|
|||
|
М.Е.Салтыков-Щедрин
|
|||
Эпоха увольнения от войн В 1802 году пал Негодяев. Он пал, как говорит летописец, за несогла- сие с Новосильцевым и Строгановым насчет конституций. Но, как кажется, это был только благовидный предлог, ибо едва ли даже можно предположить, чтоб Негодяев отказался от насаждения конституции, если б начальство настоятельно того потребовало. Негодяев принадлежал к школе так называе- мых "птенцов", которым было решительно все равно, что ни насаждать. Поэ- тому действительная причина его увольнения заключалась едва ли не в том, что он был когда-то в Гатчине истопником и, следовательно, до некоторой степени представлял собой гатчинское демократическое начало. Сверх того, начальство, по-видимому, убедилось, что войны за просвещение, обративши- еся потом в войны против просвещения, уже настолько изнурили Глупов, что почувствовалась потребность на некоторое время его вообще от войн осво- бодить. Что предположение о конституциях представляло не более как слух, лишенный твердого основания, - это доказывается, во-первых, новейшими исследованиями по сему предмету, а во-вторых, тем, что, на место Негодя- ева, градоначальником был назначен "черкашенин" Микаладзе, который о конституциях едва ли имел понятие более ясное, нежели Негодяев. Конечно, невозможно отрицать, что попытки конституционного свойства существовали; но, как кажется, эти попытки ограничивались тем, что квар- тальные настолько усовершенствовали свои манеры, что не всякого прохоже- го хватали за воротник. Это единственная конституция, которая предпола- галась возможною при тогдашнем младенческом состоянии общества. Прежде всего необходимо было приучить народ к учтивому обращению и потом уже, смягчив его нравы, давать ему настоящие якобы права. С точки зрения тео- ретической такой взгляд, конечно, совершенно верен. Но, с другой сторо- ны, не меньшего вероятия заслуживает и то соображение, что как ни прив- лекательна теория учтивого обращения, но, взятая изолированно, она нима- ло не гарантирует людей от внезапного вторжения теории обращения неучти- вого (как это и доказано впоследствии появлением на арене истории такой личности, как майор Угрюм-Бурчеев), и следовательно, если мы действи- тельно желаем утвердить учтивое обращение на прочном основании, то все-таки прежде всего должны снабдить людей настоящими якобы правами. А это, в свою очередь, доказывает, как шатки теории вообще и как мудро поступают те военачальники, которые относятся к ним с недоверчивость. Новый градоначальник понял это и потому поставил себе задачею привле- кать сердца исключительно посредством изящных манер. Будучи в военном чине, он не обращал внимания на форму, а о дисциплине отзывался даже с горечью. Ходил всегда в расстегнутом сюртуке, из-под которого заманчиво виднелась снежной белизны пикейная жилетка и отложные воротнички. Охотно подавал подчиненным левую руку, охотно улыбался, и не только не позволял себе ничего утверждать слишком резко, но даже любил, при докладах, упот- реблять выражения, вроде: "Итак, вы изволили сказать", или: "Я имел уже честь доложить вам" и т. д. Только однажды, выведенный из терпения про- должительным противодействием своего помощника, он дозволил себе ска- зать: "Я уже имел честь подтверждать тебе, курицыну сыну"... но тут же спохватился и произвел его в следующий чин. Страстный по природе, он с увлечением предавался дамскому обществу, и в этой страсти нашел себе преждевременную гибель. В оставленном им сочинении "О благовидной господ градоначальников наружности" (см. далее, в оправдательных документах) он довольно подробно изложил свои взгляды на этот предмет, но, как кажется, не вполне искренно связал свои успехи у глуповских дам с какими-то поли- тическими и дипломатическими целями. Вероятнее всего, ему было совестно, что он, как Антоний в Египте, ведет исключительно изнеженную жизнь, и потому он захотел уверить потомство, что иногда и самая изнеженность мо- жет иметь смысл административно-полицейский. Догадка эта подтверждается еще тем, что из рассказа летописца вовсе не видно, чтобы во время его градоначальствования производились частые аресты или чтоб кто-нибудь был нещадно бит, без чего, конечно, невозможно было бы обойтись, если б амурная деятельность его действительно была направлена к ограждению об- щественной безопасности. Поэтому почти наверное можно утверждать, что он любил амуры для амуров и был ценителем женских атуров просто, без всяких политических целей; выдумал же эти последние лишь для ограждения себя перед начальством, которое, несмотря на свой несомненный либерализм, все-таки не упускало от времени до времени спрашивать: не пора ли начать войну? "Он же, - говорит по этому поводу летописец, - жалеючи сиротские слезы, всегда отвечал: не время, ибо не готовы еще собираемые известным мне способом для сего материалы. И, не собрав таковых, умре". Как бы то ни было, но назначение Микаладзе было для глуповцев явлени- ем в высшей степени отрадным. Предместник его, капитан Негодяев, хотя и не обладал так называемым "сущим" злонравием, но считал себя человеком убеждения (летописец везде, вместо слова "убеждения", ставит слово "но- ров"), и в этом качестве постоянно испытывал, достаточно ли глуповцы тверды в бедствиях. Результатом такой усиленной административной дея- тельности было то, что к концу его градоначальничества Глупов представ- лял беспорядочную кучу почерневших и обветшавших изб, среди которых лишь съезжий дом гордо высил к небесам свою каланчу. Не было ни еды настоя- щей, ни одежи изрядной. Глуповцы перестали стыдиться, обросли шерстью и сосали лапы. - Но как вы таким манером жить можете? - спросил у обывателей изум- ленный Микаладзе. - Так и живем, что настоящей жизни не имеем, - отвечали глуповцы, и при этом не то засмеялись, не то заплакали. Понятно, что ввиду такого нравственного расстройства главная забота нового градоначальника была направлена к тому, чтобы прежде всего снять с глуповцев испуг. И надо сказать правду, что он действовал в этом смыс- ле довольно искусно. Предпринят был целый ряд последовательных мер, ко- торые исключительно клонились к упомянутой выше цели и сущность которых может быть формулирована следующим образом: 1) просвещение и сопряженные с оным экзекуции временно прекратить, и 2) законов не издавать. Ре- зультаты были получены с первого же раза изумительные. Не прошло месяца, как уже шерсть, которою обросли глуповцы, вылиняла вся без остатка, и глуповцы стали стыдиться наготы. Спустя еще один месяц они перестали со- сать лапу, а через полгода в Глупове, после многих лет безмолвия, состо- ялся первый хоровод, на котором лично присутствовал сам градоначальник и потчевал женский пол печатными пряниками. Такими-то мирными подвигами ознаменовал себя черкашенин Микаладзе. Как и всякое выражение истинно плодотворной деятельности, управление его не было ни громко, ни блестяще, не отличалось ни внешними завоеваниями, ни внутренними потрясениями, но оно отвечало потребности минуты и вполне достигало тех скромных целей, которые предположило себе. Видимых фактов было мало, но следствия бесчисленны. "Мудрые мира сего! - восклицает по этому поводу летописец, - прилежно о сем помыслите! и да не смущаются сердца ваши при взгляде на шелепа и иные орудия, в коих, по высокоумному мнению вашему, якобы сила и свет просвещения замыкаются!" По всем этим причинам, издатель настоящей истории находит совершенно естественным, что летописец, описывая административную деятельность Ми- каладзе, не очень-то щедр на подробности. Градоначальник этот важен не столько как прямой деятель, сколько как первый зачинатель на том мирном пути, по которому чуть-чуть было не пошла глуповская цивилизация. Бла- готворная сила его действий была неуловима, ибо такие мероприятия, как рукопожатие, ласковая улыбка и вообще кроткое обращение, чувствуются лишь непосредственно и не оставляют ярких и видимых следов в истории. Они не производят переворота ни в экономическом, ни в умственном положе- нии страны, но ежели вы сравните эти административные проявления с таки- ми, например, как обозвание управляемых курицыными детьми или беспрерыв- ное их сечение, то должны будете сознаться, что разница тут огромная. Многие, рассматривая деятельность Микаладзе, находят ее не во всех отно- шениях безупречною. Говорят, например, что он не имел никакого права прекращать просвещение - это так. Но, с другой стороны, если с просвеще- нием фаталистически сопряжены экзекуции, то не требует ли благоразумие, чтоб даже и в таком очевидно полезном деле допускались краткие часы для отдохновения? И еще говорят, что Микаладзе не имел права не издавать за- конов, - и это, конечно, справедливо. Но, с другой стороны, не видим ли мы, что народы самые образованные наипаче почитают себя счастливыми в воскресные и праздничные дни, то есть тогда, когда начальники мнят себя от писания законов свободными? Пренебречь этими указаниями опыта едва ли возможно. Пускай рассказ летописца страдает недостатком ярких и осязательных фактов, - это не должно мешать нам признать, что Микаладзе был первый в ряду глуповских градоначальников, который установил драгоценнейший из всех администра- тивных прецедентов - прецедент кроткого и бесскверного славословия. По- ложим, что прецедент этот не представлял ничего особенно твердого; поло- жим, что в дальнейшем своем развитии он подвергался многим случайностям более или менее жестоким; но нельзя отрицать, что, будучи однажды вве- ден, он уже никогда не умирал совершенно, а время от времени даже до- вольно вразумительно напоминал о своем существовании. Ужели же этого ма- ло? Одну имел слабость этот достойный правитель - это какое-то неудержи- мое, почти горячечное стремление к женскому полу. Летописец довольно подробно останавливается на этой особенности своего героя, но замеча- тельно, что в рассказе его не видится ни горечи, ни озлобления. Один только раз он выражается так: "Много было от него порчи женам и девам глуповским", и этим как будто дает понять, что, и по его мнению, все-та- ки было бы лучше, если б порчи не было. Но прямого негодования нигде и ни в чем не выказывается. Впрочем, мы не последуем за летописцем в изоб- ражении этой слабости, так как желающие познакомиться с нею могут по- черпнуть все нужное из прилагаемого сочинения: "О благовидной градона- чальников наружности", написанного самим высокопоставленным автором. Справедливость требует, однако ж, сказать, что в сочинении этом пропуще- но одно довольно крупное обстоятельство, о котором упоминается в летопи- си. А именно: однажды Микаладзе забрался ночью к жене местного казначея, но едва успел отрешиться от уз (так называет летописец мундир), как был застигнут врасплох ревнивцем-мужем. Произошла баталия, во время которой Микаладзе не столько сражался, сколько был сражаем. Но так как он вслед за тем умылся, то, разумеется, следов от бесчестья не осталось никаких. Кажется, это была единственная неудача, которую он потерпел в этом роде, и потому понятно, что он не упомянул об ней в своем сочинении. Это была такая ничтожная подробность в громадной серии многотрудных его подвигов по сей части, что не вызвала в нем даже потребности в стратегических со- ображениях, могущих обеспечить его походы на будущее время... Микаладзе умер в 1806 году, от истощения сил. Когда почва была достаточно взрыхлена учтивым обращением и народ от- дохнул от просвещения, тогда, сама собой, стала на очередь потребность в законодательстве. Ответом на эту потребность явился статский советник Феофилакт Иринархович Беневоленский, друг и товарищ Сперанского по семи- нарии. С самой ранней юности Беневоленский чувствовал непреоборимую наклон- ность к законодательству. Сидя на скамьях семинарии, он уже начертал несколько законов, между которыми наиболее замечательны следующие: "Вся- кий человек да имеет сердце сокрушенно", "Всяка душа да трепещет" и "Всякий сверчок до познает соответствующий званию его шесток". Но чем более рос высокодаровитый юноша, тем непреоборимее делалась врожденная в нем страсть. Что из него должен во всяком случае образоваться законода- тель, - в этом никто не сомневался; вопрос заключался только в том, ка- кого сорта выйдет этот законодатель, то есть напомнит ли он собой глубо- комыслие и административную прозорливость Ликурга или просто будет тверд, как Дракон. Он сам чувствовал всю важность этого вопроса, и в письме к "известному другу" (не скрывается ли под этим именем Сперанс- кий?) следующим образом описывает свои колебания по этому случаю. "Сижу я, - пишет он, - в унылом моем уединении, и всеминутно о том мыслю, какие законы к употреблению наиболее благопотребны суть. Есть за- коны мудрые, которые хотя человеческое счастие устрояют (таковы, напри- мер, законы о повсеместном всех людей продовольствовании), но, по обсто- ятельствам, не всегда бывают полезны; есть законы немудрые, которые, ничьего счастья не устрояя, по обстоятельствам бывают, однако ж, благо- потребны (примеров сему не привожу: сам знаешь!); и есть, наконец, зако- ны средние, не очень мудрые, но и не весьма немудрые, такие, которые, не будучи ни полезными, ни бесполезными, бывают, однако ж, благопотребны в смысле наилучшего человеческой жизни наполнения. Например, когда мы за- бываемся и начинаем мнить себя бессмертными, сколь освежительно действу- ет на нас сие простое выражение: memento mori(16)! Так точно и тут. Когда мы мним, что счастию нашему нет пределов, что мудрые законы не про нас писаны, а действию немудрых мы не подлежим, тогда являются на помощь за- коны средние, которых роль в том и заключается, чтоб напоминать живущим, что несть на земле дыхания, для которого не было бы своевременно написа- но хотя какого-нибудь закона. И поверишь ли, друг? чем больше я размыш- ляю, тем больше склоняюсь в пользу законов средних. Они очаровывают мою душу, потому что это собственно даже не законы, а скорее, так сказать, сумрак законов. Вступая в их область, чувствуешь, что находишься в обще- нии с легальностью, но в чем состоит это общение - не понимаешь. И все сие совершается помимо всякого размышления; ни о чем не думаешь, ничего определенного не видишь, но в то же время чувствуешь какое-то беспо- койство, которое кажется неопределенным, потому что ни на что в особен- ности не опирается. Это, так сказать, апокалипсическое письмо, которое может понять только тот, кто его получает. Средние законы имеют в себе то удобство, что всякий, читая их, говорит: какая глупость! а между тем всякий же неудержимо стремится исполнять их. Ежели бы, например, издать такой закон: "всякий да яст", то это будет именно образец тех средних законов, к выполнению которых каждый устремляется без малейших мер по- нуждения. Ты спросишь меня, друг: зачем же издавать такие законы, кото- рые и без того всеми исполняются? На это отвечу: цель издания законов двоякая: одни издаются для вящего народов и стран устроения, другие - для того, чтобы законодатели не коснели в праздности"... И так далее. Таким образом, когда Беневоленский прибыл в Глупов, взгляд его на за- конодательство уж установился, и установился именно в том смысле, кото- рый всего более удовлетворял потребностям минуты. Стало быть, благополу- чие глуповцев, начатое черкашенином Микаладзе, не только не нарушилось, но получило лишь пущее утверждение. Глупову именно нужен был "сумрак за- конов", то есть такие законы, которые, с пользою занимая досуги законо- дателей, никакого внутреннего касательства до посторонних лиц иметь не могут. Иногда подобные законы называются даже мудрыми, и, по мнению лю- дей компетентных, в этом названии нет ничего ни преувеличенного, ни не- заслуженного. Но тут встретилось непредвиденное обстоятельство. Едва Беневоленский приступил к изданию первого закона, как оказалось, что он, как простой градоначальник, не имеет даже права издавать собственные законы. Когда секретарь доложил об этом Беневоленскому, он сначала не поверил ему. Стали рыться в сенатских указах, но хотя перешарили весь архив, а такого указа, который уполномочивал бы Бородавкиных, Двоекуровых, Великановых, Беневоленских и т. п. издавать собственного измышления законы, - не ока- залось. - Без закона все, что угодно, можно! - говорил секретарь, - только вот законов писать нельзя-с! - Странно! - молвил Беневоленский и в ту же минуту отписал по на- чальству о встреченном им затруднении. "Прибыл я в город Глупов, - писал он, - и хотя увидел жителей, пред- местником моим в тучное состояние приведенных, но в законах встретил столь великое оскудение, что обыватели даже различия никакого между за- коном и естеством не полагают. И тако, без явного светильника, в претем- ной ночи бродят. В сей крайности спрашиваю я себя: ежели кому из бродяг сих случится оступиться или в пропасть впасть, что их от такового паде- ния остережет? Хотя же в Российской Державе законами изобильно, но все таковые по разным делам разбрелись, и даже весьма уповательно, что бо'льшая их часть в бывшие пожары сгорела. И того ради, существенная ви- дится в том нужда, дабы можно было мне, яко градоначальнику, издавать для скорости собственного моего умысла законы, хотя бы даже не первого сорта (о сем и помыслить не смею!), но второго или третьего. В сей мысли еще более меня утверждает то, что город Глупов, по самой природе своей, есть, так сказать, область второзакония, для которой нет даже надобности в законах отяготительных и многомысленных. В ожидании же милостивого на сие мое ходатайство разрешения, пребываю" и т. д. Ответ на это представление последовал скоро. "На представление, - писалось Беневоленскому, - о считаньи города Глупова областью второзакония, предлагается на рассуждение ваше следую- щее: 1) Ежели таковых областей, в коих градоначальники станут второго сор- та законы сочинять, явится изрядное количество, то не произойдет ли от сего некоторого для архитектуры Российской Державы повреждения? и 2) Ежели будет предоставлено градоначальникам, яко градоначальни- кам, второго сорта законы сочинять, то не придется ли потом и сотским, яко сотским, таковые ж законы издавать предоставить, и какого те законы будут сорта?" Беневоленский понял, что вопрос этот заключает в себе косвенный от- каз, и опечалился этим глубоко. Современники объясняют это огорчение тем, будто бы души его уже коснулся яд единовластия; но это едва ли так. Когда человек и без законов имеет возможность делать все, что угодно, то странно подозревать его в честолюбии за такое действие, которое не только не распространяет, но именно ограничивает эту возможность. Ибо закон, какой бы он ни был (даже такой, как, например: "всякий да яст", или "всякая душа да трепещет"), все-таки имеет ограничивающую силу, ко- торая никогда честолюбцам не по душе. Очевидно, стало быть, что Бенево- ленский был не столько честолюбец, сколько добросердечный доктринер, ко- торому казалось предосудительным даже утереть себе нос, если в законах не формулировано ясно, что "всякий имеющий надобность утереть свой нос - да утрет". Как бы то ни было, но Беневоленский настолько огорчился отказом, что удалился в дом купчихи Распоповой (которую уважал за искусство печь пи- роги с начинкой) и, чтобы дать исход пожиравшей его жажде умственной де- ятельности, с упоением предался сочинению проповедей. Целый месяц во всех городских церквах читали попы эти мастерские проповеди, и целый ме- сяц вздыхали глуповцы, слушая их, - так чувствительно они были написаны! Сам градоначальник учил попов, как произносить их. - Проповедник, - говорил он, - обязан иметь сердце сокрушенно и, следственно, главу слегка наклоненную набок. Глас не лаятельный, но том- ный, как бы воздыхающий. Руками не неистовствовать, но, утвердив перво- начально правую руку близ сердца (сего истинного источника всех воздыха- ний), постепенно оную отодвигать в пространство, а потом вспять к тому же источнику обращать. В патетических местах не выкрикивать и ненужных слов от себя не сочинять, но токмо воздыхать громчае. А глуповцы между тем тучнели все больше и больше, и Беневоленский не только не огорчался этим, но радовался. Ни разу не пришло ему на мысль: а что, кабы сим благополучным людям да кровь пустить? напротив того, наблюдая из окон дома Распоповой, как обыватели бродят, переваливаясь, по улицам, он даже задавал себе вопрос: не потому ли люди сии и благопо- лучны, что никакого сорта законы не тревожат их? Однако ж последнее предположение было слишком горько, чтоб мысль его успокоилась на нем. Едва отрывал он взоры от ликующих глуповцев, как тоска по законода- тельству снова овладевала им. - Я даже изобразить сего не в состоянии, почтеннейшая Марфа Те- рентьевна, - обращался он к купчихе Распоповой, - что бы я такое наде- лал, и как были бы сии люди против нынешнего благополучнее, если б мне хотя по одному закону в день издавать предоставлено было! Наконец он не выдержал. В одну темную ночь, когда не только будочни- ки, но и собаки спали, он вышел крадучись на улицу и во множестве разб- росал листочки, на которых был написан первый, сочиненный им для Глупо- ва, закон. И хотя он понимал, что этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству так громко вопияла об удовлетворении, что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия. Закон был, видимо, написан второпях, а потому отличался необыкновен- ною краткостью. На другой день, идя на базар, глуповцы подняли с полу бумажки и прочитали следующее: ЗАКОН 1-й "Всякий человек да опасно ходит; откупщик же да принесет дары". И только. Но смысл закона был ясен, и откупщик на другой же день явился к градоначальнику. Произошло объяснение; откупщик доказывал, что он и прежде готов был по мере возможности; Беневоленский же возражал, что он в прежнем неопределенном положении оставаться не может; что такое выражение, как "мера возможности", ничего не говорит ни уму, ни сердцу, и что ясен только закон. Остановились на трех тысячах рублей в год и постановили считать эту цифру законною, до тех пор, однако ж, пока "обс- тоятельства перемены законам не сделают". Рассказав этот случай, летописец спрашивает себя: была ли польза от такого закона? и отвечает на этот вопрос утвердительно. "Напоминанием об опасном хождении, - говорит он, - жители города Глупова нимало потрево- жены не были, ибо и до того, по самой своей природе, великую к таковому хождению способность имели и повсеминутно в оном упражнялись. Но откуп- щик пользу того узаконения ощутил подлинно, ибо когда преемник Бенево- ленского, Прыщ, вместо обычных трех тысяч, потребовал против прежнего вдвое, то откупщик продерзостно отвечал: "Не могу, ибо по закону более трех тысяч давать не обязываюсь". Прыщ же сказал: "И мы тот закон пере- меним". И переменил". Ободренный успехом первого закона, Беневоленский начал деятельно при- готовляться к изданию второго. Плоды оказались скорые, и на улицах горо- да, тем же таинственным путем, явился новый и уже более пространный за- кон, который гласил тако: УСТАВ О ДОБРОПОРЯДОЧНОМ ПИРОГОВ ПЕЧЕНИИ "1. Всякий да печет по праздникам пироги, не возбраняя себе таковое печение и будни. 2. Начинку всякий да употребляет по состоянию. Тако: поймав в реке рыбу - класть; изрубив намелко скотское мясо - класть же; изрубив капус- ту - тоже класть. Люди неимущие да кладут требуху. Примечание. Делать пироги из грязи, глины и строительных материалов навсегда возбраняется. 3. По положении начинки и удобрении оной должным числом масла и яиц, класть пирог в печь и содержать в вольном духе, доколе не зарумянится. 4. По вынутии из печи всякий да возьмет в руку нож и, вырезав из се- редины часть, да принесет оную в дар. 5. Исполнивший сие да яст". Глуповцы тем быстрее поняли смысл этого нового узаконения, что они издревле были приучены вырезывать часть своего пирога и приносить ее в дар. Хотя же в последнее время, при либеральном управлении Микаладзе, обычай этот, по упущению, не исполнялся, но они не роптали на его возоб- новление, ибо надеялись, что он еще теснее скрепит благожелательные от- ношения, существовавшие между ними и новым градоначальником. Все напере- рыв спешили обрадовать Беневоленского; каждый приносил лучшую часть, а некоторые дарили даже по целому пирогу. С тех пор законодательная деятельность в городе Глупове закипела. Не проходило дня, чтоб не явилось нового подметного письма и чтобы глуповцы не были чем-нибудь обрадованы. Настал, наконец, момент, когда Бенево- ленский начал даже помышлять о конституции. - Конституция, доложу я вам, почтеннейшая моя Марфа Терентьевна, - говорил он купчихе Распоповой, - вовсе не такое уж пугало, как люди нес- мысленные о сем полагают. Смысл каждой конституции таков: всякий в дому своем благополучно да почивает! Что же тут, спрашиваю я вас, сударыня моя, страшного или презорного? И начал он обдумывать свое намерение, но чем больше думал, тем более запутывался в своих мыслях. Всего более его смущало то, что он не мог дать достаточно твердого определения слову: "права'". Слово "обязаннос- ти" он сознавал очень ясно, так что мог об этом предмете написать целые дести бумаги, но "права'" - что такое "права'"? Достаточно ли было опре- делить их, сказав: "всякий в дому своем благополучно да почивает"? не будет ли это чересчур уж кратко? А с другой стороны, если пуститься в разъяснения, не будет ли чересчур уж обширно и для самих глуповцев обре- менительно? Сомнения эти разрешились тем, что Беневоленский, в виде переходной меры, издал "Устав о свойственном градоначальнику добросердечии", кото- рый, по обширности его, помещается в оправдательных документах. - Знаю я, - говорил он по этому случаю купчихе Распоповой, - что ис- тинной конституции документ сей в себе еще не заключает, но прошу вас, моя почтеннейшая, принять в соображение, что никакое здание, хотя бы да- же то был куриный хлев, разом не завершается! По времени, выполним и ос- тальное достолюбезное нам дело, а теперь утешимся тем, что возложим упо- вание наше на бога! Тем не менее нет никакого повода сомневаться, что Беневоленский рано или поздно привел бы в исполнение свое намерение, но в это время над ним уже нависли тучи. Виною всему был Бонапарт. Наступил 1811 год, и отноше- ния России к Наполеону сделались чрезвычайно натянутыми. Однако ж слава этого нового "бича божия" еще не померкла и даже достигла Глупова. Там, между многочисленными его почитательницами (замечательно, что особенною приверженностью к врагу человечества отличался женский пол), самый горя- чий фанатизм выказывала купчиха Распопова. - Уж как мне этого Бонапарта захотелось! - говаривала она Беневоленс- кому, - кажется, ничего бы не пожалела, только бы глазком на него взгля- нуть! Сначала Беневоленский сердился и даже называл речи Распоповой "дурьими", но так как Марфа Терентьевна не унималась, а все больше и больше приставала к градоначальнику: вынь да положь Бонапарта, то под конец он изнемог. Он понял, что не исполнить требование "дурьей породы" невозможно, и мало-помалу пришел даже к тому, что не находил в нем ниче- го предосудительного. - Что же! пущай дурья порода натешится! - говорил он себе в утешение, - кому от этого убыток! И вот он вступил в секретные сношения с Наполеоном... Каким образом об этих сношениях было узнано - это известно одному бо- гу; но кажется, что сам Наполеон разболтал о том князю Куракину во время одного из своих petits leve's(17). И вот, в одно прекрасное утро, Глупов был изумлен, узнав, что им управляет не градоначальник, а изменник, и что из губернии едет особенная комиссия ревизовать его измену. Тут открылось все: и то, что Беневоленский тайно призывал Наполеона в Глупов, и то, что он издавал свои собственные законы. В оправдание свое он мог сказать только то, что никогда глуповцы в столь тучном состоянии не были, как при нем, но оправдание это не приняли, или, лучше сказать, ответили на него так, что "правее бы он был, если б глуповцев совсем в отощание привел, лишь бы от издания нелепых своих строчек, кои продер- зостно законами именует, воздержался". Была теплая лунная ночь, когда к градоначальническому дому подвезли кибитку. Беневоленский твердою поступью сошел на крыльцо и хотел было поклониться на все четыре стороны, как с смущением увидел, что на улице никого нет, кроме двух жандармов. По обыкновению, глуповцы в этом случае удивили мир своею неблагодарностью, и как только узнали, что градона- чальнику приходится плохо, так тотчас же лишили его своей популярности. Но как ни горька была эта чаша, Беневоленский испил ее с бодрым духом. Внятным и ясным голосом он произнес: "Бездельники!" - и, сев в кибитку, благополучно проследовал в тот край, куда Макар телят не гонял. Так окончил свое административное поприще градоначальник, в котором страсть к законодательству находилась в непрерывной борьбе с страстью к пирогам. Изданные им законы в настоящее время, впрочем, действия не име- ют. Но счастию глуповцев, по-видимому, не предстояло еще скорого конца. На смену Беневоленскому явился подполковник Прыщ и привез с собою систе- му администрации еще более упрощенную. Прыщ был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сло- женный кряжем, он всею своею фигурой так, казалось, и говорил: не смот- рите на то, что у меня седые усы: я могу! я еще очень могу! Он был ру- мян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украша- лось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли на пле- чах при малейшем его движении. По принятому обыкновению, он сделал рекомендательные визиты к городс- ким властям и прочим знатным обоего пола особам, и при этом развил перед ними свою программу. - Я человек простой-с, - говорил он одним, - и не для того сюда прие- хал, чтобы издавать законы-с. Моя обязанность наблюсти, чтобы законы бы- ли в целости и не валялись по столам-с. Конечно, и у меня есть план кам- пании, но этот план таков: отдохнуть-с! Другим он говорил так: - Состояние у меня, благодарение Богу, изрядное. Командовал-с; стало быть, не растратил, а умножил-с. Следственно, какие есть насчет этого законы - те знаю, а новых издавать не желаю. Конечно, многие на моем месте понеслись бы в атаку, а может быть, даже устроили бы бомбардиров- ку, но я человек простой и утешения для себя в атаках не вижу-с! Третьим высказывался так: - Я не либерал и либералом никогда не бывал-с. Действую всегда прямо и потому даже от законов держусь в отдалении. В затруднительных случаях приказываю поискать, но требую одного: чтоб закон был старый. Новых за- конов не люблю-с. Многое в них пропускается, а о прочем и совсем не упо- минается. Так я всегда говорил, так отозвался и теперь, когда отправлял- ся сюда. От новых, говорю, законов увольте, прочее же надеюсь исполнить в точности! Наконец, четвертым он изображал себя в следующих красках: - Про себя могу сказать одно: в сражениях не бывал-с, но в парадах закален даже сверх пропорции. Новых идей не понимаю. Не понимаю даже то- го, зачем их следует понимать-с. Этого мало: в первый же праздничный день он собрал генеральную сходку глуповцев и перед нею формальным образом подтвердил свои взгляды на ад- министрацию. - Ну, старички, - сказал он обывателям, - давайте жить мирно. Не тро- гайте вы меня, а я вас не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводи- те фабрики и заводы - что же-с! все это вам же на пользу-с! По мне, даже монументы воздвигайте - я и в этом препятствовать не стану! Только с ог- нем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут не долго и до греха. Имущества свои попалите, сами погорите - что хорошего! Как ни избалованы были глуповцы двумя последними градоначальниками, но либерализм столь беспредельный заставил их призадуматься: нет ли тут подвоха? Поэтому некоторое время они осматривались, разузнавали, говори- ли шепотом и вообще "опасно ходили". Казалось несколько странным, что градоначальник не только отказывается от вмешательства в обывательские дела, но даже утверждает, что в этом-то невмешательстве и заключается вся сущность администрации. - И законов издавать не будешь? - спрашивали они его с недоверчи- востью. - И законов не буду издавать - живите с Богом! - То-то! уж ты сделай милость, не издавай! Смотри, как за это прох- восту-то (так называли они Беневоленского) досталось! Стало быть, коли опять за то же примешься, как бы и тебе и нам в ответ не попасть! Но Прыщ был совершенно искренен в своих заявлениях и твердо решился следовать по избранному пути. Прекратив все дела, он ходил по гостям, принимал обеды и балы и даже завел стаю борзых и гончих собак, с которы- ми травил на городском выгоне зайцев, лисиц, а однажды заполевал очень хорошенькую мещаночку. Не без иронии отзывался он о своем предместнике, томившемся в то время в заточении. - Филат Иринархович, - говорил, - больше на бумаге сулил, что обыва- тели при нем якобы благополучно в домах своих почивать будут, а я на практике это самое предоставлю... да-с! И точно: несмотря на то что первые шаги Прыща были встречены глупов- цами с недоверием, они не успели и оглянуться, как всего у них очутилось против прежнего вдвое и втрое. Пчела роилась необыкновенно, так что меду и воску было отправлено в Византию почти столько же, сколько при великом князе Олеге. Хотя скотских падежей не было, но кож оказалось множество, и так как глуповцам за всем тем ловчее было щеголять в лаптях, нежели в сапогах, то и кожи спровадили в Византию полностию, и за все получили чистыми ассигнациями. А поелику навоз производить стало всякому вольно, то и хлеба уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на собственное употребление. "Не то что в других городах, - с горечью гово- рит летописец, - где железные дороги(18) не успевают перевозить дары зем- ные, на продажу назначенные, жители же от бескормицы в отощание прихо- дят. В Глупове, в сию счастливую годину, не токмо хозяин, но и всякий наймит ел хлеб настоящий, а не в редкость бывали и шти с приварком". Прыщ смотрел на это благополучие и радовался. Да и нельзя было не ра- доваться ему, потому что всеобщее изобилие отразилось и на нем. Амбары его ломились от приношений, делаемых в натуре; сундуки не смещали сереб- ра и золота, а ассигнации просто валялись на полу. Так прошел и еще год, в течение которого у глуповцев всякого добра явилось уже не вдвое или втрое, но вчетверо. Но по мере того, как разви- валась свобода, нарождался и исконный враг ее - анализ. С увеличением материального благосостояния приобретался досуг, а с приобретением досу- га явилась способность исследовать и испытывать природу вещей. Так быва- ет всегда, но глуповцы употребили эту "новоявленную у них способность" не для того, чтобы упрочить свое благополучие, а для того, чтоб оное по- дорвать. Неокрепшие в самоуправлении, глуповцы начали приписывать это явление посредничеству какой-то неведомой силы. А так как на их языке неведомая сила носила название чертовщины, то и стали думать, что тут не совсем чисто и что, следовательно, участие черта в этом деле не может подлежать сомнению. Стали присматривать за Прыщом и нашли в его поведении нечто сомнительное. Рассказывали, например, что однажды кто-то застал его спя- щим на диване, причем будто бы тело его было кругом обставлено мышелов- ками. Другие шли далее и утверждали, что Прыщ каждую ночь уходит спать на ледник. Все это обнаруживало нечто таинственное, и хотя никто не спросил себя, какое кому дело до того, что градоначальник спит на ледни- ке, а не в обыкновенной спальной, но всякий тревожился. Общие подозрения еще более увеличились, когда заметили, что местный предводитель дво- рянства с некоторого времени находится в каком-то неестественно-возбуж- денном состоянии и всякий раз, как встретится с градоначальником, начи- нает кружиться и выделывать нелепые телодвижения. Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и сердца; но у него был желудок, в котором, как в могиле, исчезали вся- кие куски. Этот не весьма замысловатый дар природы сделался для него ис- точником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся в поход по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских ку- хонь. В короткое время обоняние его было до такой степени изощрено, что он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша. Уже при первом свидании с градоначальником предводитель почувствовал, что в этом сановнике таится что-то не совсем обыкновенное, а именно, что от него пахнет трюфелями. Долгое время он боролся с своею догадкою, при- нимая ее за мечту воспаленного съестными припасами воображения, но чем чаще повторялись свидания, тем мучительнее становились сомнения. Наконец он не выдержал и сообщил о своих подозрениях письмоводителю дворянской опеки Половинкину. - Пахнет от него! - говорил он своему изумленному наперснику, - пах- нет! Точно вот в колбасной лавке! - Может быть, они трюфельной помадой голову себе мажут-с? - усомнился Половинкин. - Ну, это, брат, дудки! После этого каждый поросенок будет тебе в глаза лгать, что он не поросенок, а только поросячьими духами прыскает- ся! На первый раз разговор не имел других последствий, но мысль о поро- сячьих духах глубоко запала в душу предводителя. Впавши в гастрономичес- кую тоску, он слонялся по городу, словно влюбленный, и, завидев где-ни- будь Прыща, самым нелепым образом облизывался. Однажды, во время како- го-то соединенного заседания, имевшего предметом устройство во время масленицы усиленного гастрономического торжества, предводитель, доведен- ный до исступления острым запахом, распространяемым градоначальником, вне себя вскочил с своего места и крикнул: "Уксусу и горчицы!" И затем, припав к градоначальнической голове, стал ее нюхать. Изумление лиц, присутствовавших при этой загадочной сцене, было бесп- редельно. Странным показалось и то, что градоначальник, хотя и сквозь зубы, но довольно неосторожно сказал: - Угадал, каналья! И потом, спохватившись, с непринужденностию, очевидно притворною, прибавил: - Кажется, наш достойнейший предводитель принял мою голову за фарши- рованную... ха, ха! Увы! Это косвенное признание заключало в себе самую горькую правду! Предводитель упал в обморок и вытерпел горячку, но ничего не забыл и ничему не научился. Произошло несколько сцен, почти неприличных. Предво- дитель юлил, кружился и наконец, очутившись однажды с Прыщом глаз на глаз, решился. - Кусочек! - стонал он перед градоначальником, зорко следя за выраже- нием глаз облюбованной им жертвы. При первом же звуке столь определенно формулированной просьбы градо- начальник дрогнул. Положение его сразу обрисовалось с той бесповоротной ясностью, при которой всякие соглашения становятся бесполезными. Он роб- ко взглянул на своего обидчика и, встретив его полный решимости взор, вдруг впал в состояние беспредельной тоски. Тем не менее он все-таки сделал слабую попытку дать отпор. Завязалась борьба; но предводитель вошел уже в ярость и не помнил себя. Глаза его сверкали, брюхо сладостно ныло. Он задыхался, стонал, называл градона- чальника "душкой", "милкой" и другими несвойственными этому сану имена- ми; лизал его, нюхал и т. д. Наконец с неслыханным остервенением бросил- ся предводитель на свою жертву, отрезал ножом ломоть головы и немедленно проглотил... За первым ломтем последовал другой, потом третий, до тех пор, пока не осталось ни крохи... Тогда градоначальник вдруг вскочил и стал обтирать лапками те места своего тела, которые предводитель полил уксусом. Потом он закружился на одном месте и вдруг всем корпусом грохнулся на пол. На другой день глуповцы узнали, что у градоначальника их была фарши- рованная голова... Но никто не догадался, что, благодаря именно этому обстоятельству, город был доведен до такого благосостояния, которому подобного не предс- тавляли летописи с самого его основания. Примечания 16 помни о смерти! (лат.) [вернуться] 17 интимных приемов (фр.). [вернуться] 18 О железных дорогах тогда и помину не было, но это один из тех безв- редных анахронизмов, каких очень много встречается в "Летописи". - Изд.
[вернуться]
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|