Котлован
|
|
|||
| А.Платонов
Котлован |
|||
* * *
Организационный Двор покрылся сплошным народом;
присутствовали организованные члены и неорганизованные
единоличники, кто еще был маломочен по сознанию или имел
подкулацкую долю жизни и не вступал в колхоз.
Активист находился на высоком крыльце и с молчаливой
грустью наблюдал движенье жизненной массы на сырой, вечерней
земле; он безмолвно любил бедноту, которая, поев простого
хлеба, желательно рвалась вперед в невидимое будущее, ибо все
равно земля для них была пуста и тревожна; он втайне дарил
городские конфеты ребятишкам неимущих и с наступлением
коммунизма в сельском хозяйстве решил взять установку на
женитьбу, тем более что тогда лучше выявятся женщины. И сейчас
чей-то малый ребенок стоял около активиста и глядел на его
лицо.
-- Ты чего взарился? -- спросил активист. -- На тебе
конфетку.
Мальчик взял конфету, но одной пищи ему было мало.
-- Дядь, отчего ты самый умный, а картуза у тебя нету?
Активист без ответа погладил голову мальчика; ребенок с
удивлением разгрыз сплошную каменистую конфету -- она блестела,
как рассеченный лед, и внутри ее ничего не было, кроме
твердости. Мальчик отдал половину конфеты обратно активисту.
-- Сам доедай, у ней в середке вареньев нету: это сплошная
коллективизация, нам радости мало!
Активист улыбнулся с проницательным сознанием, он
предчувствовал, что этот ребенок в зрелости своей жизни
вспомнит о нем среди горящего света социализма, добытого
сосредоточенной силой актива из плетневых дворов деревень.
Вощев и еще три убежденных мужика носили бревна к воротам
Оргдвора и складывали их в штабель -- им заранее активист дал
указание на этот труд.
Чиклин тоже пошел за трудящимися и, взяв бревно около
оврага, понес его к Оргдвору: пусть идет больше пользы в общий
котел, чтоб не было так печально вокруг.
-- Ну как же будем, граждане?-- произнес активист в
вещество народа, находившегося пред ним.-- Вы что ж -- опять
капитализм сеять собираетесь иль опомнились?..
Организованные сели на землю и курили с удовлетворительным
чувством, поглаживая свои бородки, которые за последние полгода
что-то стали реже расти; неорганизованные же стояли на ногах,
превозмогая свою тщетную душу, но один сподручный актива научил
их, что души в них нет, а есть лишь одно имущественное
настроение, и они теперь вовсе не знали, как им станется, раз
не будет имущества. Иные, склонившись, стучали себе в грудь и
слушали свою мысль оттуда, но сердце билось легко и грустно,
как порожнее, и ничего не отвечало. Стоявшие люди ни на
мгновенье не упускали из вида активиста, ближние же ко крыльцу
глядели на руководящего человека со всем желаньем в неморгающих
глазах, чтобы он видел их готовое настроение.
Чиклин и Вощев к тому времени уже управились с доставкой
бревен и стали их затесывать в лапу со всех концов, стараясь
устроить большой предмет. Солнца не было в природе ни вчера, ни
нынче, и унылый вечер рано наступил над сырыми полями; тишина
распространялась сейчас по всему видимому свету, только топор
Чиклина звучал среди нее и отзывался ветхим скрипом на близкой
мельнице и в плетнях.
-- Ну что же!-- терпеливо сказал активист сверху.-- Иль вы
так и будете стоять между капитализмом и коммунизмом: ведь уж
пора тронуться -- у нас в районе четырнадцатый пленум идет!
-- Дозволь, товарищ актив, еще малость средноте постоять,--
попросили задние мужики,-- может, мы обвыкнемся: нам главное
дело привычка, а то мы все стерпим.
-- Ну стойте, пока беднота сидит,-- разрешил активист.--
Все равно товарищ Чиклин еще не успел сколотить бревна в один
блок.
-- А к чему же те бревна-то ладят, товарищ активист?--
спросил задний середняк.
-- А это для ликвидации классов организуется плот, чтоб
завтрашний день кулацкий сектор ехал по речке в море и далее...
Вынув поминальные листки и классово-расслоечную ведомость,
активист стал метить знаки по бумагам; а карандаш у него был
разноцветный, и он применял то синий, то красный цвет, а то
просто вздыхал и думал, не кладя знаков до своего решения.
Стоячие мужики открыли рты и глядели на карандаш с томлением
слабой души, которая появилась у них из последних остатков
имущества, потому что стала мучиться. Чиклин и Вощев тесали в
два топора сразу, и бревна у них складывались одно к другому
вплоть, основывая сверху просторное место.
Ближний середняк прислонился головой к крыльцу и стоял в
таком покое некоторое время.
-- Товарищ актив, а товарищ!..
-- Говори ясно,-- предложил середняку активист между своим
делом.
-- Дозволь нам горе горевать в остатнюю ночь, а уж тогда мы
век с тобой будем радоваться!
Активист кратко подумал.
-- Ночь -- это долго. Кругом нас темпы по округу идут,
горюйте, пока плот не готов.
-- Ну хоть до плота, и то радость,-- сказал средний мужик и
заплакал, не теряя времени последнего горя. Бабы, стоявшие за
плетнем Оргдвора, враз взвыли во все задушевные свои голоса,
так что Чиклин и Вощев перестали рубить дерево топорами.
Организованная членская беднота поднялась с земли, довольная,
что ей горевать не приходится, и ушла смотреть на у свое общее,
насущное имущество деревни.
-- Отвернись и ты от нас на краткое время,-- попросили
активиста два середняка.-- Дай нам тебя не видеть.
Активист отстранился с крыльца и ушел в дом, где с
жадностью начал писать рапорт о точном исполнении мероприятия
по сплошной коллективизации и о ликвидации посредством сплава
на плоту кулака как класса; при этом активист не мог поставить
после слова "кулака" запятую, так как и в директиве ее не было.
Дальше он попросил себе из района новую боевую компанию, чтоб
местный актив работал бесперебойно и четко чертил дорогую
генеральную линию вперед. Активист желал бы еще, чтобы район
объявил его в своем постановлении самым идеологичным во всей
районной надстройке, но это желание утихло в нем без
последствий, потому что он вспомнил, как после хлебозаготовок
ему пришлось заявить о себе, что он умнейший человек на данном
этапе села, и, услышав его, один мужик объявил себя бабой.
Дверь дома отворилась, и в нее раздался шум мученья из
деревни; вошедший человек стер мокроту с одежды, а потом
сказал:
-- Товарищ актив, там снег пошел и холод дует.
-- Пускай идет, нам-то что?
-- Нам -- ничего, нам хоть что ни случись -- мы
управимся!-- вполне согласился явившийся пожилой бедняк. Он был
постоянно удивлен, что еще жив на свете, потому что ничего не
имел, кроме овощей с дворового огорода и бедняцкой льготы и не
мог никак добиться высшей, довольной жизни.
-- Ты мне, товарищ главный, скажи на утеху: писаться мне в
колхоз на покой иль обождать?
-- Пишись, конечно, а то в океан пошлю!
-- Бедняку нигде не страшно; я б давно записался, только
зою сеять боюсь.
-- Какую зою? Если сою, то она ведь официальный злак?
-- Ее, стерву.
-- Ну, не сей -- я учту твою психологию.
-- Учти, пожалуйста.
Записав бедняка в колхоз, активист вынужден был дать ему
квитанцию в приеме в членство и в том, что в колхозе не будет
зои, и выдумать здесь же надлежащую форму для этой квитанции,
так как бедняк нипочем не уходил без нее.
Снаружи в то время все гуще падал холодный снег: земля от
снега стала смирнее, но звуки середняцкого настроения мешали
наступить сплошной тишине. Старый пахарь Иван Семенович
Крестинин целовал молодые деревья в своем саду и с корнем
сокрушал их прочь из почвы, а его баба причитала над голыми
ветками.
-- Не плачь, старуха,-- говорил Крестинин.-- Ты в колхозе
мужиковской давалкой станешь. А деревья эти -- моя плоть, и
пускай она теперь мучается, ей же скучно обобществляться в
плен!
Баба, услышав мужние слова, так и покатилась по земле, а
другая женщина -- не то старая девка, не то вдовуха -- сначала
бежала по улице и голосила таким агитирующим, монашьим голосом,
что Чиклину захотелось в нее стрелять, а потом она увидела, как
крестининская баба катится понизу, и тоже бросилась навзничь и
забила ногами в суконных чулках.
Ночь покрыла весь деревенский масштаб, снег сделал воздух
непроницаемым и тесным, в котором задыхалась грудь, но все же
бабы вскрикивали повсеместно и, привыкая к горю, держали
постоянный вой. Собаки и другие мелкие нервные животные тоже
поддерживали эти томительные звуки, и в колхозе было шумно и
тревожно, как в предбаннике; средние же и высшие мужики молча
работали по дворам и закутам, охраняемые бабьим плачем у
раскрытых настежь ворот. Остаточные, необобществленные лошади
грустно спали в станках, привязанные к ним так надежно, чтобы
они никогда не упали, потому что иные лошади уже стояли
мертвыми; в ожидании колхоза безубыточные мужики содержали
лошадей без пищи, чтоб обобществиться лишь одним своим телом, а
животных не вести за собою в скорбь.
-- Жива ли ты, кормилица?
Лошадь дремала в стойле, опустив навеки чуткую голову: один
глаз у нее был слабо прикрыт, а на другой не хватило силы, и он
остался глядеть в тьму. Сарай остыл без лошадиного дыханья,
снег западал в него, ложился на голову кобылы и не таял. Хозяин
потушил спичку, обнял лошадь за шею и стоял в своем сиротстве,
нюхая по памяти пот кобылы, как на пахоте.
-- Значит, ты умерла? Ну ничего, я тоже скоро помру, нам
будет тихо.
Собака, не видя человека, вошла в сарай и понюхала заднюю
ногу лошади. Потом она зарычала, впилась пастью в мясо и
вырвала себе говядину. Оба глаза лошади забелели в темноте, она
поглядела ими обоими и переступила ногами шаг вперед, не забыв
еще от чувства боли жить.
-- Может, ты в колхоз пойдешь? Ступай тогда, а я подожду,--
сказал хозяин двора.
Он взял клок сена из угла и поднес лошади ко рту. Глазные
места у кобылы стали темными, она уже смежила последнее зрение,
но еще чуяла запах травы, потому что ноздри ее шевельнулись и
рот распался надвое, хотя жевать не мог. Жизнь ее уменьшалась
все дальше, сумев дважды возвратиться на боль и еду. Затем
ноздри ее уже не повелись от сена, и две новые собаки
равнодушно отъедали ногу позади, но жизнь лошади еще была цела
-- она лишь беднела в дальней нищете, делилась все более мелко
и не могла утомиться.
Снег падал на холодную землю, собираясь остаться в зиму;
мирный покров застелил на сон грядущий всю видимую землю,
только вокруг хлевов снег растаял и земля была черна, потому
что теплая кровь коров и овец вышла из-под огорож наружу и
летние места оголились. Ликвидировав весь последний дышащий
живой инвентарь, мужики стали есть говядину и всем домашним
также наказывали ее кушать; говядину в то краткое время ели,
как причастие,-- есть никто не хотел, но надо было спрятать
плоть родной убоины в свое тело и сберечь ее там от
обобществления. Иные расчетливые мужики давно опухли от мясной
еды и ходили тяжко, как двигающиеся сараи; других же рвало
беспрерывно, но они не могли расстаться со скотиной и
уничтожали ее до костей, не ожидая пользы желудка. Кто вперед
успел поесть свою живность или кто отпустил ее в колхозное
заключение, тот лежал в пустом гробу и жил в нем, как на тесном
дворе, чувствуя огороженный покой.
Чиклин оставил заготовку плота в такую ночь. Вощев тоже
настолько ослабел телом без идеологии, что не мог поднять
топора и лег в снег: все равно истины нет на свете или, быть
может, она и была в каком-нибудь растении или в героической
твари, но шел дорожный нищий и съел то растение или растоптал
гнетущуюся низом тварь, а сам умер затем в осеннем овраге, и
тело его выдул ветер в ничто.
Активист видел с Оргдвора, что плот не готов; однако он
должен был завтрашним утром отправить в район пакет с итоговым
отчетом, поэтому дал немедленный свисток к общему
учредительному собранию. Народ выступил со дворов на этот звук
и всем неорганизованным еще составом явился на площадь
Оргдвора. Бабы уже не плакали и высохли лицом, мужики тоже
держались самозабвенно, готовые организоваться навеки.
Приблизившись друг к другу, люди стали без слова всей
середняцкой гущей и загляделись на крыльцо, на котором
находился активист с фонарем в руке,-- от этого собственного
света он не видел разной мелочи на лицах людей, но зато его
самого наблюдали все с ясностью.
-- Готовы, что ль?-- спросил активист.
-- Подожди,-- сказал Чиклин активисту.-- Пусть они
попрощаются до будущей жизни.
Мужики было приготовились к чему-то, но один из них
произнес в тишине:
-- Дай нам еще одно мгновенье времени!
И сказав последние слова, мужик обнял соседа, поцеловал его
трижды и попрощался с ним.
-- Прощай, Егор Семеныч!
-- Не в чем, Никанор Петрович: ты меня тоже прости.
Каждый начал целоваться со всею очередью людей, обнимая
чужое доселе тело, и все уста грустно и дружелюбно целовали
каждого.
-- Прощай, тетка Дарья, не обижайся, что я твою ригу сжег.
-- Бог простит, Алеша, теперь рига все одно не моя.
Многие, прикоснувшись взаимными губами, стояли в таком
чувстве некоторое время, чтобы навсегда запомнить новую родню,
потому что до этой поры они жили без памяти друг о друге и без
жалости.
-- Ну, давай, Степан, побратаемся.
-- Прощай, Егор, жили мы люто, а кончаемся по совести.
После целованья люди поклонились в землю -- каждый всем, и
встали на ноги, свободные и пустые сердцем.
-- Теперь мы, товарищ актив, готовы, пиши нас всех в одну
графу, а кулаков мы сами тебе покажем.
Но активист еще прежде обозначил всех жителей -- кого в
колхоз, а кого на плот.
-- Иль сознательность в вас заговорила?-- сказал он.--
Значит, отозвалась массовая работа актива! Вот она, четкая
линия в будущий свет!
Чиклин здесь вышел на высокое крыльцо и потушил фонарь
активиста -- ночь и без керосина была светла от свежего снега.
-- Хорошо вам теперь, товарищи?-- спросил Чиклин.
-- Хорошо,-- сказали со всего Оргдвора.-- Мы ничего теперь
не чуем, в нас один прах остался.
Вощев лежал в стороне и никак не мог заснуть без покоя
истины внутри своей жизни, тогда он встал со снега и вошел в
среду людей.
-- Здравствуйте!-- сказал он колхозу, обрадовавшись.-- Вы
стали теперь, как я, я тоже ничто.
-- Здравствуй!-- обрадовался весь колхоз одному человеку.
Чиклин тоже не мог стерпеть быть отдельно на крыльце, когда
люди стояли вместе снизу; он опустился на землю, разжег костер
из плетневого материала, и все начали согреваться от огня.
Ночь стояла смутно над людьми, и больше никто не произносил
слова, только слышалось, как по-старинному брехала собака на
чужой деревне, точно она существовала в постоянной вечности.
* * *
...Очнулся Чиклин первым, потому что вспомнил что-то
насущное, но, открыв глаза, все забыл. Перед ним стоял Елисей и
держал Настю на руках. Он уже держал девочку часа два, пугаясь
разбудить Чиклина, а девочка спокойно спала, греясь на его
теплой, сердечной груди.
-- Не замучил ребенка-то?-- спросил Чиклин.
-- Я не смею,-- сказал Елисей.
Настя открыла глаза на Чиклина и заплакала по нем; она
думала, что в мире все есть взаправду и навсегда, и если ушел
Чиклин, то она уже больше нигде не найдет его на свете. В
бараке Настя часто видела Чиклина во сне и даже не хотела
спать, чтобы не мучиться наутро, когда оно настанет без него.
Чиклин взял девочку на руки.
-- Тебе ничего было?
-- Ничего,-- сказала Настя.-- А ты здесь колхоз сделал?
Покажи мне колхоз!
Поднявшись с земли, Чиклин приложил голову Насти к своей
шее и пошел раскулачивать.
-- Жачев-то не обижал тебя?
-- Как же он обидит меня, когда я в социализме останусь, а
он скоро помрет!
-- Да, пожалуй, что и не обидит!-- сказал Чиклин и обратил
внимание на многолюдство. Посторонний, пришлый народ
расположился кучами и малыми массами по Оргдвору, тогда как
колхоз еще спал общим скоплением близ ночного, померкшего
костра. По колхозной улице также находились нездешние люди; они
молча стояли в ожидании той радости, за которой их привели сюда
Елисей и другие колхозные пешеходы. Некоторые странники
обступили Елисея и спрашивали его:
-- Где же колхозное благо иль мы даром шли? Долго ли нам
бродить без остановки?
-- Раз вас привели, то актив знает,-- ответил Елисей.-- А
твой актив спит, должно быть?
-- Актив спать не может,-- сказал Елисей.
Активист вышел на крыльцо со своими сподручными, и рядом с
ним был Прушевский, а Жачев полз позади всех. Прушевского
послал в колхоз товарищ Пашкин, потому что Елисей проходил
вчера мимо котлована и ел кашу у Жачева, но от отсутствия
своего ума не мог сказать ни одного слова. Узнав про то, Пашкин
решил во весь темп бросить Прушевского на колхоз как кадр
культурной революции, ибо без ума организованные люди жить не
должны, а Жачев отправился по своему желанию как урод, и
поэтому они явились втроем с Настей на руках, не считая еще тех
подорожных мужиков, которым Елисей велел идти вслед за собой,
чтобы ликовать в колхозе.
-- Ступайте скорее плот кончайте,-- сказал Чиклин
Прушевскому,-- а я скоро обратно к вам поспею.
Елисей пошел вместе с Чиклиным, чтобы указать ему самого
угнетенного батрака, который почти спокон века работал даром на
имущих дворах, а теперь трудится молотобойцем в колхозной кузне
и получает пищу и приварок как кузнец второй руки; однако этот
молотобоец не числился членом колхоза, а считался наемным
лицом, и профсоюзная линия, получая сообщения об этом
официальном батраке, одном во всем районе, глубоко тревожилась.
Пашкин же и вовсе грустил о неизвестном пролетарии района и
захотел как можно скорее избавить его от угнетения.
Около кузницы стоял автомобиль и жег бензин на одном месте.
С него только что сошел прибывший вместе с супругой Пашкин,
чтобы с активной жадностью обнаружить здесь остаточного батрака
и, снабдив его лучшей долей жизни, распустить затем райком
союза за халатность обслуживания членской массы. Но еще Чиклин
и Елисей не дошли до кузни, как товарищ Пашкин уже вышел из
помещения и отбыл на машине обратно, опустив только голову в
кузов, будто не зная, как ему теперь быть. Супруга товарища
Пашкина из машины не выходила вовсе: она лишь берегла своего
любимого человека от встречных женщин, обожающих власть ее мужа
и принимавших твердость его руководства за силу любви, которую
он может им дать.
Чиклин с Настей на руках вошел в кузню; Елисей же остался
постоять снаружи. Кузнец качал мехом воздух в горн, а медведь
бил молотом по раскаленной железной полосе на наковальне.
-- Скорее, Миш, а то мы с тобой ударная бригада!-- сказал
кузнец.
Но медведь и без того настолько усердно старался, что пахло
паленой шерстью, сгорающей от искр металла, а медведь этого не
чувствовал.
-- Ну, теперь будя!-- определил кузнец.
Медведь перестал колотить и, отошедши, выпил от жажды
полведра воды. Утеряв затем свое утомленно пролетарское лицо,
медведь плюнул в лапу и снова приступил к труду молотобойца.
Сейчас ему кузнец положил ковать подкову для одного
единоличника из окрестностей колхоза.
-- Миш, это надо кончить поживей: вечером хозяин приедет --
жидкость будет!-- И кузнец показал на свою шею, как на трубу
для водки. Медведь, поняв будущее наслаждение, с большей охотой
начал делать подкову.-- А ты, человек, зачем пришел?-- спросил
кузнец у Чиклина.
-- Отпусти молотобойца кулаков показать: говорят, у него
стаж велик.
Кузнец поразмышлял немного о чем-то и сказал:
-- А ты согласовал с активом вопрос? Ведь в кузне есть
промфинплан, а ты его срываешь!
-- Согласовал вполне,-- ответил Чиклин.-- А если план твой
сорвется, так я сам приду к тебе его подымать... Ты слыхал про
араратскую гору -- так я ее наверняка бы насыпал, если б клал
землю своей лопатой в одно место!
-- Нехай тогда идет,-- выразился кузнец про медведя.--
Ступай на Оргдвор и вдарь в колокол, чтоб Мишка обеденное время
услыхал, а то он не тронется -- он у нас дисциплину обожает.
Пока Елисей равнодушно ходил на Оргдвор, медведь сделал
четыре подковы и просил еще трудиться. Но кузнец послал его за
дровами, чтобы нажечь из них потом углей и медведь принес целый
подходящий плетень. Настя, глядя на почерневшего, обгорелого
медведя, радовалась, что он за нас, а не за буржуев.
-- Он ведь тоже мучается, он, значит, наш, правда ведь,--
говорила Настя.
-- А то как же!-- отвечал Чиклин.
Раздался гул колокола, и медведь мгновенно оставил без
внимания свой труд -- до того он ломал плетень на мелкие части,
а теперь сразу выпрямился и надежно вздохнул: шабаш, дескать.
Опустив лапы в ведро с водой, чтоб отмыть на них чистоту, он
затем вышел вон для получения еды. Кузнец ему указал на
Чиклина, и медведь спокойно пошел за человеком, привычно
держась впрямую, на одних задних лапах. Настя тронула медведя
за плечо, а он тоже коснулся слегка ее лапой и зевнул всем
ртом, откуда запахло прошлой пищей.
-- Смотри, Чиклин, он весь седой!
-- Жил с людьми -- вот и поседел от горя.
Медведь обождал, пока девочка вновь посмотрит на него, и,
дождавшись, зажмурил для нее один глаз; Настя засмеялась, а
молотобоец ударил себя по животу так, что у него что-то там
забурчало, отчего Настя засмеялась еще лучше, медведь же не
обратил на малолетнюю внимания.
Около одних дворов идти было так же прохладно, как и по
полю, а около других чувствовалась теплота. Коровы и лошади
лежали в усадьбах с разверстыми тлеющими туловищами, и
долголетний, скопленный под солнцем жар жизни еще выходил из
них в воздух, в общее зимнее пространство. Уже много дворов
миновали Чиклин и молотобоец, а кулачество что-то нигде не
ликвидировали.
Снег, изредка опускавшийся дотоле с верхних мест, теперь
пошел чаще и жестче,-- какой-то набредший ветер начал
производить вьюгу, что бывает, когда устанавливается зима. Но
Чиклин и медведь шли сквозь снежную секущую частоту прямым
уличным порядком, потому что Чиклину невозможно было считаться
с настроением природы; только Настю Чиклин спрятал от холода за
пазуху, оставив снаружи лишь ее голову, чтоб она не скучала в
темном тепле. Девочка все время следила за медведем, ей было
хорошо, что животные тоже есть рабочий класс, а молотобоец
глядел на нее как на забытую сестру, с которой он жировал у
материнского живота в летнем лесу своего детства. Желая
обрадовать Настю, медведь посмотрел вокруг -- чего бы это
схватить или выломать ей для подарка? Но никакого мало-мальски
счастливого предмета не было вблизи, кроме глиносоломенных
жилищ и плетней. Тогда молотобоец вгляделся в снежный ветер и
быстро выхватил из него что-то маленькое, а затем поднес сжатую
лапу к Настиному лицу. Настя выбрала из его лапы муху, зная,
что мух теперь тоже нету -- они умерли еще в конце лета.
Медведь начал гоняться за мухами по всей улице,-- мухи летели
целыми тучами, перемежаясь с несущимся снегом.
-- Отчего бывают мухи, когда зима?-- спросила Настя.
-- От кулаков, дочка!-- сказал Чиклин.
Настя задушила в руке жирную кулацкую муху, подаренную ей
медведем, и сказала еще:
-- А ты убей их как класс! А то мухи зимой будут, а летом
нет: птицам нечего есть станет.
Медведь вдруг зарычал около прочной, чистой избы и не хотел
идти дальше, забыв про мух и девочку. Бабье лицо уставилось в
стекло окна, и по стеклу поползла жидкость слез, будто баба их
держала все время наготове. Медведь открыл пасть на видимую
бабу и взревел еще яростней, так что баба отскочила внутрь
жилища.
-- Кулачество!-- сказал Чиклин и, вошедши на двор, открыл
изнутри ворота. Медведь тоже шагнул через черту владения на
усадьбу.
Чиклин и молотобоец освидетельствовали вначале
хозяйственные укромные места. В сарае, засыпанные мякиной,
лежали четыре или больше мертвые овцы. Когда медведь тронул
одну овцу ногой, из нее поднялись мухи: они жили себе жирующим
способом в горячих говяжьих щелях овечьего тела и, усердно
питаясь, сыто летали среди снега, нисколько не остужаясь от
него.
Из сарая наружу выходил дух теплоты, и в трупных скважинах
убоины, наверно, было жарко, как летом в тлеющей торфяной
земле, и мухи жили там вполне нормально. Чиклину стало тяжко в
большом сарае, ему казалось, что здесь топятся банные печи, а
Настя зажмурила от вони глаза и думала, почему в колхозе зимой
тепло и нету четырех времен года, про какие ей рассказывал
Прушевский на котловане, когда на пустых осенних полях
прекратилось пение птиц.
Молотобоец пошел из сарая в избу и, заревев в сенях
враждебным голосом, выбросил через крыльцо вековой громадный
сундук, откуда посыпались швейные катушки.
Чиклин застал в избе одну бабу и еще мальчишку; мальчишка
дулся на горшке, а мать его, присев, разгнездилась среди
горницы, будто все вещество из нее опустилось вниз, она уже не
кричала, а только открыла рот и старалась дышать.
-- Мужик, а мужик!-- начала звать она, не двигаясь от
немощи горя.
-- Чего?-- отозвался голос с печки; потом там заскрипел
рассохшийся гроб и вылез хозяин.
-- Пришли,-- сказывала постепенно баба,-- иди встречай...
Головушка моя горькая!
-- Прочь!-- приказал Чиклин всему семейству.
Молотобоец попробовал мальчишку за ухо, и тот вскочил с
горшка, а медведь, не зная, что это такое, сам сел для пробы на
низкую посуду.
Мальчик стоял в одной рубашке и, соображая, глядел на
сидящего медведя.
-- Дядь, отдай какашку,-- попросил он, но молотобоец тихо
зарычал на него, тужась от неудобного положения.
-- Прочь!-- произнес Чиклин кулацкому населению.
Медведь, не трогаясь с горшка, издал из пасти звук, и
зажиточный ответил:
-- Не шумите, хозяева, мы сами уйдем.
Молотобоец вспомнил, как в старинные года он корчевал пни
на угодьях этого мужика и ел траву от безмолвного голода,
потому что мужик давал ему пищу только вечером -- что
оставалось от свиней, а свиньи ложились в корыто и съедали
медвежью порцию во сне. Вспомнив такое, медведь поднялся с
посуды, обнял поудобней тело мужика и, сжав его с силой, что из
человека вышло нажитое сало и пот, закричал ему в голову на
разные голоса -- от злобы и наслышки молотобоец мог почти
разговаривать.
Зажиточный, обождав, пока медведь отдастся от него, вышел
как есть на улицу и уже прошел мимо окна снаружи,-- только
тогда баба помчалась за ним, а мальчик остался в избе без
родных. Постояв в скучном недоумении, он схватил горшок с пола
и побежал с ним за отцом-матерью.
-- Он очень хитрый,-- сказала Настя про этого мальчика,
унесшего свой горшок.
Дальше кулак встречался гуще. Уже через три двора медведь
зарычал снова, обозначая присутствие здесь своего классового
врага. Чиклин отдал Настю молотобойцу и вошел в избу один.
-- Ты чего, милый, явился?-- спросил ласковый, спокойный
мужик.
-- Уходи прочь!-- ответил Чиклин.
-- А что, ай я чем не угодил?
-- Нам колхоз нужен, не разлагай его!
Мужик не спеша подумал, словно находился в душевной беседе.
-- Колхоз вам не годится...
-- Прочь, гада!
-- Ну что ж, вы сделаете изо всей республики колхоз, а вся
республика-то будет единоличным хозяйством!
У Чиклина захватило дыхание, он бросился к двери и открыл
ее, чтоб видна была свобода, он также когда-то ударился в
замкнувшуюся дверь тюрьмы, не понимая плена, и закричал от
скрежещущей силы сердца. Он отвернулся от рассудительного
мужика, чтобы тот не участвовал в его преходящей скорби,
которая касается лишь одного рабочего класса.
-- Не твое дело, стервец! Мы можем царя назначить, когда
нам полезно будет, и можем сшибить его одним вздохом... А ты --
исчезни!
Здесь Чиклин перехватил мужика поперек и вынес его наружу,
где бросил в снег, мужик от жадности не был женатым, расходуя
всю свою плоть в скоплении имущества, в счастье надежности
существования, и теперь не знал, что ему чувствовать.
-- Ликвидировали?!-- сказал он из снега.-- Глядите, нынче
меня нету, а завтра вас не будет. Так и выйдет, что в социализм
придет один ваш главный человек!
Через четыре двора молотобоец опять ненавистно заревел. Из
дома выскочил бедный житель с блином в руках. Но медведь знал,
что этот хозяин бил его древесным корнем, когда он переставал
от усталости водить жернов за бревно. Этот мужичишка заставил
на мельнице работать вместо ветра медведя, чтобы не платить
налога, а сам скулил всегда по-батрацки и ел с бабой под
одеялом. Когда его жена тяжелела, то мельник своими руками
совершал ей выкидыш, любя лишь одного большого сына, которого
он давно определил в городские коммунисты.
-- Покушай, Миша!-- подарил мужик блин молотобойцу.
Медведь обернул блином лапу и ударил через эту печеную
прокладку кулака по уху, так что мужик вякнул ртом и повалился.
-- Опорожняй батрацкое имущество!-- сказал Чиклин
лежачему.-- Прочь с колхоза и не сметь более жить на свете!
Зажиточный полежал вначале, а потом опомнился.
-- А ты покажь мне бумажку, что ты действительное лицо!
-- Какое я тебе лицо?-- сказал Чиклин.-- Я никто; у нас
партия -- вот лицо.
-- Покажи тогда хоть партию, хочу рассмотреть.
Чиклин скудно улыбнулся.
-- В лицо ты ее не узнаешь, я сам ее еле чувствую. Являйся
нынче на плот, капитализм, сволочь!
-- Пусть он едет по морям: нынче здесь, а завтра там,
правда ведь? произнесла Настя.-- Со сволочью нам скучно будет!
Дальше Чиклин и молотобоец освободили еще шесть изб,
нажитых батрацкой плотью, и возвратились на Оргдвор, где стояли
в ожидании чего-то очищенные от кулачества массы.
Сверив прибывший кулацкий класс со своей расслоечной
ведомостью, активист нашел полную точность и обрадовался
действию Чиклина и кузнечного молотобойца. Чиклин также одобрил
активиста.
-- Ты сознательный молодец,-- сказал он,-- ты чуешь классы,
как животное.
Медведь не мог выразиться и, постояв отдельно, пошел на
кузню сквозь падающий снег, в котором жужжали муки; одна только
Настя смотрела ему вслед и жалела этого старого, обгорелого,
как человека.
Прушевский уже справился с доделкой из бревен плота, а
сейчас глядел на всех с готовностью.
-- Гадость ты,-- говорил ему Жачев.-- Чего глядишь, как
оторвавшийся? Живи храбрее -- жми друг дружку, а деньги в
кружку! Ты думаешь это люди существуют? Ого! Это одна наружная
кожа, до людей нам далеко идти, вот чего мне жалко!
По слову активиста кулаки согнулись и стали двигать плот в
упор на речную долину. Жачев же пополз за кулачеством, чтобы
обеспечить ему надежное отплытие в море по течению и сильнее
успокоиться в том, что социализм будет, что Настя получит его в
свое девичье приданое, а он, Жачев, скорее погибнет как
уставший предрассудок.
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|