увел!
Но толпа ничего уж не слышала.
- Сказывай, ведьма! - гудела она, - через какое твое колдовство на
наш город сухость нашла?
Аленка словно обеспамятела. Она металась и, как бы уверенная в неиз-
бежном исходе своего дела, только повторяла: "Тошно мне! ох, батюшки,
тошно мне!"
Тогда совершилось неслыханное дело. Аленку разом, словно пух, взнесли
на верхний ярус колокольни и бросили оттуда на раскат с вышины более
пятнадцати саженей...
"И не осталось от той бригадировой сладкой утехи даже ни единого лос-
кута. В одно мгновение ока разнесли ее приблудные голодные псы".
И вот, в то самое время, когда совершилась эта бессознательная крова-
вая драма, вдали, по дороге, вдруг поднялось густое облако пыли.
- Хлеб идет! - вскрикнули глуповцы, внезапно переходя от ярости к ра-
дости.
- Ту-ру! ту-ру! - явственно раздалось из внутренностей пыльного обла-
ка.
В колонну
Соберись бегом!
Трезвону
Зададим штыком!
Скорей! скорей! скорей!
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|