Чевенгур
|
|
|||
| А.Платонов
Чевенгур |
|||
Копенкин настиг Дванова сзади; он загляделся на Сашу с
жадностью своей дружбы к нему и забыл слезть с коня.
Пролетарская Сила первая заржала на Дванова, тогда и Копенкин
сошел на землю. Дванов стоял с угрюмым лицом -- он стыдился
своего излишнего чувства к Копенкину и боялся его выразить и
ошибиться.
Копенкин тоже имел совесть для тайных отношений между
товарищами, но его ободрил ржущий повеселевший конь.
-- Саша, -- сказал Копенкин. -- Ты пришел теперь?.. Давай я
тебя немного поцелую, чтоб поскорей не мучиться.
Поцеловавшись с Двановым, Копенкин обернулся к лошади и стал
тихо разговаривать с ней. Пролетарская Сила смотрела на
Копенкина хитро и недоверчиво, она знала, что он говорит с ней
не вовремя, и не верила ему.
-- Не гляди на меня, ты видишь, я растрогался! -- тихо
беседовал Копенкин. Но лошадь не сводила своего серьезного
взора с Копенкина и молчала. -- Ты лошадь, а дура, -- сказал ей
Копенкин. -- Ты пить хочешь, чего ж ты молчишь?
Лошадь вздохнула. "Теперь я пропал, -- подумал Копенкин. --
Эта гадина и то вздохнула от меня!"
-- Саша, -- обратился Копенкин, -- сколько уж годов прошло,
как скончалась товарищ Люксембург? Я сейчас стою и вспоминаю о
ней -- давно она была жива.
-- Давно, -- тихо произнес Дванов.
Копенкин еле расслышал его голос и испуганно обернулся.
Дванов молча плакал, не касаясь лица руками, а слезы его
изредка капали на землю, -- отвернуться ему от Чепурного и
Копенкина было некуда.
-- Ведь это лошадь можно простить, -- упрекнул Чепурного
Копенкин. -- А ты человек -- и уйти не можешь!
Копенкин обидел Чепурного напрасно: Чепурный все время стоял
виноватым человеком и хотел догадаться -- чем помочь этим двум
людям. "Неужели коммунизма им мало, что они в нем горюют?" --
опечаленно соображал Чепурный.
-- Ты так и будешь стоять? -- спросил Копенкин. -- Я у тебя
нынче ревком отобрал, а ты меня наблюдаешь!
-- Бери его, -- с уважением ответил Чепурный. -- Я его сам
хотел закрыть -- при таких людях на что нам власть!
Федор Федорович Гопнер выспался, обошел весь Чевенгур и
благодаря отсутствию улиц заблудился в уездном городе. Адреса
предревкома Чепурного никто из населения не знал, зато знали,
где он сейчас находится, -- и Гопнера довели до Чепурного и
Дванова.
-- Саша, -- сказал Гопнер, -- здесь я никакого ремесла не
вижу, рабочему человеку нет смысла тут жить.
Чепурный сначала огорчился и находился в недоумении, но
потом вспомнил, чем должны люди жить в Чевенгуре, и постарался
успокоить Гопнера:
-- Тут, товарищ Гопнер, у всех одна профессия -- душа, а
вместо ремесла мы назначили жизнь. Как скажешь, ничего так
будет?
-- Не то что ничего, а прямо гадко, -- сразу ответил
Копенкин.
-- Ничего-то ничего, -- сказал Гопнер. -- Только чем тогда
люди друг около друга держатся -- неизвестно. Что ты, их
слюнями склеиваешь иль одной диктатурой слепил?
Чепурный, как честный человек, уже начал сомневаться в
полноте коммунизма Чевенгура, хотя должен быть прав, потому что
он делал все по своему уму и согласно коллективного чувства
чевенгурцев.
-- Не трожь глупого человека, -- сказал Гопнеру Копенкин.
-- Он здесь славу вместо добра организовал. Тут ребенок от его
общих условий скончался.
-- Кто ж у тебя рабочий класс? -- спросил Гопнер.
-- Над нами солнце горит, товарищ Гопнер, -- тихим голосом
сообщил Чепурный. -- Раньше эксплуатация своей тенью его
загораживала, а у нас нет, и солнце трудится.
-- Так ты думаешь -- у тебя коммунизм завелся? -- снова
спросил Гопнер.
-- Кроме его ничего нет, товарищ Гопнер, -- грустно
разъяснил Чепурный, усиленно думая, как бы не ошибиться.
-- Пока не чую, -- сказал Гопнер.
Дванов смотрел на Чепурного с таким сочувствием, что ощущал
боль в своем теле во время грустных, напрягающихся ответов
Чепурного. "Ему трудно и неизвестно, -- видел Дванов, -- но он
идет куда нужно и как умеет".
-- Мы же не знаем коммунизма, -- произнес Дванов, --
поэтому мы его сразу увидеть здесь не сумеем. И не надо нам
пытать товарища Чепурного, мы ничего не знаем лучше его.
Народ гречишной каши себе сварить не может, крупы нигде
нету... А я кузнецом был -- хочу кузницу подальше на шлях
перенесть, буду работать на проезжих, может, на крупу
заработаю.
-- Поглуше в степь -- гречиха сама растет, рви и кушай, --
посоветовал Чепурный.
-- Покуда дойдешь да покуда нарвешь, есть еще больше
захочешь, -- сомневался Яков Титыч, -- способней будет вещь по
кузнечному сработать.
-- Пускай к/узницу тащит, не отвлекай от дела человека, --
сказал Гопнер, и Яков Титыч пошел меж домов в кузницу.
В горне кузницы давно уже вырос лопух, а под лопухом лежало
куриное яйцо, наверное, последняя курица спряталась от Кирея
сюда, чтобы снестись, а последний петух где-нибудь умер в
темноте сарая от мужской тоски.
Солнце уже склонилось далеко за полдень, на земле запахло
гарью, наступила та вечерняя тоска, когда каждому одинокому
человеку хотелось идти к другу или просто в поле, чтобы думать
и ходить среди утихших трав, успокаивая этим свою нарушенную за
день жизнь. Но прочим в Чевенгуре некуда было пойти и некого к
себе ждать -- они жили неразлучно и еще днем успевали обойти
все окрестные степи в поисках питательных растений, и никому
негде было находиться в одиночестве. В кузнице Якова Титыча
взяло какое-то томление -- крыша нагрелась, всюду висела
паутина, и многие пауки уже умерли, видны были их легкие
трупики, которые в конце концов падали на землю и делались
неузнаваемым прахом. Яков Титыч любил поднимать с дорог и с
задних дворов какие-нибудь частички и смотреть на них: чем они
раньше были? Чье чувство обожало и хранило их? Может быть, это
были кусочки людей, или тех же паучков, или безымянных земляных
комариков, -- и ничто не осталось в целости, все некогда жившие
твари, любимые своими детьми, истреблены на непохожие части, и
не над чем заплакать тем, кто остался после них жить и дальше
мучиться. "Пусть бы все умирало, -- думал Яков Титыч, -- но
хотя бы мертвое тело оставалось целым, было бы чего держать и
помнить, а то дуют ветры, течет вода, и все пропадает и
расстается в прах. Это ж мука, а не жизнь. И кто умер, тот умер
ни за что, и теперь не найдешь никого, кто жил когда, все они
-- одна потеря".
Вечером пролетарии и прочие собрались вместе, чтобы
развеселить и занять друг друга на сон грядущий. Никто из
прочих не имел семейства, потому что каждый жил раньше с таким
трудом и сосредоточием всех сил, что ни в ком не оставалось
телесного излишка на размножение. Для семейства нужно иметь
семя и силу собственности, а люди изнемогали от поддержания
жизни в одном своем теле; время же, необходимое для любви, они
тратили на сон. Но в Чевенгуре они почувствовали покой,
достаток пищи, а от товарищей вместо довольства -- тоску.
Раньше товарищи были дороги от горя, они были нужны для тепла
во время сна и холода в степи, для взаимной страховки по добыче
пищи -- один не достанет, другой принесет, -- товарищи были
хороши, наконец, для того, чтобы иметь их всегда рядом, если не
имеешь ни жены, ни имущества и не с кем удовлетворять и
расходовать постоянно скапливающуюся душу. В Чевенгуре
имущество было, был дикий хлеб в степях, и рос овощ в огородах
посредством зарождения от прошлогодних остатков плодов в почве,
-- горя пищи, мучений ночлега на пустой земле в Чевенгуре не
было, и прочие заскучали: они оскудели друг для друга и
смотрели один на одного без интереса -- они стали бесполезны
самим себе, между ними не было теперь никакого вещества пользы.
Прочий, по прозванью Карпий, сказал всем в тот вечер в
Чевенгуре: "Я хочу семейства: любая гадина на своем семени
держится и живет покойно, а я живу ни на чем -- нечаянно. Что
за пропасть такая подо мной!".
Старая нищенка Агапка тоже пригорюнилась.
-- Возьми меня, Карпий, -- сказала она, -- я б тебе и
рожала, я б тебе и стирала, я б тебе и щи варила. Хоть и
чудн/о', а хорошо быть бабой -- жить себе в заботах, как в
орепьях, и горюшка будет мало, сама себе станешь незаметной! А
то живешь тут, и все как сама перед собой торчишь!
-- Ты хамка, -- отказал Карпий Агапке. -- Я люблю женщин
дальних.
-- А помнишь, ты однова грелся со мной, -- напомнила
Агапка, -- небось тогда я тебе дальней была, что в больное
нутре% поближе лез!
Карпий от правды не отказывался, он лишь поправил время
события:
-- То было до революции.
Яков Титыч сказал, что в Чевенгуре сейчас находится
коммунизм, всем дана блажь: раньше простой народ внутри
туловища ничего не имел, а теперь кушает все, что растет на
земле, -- чего еще хотеть? Пора жить и над чем-нибудь
задумываться: в степях много красноармейцев умерло от войны,
они согласились умереть затем, чтобы будущие люди стали лучше
их, а мы -- будущие, а плохие -- уже хотим жен, уже скучаем,
пора нам начать в Чевенгуре труд и ремесло! Завтра надо кузницу
выносить вон из города -- сюда никто не заезжает.
Прочие не слушали и побрели вразброд, чувствуя, что каждому
чего-то хочется, только неизвестно -- чего. Редкие из пришлых
чевенгурцев бывали временно женаты, они помнили и другим
говорили, что семейство -- это милое дело, потому что при семье
уже ничего не хочется и меньше волнуешься в душе, хочется лишь
покоя для себя и счастья в будущем -- для детей; кроме того,
детей бывает жалко и от них становишься добрей, терпеливей и
равнодушней ко всей происходящей жизни.
Солнце стало громадное и красное и скрылось за окраиной
земли, оставив на небе свой остывающий жар; в детстве любой
прочий человек думал, что это его отец ушел от него вдаль и
печет себе картошки к ужину на большом костре. Единственный
труженик в Чевенгуре успокоился на всю ночь; вместо солнца --
светила коммунизма, тепла и товарищества -- на небе постепенно
засияла луна -- светило одиноких, светило бродяг, бредущих зря.
Свет луны робко озарил степь, и пространства предстали взору
такими, словно они лежали на том свете, где жизнь задумчива,
бледна и бесчувственна, где от мерцающей тишины тень человека
шелестит по траве. В глубину наступившей ночи, из коммунизма --
в безвестность уходили несколько человек; в Чевенгур они пришли
вместе, а расходились одинокими: некоторые шли искать себе жен,
чтобы возвратиться для жизни в Чевенгур, иные же отощали от
растительной чевенгурской пищи и пошли в другие места есть
мясо, а один изо всех ушедших в ту ночь -- мальчик по возрасту
-- хотел найти где-нибудь на свете своих родителей и тоже ушел.
Яков Титыч увидел, как многие люди молча скрылись из
Чевенгура, и тогда он явился к Прокофию.
-- Езжай за женами народу, -- сказал Яков Титыч, -- народ
их захотел. Ты нас привел, веди теперь женщин, народ отдохнул
-- без них, говорит, дальше нетерпимо.
Прокофий хотел сказать, что жены -- тоже трудящиеся и им нет
запрета жить в Чевенгуре, а стало быть, пусть сам пролетариат
ведет себе за руки жен из других населенных мест, но вспомнил,
что Чепурный желает женщин худых и изнемогших, чтобы они не
отвлекали людей от взаимного коммунизма, и Прокофий ответил
Якову Титычу:
-- Разведете вы тут семейства и нарожаете мелкую буржуазию.
-- Чего ж ее бояться, раз она мелкая! -- слегка удивился
Яков Титыч. -- Мелкая -- дело слабое.
Пришел Копенкин и с ним Дванов, а Гопнер и Чепурный остались
наружи; Гопнер хотел изучить город: из чего он сделан и что в
нем находится.
-- Саша! -- сказал Прокофий; он хотел обрадоваться, но
сразу не мог. -- Ты к нам жить пришел? А я тебя долго помнил, а
потом начал забывать. Сначала вспомню, а потом думаю, нет, ты
уже умер, и опять забываю.
-- А я тебя помнил, -- ответил Дванов. -- Чем больше жил,
тем все больше тебя помнил, и Прохора Абрамовича помню, и Петра
Федоровича Кондаева, и всю деревню. Целы там они?
Прокофий любил свою родню, но теперь вся родня его умерла,
больше любить некого, и он опустил голову, работавшую для
многих и почти никем не любимую.
-- Все умерли, Саш, теперь будущее настанет...
Дванов взял Прокофия за потную лихорадочную руку и, заметив
в нем совестливый стыд за детское прошлое, поцеловал его в
сухие огорченные губы.
-- Будем вместе жить, Прош. Ты не волнуйся. Вот Копенкин
стоит, скоро Гопнер с Чепурным придут... Здесь у вас хорошо --
тихо, отовсюду далеко, везде трава растет, я тут никогда не
был.
Копенкин вздохнул про себя, не зная, что надо ему думать и
говорить. Яков Титыч был ни при чем и еще раз напомнил об общем
деле:
-- Что ж скажешь? Самим жен искать иль ты сам их гуртом
приведешь? Иные уж тронулись.
-- Ступай собери народ, -- сказал Прокофий, -- я приду и
там подумаю.
Яков Титыч вышел, и здесь Копенкин узнал, что ему надо
сказать.
-- Думать тебе за пролетариат нечего, он сам при уме...
-- Я тут с Сашей пойду, -- произнес Прокофий.
-- С Сашей -- тогда иди думай, -- согласился Копенкин, -- я
думал, ты один пойдешь.
На улице было светло, среди пустыни неба над степной
пустотой земли светила луна своим покинутым, задушевным светом,
почти поющим от сна и тишины. Тот свет проникал в чевенгурскую
кузницу через ветхие щели дверей, в которых еще была копоть,
осевшая там в более трудолюбивые времена. В кузницу шли люди,
-- Яков Титыч всех собирал в одно место и сам шагал сзади всех,
высокий и огорченный, как пастух гонимых. Когда он поднимал
голову на небо, он чувствовал, что дыхание ослабевает в его
груди, будто освещенная легкая высота над ним сосала из него
воздух, дабы сделать его легче, и он мог лететь туда. "Хорошо
быть ангелом, -- думал Яков Титыч, -- если б они были. Человеку
иногда скучно с одними людьми".
Двери кузницы отворились, и туда вошли люди, многие же
остались наружи.
-- Саша, -- тихо сказал Прокофий Александру, -- у меня нет
своего двора в деревне, я хочу остаться в Чевенгуре, и жить
надо со всеми, иначе из партии исключат, ты поддержи меня
сейчас. И тебе ведь жить негде, давай тут всех в одно покорное
семейство сорганизуем, сделаем изо всего города один двор.
Дванов видел, что Прокофий томится, и обещал ему помочь.
-- Жен вези! -- закричали Прокофию многие прочие. -- Привел
нас да бросил одних! Доставляй нам женщин сюда, аль мы
н/е'люди! Нам одним тут жутко
-- не живешь, а думаешь! Про товарищество говоришь, а женщина
человеку кровный товарищ, чего ж ее в город не поселяешь?
Прокофий поглядел на Дванова и начал говорить, что коммунизм
есть забота не одного его, а всех существующих пролетариев;
значит, пролетарии должны жить теперь своим умом, как то и было
постановлено на последнем заседании Чевенгурского ревкома.
Коммунизм же произойдет сам, если в Чевенгуре нет никого, кроме
пролетариев, -- больше нечему быть.
И Чепурный, стоявший вдалеке, вполне удовлетворился словами
Прокофия, -- это была точная формулировка его личных чувств.
-- Что нам ум? -- воскликнул один прочий. -- Мы хотим жить
по желанию!
-- Живите, пожалуйста, -- сразу согласился Чепурный. --
Прокофий, езжай завтра женщин собирать!
Прокофий досказал еще немного про коммунизм: что он все
равно в конце концов полностью наступит и лучше заранее его
организовать, чтоб не мучиться; женщины же, прибыв в Чевенгур,
заведут многодворье вместо одного Чевенгура, где живет ныне
одна сиротская семья, где бродят люди, меняя ночлеги и привыкая
друг другу от неразлучности.
-- Ты говоришь: коммунизм настанет в конце концов! -- с
медленностью произнес Яков Титыч. -- Стало быть, на самом
коротке -- где близко конец, там коротко! Стало быть, вся
долгота жизни будет проходить без коммунизма, а зачем тогда нам
хотеть его всем туловищем? Лучше жить на ошибке, раз она
длинная, а правда короткая! Ты человека имей в виду!
Лунное забвение простиралось от одинокого Чевенгура до самой
глубокой вышины, и там ничего не было, оттого и лунный свет так
тосковал в пустоте. Дванов смотрел туда, и ему хотелось закрыть
сейчас глаза, чтобы открыть их завтра, когда встанет солнце и
мир будет снова тесен и тепл.
-- Пролетарская мысль! -- определил вдруг Чепурный слово
Якова Титыча; Чепурный радовался, что пролетариат теперь сам
думает головой и за него не надо ни думать, ни заботиться.
-- Саша! -- растерянно сказал Прокофий, и все его стали
слушать. -- Старик верно говорит! Ты помнишь -- мы с тобой
побирались. Ты просил есть, и тебе не давали, а я не просил, я
лгал и вымажживал и всегда ел соленое и курил папиросы.
Прокофий было остановился от своей осторожности, но потом
заметил, что прочие открыли рты от искреннего внимания, и не
побоялся Чепурного сказать дальше:
-- Отчего нам так хорошо, а неудобно? Оттого, как правильно
высказался здесь один товарищ, -- оттого, что всякая правда
должна быть немного и лишь в самом конце концов, а мы ее, весь
коммунизм, сейчас устроили, и нам от нее не совсем приятно!
Отчего у нас все правильно, буржуев нет, кругом солидарность и
справедливость, а пролетариат тоскует и жениться захотел?
Здесь Прокофий испугался развития мысли и замолчал. За него
досказал Дванов:
-- Ты хочешь посоветовать, чтоб товарищи пожертвовали
правдой -- все равно она будет жить мало и в конце, -- а
занялись бы другим счастьем, которое будет жить долго, до самой
настоящей правды!
-- Да ты это знаешь, -- грустно проговорил Прокофий и вдруг
весь заволновался. -- Ты знаешь, как я любил свою семью и свой
дом в нашей деревне! Из-за любви ко двору я тебя, как буржуя,
выгнал помирать, а теперь я хочу здесь привыкнуть жить, хочу
устроить для бедных, как для родных, и самому среди них
успокоиться, -- и никак не могу...
Гопнер слушал, но ничего не понимал; он спросил у Копенкина,
но тот тоже не знал, чего здесь кому надо, кроме жен. "Вот
видишь, -- сообразил Гопнер, -- когда люди не действуют -- у
них является лишний ум, и он хуже дурости".
-- Я тебе, Прош, пойду лошадь заправлю, -- пообещал
Чепурный. -- Завтра ты на заре трогайся, пожалуйста,
пролетариат любви захотел: значит, в Чевенгуре он хочет все
стихии покорить, это отличное дело!
Прочие разошлись ожидать жен -- теперь им недолго осталось,
-- а Дванов и Прокофий вышли вместе за околицу. Над ними, как
на том свете, бесплотно влеклась луна, уже наклонившаяся к
своему заходу; ее существование было бесполезно -- от него не
жили растения, под луною молча спал человек; свет солнца,
озарявший издали ночную сестру земли, имел в себе мутное,
горячее и живое вещество, но до луны этот свет доходил уже
процеженным сквозь мертвую долготу пространства, -- все мутное
и живое рассеивалось из него в пути, и оставался один истинный
мертвый свет. Дванов и Прокофий ушли далеко, голоса их почти
смолкли от дальности и оттого, что они говорили тихо. Копенкин
видел ушедших, но смущался пойти за ними -- оба человека,
показалось ему, говорили печально, и к ним стыдно сейчас
подходить.
Дорогу под ногами Дванова и Прокофия скрыл мирный бурьян,
захвативший землю под Чевенгуром не от жадности, а от
необходимости своей жизни; два человека шли разрозненно, по
колеям некогда проезжего тракта: каждый из них хотел
почувствовать другого, чтобы помочь своей неясной блуждающей
жизни, но они отвыкли друг от друга -- им было неловко, и они
не могли сразу говорить без стеснения. Прокофию было жалко
отдавать Чевенгур в собственность жен, пролетариев и прочих --
одной Клавдюше ему было ничего не жаль подарить, и он не знал
почему. Он сомневался, нужно ли сейчас истратить, привести в
ветхость и пагубность целый город и все имущество в нем -- лишь
для того, чтобы когда-нибудь, в конце, на короткое время
наступила убыточная правда; не лучше ли весь коммунизм и все
счастье его держать в бережном запасе -- с тем чтобы изредка и
по мере классовой надобности отпускать его массам частичными
порциями, охраняя неиссякаемость имущества и счастья.
-- Они будут довольны, -- говорил убежденно и почти радуясь
Прокофий. -- Они привыкли к горю, им оно легко, дадим пока им
мало, и они будут нас любить. Если же отдадим сразу все, как
Чепурный, то они потом истратят все имущество и снова захотят,
а дать будет нечего, и они нас сместят и убьют. Они же не
знают, сколько чего у революции, весь список города у одного
меня. А Чепурный хочет, чтоб сразу ничего не осталось и
наступил конец, лишь бы тот конец был коммунизмом. А мы до
конца никогда не допустим, мы будем давать счастье помаленьку,
и опять его накоплять, и нам хватит его навсегда. Ты скажи,
Саш, это верно так надо?
Дванов еще не знал, насколько это верно, но он хотел
полностью почувствовать желания Прокофия, вообразить себя его
телом и его жизнью, чтобы самому увидеть, почему по его будет
верно. Дванов прикоснулся к Прокофию и сказал:
-- Говори мне еще, я тоже хочу здесь жить.
Прокофий оглядел светлую, но неживую степь и Чевенгур
позади, где луна блестела в оконных стеклах, а за окнами спали
одинокие прочие, и в каждом из них лежала жизнь, о которой
теперь необходимо было заботиться, чтобы она не вышла из
тесноты тела и не превратилась в постороннее действие. Но
Дванов не знал, что хранится в каждом теле человека, а Прокофий
знал почти точно, он сильно подозревал безмолвного человека.
Дванов вспоминал многие деревни и города и многих людей в
них, а Прокофий попутно памяти Александра указывал, что горе в
русских деревнях -- это есть не м/у'ка, а обычай, что
выделенный сын из отцовского двора больше уж никогда не
является к отцу и не тоскует по нем, сын и отец были связаны
нисколько не чувством, а имуществом; лишь редкая странная
женщина не задушила нарочно хотя бы одного своего ребенка на
своем веку, -- и не совсем от бедности, а для того, чтобы еще
можно свободно жить и любиться со своим мужиком.
-- Вот сам видишь, Саш, -- убедительно продолжал Прокофий,
-- что от удовлетворения желаний они опять повторяются и даже
нового чего-то хочется. И каждый гражданин поскорее хочет
исполнить свои чувства, чтобы меньше чувствовать себя от
мученья. Но так на них не наготовишься -- сегодня ему имущество
давай, завтра жену, потом счастья круглые сутки, -- это и
история не управится. Лучше будет уменьшать постепенно
человека, а он притерпится: ему так и так все равно страдать.
-- Что же ты хочешь сделать, Прош?
-- А я хочу прочих организовать. Я уже заметил, где
организация, там всегда думает не более одного человека, а
остальные живут порожняком и вслед одному первому. Организация
-- умнейшее дело: все себя знают, а никто себя не имеет. И всем
хорошо, только одному первому плохо -- он думает. При
организации можно много лишнего от человека отнять.
-- Зачем это нужно, Прош? Ведь тебе будет трудно, ты будешь
самым несчастным, тебе будет страшно жить одному и отдельно,
выше всех. Пролетариат живет друг другом, а чем же ты будешь
жить?
Прокофий практически поглядел на Дванова: такой человек --
напрасное существо, он не большевик, он побирушка с пустой
сумкой, он сам -- прочий, лучше б с Яковом Титычем было
говорить: тот знает, по крайней мере, что человек все
перетерпит, если давать ему новые, неизвестные мучения, -- ему
вовсе не больно: человек чувствует горе лишь по социальному
обычаю, а не сам его внезапно выдумывает. Яков Титыч понял бы,
что дело Прокофия вполне безопасное, а Дванов только излишне
чувствует человека, но аккуратно измерить его не может.
И голоса двоих людей смолкли вдалеке от Чевенгура, в
громадной лунной степи; Копенкин долго ожидал Дванова на
околице, но так и не дождался, слег от утомления в ближний
бурьян и уснул.
Проснулся он уже на заре от грохота телеги: все звуки от
чевенгурской тишины превращались в гром и тревогу. Это Чепурный
ехал искать Прокофия в степь на готовой подводе, чтоб тот
выезжал за женщинами. Прокофий же был совсем недалеко, он давно
возвращался с Двановым в город.
-- Каких пригонять? -- спросил Прокофий у Чепурного и сел в
повозку.
-- Не особых! -- указал Чепурный. -- Женщин, пожалуйста, но
знаешь: еле-еле, лишь бы в них разница от мужика была, -- без
увлекательности, одну сырую стихию доставь!
-- Понял, -- сказал Прокофий и тронул лошадь в отъезд.
-- Сумеешь? -- спросил Чепурный.
Прокофий обернулся своим умным надежным лицом.
-- Диво какое! Кого хочешь пригоню, любых в одну массу
сплочу, никто в одиночку скорбеть не останется.
И Чепурный успокоился: теперь пролетариат будет утешен, но
вдруг он кинулся вслед поехавшему Прокофию и попросил его,
уцепившись в задок телеги:
-- И мне, Прош, привези: чего-то прелести захотелось! Я
забыл, что я тоже пролетарий! Клавдюши ведь не вижу!
-- Она к тетке в волость пошла, -- сообщил Прокофий, -- я
ее доставлю обратным концом.
-- А я того не знал, -- произнес Чепурный и засунул в нос
понюшку, чтобы чувствовать табак вместо горя разлуки с
Клавдюшей.
Федор Федорович Гопнер уже выспался и наблюдал с колокольни
чевенгурского храма тот город и то окружающее место, где,
говорят, наступило будущее время и был начисто сделан коммунизм
-- оставалось лишь жить и находиться здесь. Когда-то, в
молодости лет, Гопнер работал на ремонте магистрали
англо-индийского телеграфа, и там тоже местность была похожа на
чевенгурскую степь. Давно было то время, и ни за что оттуда
нельзя догадаться, что Гопнер будет жить при коммунизме, в
одном смелом городе, который, быть может, Гопнер и проходил,
возвращаясь с англо-индийского телеграфа, но не запомнил на
пути: это жалко, лучше б было уже с тех пор ему остановиться
навсегда в Чевенгуре, хотя неизвестно: говорят только, что
здесь хорошо живет простой человек, но Гопнер того пока не
чувствует.
Внизу шли Дванов и Копенкин, не зная, где им отдохнуть, и
сели у ограды кладбища.
-- Саш! -- крикнул сверху Гопнер. -- Здесь похоже на
англо-индийский телеграф -- тоже далеко видно и чистое место!
-- Англо-индийский? -- спросил Дванов и представил себе ту
даль и таинственность, где он проходит.
-- Он, Саш, висит на чугунных опорах, а на них марки, идет
себе проволока через степи, горы и жаркие страны!
У Дванова заболел живот, с ним всегда это повторялось, когда
он думал о дальних, недостижимых краях, прозванных влекущими
певучими именами -- Индия, Океания, Таити и острова Уединения,
что стоят среди синего океана, опираясь на его коралловое дно.
Яков Титыч тоже похаживал в то утро; на кладбище он являлся
ежедневно, -- оно одно походило на дубраву, а Яков Титыч любил
слушать скучный звук дерева, страдающего от ветра. Гопнеру Яков
Титыч понравился: худой старый человек, на ушах кожа посинела
от натяжения, то же самое, что у Гопнера.
-- Тебе хорошо здесь или так себе? -- спросил Гопнер; он
уже слез с колокольни и сидел у ограды в куче людей.
-- Терпимо, -- сказал Яков Титыч.
-- Ни в чем не нуждаешься?
-- Так обхожусь.
Наступал свежий солнечный день, долгий, как все дни в
Чевенгуре; от такой долготы жизнь стала заметней, и Чепурный
полагал, что революция выиграла время прочему человеку.
-- Что же нам нынче делать? -- спросил всех Гопнер, и все
немного забеспокоились, один Яков Титыч стоял покойно.
-- Тут уняться нечем, -- сказал он, -- жди чего-нибудь.
Яков Титыч отошел на поляну и лег против солнца
отогреваться; последние ночи он спал в доме бывшего Зюзина,
полюбив тот дом за то, что в нем жил одинокий таракан, и Яков
Титыч кормил его кое-чем; таракан существовал безвестно, без
всякой надежды, однако жил терпеливо и устойчиво, не проявляя
мучений наружу, и за это Яков Титыч относился к нему бережно и
даже втайне уподоблялся ему; но крыша и потолок в том доме
обветшали и расстроились, сквозь них на тело Якова Титыча
капала ночная роса, и он зяб от нее, но не мог переменить
пристанища, сожалея таракана наравне с собой. Раньше Яков Титыч
жил на голых местах, где не к чему было привыкнуть и
привязаться, кроме такого же, как он, дорожного друга;
привязываться же к живому предмету для Якова Титыча было
необходимо, чтобы во внимании и снисхождении к нему найти свое
терпение жить и чтобы из наблюдений узнавать, как надо жить
легче и лучше; кроме того, в созерцании чужой жизни
расточалась, из сочувствия, жизнь самого Якова Титыча, потому
что ей некуда было деваться, он существовал в остатке и в
излишке населения земли. В Чевенгуре прочие люди как явились,
так потеряли товарищество друг к другу: они приобрели имущество
и многочисленный домашний инвентарь, который они часто трогали
своими руками и не знали, откуда это произошло -- ведь это
слишком дорого стоит, чтобы можно было кому-либо подарить;
прочие щупали вещи несмелыми руками, словно те вещи были
омертвелой, пожертвованной жизнью их погибших отцов и их
заблудившихся где-то в других степях братьев. Прибылые
чевенгурцы строили некогда избы и рыли колодцы, но не здесь, а
вдалеке отсюда -- на сибирских колонизационных землях, где
когда-то прошел их круговой путь существования.
В Чевенгуре Яков Титыч остался почти один, как после своего
рождения, и, привыкнув ранее к людям, теперь имел таракана;
живя ради него в худом доме, Яков Титыч просыпался по ночам от
свежести капающей сквозь кровлю росы.
Федор Федорович Гопнер заметил Якова Титыча изо всей массы
прочих, он ему показался наиболее расстроенным человеком,
живущим вдаль по одной инерции рождения; но расстройство Якова
Титыча уже замертвело в нем, он его не чувствовал как
неудобство состояния и жил, чтобы забыться кое-чем: до
Чевенгура от ходил с людьми и выдумывал себе разные думы, что
его отец и мать живы, и он тихо идет к ним, и когда дойдет --
тогда уж будет ему хорошо; либо брал другую думу, что пешеход,
идущий с ним рядом, есть его собственный человек и в нем
находится все самое главное, пока недостающее в Якове Титыче,
поэтому можно успокоиться и идти дальше с твердыми силами;
нынче же Яков Титыч жил посредством таракана. А Гопнер как
пришел в Чевенгур, так не знал, что ему делать, первые два дня
он ходил и видел -- город сметен субботниками в одну кучу, но
жизнь в нем находится в разложении на мелочи, и каждая мелочь
не знает, с чем ей сцепиться, чтобы удержаться. Но сам Гопнер
пока не мог изобрести, что к чему надо подогнать в Чевенгуре,
дабы в нем заработала жизнь и прогресс, и тогда Гопнер спросил
у Дванова:
-- Саш, пора бы нам начинать налаживать.
-- Чего налаживать? -- спросил Дванов.
-- Как чего? А зачем тогда прибыли на место? Весь детальный
коммунизм.
Дванов не спеша постоял.
-- Здесь, Федор Федорович, ведь не механизм лежит, здесь
люди живут, их не наладишь, пока они сами не устроятся. Я
раньше думал, что революция -- паровоз, а теперь вижу, нет.
Гопнер захотел себе все это представить с точностью -- он
почесал себе ушную раковину, где от отдыха уже пропала синева
кожи, и представил, что поскольку нет паровоза, поскольку
каждый человек должен иметь свою паровую машину жизни.
-- Для чего ж это так? -- почти удивился Гопнер.
-- Наверно, чтоб было сильнее, -- сказал в конце Дванов. --
Иначе не стронешься.
Синий лист дерева легко упал близ Дванова, по краям он уже
пожелтел, он отжил, умер и возвращался в покой земли; кончалось
позднее лето, наступала осень -- время густых рос и опустелых
степных дорог. Дванов и Гопнер поглядели на небо -- оно им
показалось более высоким, потому что уже лишалось смутной силы
солнца, делавшей небо туманным и низким. Дванов почувствовал
тоску по прошедшему времени: оно постоянно сбивается и
исчезает, а человек остается на одном месте со своей надеждой
на будущее; и Дванов догадался, почему Чепурный и
большевики-чевенгурцы так желают коммунизма: он есть конец
истории, конец времени, время же идет только в природе, а в
человеке стоит тоска.
Мимо Дванова пробежал босой возбужденный прочий, за ним
несся Кирей с небольшой собакой на руках, потому что она не
поспевала за скоростью Кирея; немного позади бежало еще пятеро
прочих, еще не знающих, куда они бегут, -- эти пятеро были
людьми уже в годах, однако они стремились вперед со счастьем
малолетства, и встречный ветер выдувал из их длинных слегшихся
волос ночлежный сор и остья репьев. Сзади всех гулко проскакал
на устоявшейся Пролетарской Силе Копенкин и махнул Дванову
рукой на степь. По горизонту степи, как по горе, шел высокий
дальний человек, все его туловище было окружено воздухом,
только подошвы еле касались земной черты, и к нему неслись
чевенгурские люди. Но человек шел, шел и начал скрываться по ту
сторону видимости, а чевенгурцы промчались половину степи,
потом начали возвращаться -- опять одни.
Чепурный прибежал уже после, весь взволнованный и тревожный.
-- Чего там, говори, пожалуйста! -- спрашивал он у грустно
бредущих прочих.
-- Там шел человек, -- рассказывали прочие. -- Мы думали,
он к нам идет, а он скрылся.
Чепурный же стоял и не видел надобности в одном далеком
человеке, когда есть близко множество людей и товарищей. И он
сказал о таком недоуменном положении подъехавшему Копенкину.
-- А ты думаешь, я знаю! -- произнес Копенкин с высоты
коня. -- Я им все время вслед кричал: граждане, товарищи,
дураки, куда вы скачете -- остановись! А они бегут: наверно,
как и я, интернационала захотели, -- что им один город на всей
земле!
Копенкин подождал, пока Чепурный подумает, и добавил:
-- Я тоже скоро отбуду отсель. Человек куда-то пошел себе
по степи, а ты тут сиди и существуй -- лишь бы твой коммунизм
был, а его нет тут ни дьявола! Спроси у Саши, он тоже горюет.
Здесь Чепурный уже ясно почувствовал, что пролетариат
Чевенгура желает интернационала, то есть дальних, туземных и
инородных людей, дабы объединиться с ними, чтобы вся земная
разноцветная жизнь росла в одном кусте. В старое время через
Чевенгур проходили цыгане и какие-то уроды и арапы, их бы можно
привлечь в Чевенгур, если бы они показались где-либо, но теперь
их совсем и давно не видно. Значит, после доставки женщин
Прокофию придется поехать в южные рабские страны и оттуда
переселить в Чевенгур угнетенных. А тем пролетариям, которые не
смогут от слабости и старости дойти пешком до Чевенгура, тем
послать помощь имуществом и даже отправить весь город чохом,
если потребуется интернационалу, а самим можно жить в землянках
и в теплых оврагах.
Прочие, вернувшись в город, иногда залезали на крыши домов и
смотрели в степь, не идет ли оттуда к ним какой-нибудь человек,
не едет ли Прошка с женами, не случится ли что-нибудь вдали. Но
над бурьяном стоял один тихий и пустой воздух, а по заросшему
тракту в Чевенгур сдувалась ветром бесприютная перекати-поле,
одинокая трава-странник. Дом Якова Титыча поставлен был как раз
поперек бывшей столбовой дороги, и юго-восточный ветер нагнал
на него целый сугроб перекати-поля. Яков Титыч от времени до
времени очищал дом от травяных куч, чтобы через окна шел свет и
он мог считать проходящие дни. Кроме этой нужды, Яков Титыч
вовсе не выходил днем наружу, а питательные растения собирал
ночью в степи. У него опять начались ветры и потоки, и он жил с
одним тараканом. Таракан же каждое утро подползал к оконному
стеклу и глядел в освещенное теплое поле; его усики трепетали
от волнения и одиночества -- он видел горячую почву и на ней
сытные горы пищи, а вокруг тех гор жировали мелкие существа, и
каждое из них не чувствовало себя от своего множества.
Однажды к Якову Титычу зашел Чепурный -- Прокофия все не
было и нет, Чепурный уже чувствовал горе об утраченном
необходимом друге и не знал, куда ему деваться от долгого
времени ожидания. Таракан по-прежнему сидел близ окна -- был
день, теплый и великий над большими пространствами, но уже
воздух стал легче, чем летом, -- он походил на мертвый дух.
Таракан томился и глядел.
-- Титыч, -- сказал Чепурный, -- пусти ты его на солнце!
Может, он тоже по коммунизму скучает, а сам думает, что до него
далеко.
-- А я как же без него? -- спросил Яков Титыч.
-- Ты к людям ступай. Видишь, я к тебе пришел.
-- К людям я не могу, -- сказал Яков Титыч. -- Я порочный
человек, мой порок кругом раздается.
Чепурный никогда не мог осудить классового человека, потому
что сам был похож на него и не мог чувствовать больше.
-- Что ж тебе порок, скажи пожалуйста? Сам коммунизм из
порока капитала вышел, и у тебя что-нибудь выйдет от такого
мучения. Ты вот о Прокофии подумай -- пропал малый.
-- Явится, -- сказал Яков Титыч и лег на живот, ослабев от
терпения боли внутри. -- Шесть дней ушло, а баба любит время,
она опасается.
Чепурный пошел от Якова Титыча дальше -- он захотел поискать
для болящего какой-нибудь легкой пищи. На кузнечном камне, на
котором когда-то обтягивали колесные шины, сидел Гопнер, а
около него лежал вниз лицом Дванов -- он отдыхал в
послеполуденном сне. Гопнер держал в руках картошку и щупал и
мял ее во всех деталях, словно изучая, как она сама сделалась;
на самом же деле Гопнер томился и во время тоски всегда брал
первые предметы и начинал тратить на них свое внимание, чтобы
забыть про то, чего ему нужного недостает. Чепурный сказал
Гопнеру про Якова Титыча, что тот болен и мучается один с
тараканом.
-- А ты зачем бросил его? -- спросил Гопнер. -- Ему надо
жижку какую-либо сварить! Я немного погодя сам найду его, будь
он проклят!
Чепурный тоже сначала хотел чего-нибудь сварить, но
обнаружил, что недавно в Чевенгуре спички вышли, и не знал, как
быть. Но Гопнер знал, как быть: нужно пустить без воды
деревянный насос, который стоял над мелким колодцем в одном
унесенном саду; насос в былое время качал воду для увлажнения
почвы под яблонями, и его вращала ветряная мельница; это
силовое устройство Гопнер однажды заметил, а теперь назначил
водяному насосу добыть огонь посредством трения поршня всухую.
Гопнер велел Чепурному обложить деревянный цилиндр насоса
соломой и пустить ветряк, а самому ждать, пока цилиндр затлеет
и солома от него вспыхнет.
Чепурный обрадовался и ушел, а Гопнер начал будить Дванова:
-- Саш, вставай скорее, нам надо побеспокоиться. Худой
старик кончается, городу нужен огонь... Саша! И так скучно, а
ты спишь.
Дванов в усилии пошевельнулся и произнес как бы издали -- из
своего сна:
-- Я скоро проснусь, пап, -- спать тоже скучно... Я хочу
жить наружи, мне тут тесно быть...
Гопнер повернул Дванова на спину, чтобы он дышал из воздуха,
а не из земли, и проверил сердце Дванова, как оно бьется в
сновидении. Сердце билось глубоко, поспешно и точно -- было
страшно, что оно не выдержит своей скорости и точности и
перестанет быть отсечкой переходящей жизни в Дванове -- жизни,
почти беззвучной во сне. Гопнер задумался над спящим человеком,
-- какая мерная берегущая сила звучит в его сердце? -- будто
погибший родитель Дванова навсегда или надолго зарядил его
сердце своею надеждой, но надежда не может сбыться и бьется
внутри человека: если она сбудется, человек умрет; если не
сбудется -- человек останется, но замучается, -- и сердце
бьется на своем безысходном месте среди человека. "Пусть лучше
живет, -- глядел на дыхание Дванова Гопнер, -- а мучиться мы
как-нибудь не дадим". Дванов лежал в траве Чевенгура, и, куда
бы ни стремилась его жизнь, ее цели должны быть среди дворов и
людей, потому что дальше ничего нет, кроме травы, поникшей в
безлюдном пространстве, и кроме неба, которое своим равнодушием
обозначает уединенное сиротство людей на земле. Может быть,
потому и бьется сердце, что оно боится остаться одиноким в этом
отверстом и всюду одинаковом мире, своим биением сердце связано
с глубиной человеческого рода, зарядившего его жизнью и
смыслом, а смысл его не может быть далеким и непонятным -- он
должен быть тут же, невдалеке от груди, чтобы сердце могло
биться, иначе оно утратит ощущение и замрет.
Гопнер скупыми глазами оглядел Чевенгур: пусть он плох,
пусть дома в нем стоят непроходимой кучей, а люди живут молча,
все же в нем больше хочется жить, чем в далеком и пустом месте.
Дванов вытянул свое тело, потеплевшее ото сна и отдыха, и
открыл глаза. Гопнер с серьезной заботой посмотрел на Дванова
-- он редко улыбался и в моменты сочувствия делался еще более
угрюмым: он боялся потерять того, кому сочувствует, и этот его
ужас был виден как угрюмость.
Чепурный в то время уже пустил мельницу и насос; поршень
насоса, бегая в сухом деревянном цилиндре, начал визжать на
весь Чевенгур -- зато он добывал огонь для Якова Титыча. Гопнер
с экономическим сладострастием труда слушал тот визг
изнемогающей машины, и у него накоплялась слюна во рту от
предчувствия блага для Якова Титыча, когда его желудку сварят
горячую полезную пищу.
Уже целые месяцы прошли в Чевенгуре сплошной тишиной, и
теперь в первый раз в нем заскрежетала трудящаяся машина.
Все чевенгурцы собрались вокруг машины и смотрели на ее
усердие ради одного мучающегося человека; они удивлялись ее
трудолюбивой заботе о слабом старике.
-- Эх вы, убогие воины, -- сказал Копенкин, первым
прибывший для осмотра тревожного звука. -- Ведь не иной кто, а
пролетарий ее выдумал и поставил, и тоже для другого
пролетария! Нечего было товарищу подарить, так он ветрогон и
эту самосуйку сделал.
-- А! -- сказали все прочие. -- Теперь нам видно.
Чепурный, не отходя от насоса, пробовал его жар, цилиндр
нагревался все более, но медленно. Тогда Чепурный велел
чевенгурцам возлечь вокруг машины, чтобы на нее ниоткуда не дул
прохладный воздух. И они лежали до вечера, пока ветер совсем
утих, а цилиндр остыл, не вспыхнув пламенем.
-- Свыше терпежа рук ни разу не обогрелся, -- сказал
Чепурный про насос. -- Может, завтра с утра буря будет, тогда
враз жару накачаем.
Вечером Копенкин нашел Дванова, он давно хотел его спросить,
что в Чевенгуре -- коммунизм или обратно, оставаться ему здесь
или можно отбыть, -- и теперь спросил.
-- Коммунизм, -- ответил Дванов.
-- Что ж я его никак не вижу? Иль он не разрастается? Я бы
должен чувствовать грусть и счастье: у меня ведь сердце скоро
ослабевает. Я даже музыки боюсь -- ребята, бывало, заиграют на
гармонии, а я сижу и тоскую в слезах.
-- Ты же сам коммунист, -- сказал Дванов. -- После
буржуазии коммунизм происходит из коммунистов и бывает между
ними. Где же ты ищешь его, товарищ Копенкин, когда в себе
бережешь? В Чевенгуре коммунизму ничто не мешает, поэтому он
сам рожается.
Копенкин пошел к лошади и выпустил ее в степь пастись на
ночь, так он никогда не поступал, храня коня при себе во всякий
момент.
День окончился, словно вышел из комнаты человек-собеседник,
и ногам Дванова стало холодно. Он стоял один среди пустыря и
ожидал увидеть кого-нибудь. Но никого не заметил, прочие рано
ложились спать, им не терпелось поскорее дождаться жен, и они
желали поскорее истощать время во сне. Дванов пошел за черту
города, где звезды светят дальше и тише, потому что они
расположены не над городом, а над степью, уже опустошаемой
осенью. В последнем доме разговаривали люди; тот дом с одной
стороны завалила трава, будто ветер наравне с солнцем начал
работать на Чевенгур и теперь гнал сюда траву, чтобы завалить
ею на зиму дома и создать в них укрытое тепло.
Дванов вошел в дом. На полу вниз животом лежал Яков Титыч и
переживал свою болезнь. На табуретке сидел Гопнер и извинялся,
что сегодня дул слабый ветер и огня добыть было невозможно;
завтра, надо ожидать, будет буря -- солнце скрылось в дальние
тучи, и там сверкали молнии последней летней грозы. Чепурный же
стоял на ногах и молча волновался.
Яков Титыч не столько мучился, сколько скучал по жизни,
которая ему была сейчас уже не мила, но он знал в уме, что она
мила, и тихо томился по ней. Пришедших людей он стыдился за то,
что не мог сейчас чувствовать к ним своего расположения: ему
было теперь все равно, хотя бы их и не было на свете; и таракан
его ушел с окна и жил где-то в покоях предметов, он почел за
лучшее избрать забвение в тесноте теплых вещей вместо нагретой
солнцем, но слишком просторной, страшной земли за стеклом.
-- Ты, Яков Титыч, зря таракана полюбил, -- сказал
Чепурный. -- Оттого ты и заболел. Если б ты жил в границе
людей, на тебя бы от них социальные условия коммунизма
действовали, а один ты, ясно, занемог: вся микробная гада на
тебя бросилась, а то бы -- на всех, и тебе досталось мало...
-- Почему, товарищ Чепурный, нельзя таракана любить? --
неуверенно спросил Дванов. -- Может быть, можно. Может быть,
кто не хочет иметь таракана, тот и товарища себе никогда не
захочет.
Чепурный сразу и глубоко задумался -- в это время у него
словно приостанавливались все чувства, и он еще более ничего не
понимал.
-- Тогда пускай, пожалуйста, привлекает таракана, -- сказал
он, чтобы положиться на Дванова. -- Таракан его тоже живет себе
в Чевенгуре, -- с утешением закончил Чепурный.
У Якова Титыча настолько сильно натянулась какая-то
перепонка в желудке, что он от ужаса, что та перепонка лопнет,
заранее застонал, но перепонка ослабела обратно. Яков Титыч
вздохнул, жалея свое тело и тех людей, которые находились
вокруг него, он видел, что сейчас, когда ему так скучно и
больно, его туловище лежит одиноким на полу и люди стоят близ
него -- каждый со своим туловищем, и никто не знает, куда
направить свое тело во время горя Якова Титыча; Чепурный
чувствовал стыд больше других, он уже привык понимать, что в
Чевенгуре имущество потеряло стоимость, пролетариат прочно
соединен, но туловища живут отдельно -- и беспомощно поражаются
мучением, в этом месте люди нисколько не соединены, поэтому-то
и Копенкин и Гопнер не могли заметить коммунизма -- он не стал
еще промежуточным веществом между туловищами пролетариев. И
здесь Чепурный тоже вздохнул: хоть бы Дванов помог, а то прибыл
в Чевенгур и молчит; или же сам пролетариат скорей входил бы в
полную силу, поскольку ему не на кого теперь надеяться.
На дворе совсем погасло, ночь начала углубляться. Яков Титыч
ожидал, что вот-вот все уйдут от него на ночлег и он один
останется томиться.
Но Дванов не мог уйти от этого худого, занемогшего старика;
он хотел лечь с ним рядом и лежать всю ночь, всю болезнь, как
лежал некогда с отцом в своем детстве; но он не лег, он
чувствовал стеснение и понимал, как бы ему было стыдно, если бы
к нему самому кто-нибудь прилег, чтобы разделить болезнь и
одинокую ночь. Чем больше Дванов думал, как поступить, тем
незаметнее забывал свое желание остаться у Якова Титыча на
ночь, точно ум поглощал чувствующую жизнь Дванова.
-- Ты, Яков Титыч, живешь не организационно, -- придумал
причину болезни Чепурный.
-- Чего ты там брешешь? -- обиделся Яков Титыч. --
Организуй меня за туловище, раз так. Ты тут одни дома с мебелью
тронул, а туловище как было, так и мучается... Иди отдыхать,
скоро роса закапает.
-- Я ей, будь она проклята, капну! -- угрюмо сказал Гопнер
и вышел на двор. Он полез на крышу осматривать дырья, через
которые проникала роса и остужала больного Якова Титыча.
Дванов тоже забрался на кровлю и держался за трубу; уже луна
блестела холодом, влажные крыши светились безлюдной росой, а в
степи было уныло и жутко -- тому, кто там остался сейчас один.
Гопнер разыскал в чулане молоток, принес из кузницы кровельные
ножницы, два листа старого железа и начал чинить крышу. Дванов
внизу резал железо, выпрямлял гвозди и подавал этот матерьял
наверх, а Гопнер сидел на крыше и стучал на весь Чевенгур; это
было в первый раз при коммунизме, чтобы в Чевенгуре застучал
молоток и, вдобавок к солнцу, начал трудиться человек.
Чепурный, ушедший послушать в степь, не едет ли Прокофий,
быстро возвратился на звук молотка; другие чевенгурцы так же не
вытерпели и пришли удивленно поглядеть, как человек вдруг
работает и к чему.
-- Не бойтесь, пожалуйста, -- сказал всем Чепурный. -- Он
не для пользы и богатства застучал, ему нечего Якову Титычу
подарить, он и начал крышу над его головой латать, это пускай!
-- Пускай, -- ответили многие и простояли до полуночи, пока
Гопнер не слез с крыши и не сказал: "Теперь не просочится". И
все прочие с удовлетворением вздохнули, оттого что теперь на
Якова Титыча ничто не просочится и ему можно спокойно болеть:
чевенгурцы сразу почувствовали к Якову Титычу скупое отношение,
поскольку пришлось латать целую крышу, чтобы он остался цел.
Остальную ночь чевенгурцы спали, их сон был спокоен и полон
утешения -- на конце Чевенгура стоял дом, заваленный сугробом
перекати-поля, и в нем лежал человек, который им стал нынче
снова дорог, и они скучали по нем во сне; так бывает дорога
игрушка младенцу, который спит и ждет утра, чтобы проснуться и
быть с игрушкой, привязавшей его к счастью жизни.
Только двое не спали в Чевенгуре в ту ночь -- Кирей и
Чепурный; они оба жадно думали о завтрашнем дне, когда все
встанут, Гопнер добудет огонь из насоса, курящие закурят
толченые лопухи и снова будет хорошо. Лишенные семейств и
труда, Кирей, Чепурный и все спящие чевенгурцы вынуждены были
одушевлять близких людей и предметы, чтобы как-нибудь
размножать и облегчать свою набирающуюся, спертую в теле жизнь.
Сегодня они одушевили Якова Титыча, и все полегчало, все мирно
заснули от скупого сочувствия Якову Титычу, как от усталости.
Под конец ночи и Кирей тихо забылся, и Чепурный, прошептав:
"Яков Титыч уже спит, а я нет", -- тоже прилег к земле
ослабевшей головой.
Следующий день начался мелким дождем, солнце не показалось
над Чевенгуром; люди проснулись, но не вышли из домов. В
природе наступила осенняя смутность, почва надолго задремала
под окладным терпеливым дождем.
Гопнер делал ящик на водяной насос, чтобы укрыть его от
дождевой мелочи и все же добыть огонь. Четверо прочих стояли
вокруг Гопнера и воображали, что они тоже участвуют в его
труде.
А Копенкин расшил из шапки портрет Розы Люксембург и сел
срисовывать с него картину -- он захотел подарить картину Розы
Люксембург Дванову, может быть, он тоже полюбит ее. Копенкин
нашел картон и рисовал печным углем, сидя за кухонным столом;
он высунул шевелящийся язык и ощущал особое покойное
наслаждение, которого никогда не знал в прошлой жизни. Каждый
взгляд на портрет Розы Копенкин сопровождал волнением и шепотом
про себя: "Милый товарищ мой женщина", -- и вздыхал в тишине
чевенгурского коммунизма. По оконному стеклу плыли капли дождя,
иногда проносился ветер и сразу осушал стекло, недалекий
плетень стоял заунывным зрелищем, Копенкин вздыхал дальше,
мочил языком ладонь для сноровки и принимался очерчивать рот
Розы; до ее глаз Копенкин дошел уже совсем растроганным, однако
горе его было не мучительным, а лишь слабостью еле надеющегося
сердца, слабостью потому, что сила Копенкина уходила в
тщательное искусство рисования. Сейчас он не мог бы вскочить на
Пролетарскую Силу и мчаться по степным грязям в Германию на
могилу Розы Люксембург, дабы поспеть увидеть земляной холм до
размыва его осенними дождями, -- сейчас Копенкин мог лишь
изредка утереть свои глаза, уставшие от ветра войны и полей,
рукавом шинели: он тратил свою скорбь на усердие труда, он
незаметно хотел привлечь Дванова к красоте Розы Люксембург и
сделать для него счастье, раз совестно сразу обнять и полюбить
Дванова.
Двое прочих, и с ними Пашинцев, рубили шелюгу по песчаному
наносу на окраине Чевенгура. Несмотря на дождь, они не
унимались и уже наложили немалый ворох дрожащих прутьев.
Чепурный еще издали заметил это чуждое занятие, тем более что
люди мокли и простывали ради хворостины, и пошел справиться.
-- Чего вы делаете? -- спросил он. -- Зачем вы кущи губите
и сами студитесь?
Но трое тружеников, поглощенные в самих себя, с жадностью
пресекали топорами худую жизнь хворостин.
Чепурный сел во влажный песок.
-- Ишь ты, ишь ты! -- подговаривал он Пашинцеву под руку.
-- Рубит и режет, а зачем -- скажи, пожалуйста?
-- Мы на топку, -- сказал Пашинцев. -- Надо зиму загодя
ждать.
-- Ага -- тебе надо зиму ожидать! -- с хитростью ума
произнес Чепурный. -- А того ты не учитываешь, что зимой снег
бывает?!
-- Когда нап/а'дает, то бывает, -- согласился Пашинцев.
-- А когда он не падает, скажи пожалуйста? -- все более
хитро упрекал Чепурный и затем перешел к прямому указанию: --
Ведь снег укроет Чевенгур и под снегом будет жить тепло. Зачем
же тебе хворост и топка? Убеди меня, пожалуйста, -- я ничего не
чувствую!
-- Мы не себе рубим, -- убедил его Пашинцев, -- мы
кому-нибудь, кому потребуется. А мне сроду жара не нужна, я
снегом хату завалю и буду там.
-- Кому-нибудь?! -- сомневающе сказал Чепурный -- и
удовлетворился. -- Тогда руби больше. Я думал, вы себе рубите,
а раз кому-нибудь, то это верно -- это не труд, а помощь даром.
Тогда руби! Только чего ж ты бос? Н/а' тебе хоть мои
полусапожки -- ты ж остудишься!
-- Я остужусь?! -- обиделся Пашинцев. -- Если б я когда
заболел, то ты бы давно умер.
Чепурный ходил и наблюдал по ошибке: он часто забывал, что в
Чевенгуре больше нет ревкома и он -- не председатель. Сейчас
Чепурный вспомнил, что он не Советская власть, и ушел от
рубщиков хвороста со стыдом, он побоялся, как бы Пашинцев и
двое прочих не подумали про него: вон самый умный и хороший
пошел, богатым начальником бедноты коммунизма хочет стать! И
Чепурный присел за одним поперечным плетнем, чтобы про него
сразу забыли и не успели ничего подумать. В ближнем сарае
раздавались мелкие спешные удары по камню; Чепурный выдернул
кол из плетня и дошел до того сарая, держа в руке кол и желая
помочь им в работе трудящихся. В сарае на мельничном камне
сидели Кирей и Жеев и долбили бороздки по лицу того камня.
Оказалось, что Кирей с Жеевым захотели пустить ветряную
мельницу и намелить из разных созревших зерен мягкой муки, а из
этой муки они думали испечь нежные жамки для болящего Якова
Титыча. После каждой бороздки оба человека задумывались:
насекать им камень дальше или нет, и, не приходя к концу мысли,
насекали дальше. Их брало одинаковое сомнение: для жернова
нужна была пал-брица, а сделать ее мог во всем Чевенгуре только
один Яков Титыч -- он работал в старину кузнецом. Но когда он
сможет сделать пал-брицу, тогда он уже выздоровеет и обойдется
без жамок, -- стало быть, сейчас не надо насекать камня, а
тогда, когда поднимется Яков Титыч, если же он выздоровеет, то
жамки не потребуются наравне с мельницей и пал-брицей. И время
от времени Кирей и Жеев останавливались для сомнения, а потом
вновь работали на всякий случай, чтобы чувствовать в себе
удовлетворение от заботы по Якову Титычу.
Чепурный смотрел-смотрел на них и тоже усомнился.
-- Зря долбите, -- осторожно выразил он свое мнение, -- вы
сейчас камень чувствуете, а не товарищей. Прокофий вот приедет,
он всем вслух прочитает, как труд рожает стерву противоречия
наравне с капитализмом... На дворе дождь, в степи сырость, а
малого нет и нет, все время хожу и помню о нем.
-- Либо верно -- зря? -- доверился Чепурному Кирей., -- Он
и так выздоровеет -- коммунизм сильней жамки. Лучше пойду
пороху из патронов товарищу Гопнеру дам, он скорей огонь
сделает.
-- Он без пороха сделает, -- окоротил Кирея Чепурный. --
Силы природы на все хватит: целые светила горят, неужели солома
не загорится?.. Чуть солнце за тучи, вы и пошли трудиться
вместо него! Надо жить уместней, теперь не капитал!
Но Кирей и Жеев не знали точно, отчего они сейчас трудились,
и лишь почувствовали скучное время на дворе, когда поднялись с
камня и оставили на нем свою заботу об Якове Титыче.
Дванов с Пиюсей тоже сначала не знали, зачем они пошли на
реку Чевенгурку. Дождь над степью и над долиной реки создавал
особую тоскующую тишину в природе, будто мокрые одинокие поля
хотели приблизиться к людям в Чевенгур. Дванов с молчаливым
счастьем думал о Копенкине, Чепурном, Якове Титыче и обо всех
прочих, что сейчас жили себе в Чевенгуре. Дванов думал об этих
людях как о частях единственного социализма, окруженного
дождем, степью и серым светом всего чужого мира.
-- Пиюсь, ты думаешь что-нибудь? -- спросил Дванов.
-- Думаю, -- сказал сразу Пиюся и слегка смутился -- он
часто забывал думать и сейчас ничего не думал.
-- Я тоже думаю, -- удовлетворенно сообщил Дванов.
Под думой он полагал не мысль, а наслаждение от постоянного
воображения любимых предметов; такими предметами для него
сейчас были чевенгурские люди --
он представлял себе их голые жалкие туловища существом
социализма, который они искали с Копенкиным в степи и теперь
нашли. Дванов чувствовал полную сытость своей души, он даже не
хотел есть со вчерашнего утра и не помнил об еде; он сейчас
боялся утратить свой душевный покойный достаток и желал найти
другую второстепенную идею, чтобы ею жить и ее тратить, а
главную идею оставить в нетронутом запасе -- и лишь изредка
возвращаться к ней для своего счастья.
-- Пиюсь, -- обратился Дванов, -- правда ведь, что Чевенгур
у нас с тобой душевное имущество? Его надо беречь как можно
поскупей и не трогать каждую минуту!
-- Это можно! -- с ясностью подтвердил Пиюся. -- Пускай
только тронет кто -- сразу ляпну сердце прочь!
-- В Чевенгуре тоже люди живут, им надо жить и кормиться,
-- все дальше и все успокоенней думал Дванов.
-- Конечно, надо, -- согласно полагал Пиюся. -- Тем более
что тут коммунизм, а народ худой% Разве в теле Якова Титыча
удержится коммунизм, когда он тощий? Он сам в своем теле еле
помещается!
Они подошли к заглохшей, давно задернелой балке; своим
устьем эта балка обращалась в пойму реки Чевенгурки и там
погашалась в долине. По широкому дну балки гноился ручей,
питающийся живым родником в глубине овражного верховья; ручей
имел прочную воду, которая была цела даже в самые сухие годы, и
по берегам ручья всегда росла свежая трава. Больше всего
Дванову сейчас хотелось обеспечить пищу для всех чевенгурцев,
чтобы они долго и безвредно для себя жили на свете и доставляли
своим наличием в мире покой неприкосновенного счастья в душу и
в думу Дванова; каждое тело в Чевенгуре должно твердо жить,
потому что только в этом теле живет вещественным чувством
коммунизм. Дванов в озабоченности остановился.
-- Пиюсь, -- сказал он, -- давай плотину насыпем поперек
ручья. Зачем здесь напрасно, мимо людей течет вода?
-- Давай, -- согласился Пиюся. -- А кто воду будет пить?
-- Земля летом, -- объяснил Дванов; он решил устроить в
долине балки искусственное орошение, чтобы будущим летом, по
мере засухи и надобности, покрывать влагой долину и помогать
расти питательным злакам и травам.
-- Тут огороды будут хороши, -- указал Пиюся. -- Тут жирные
места, --
сюда со степей весной чернозем несет, а летом от жары одни
трещины и сухие пауки.
Через час Дванов и Пиюся принесли лопаты и начали рыть
канаву для отвода воды из ручья, чтобы можно было строить
плотину на сухом месте. Дождь ничуть не переставал, и трудно
было рвать лопатой задернелый промокший покров.
-- Зато люди будут всегда сыты, -- говорил Дванов, с
усердием жадности работая лопатой.
-- Еще бы! -- отвечал Пиюся. -- Жидкость -- великое дело.
Теперь Дванов перестал бояться за утрату или повреждение
главной своей думы -- о сохранности людей в Чевенгуре: он нашел
вторую, добавочную идею -- орошение балки, чтобы ею отвлекаться
и ею помогать целости первой идеи в самом себе. Пока что Дванов
еще боялся пользоваться людьми коммунизма, он хотел жить тише и
беречь коммунизм без ущерба, в виде его первоначальных людей.
В полдень Гопнер добыл огонь водяным насосом, в Чевенгуре
раздался гул радости, и Дванов с Пиюсей тоже побежали туда.
Чепурный уже успел развести костер и варил на нем котелок супа
для Якова Титыча, торжествуя от своего занятия и от гордости,
что в Чевенгуре на сыром месте пролетарии сумели сделать огонь.
Дванов сказал Гопнеру о своем намерении делать оросительную
плотину на ручье, дабы лучше росли огороды и злаки. Гопнер на
это заметил, что без шпунта не обойтись, нужно найти в
Чевенгуре сухое дерево и начинать делать шпунтовые сваи. И
Дванов с Гопнером до вечера искали сухое дерево, пока не дошли
до старого буржуазного кладбища, очутившегося уже вне Чевенгура
благодаря сплочению города в тесноту от переноски домов на
субботниках; на кладбище богатые семейства ставили высокие
дубовые кресты по своей усопшей родне, и кресты стояли десятки
лет над могилами, как деревянное бессмертие умерших. Эти кресты
Гопнер нашел годными для шпунта, если снять с них перекладины и
головки Иисуса Христа.
Поздно вечером Гопнер, Дванов, Пиюся и еще пятеро прочих
взялись корчевать кресты; позже, покормив Якова Титыча, прибыл
Чепурный и тоже принялся за корчевку, в помощь уже трудившимся
для будущей сытости Чевенгура.
Неслышным шагом, среди звуков труда, со степи на кладбище
вступили две цыганки; их никто не заметил, пока они не подошли
к Чепурному и не остановились перед ним. Чепурный раскапывал
корень креста и вдруг почуял, что чем-то пахнет сырым и теплым
духом, который уже давно вынес ветер из Чевенгура; он перестал
рыть и молча притаился -- пусть неизвестное еще чем-нибудь
обнаружится, но было тихо и пахло.
-- Вы чего здесь? -- вскочил Чепурный, не разглядев
цыганок.
-- А нас малый встретил да послал, -- сказала одна цыганка.
-- Мы в жены пришли наниматься.
-- Проша! -- вспоминая, улыбнулся Чепурный. -- Где он есть?
-- А тамо, -- ответили цыганки. -- Он нас пощупал от
болезни, да и погнал. А мы шли-шли, да и дошли, а вы могилы
роете, а невест хороших у вас нету...
Чепурный со смущением осмотрел явившихся женщин. Одна была
молода и, видимо, молчалива; ее маленькие черные глаза выражали
терпение мучительной жизни, остальное же лицо было покрыто
утомленной, жидкой кожей; эта цыганка имела на теле
красноармейскую шинель, а на голове фуражку кавалериста, и ее
черные свежие волосы показывали, что она еще молода и могла бы
быть хороша собой, но время ее жизни до сих пор проходило
трудно и напрасно. Другая цыганка была стара и щербата, однако
она глядела веселее молодой, потому что от долголетней привычки
к горю ей казалась жизнь все легче и счастливей, -- того горя,
которое повторяется, старая женщина уже не чувствовала: оно от
повторения становилось облегчением.
Благодаря нежному виду полузабытых женщин Чепурный
растрогался. Он поглядел на Дванова, чтобы тот начинал говорить
с прибывшими женами, но у Дванова были слезы волнения на
глазах, и он стоял почти в испуге.
-- А коммунизм выдержите? -- спросил Чепурный у цыганок,
слабея и напрягаясь от трогательности женщин. -- Ведь тут
Чевенгур, бабы, вы глядите!
-- Ты, красавец, не пугай! -- с быстротой и привычкой к
людям сказала старшая цыганка. -- Мы не такое видали, а
женского ничего не прожили -- сюда принесли. А ты чего
просишь-то? Твой малый сказал -- всякая живая баба тут невестой
будет, а ты уж -- не выдержим! Что мы выдержали, того нам тут
не держать -- легче будет, жених!
Чепурный выслушал и сформулировал извинение:
-- Конечно, выдержишь! Это я тебе на пробу сказал. Кто
капитализм на своем животе перенес, для того коммунизм --
слабость.
Гопнер неутомимо выкапывал кресты, словно две женщины вовсе
не пришли в Чевенгур, и Дванов тоже нагнулся на работу, чтобы
Гопнер не считал его интересующимся женщинами.
-- Ступайте, бабы, в население, -- сказал для цыганок
Чепурный. -- Берегите там людей своей заботой, видите -- мы для
них мучаемся.
Цыганки пошли к мужьям в Чевенгур.
Прочие сидели по домам, в сенцах и в сараях и делали руками
кто что мог: одни стругали доски, другие с успокоившейся душой
штопали мешки, чтобы набрать в них зерен из степных колосьев,
третьи же ходили со двора на двор и спрашивали: "Иде дырья?" --
в дырьях стен и печей они искали клопов и там душили их. Каждый
прочий заботился не для своей пользы, прочий человек видел, как
Гопнер чинил крышу над Яковом Титычем, и, желая утешения своей
жизни, тоже начал считать своим благом какого-нибудь другого
чевенгурца -- и для него приступил к сбору зерен или к очистке
досок, а из досок, может быть, собьет какой-нибудь подарок или
вещь. Те же, кто душил клопов, еще не нашли себе в определенном
человеке единственного блага, от которого наступает душевный
покой и хочется лишь трудиться для охраны выбранного человека
от бедствий нужды, -- те просто от растраты сил чувствовали
свежесть своего устающего тела; однако они тоже немного
утешались, что людей больше не будут кусать клопы; даже водяной
насос и тот спешил работать, чтобы нагреть огня для Якова
Титыча, хотя ветер и машина -- не люди.
Прочий по имени Карчук доделал длинный ящик и лег спать,
вполне удовлетворенный, хотя и не знал, для чего потребуется
ящик Кирею, которого Карчук начал чувствовать своей душевной
необходимостью.
А Кирей, устроив жернов, отправился подавить немного клопов,
а потом тоже пошел на отдых, решив, что теперь бедному человеку
стало гораздо лучше: паразит перестанет истощать его худое
тело; кроме того, Кирей заметил, что прочие часто глядели на
солнце -- они им любовались за то, что оно их кормило, а
сегодня все чевенгурцы обступили водяной насос, который крутил
ветер, и тоже любовались на ветер и деревянную машину; тогда
Кирей почувствовал ревностный вопрос -- почему при коммунизме
люди любят солнце и природу, а его не замечают -- и вечером еще
раз пошел губить клопов по жилищам, чтобы трудиться не хуже
природы и деревянной машины.
Только что Карчук, не додумав про свой ящик, задремал, как в
дом вошли две цыганки. Карчук открыл глаза и безмолвно
испугался.
-- Здравствуй, жених! -- сказала старая цыганка. -- Корми
нас, а потом спать клади: хлеб вместе и любовь пополам.
-- Чего? -- спросил полуглухой Карчук. -- Мне не нужно, мне
и так хорошо, я про товарища думаю...
-- Зачем тебе товарищ? -- заспорила пожилая цыганка, а
молодая молча и совестливо стояла. -- Ты свое тело со мной
разделишь, вещей не жалко будет, товарища забудешь, -- вот
истинно тебе говорю!
Цыганка снряла платок и хотела сесть на ящик, что был готов
для Кирея.
-- Не трожь ящик! -- закричал Карчук от страха порчи ящика.
-- Не тебе заготовлен!
Цыганка взяла платок с ящика и женски обиделась.
-- Эх ты, несдобный! Нечего тебе клюкву хотеть, когда
морщиться не умеешь...
Две женщины вышли и легли спать в чулане без брачного тепла.
Симон Сербинов ехал в трамвае по Москве. Он был усталый,
несчастный человек, с податливым быстрым сердцем и циническим
умом. Сербинов не взял билета на проезд и почти не желал
существовать, очевидно, он действительно и глубоко разлагался и
не мог чувствовать себя счастливым сыном эпохи, возбуждающим
сплошную симпатию; он чувствовал лишь энергию печали своей
индивидуальности. Он любил женщин и будущее и не любил стоять
на ответственных постах, уткнувшись лицом в кормушку власти.
Недавно Сербинов возвратился с обследования социалистического
строительства в далеких открытых равнинах Советской страны.
Четыре месяца он медленно ездил в глубокой, природной тишине
провинции. Сербинов сидел в уиках, помогая тамошним большевикам
стронуть жизнь мужика с ее дворового корня, и читал вслух Глеба
Успенского в избах-читальнях. Мужики жили и молчали, а Сербинов
ехал дальше в глубь Советов, чтобы добиться для партии точной
правды из трудящейся жизни. Подобно некоторым изможденным
революционерам, Сербинов не любил рабочего или деревенского
человека, -- он предпочитал иметь их в массе, а не в
отдельности. Поэтому Сербинов со счастьем культурного человека
вновь ходил по родным очагам Москвы, рассматривал изящные
предметы в магазинах, слушал бесшумный ход драгоценных
автомобилей и дышал их отработанным газом, как возбуждающими
духами.
Сербинов путешествовал по городу, словно по бальной зале,
где присутствует ожидающая его дама, только она затеряна
вдалеке, среди теплых молодых толп и не видит своего
заинтересованного кавалера, а кавалер не может дойти до нее,
потому что он имеет объективное сердце и встречает других
достойных женщин, настолько исполненных нежности и
недоступности, что делается непонятным, как рождаются дети на
свете; но чем больше Сербинов встречал женщин и видел
предметов, для изделия которых мастеру надо отвлечься от всего
низкого и нечистоплотного в своем теле, тем более Сербинов
тосковал. Его не радовала женская молодость, хотя он и сам был
молод, -- он заранее верил в недостижимость необходимого ему
счастья. Вчера Сербинов был на симфоническом концерте; музыка
пела о прекрасном человеке, она говорила о потерянной
возможности, и отвыкший Сербинов ходил в антрактах в уборную,
чтобы там переволноваться и вытереть глаза невидимо ото всех.
Пока Сербинов думал, он ничего не видел и механически ехал в
трамвае. Перестав думать, он заметил совершенно молодую
женщину, которая стояла близ него и глядела ему в лицо.
Сербинов не застеснялся ее взора и сам посмотрел на нее, потому
что женщина наблюдала его такими простыми и трогательными
глазами, какие каждый может вынести на себе без смущения.
На женщине было одето хорошее летнее пальто и шерстяное
чистое платье; одежда покрывала неизвестную уютную жизнь ее
тела -- вероятно, рабочего тела, ибо женщина не имела ожиревших
пышных форм, -- она была даже изящна и совсем лишена обычной
сладострастной привлекательности. Больше всего Сербинова
трогало то, что женщина была чем-то счастлива и смотрела на
него и вокруг себя глазами расположения и сочувствия. От этого
Сербинов сейчас же нахмурился: счастливые были для него чужими,
он их не любил и боялся. "Или я разлагаюсь, -- с искренностью
разгадывал сам себя Сербинов, -- или счастливые бесполезны для
несчастных".
Странно-счастливая женщина сошла на Театральной. Она была
похожа на одинокое стойкое растение на чужой земле, не
сознающее от своей доверчивости, что оно одиноко.
Сербинову сразу стало скучно в трамвае без нее; засаленная,
обтертая чужими одеждами кондукторша записывала номера билетов
в контрольный листок, провинциальные люди с мешками ехали на
Казанский вокзал, жуя пищу на дальнюю дорогу, и электромотор
равнодушно стонал под полом, запертый без подруги в теснинах
металла и сцеплений. Сербинов соскочил с трамвая и испугался,
что та женщина навсегда исчезла от него в этом многолюдном
городе, где можно жить годами без встреч и одиноким. Но
счастливые медлят жить: та женщина стояла у Малого театра и
держала руку горстью, куда газетчик постепенно складывал
гривенники сдачи.
Сербинов подошел к ней, решившись от страха тоски на
смелость.
-- А я думал, что вас уже утратил, -- сказал он. -- Я шел и
вас искал.
-- Мало искали, -- ответила женщина и пересчитала
правильность денег.
Это Сербинову понравилось; он сам никогда не проверял сдачу,
не уважая ни своего, ни чужого труда, которым добываются
деньги, -- здесь же в этой женщине он встретил неизвестную ему
опрятность.
-- Вы хотите немного походить со мной? -- спросила женщина.
-- Я вас прошу об этом, -- без всяких оснований произнес
Сербинов.
Доверчиво-счастливая женщина не обиделась и улыбнулась.
-- Иногда встретишь человека, и он вдруг -- хороший, --
сказала женщина. -- Потом его потеряешь на ходу, тогда
поскучаешь и забудешь. Я вам показалась хорошей, верно?
-- Верно, -- полностью согласился Сербинов. -- Я бы долго
скучал, сразу утратив вас.
-- А теперь поскучаете недолго -- раз я не сразу пропала!
В манере идти и во всем нраве этой женщины была редкая
гордость открытого спокойствия, без всякой рабской нервности и
сохранения себя пред другим человеком. Она шла, смеялась от
своего настроения, говорила и молчала и не следила за своей
жизнью, она не умела приспособить себя к симпатиям своего
спутника. Сербинов пробовал ей понравиться -- не выходило,
женщина не менялась к нему; тогда Сербинов оставил надежду и с
покорной тоской думал о времени, которое сейчас спешит и
приближает его вечную разлуку с этой счастливой, одаренной
какой-то освежающей жизнью женщиной, ее любить нельзя, но и
расстаться с ней слишком грустно. Сербинов вспомнил, сколько
раз он переживал вечную разлуку, сам ее не считая. Скольким
товарищам и любимым людям он сказал однажды и легкомысленно "до
свидания" и больше никогда их не видел на свете и уже не сможет
увидеть. Сербинов не знал, что нужно сделать для удовлетворения
своего чувства уважения к этой женщине, тогда бы ему легче было
попрощаться с ней.
-- Между друзьями нет средств утолиться до равнодушия, хотя
бы временного, -- сказал Сербинов. -- Дружба ведь не брак.
-- Для товарищей можно работать, -- ответила спутница
Сербинова. -- Когда уморишься, бывает легче, -- даже одной
можно жить; а для товарищей остается польза труда. Не себя же
им отдавать, я хочу остаться целой...
Сербинов почувствовал в своей кратковременной подруге некую
твердую структуру -- такую самостоятельную, словно эта женщина
была неуязвима для людей или явилась конечным результатом
неизвестного, умершего социального класса, силы которого уже не
действовали в мире. Сербинов представил ее себе остатком
аристократического племени; если бы все аристократы были
такими, как она, то после них история ничего бы не произвела,
-- напротив, они бы сами сделали из истории нужную им судьбу.
Вся Россия населена гибнущими и спасающимися людьми -- это
давно заметил Сербинов. Многие русские люди с усердной охотой
занимались тем, что уничтожали в себе способности и дарования
жизни: одни пили водку, другие сидели с полумертвым умом среди
дюжины своих детей, третьи уходили в поле и там что-то тщетно
воображали своей фантазией. Но вот эта женщина не погубила
себя, а сделала. И быть может, она потому и растрогала чувство
Сербинова, что он себя сделать не мог и погибает, видя того
прекрасного человека, о котором обещала музыка. Или это только
тоска Сербинова, ощущение своей собственной уже недостижимой
необходимости, а спутница станет его любовницей и он от нее
устанет через неделю? Но тогда откуда же это трогательное лицо
перед ним, защищенное своею гордостью, и эта замкнутость
завершенной души, способной понять и безошибочно помочь другому
человеку, но не требующая помощи себе?
Дальнейшая прогулка не имела смысла, она только докажет
слабость Сербинова перед женщиной, и он сказал ей: до свидания,
желая сохранить в своей спутнице достойную память о себе. Она
тоже сказала: до свидания -- и прибавила: "Если вам будет очень
скучно, то приходите -- мы увидимся".
-- А вам бывает скучно? -- спросил Сербинов, жалея, что
попрощался с ней.
-- Конечно, бывает. Но я сознаю, отчего мне скучно, и не
мучаюсь.
Она сказала Сербинову, где проживает, и Сербинов отошел от
нее. Он начал возвращаться назад. Он шел среди густого уличного
народа и успокаивался, будто чужие люди защищали его своей
теснотой. Затем Сербинов был в кино и снова слушал музыку на
концерте. Он сознавал, отчего ему грустно, и мучился. Ум ему
нисколько не помогал, очевидно, он разлагался. Ночью Сербинов
лежал в тишине прохладного гостиничного номера и молча следил
за действием своего ума. Сербинов удивлялся, что ум при своем
разложении выделяет истину, -- и Сербинов не беспокоил его
тоской памяти о встреченной женщине. Пред ним сплошным потоком
путешествия проходила Советская Россия -- его неимущая,
безжалостная к себе родина, слегка похожая на сегодняшнюю
женщину-аристократку. Грустный, иронический ум Сербинова
медленно вспоминал ему бедных, неприспособленных людей, дуром
приспособляющих социализм к порожним местам равнин и оврагов.
И что-то уже занимается на скучных полях забываемой России:
люди, не любившие пахать землю под ржаной хлеб для своего
хозяйства, с терпеливым страданием сажают сад истории для
вечности и для своей неразлучности в будущем. Но садовники, как
живописцы и певцы, не имеют прочного полезного ума, у них
внезапно волнуется слабое сердце: еле зацветшие растения они от
сомнения вырвали прочь и засеяли почву мелкими злаками
бюрократизма; сад требует заботы и долгого ожидания плодов, а
злак поспевает враз, и на его ращение не нужно ни труда, ни
затраты души на терпение. И после снесенного сада революции его
поляны были отдалены под сплошной саморастущий злак, чтобы
кормиться всем без мучения труда. Действительно, Сербинов
видел, как мало люди работали, поскольку злак кормил всех
даром. И так будет идти долго, пока злак не съест всю почву и
люди не останутся на глине и на камне или пока отдохнувшие
садовники не разведут снова прохладного сада на оскудевшей,
иссушенной безлюдным ветром земле.
Сербинов уснул в обычной печали, со стесненным, заглушенным
сердцем. Утром он сходил в комитет партии и получил
командировку в далекую губернию, чтобы исследовать там факт
сокращения посевной площади на 20 процентов; выезжать нужно
было завтра. Остальной день Сербинов просидел на бульваре в
ожидании вечера, и ожидание его оказалось утомляющим трудом,
хотя сердце Сербинова билось покойно, без всякой надежды на
счастье собственной женщины.
Вечером он пойдет ко вчерашней молодой знакомой. И он пошел
к ней пешком, чтобы истратить ненужное время на дорогу и
отдохнуть от ожидания.
Адрес ее был, вероятно, неточен. Сербинов попал на усадьбу,
застроенную старыми домами пополам с новыми, и начал искать
свою знакомую. Он ходил по многим лестницам, попадал на
четвертые этажи и оттуда видел окраинную Москву-реку, где вода
пахла мылом, а берега, насиженные голыми бедняками, походили на
подступы к отхожему месту.
Сербинов звонил в неизвестные квартиры, ему отворяли пожилые
люди, чувствовавшие себя жильцами, которым больше всего
необходим покой, и удивлялись желанию Сербинова видеться с не
проживающим, не прописанным здесь человеком. Тогда Сербинов
вышел на улицу и начал плановый детальный обход всех жилых
помещений, не в силах остаться на нынешний вечер одиноким;
завтра ему будет легче -- он поедет вплоть до пропавшей
площади, на которой теоретически должен расти бурьян. Свою
знакомую Сербинов нашел нечаянно, она сама спускалась навстречу
ему по лестнице, иначе бы Сербинову пришлось до нее обойти до
двадцати ответственных съемщиков. Женщина провела Сербинова в
свою комнату, а сама снова вышла из нее на время. Комната была
порожняя, словно в ней человек не жил, а лишь размышлял.
Назначение кровати обслуживали три ящика из-под кооперативных
товаров, вместо стола находился подоконник, а одежда висела на
стенных гвоздях под покрытием бедной занавески. В окно
виднелась все та же оплошавшая Москва-река, и по берегам ее
продолжали задумчиво сидеть те же самые голые туловища, которые
запомнил Сербинов еще в бытность свою на скучных лестницах
этого дома.
Закрытая дверь отделяла соседнюю комнату, там посредством
равномерного чтения вслух какой-то рабфаковец вбирал в свою
память политическую науку. Раньше бы там жил, наверно,
семинарист и изучал бы догматы вселенских соборов, чтобы
впоследствии, по законам диалектического развития души, прийти
к богохульству.
Женщина принесла угощенье для своего знакомого: пирожное,
конфеты, кусок торта и полбутылки сладкого церковного вина --
висанта. Неужели она такая наивная?
Сербинов начал понемногу есть эти яства женского сладкого
стола, касаясь ртом тех мест, где руки женщины держали пищу.
Постепенно Сербинов поел все -- и удовлетворился, а знакомая
женщина говорила и смеялась, словно радуясь, что принесла в
жертву пищу вместо себя. Она ошиблась -- Сербинов лишь
любовался ею и чувствовал свою грусть скучного человека на
свете; он уже не мог бы теперь спокойно жить, оставаться
одиноким и самостоятельно довольствоваться жизнью. Эта женщина
вызывала в нем тоску и стыд; если бы он вышел от нее наружу, на
возбужденный воздух Москвы, ему бы стало легче. В первый раз в
жизни Сербинов не имел собственной оценки противоположного
человека, и он не мог улыбнуться над ним, чтобы стать свободным
и выйти прежним одиноким человеком.
Над домами, над Москвой-рекой и всею окраинной ветхостью
города сейчас светила луна. Под луной, как под потухшим
солнцем, шуршали женщины и девушки -- бесприютная любовь людей.
Все было заранее благоустроено: любовь идет в виде факта, в
виде определенного, ограниченного вещества, чтобы ей возможно
было свершиться и закончиться. Сербинов отказывал любви не
только в идее, но даже в чувстве, он считал любовь одним
округленным телом, об ней даже думать нельзя, потому что тело
любимого человека создано для забвения дум и чувств, для
безмолвного труда любви и смертельного утомления; утомление и
есть единственное утешение в любви. Сербинов сидел с тем
кратким счастьем жизни, которым нельзя пользоваться -- оно все
время уменьшается. И Симон ничем не пытался наслаждаться, он
считал всемирную историю бесполезным бюрократическим
учреждением, где от человека с точным усердием отнимается смысл
и вес существования. Сербинов знал свое общее поражение в жизни
и опустил взор на ноги хозяйки. Женщина ходила без чулок, и ее
голые розовые ноги были наполнены теплотой крови, а легкая юбка
покрывала остальную полноту тела, уже разгоревшегося
напряжением зрелой сдержанной жизни. "Кто тебя, горячую,
потушит? -- обдумывал Сербинов. -- Не я, конечно, я тебя не
достоин, у меня в душе, как в уезде, глушь и страх". Он еще раз
посмотрел на ее восходящие ноги и не мог ничего ясно понять;
есть какая-то дорога от этих свежих женских ног до
необходимости быть преданным и доверчивым к своему обычному,
революционному делу, но та дорога слишком дальняя, и Сербинов
заранее зевнул от усталости ума.
-- Как вы живете? -- спросил Симон. -- И как вас зовут?
-- Зовут меня Соней, а целиком -- Софьей Александровной.
Живу я очень хорошо -- или работаю, или кого-нибудь ожидаю...
-- При встречах бывают краткие радости, -- сообщил для
самого себя Сербинов. -- Когда на улице застегиваешь последнюю
пуговицу пальто -- вздыхаешь и сожалеешь, что все напрасно
миновало и надо опять увлекаться одним собой.
-- Но ожидание людей -- тоже радость, -- сказала Софья
Александровна, -- и вместе с встречами радость бывает долгой...
Я больше всего люблю ожидать людей, я ожидаю почти всегда...
Она положила руки на стол и затем перенесла их на свои
возмужавшие колени, не сознавая лишних движений. Ее жизнь
раздавалась кругом как шум. Сербинов даже прикрыл глаза, чтобы
не потеряться в этой чужой комнате, наполненной посторонним ему
шумом и запахом. Руки Софьи Александровны были худые и старые
против ее телосложения, а пальцы сморщены, как у прачки. И эти
изувеченные руки несколько утешили Сербинова, он стал меньше
ревновать ее, что она достанется другому человеку.
Угощенье на столе уже кончилось; Сербинов пожалел, что
поспешил его поесть, теперь надо было уходить. Но уйти он не
мог, он боялся, что есть люди лучше его, из-за этого он и
пришел к Софье Александровне. Еще в трамвае Сербинов заметил в
ней то излишнее дарование жизни, которое взволновало и
раздражило его.
-- Софья Александровна, -- обратился Сербинов. -- Я хотел
вам сказать, что завтра уезжаю...
-- Ну и что ж такое! -- удивилась Софья Александровна. Ей
явно не жалко было людей, она могла питаться своей собственной
жизнью, чего никогда не умел делать Симон.
Другие люди ей скорее требовались для расхода своих лишних
сил, чем для получения от них того, чего ей не хватало.
Сербинов еще не знал, кто она, наверное, несчастная дочка
богатых родителей. Это оказалось ошибкой: Софья Александровна
была чистильщицей машин на Трехгорной мануфактуре и родилась,
брошенная матерью на месте рождения. Но все же она, быть может,
любила кого-нибудь и сама рожала детей, -- Сербинов наполовину
спрашивал, наполовину догадывался.
-- Любила, но не рожала, -- отвечала Софья Александровна.
-- Людей хватает без моих детей... Если бы из меня мог вырасти
цветок, его б я родила.
-- Неужели вы любите цветы?! Это же не любовь, это обида,
что вы сами перестали рожаться и расти...
-- Пусть. Когда у меня есть цветы, я никуда не ухожу и
никого не ожидаю. Я с ними так себя чувствую, что хотела бы их
рожать. Без этого как-то вся любовь не выходит...
-- Без этого она не выйдет, -- сказал Симон. Он начал иметь
надежду на утоление своей ревности, он ожидал, что в конце
концов Софья Александровна окажется таким же несчастным,
замершим среди жизни человеком, каким был сам Сербинов. Он не
любил успешных или счастливых людей, потому что они всегда
уходят на свежие, далекие места жизни и оставляют своих близких
одинокими. Уже многими друзьями Сербинов осиротел и некогда
прицепил себя к большевикам -- из страха остаться позади всех,
но и это не помогло: друзья Сербинова продолжали полностью
расходоваться помимо него, и Сербинов ничего не успевал скопить
от их чувств для себя, как они уже оставляли его и проходили в
свое будущее. Сербинов смеялся над ними, порочил скудость их
намерений, говорил, что история давно кончилась, идет лишь
межчеловеческая утрамбовка, а д/о'ма, уничтожаемый горем
разлуки, не знающий, где его любят и ожидают, он закрывал дверь
на ключ и садился поперек кровати, спиной к стене. Сербинов
сидел молча и слушал прекрасный звон трамваев, которые везут
людей друг к другу в гости, мимо теплых летних бульваров; и к
Сербинову постепенно приходили слезы жалости к себе, он следил,
как слезы разъедали грязь на его щеках, и не зажигал
электричества.
Позднее, когда стихали улицы и спали друзья и любовники,
Сербинов успокаивался: в этот час уже многие были одинокими --
кто спал, кто утомился от беседы или любви и лежал один, -- и
Сербинов тоже соглашался быть одним. Иногда он доставал дневник
и заносил туда под порядковыми номерами мысли и проклятья:
"Человек -- это не смысл, а тело, полное страстных сухожилий,
ущелий с кровью, холмов, отверстий, наслаждений и забвения";
"Странен бых, но смирихся зело: означает -- странен бык, но
смирился козой"; "История начата неудачником, который был подл
и выдумал будущее, чтобы воспользоваться настоящим, -- стронул
всех с места, а сам остался сзади, на обжитой, нагретой
оседлости"; "Я побочный продукт своей матери, наравне с ее
менструацией, -- не имею поэтому возможности что-либо уважать.
Боюсь хороших, -- бросят они меня, плохого, боюсь озябнуть
позади всех. Проклинаю текучее население, хочу общества и
членства в нем!"; "И в обществе я буду не член, а стынущая
конечность".
Сербинов с подозрительной ревностью следил за любым
человеком: не лучше ли он его? Если лучше, то такого надо
приостановить, иначе он опередит тебя и не станет равным
другом. Софья Александровна тоже показалась ему лучшей, чем он
сам, следовательно, потерянной для него, а Сербинов хотел бы
копить людей, как деньги и средства жизни, он даже завел
усердный учет знакомых людей и постоянно вел по главной
домашней книге особую роспись прибылям и убыткам.
Софью Александровну придется записать в убыток. Но Симон
захотел уменьшить свой ущерб -- одним способом, который он
раньше не принимал в расчет в своем человеческом хозяйстве, и
поэтому у него всегда получался в остатке дефицит. Что, если
обнять эту Софью Александровну, сделаться похожим на
нежно-безумного человека, желающего именно на ней жениться?
Тогда Симон мог бы развить в себе страсть, превозмочь это
упрямое тело высшего человека, оставить в нем свой след,
осуществить хотя бы кратко свою прочность с людьми, -- и выйти
наружу спокойным и обнадеженным, чтобы продолжать дальнейшую
удачную добычу людей. Где-то с нервным треском неслись трамваи,
в них находились люди, уезжающие вдаль от Сербинова. Симон
подошел к Софье Александровне, приподнял ее под плечи и
поставил перед собой в рост, при этом она оказалась тяжелой
женщиной.
-- Что вы? -- без испуга, с внимательным напряжением
произнесла Софья Александровна.
У Сербинова закатилось сердце от близости ее чуждого тела,
нагретого недоступной встречной жизнью. Сербинова уже можно
было рубить сейчас топором -- он бы не узнал боли. Он
задыхался, у него клокотало в горле, он чувствовал слабый запах
пота из подмышек Софьи Александровны и хотел обсасывать ртом те
жесткие волосы, испорченные п/о'том.
-- Я хочу вас слегка подержать, -- сказал Симон. -- Уважьте
меня, я сейчас уйду.
Софья Александровна от стыда перед мучающимся человеком
приподняла свои руки, чтобы Сербинову было удобнее поддерживать
ее в своих слабых объятиях.
-- Разве вам от этого легче? -- спросила она, и ее поднятые
руки отекли.
-- А вам? -- спросил Сербинов, слушая отвлекающий голос
паровоза, поющий о труде и спокойствии среди летнего мира.
-- Мне все равно.
Симон оставил ее.
-- Уже пора идти, -- сказал он равнодушно. -- Где у вас
уборная, я сегодня не умывался.
-- Где входили -- направо. Там есть мыло, а полотенца нет,
я отдала его в стирку и утираюсь простыней.
-- Давайте простыню, -- согласился Сербинов.
Простыня пахла ею, Софьей Александровной. Видно, что она
тщательно протиралась простыней по утрам, освежая запекшееся
ото сна тело. Сербинов смочил уставшие горячие глаза, они у
него всегда уставали первыми в теле. Лица он мыть не стал и
поспешно свернул простыню в удобный комок, а затем засунул этот
комок в боковой карман пальто, что висело в коридоре против
уборной: теряя человека, Сербинов желал сохранить о нем
бесспорный документ.
-- Простыню я повесил на калорифер сушиться, -- сказал
Сербинов, -- она от меня взмокла. Прощайте, я ухожу...
-- До свидания, -- с приветом ответила Софья Александровна
и не смогла отпустить человека без внимания. -- Куда вы
уезжаете? -- спросила она. -- Вы говорили, что уезжаете.
Сербинов сказал ей губернию, где исчезло 20 процентов
посевной площади, туда он едет ее искать.
-- Я там прожила всю жизнь, -- сообщила Софья Александровна
про ту губернию. -- Там у меня был один славный товарищ.
Увидите его -- кланяйтесь ему.
-- Что он за человек?
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|