Котлован
|
|
|||
| А.Платонов
Котлован |
|||
* * *
Козлов прибыл на котлован пассажиром в автомобиле, которым
управлял сам Пашкин. Козлов был одет в светло-серую тройку,
имел пополневшее от какой-то постоянной радости лицо и стал
сильно любить пролетарскую массу. Всякий свой ответ трудящемуся
человеку он начинал некими самодовлеющими словами: "Ну хорошо,
ну прекрасно"-- и продолжал. Про себя же любил произносить:
"Где вы теперь, ничтожная фашистка!". И многие другие краткие
лозунги-песни.
Сегодня утром Козлов ликвидировал как чувство свою любовь к
одной средней даме. Она тщетно писала ему письма о своем
обожании, он же, превозмогая общественную нагрузку, молчал,
заранее отказываясь от конфискации ее ласк, потому что искал
женщину более благородного, активного типа. Прочитав же в
газете о загруженности почты и нечеткости ее работы, он решил
укрепить этот сектор социалистического строительства путем
прекращения дамских писем к себе. И он написал даме последнюю
итоговую открытку, складывая с себя ответственность любви:
"Где раньше стол был яств,
Теперь там гроб стоит!
Козлов".
Этот стих он только что прочитал и спешил его не забыть.
Каждый день, просыпаясь, он вообще читал в постели книги, и,
запомнив формулировки, лозунги, стихи, заветы, всякие слова
мудрости, тезисы различных актов, резолюций, строфы песен и
прочее, он шел в обход органов и организаций, где его знали и
уважали как активную общественную силу,-- и там Козлов пугал и
так уже напуганных служащих своей научностью, кругозором и
подкованностью. Дополнительно к пенсии по первой категории он
обеспечил себе и натурное продовольствие.
Зайдя однажды в кооператив, он подозвал к себе, не трогаясь
с места, заведующего и сказал ему:
-- Ну хорошо, ну прекрасно, но у вас кооператив, как
говорится, рочдэлльского вида, а не советского! Значит, вы не
столб со столбовой дороги в социализм?!
-- Я вас не сознаю, гражданин,-- скромно ответил
заведующий.
-- Так, значит, опять: просил он, пассивный, не счастья у
неба, а хлеба насущного, черного хлеба! Ну хорошо, ну
прекрасно!-- сказал Козлов и вышел в полном оскорблении, а
через одну декаду стал председателем главкома этого
кооператива. Он так и не узнал, что эту должность получил по
ходатайству самого заведующего, который учитывал не только
ярость масс, но и качества яростных.
Спустившись с автомобиля, Козлов с видом ума прошел на
поприще строительства и стал на краю его, чтобы иметь общий
взгляд на весь темп труда. Что касается ближних землекопов, то
он сказал им:
-- Не будьте оппортунистами на практике!
Во время обеденного перерыва товарищ Пашкин сообщил
мастеровым, что бедняцкий слой деревни печально заскучал по
колхозу и нужно туда бросить что-нибудь особенное из рабочего
класса, дабы начать классовую борьбу против деревенских пней
капитализма.
-- Давно пора кончать зажиточных паразитов!-- высказался
Сафронов.-- Мы уже не чувствуем жара от костра классовой
борьбы, а огонь должен быть: где ж тогда греться активному
персоналу!
И после того артель назначила Сафронова и Козлова идти в
ближнюю деревню, чтобы бедняк не остался при социализме круглой
сиротой или частным мошенником в своем убежище.
Жачев подъехал к Пашкину с девочкой на тележке и сказал
ему:
-- Заметь этот социализм в босом теле. Наклонись, стервец,
к ее костям, откуда ты сало съел!
-- Факт!-- произнесла девочка.
Здесь и Сафронов определил свое мнение.
-- Зафиксируй, товарищ Пашкин, Настю -- это ж наш будущий
радостный предмет!
Пашкин вынул записную книжку и поставил в ней точку; уже
много точек было изображено в книжке Пашкина, и каждая точка
знаменовала какое-либо внимание к массам.
В тот вечер Настя постелила Сафронову отдельную постель и
села с ним посидеть. Сафронов сам попросил девочку поскучать о
нем, потому что она одна здесь сердечная женщина. И Настя тихо
находилась при нем весь вечер, стараясь думать, как уйдет
Сафронов туда, где бедные люди тоскуют в избушках, и как он
станет вшивым среди чужих.
Позже Настя легла в постель Сафронова, согрела ее и ушла
спать на живот Чиклина. Она давным-давно привыкла согревать
постель своей матери, перед тем как туда ложился спать неродной
отец.
Маточное место для дома будущей жизни было готово; теперь
предназначалось класть в котловане бут. Но Пашкин постоянно
думал светлые думы, и он доложил главному в городе, что масштаб
дома узок, ибо социалистические женщины будут исполнены
свежести и полнокровия и вся поверхность земли покроется
семенящим детством; неужели же детям придется жить снаружи,
среди неорганизованной погоды?
-- Нет,-- ответил главный, сталкивая нечаянным движением
сытный бутерброд со стола,-- разройте маточный котлован
вчетверо больше.
Пашкин согнулся и возвратил бутерброд снизу на стол.
-- Не стоило нагибаться,-- сказал главный.-- На будущий год
мы запроектировали сельхозпродукции по округу на полмиллиарда.
Тогда Пашкин положил бутерброд обратно в корзину для бумаг,
боясь, что его сочтут за человека, живущего темпами эпохи
режима экономии.
Прушевский ожидал Пашкина вблизи здания для немедленной
передачи распоряжения на работы. Пашкин же, пока шел по
вестибюлю, обдумал увеличить котлован не вчетверо, а в шесть
раз, дабы угодить наверняка и забежать вперед главной линии,
чтобы впоследствии радостно встретить ее на чистом месте,-- и
тогда линия увидит его, и он запечатлеется в ней вечной точкой.
-- В шесть раз больше,-- указал он Прушевскому.-- Я
говорил, что темп тих!
Прушевский обрадовался и улыбнулся. Пашкин, заметив счастье
инженера, тоже стал доволен, потому что почувствовал настроение
инженерно-технической секции своего союза.
Прушевский пошел к Чиклину, чтобы наметить расширение
котлована. Еще не доходя, он увидел собрание землекопов и
крестьянскую подводу среди молчавших людей. Чиклин вынес из
барака пустой гроб и положил его на телегу; затем он принес еще
и второй гроб, а Настя стремилась за ним вслед, обрывая с гроба
свои картинки. Чтоб девочка не сердилась, Чиклин взял ее под
мышку и, прижав к себе, нес другой рукой гроб.
-- Они все равно умерли, зачем им гробы!-- негодовала
Настя.-- Мне некуда будет вещи складать!
-- Так уж надо,-- отвечал Чиклин.-- Все мертвые -- это люди
особенные.
-- Важные какие!-- удивлялась Настя.-- Отчего ж тогда все
живут! Лучше б умерли и стали важными!
-- Живут для того, чтоб буржуев не было,-- сказал Чиклин и
положил последний гроб на телегу. На телеге сидели двое Вощев и
ушедший когда-то с Елисеем подкулацкий мужик.
-- Кому отправляете гробы?-- спросил Прушевский.
-- Это Сафронов и Козлов умерли в избушке, а им теперь мои
гробы отдали: ну что ты будешь делать?!-- с подробностью
сообщила Настя. И она прислонилась к телеге, озабоченная
упущением.
Вощев, прибывший на подводе из неизвестных мест, тронул
лошадь, чтобы ехать обратно в то пространство, где он был.
Оставив блюсти девочку Жачеву, Чиклин пошел шагом за
удалившейся телегой.
До самой глубины лунной ночи он шел вдаль. Изредка, в
боковой овражной стороне, горели укромные огни неизвестных
жилищ, и там же заунывно брехали собаки -- может быть, они
скучали, а может быть, замечали въезжавших командированных
людей и пугались их. Впереди Чиклина все время ехала подвода с
гробами, и он не отрывался от нее.
Вощев, опершись о гробы спиной, глядел с телеги вверх на
звездное собрание и в мертвую массовую муть Млечного Пути. Он
ожидал, когда же там будет вынесена резолюция о прекращении
вечности времени, об искуплении томительности жизни. Не
надеясь, он задремал и проснулся от остановки.
Чиклин дошел до подводы через несколько минут и стал
смотреть вокруг. Вблизи была старая деревня; всеобщая ветхость
бедности покрывала ее и старческие, терпеливые плетни, и
придорожные склонившиеся в тишине деревья имели одинаковый вид
грусти. Во всех избах деревни был свет, но снаружи их никто не
находился. Чиклин подступился к первой избе и зажег спичку,
чтобы прочитать белую бумажку на двери. В той бумажке было
указано, что это обобществленный двор N 7 у колхоза имени
Генеральной Линии и что здесь живет активист общественных работ
по выполнению государственных постановлений и любых кампаний,
проводимых на селе.
-- Пусти!-- постучал Чиклин в дверь.
Активист вышел и впустил его. Затем он составил приемочный
счет на гробы и велел Вощеву идти в сельсовет и стоять всю ночь
в почетном карауле у двух тел павших товарищей.
-- Я пойду сам,-- определил Чиклин.
-- Ступай,-- ответил активист.-- Только скажи мне свои
данные, я тебя в мобилизованный кадр зачислю.
Активист наклонился к своим бумагам, прощупывая тщательными
глазами все точные тезисы и задания; он с жадностью
собственности, без памяти о домашнем счастье строил необходимое
будущее, готовя для себя в нем вечность, и потому он сейчас
запустел, опух от забот и оброс редкими волосами. Лампа горела
перед его подозрительным взглядом, умственно и фактически
наблюдающим кулацкую сволочь.
Всю ночь сидел активист при непогашенной лампе, слушая, не
скачет ли по темной дороге верховой из района, чтобы спустить
директиву на село. Каждую новую директиву он читал с
любопытством будущего наслаждения, точно подглядывал в
страстные тайны взрослых, центральных людей. Редко проходила
ночь, чтобы не появлялась директива, и до утра изучал ее
активист, накапливая к рассвету энтузиазм несокрушимого
действия. И только изредка он словно замирал на мгновение от
тоски жизни -- тогда он жалобно глядел на любого человека,
находящегося перед его взором; это он чувствовал воспоминание,
что он головотяп и упущенец,-- так его называли иногда в
бумагах из района. "Не пойти ли мне в массу, не забыться ли в
общей, руководимой жизни?"-- решал активист про себя в те
минуты, но быстро опоминался, потому что не хотел быть членом
общего сиротства и боялся долгого томления по социализму, пока
каждый пастух не очутится среди радости, ибо уже сейчас можно
быть подручным авангарда и немедленно иметь всю пользу будущего
времени. Особенно долго активист рассматривал подписи на
бумагах: эти буквы выводила горячая рука округа, а рука есть
часть целого тела, живущего в довольстве славы на глазах
преданных, убежденных масс. Даже слезы показывались на глазах
активиста, когда он любовался четкостью подписей и
изображениями земных шаров на штемпелях; ведь весь земной шар,
вся его мякоть скоро достанется в четкие, железные руки,--
неужели он останется без влияния на всемирное тело земли? И со
скупостью обеспеченного счастья активист гладил свою истощенную
нагрузками грудь.
-- Чего стоишь без движения?-- сказал он Чиклину.-- Ступай
сторожить политические трупы от зажиточного бесчестья: видишь,
как падает наш героический брат!
Через тьму колхозной ночи Чиклин дошел до пустынной залы
сельсовета. Там покоились его два товарища. Самая большая
лампа, назначенная для освещения заседаний, горела над
мертвецами. Они лежали рядом на столе президиума, покрытые
знаменем до подбородков, чтобы не были заметны их гибельные
увечья и живые не побоялись бы так же умереть.
Чиклин встал у подножия скончавшихся и спокойно засмотрелся
в их молчаливые лица. Уж ничего не скажет теперь Сафронов из
своего ума, и Козлов не поболит душой за все организационное
строительство и не будет получать полагающуюся ему пенсию.
Текущее время тихо шло в полночном мраке колхоза; ничто не
нарушало обобществленного имущества и тишины коллективного
сознания. Чиклин закурил, приблизился к лицам мертвых и
потрогал их рукой.
-- Что, Козлов, скучно тебе?
Козлов продолжал лежать умолкшим образом, будучи убитым;
Сафронов тоже был спокоен, как довольный человек, и рыжие усы
его, нависшие над ослабевшим полуоткрытым ртом, росли даже из
губ, потому что его не целовали при жизни. Вокруг глаз Козлова
и Сафронова виднелась засохшая соль бывших слез, так что
Чиклину пришлось стереть ее и подумать -- отчего ж это плакали
в конце жизни Сафронов и Козлов?
-- Ты что ж, Сафронов, совсем улегся иль думаешь встать
все-таки?
Сафронов не мог ответить, потому что сердце его лежало в
разрушенной груди и не имело чувства.
Чиклин прислушался к начавшемуся дождю на дворе, к его
долгому скорбящему звуку, поющему в листве, в плетнях и в
мирной кровле деревни; безучастно, как в пустоте, проливалась
свежая влага, и только тоска хотя бы одного человека,
слушающего дождь, могла бы вознаградить это истощение природы.
Изредка вскрикивали куры в огороженных захолустьях, но их
Чиклин уже не слушал и лег спать под общее знамя между Козловым
и Сафроновым, потому что мертвые -- это тоже люди.
Сельсоветская лампа безрасчетно горела над ними до утра, когда
в помещение явился Елисей и тоже не потушил огня; ему было все
равно, что свет, что тьма. Он без пользы постоял некоторое
время и вышел так же, как пришел.
Прислонившись грудью к воткнутой для флага жердине, Елисей
уставился в мутную сырость порожнего места. На том месте
собрались грачи для отлета в теплую даль, хотя время их
расставания со здешней землей еще не наступило. Еще ранее
отлета грачей Елисей видел исчезновение ласточек, и тогда он
хотел было стать легким, малосознательным телом птицы, но
теперь он уже не думал, чтобы обратиться в грача, потому что
думать не мог. Он жил и глядел глазами лишь оттого, что имел
документы середняка, и его сердце билось по закону.
Из сельсовета раздались какие-то звуки, и Елисей подошел к
окну и прислонился к стеклу; он постоянно прислушивался ко
всяким звукам, исходящим из масс или природы, потому что ему
никто не говорил слов и не давал понятия, так что приходилось
чувствовать даже отдаленное звучание.
Елисей увидел Чиклина, сидящего между двумя лежащими
навзничь. Чиклин курил и равнодушно утешал умерших своими
словами:
-- Ты кончился, Сафронов! Ну и что ж? Все равно я ведь
остался, буду теперь, как ты; стану умнеть, начну выступать с
точкой зрения, увижу всю твою тенденцию, ты вполне можешь не
существовать...
Елисей не мог понимать и слушал одни звуки сквозь чистое
стекло.
-- А ты, Козлов, тоже не заботься жить. Я сам себя забуду,
но тебя начну иметь постоянно. Всю твою погибшую жизнь, все
твои задачи спрячу в себя и не брошу их никуда, так что ты
считай себя живым. Вуду день и ночь активным, всю
организационность на заметку возьму, на пенсию стану, лежи
спокойно, товарищ Козлов!
Елисей надышал на стекло туман и видел Чиклина слабо, но
все равно смотрел, раз глядеть ему было некуда. Чиклин помолчал
и, чувствуя, что Сафронов и Козлов теперь рады, сказал:
-- Пускай весь класс умрет -- да я и один за него останусь
и сделаю всю его задачу на свете! Все равно жить для самого
себя я не знаю как!.. Чья это там морда уставилась на нас?
Войди сюда, чужой человек!
Елисей сейчас же вошел в сельсовет и стал, не соображая,
что штаны спустились с его живота, хотя вчера вполне еще
держались. Елисей не имел аппетита к питанию и поэтому худел в
каждые истекшие сутки.
-- Это ты убил их?-- спросил Чиклин.
Елисей поднял кверху штаны и уж больше не упускал их,
ничего не отвечая, наставя на Чиклина свои бледные, пустые
глаза.
-- А кто же? Пойди приведи мне кого-нибудь, кто убивает
нашу массу.
Мужик тронулся и пошел через порожнее сырое место, где
находилось последнее сборище грачей; грачи ему дали дорогу, и
Елисей увидел того мужика, который был с желтыми глазами; он
приставил гроб к плетню и писал на нем свою фамилию печатными
буквами, доставая изобразительным пальцем какую-то гущу из
бутылки.
-- Ты что, Елисей? Аль узнал какое распоряжение?
-- Так себе,-- сказал Елисей.
-- Тогда -- ничего,-- покойно произнес пишущий мужик.-- А
мертвых не обмывали еще в совете? Пугаюсь, как бы казенный
инвалид не приехал на тележке, он меня рукой тронет, что я жив,
а двое умерли.
Мужик пошел помыть мертвых, чтобы обнаружить тем свое
участие и сочувствие; Елисей тоже побрел ему вслед, не зная,
где ему лучше всего находиться.
Чиклин не возражал, пока мужик снимал с погибших одежду и
носил их поочередно в голом состоянии окунать в пруд, а потом,
вытерев насухо овчинной шерстью, снова одел и положил оба тела
на стол.
-- Ну, прекрасно,-- сказал тогда Чиклин.-- А кто ж их убил?
-- Нам, товарищ Чиклин, неизвестно, мы сами живем нечаянно.
-- Нечаянно!-- произнес Чиклин и сделал мужику удар в лицо,
чтоб он стал жить сознательно. Мужик было упал, но побоялся
далеко уклоняться, дабы Чиклин не подумал про него чего-нибудь
зажиточного, и еще ближе предстал перед ним, желая посильнее
изувечиться и затем исходатайствовать себе посредством мученья
право жизни бедняка. Чиклин, видя перед собою такое существо,
двинул ему механически в живот, и мужик опрокинулся, закрыв
свои желтые глаза.
Елисей, стоявший тихо в стороне, сказал вскоре Чиклину, что
мужик стих.
-- А тебе жалко его?-- спросил Чиклин.
-- Нет,-- ответил Елисей.
-- Положь его в середку между моими товарищами.
Елисей поволок мужика к столу и, подняв его изо всех сил,
свалил поперек прежних мертвых, а уж потом приноровил как
следует, уложив его тесно близ боков Сафронова и Козлова. Когда
Елисей отошел обратно, то мужик открыл свои желтые глаза, но
уже не мог их закрыть и так остался глядеть.
-- Баба-то есть у него?-- спросил Чиклин Елисея.
-- Один находился,-- ответил Елисей.
-- Зачем же он был?
-- Не быть он боялся.
Вощев пришел в дверь и сказал Чиклину, чтоб он шел -- его
требует актив.
-- На тебе рубль,-- дал поскорее деньги Елисею Чиклин.--
Ступай на котлован и погляди, жива ли там девочка Настя, и купи
ей конфет. У меня сердце по ней заболело.
Активист сидел с тремя своими помощниками, похудевшими от
беспрерывного геройства и вполне бедными людьми, но лица их
изображали одно и то же твердое чувство -- усердную
беззаветность. Активист дал знать Чиклину и Вощеву, что
директивой товарища Пашкина они должны приурочить все свои
скрытые силы на угождение колхозному разворачиванию.
-- А истина полагается пролетариату?-- спросил Вощев.
-- Пролетариату полагается движение,-- произнес активист,--
а что навстречу попадается, то все его: будь там истина, будь
кулацкая награбленная кофта -- все пойдут в организованный
котел, ты ничего не узнаешь.
Близ мертвых в сельсовете активист опечалился вначале, но
затем, вспомнив новостроящееся будущее, бодро улыбнулся и
приказал окружающим мобилизовать колхоз на похоронное шествие,
чтобы все почувствовали торжественность смерти во время
развивающегося светлого момента обобществления имущества.
Левая рука Козлова свесилась вниз, и весь погибший корпус
его накренился со стола, готовый бессознательно упасть. Чиклин
поправил Козлова и заметил, что мертвым стало совершенно тесно
лежать: их уж было четверо вместо троих. Четвертого Чиклин не
помнил и обратился к активисту за освещением несчастья, хотя
четвертый был не пролетарий, а какой-то скучный мужик,
покоившийся на боку с замолкшим дыханьем. Активист представил
Чиклину, что этот дворовый элемент есть смертельный вредитель
Сафронова и Козлова, но теперь он заметил свою скорбь от
организованного движения на него и сам пришел сюда, лег на стол
между покойными и лично умер.
-- Все равно бы я его обнаружил через полчаса,-- сказал
активист.-- У нас стихии сейчас нет ни капли, деться никому
некуда! А кто-то еще один лишний лежит!
-- Того я закончил,-- объяснил Чиклин.-- Думал, что стервец
явился и просит удара. Я ему дал, а он ослаб.
-- И правильно: в районе мне и не поверят, чтоб был один
убиец, а двое -- это уж вполне кулацкий класс и организация!
После похорон в стороне от колхоза зашло солнце, и стало
сразу пустынно и чуждо на свете: из-за утреннего края района
выходила густая подземная туча, к полуночи она должна дойти до
здешних угодий и пролить на них всю тяжесть холодной воды.
Глядя туда, колхозники начинали зябнуть, а куры уже давно
квохтали в своих закутах, предчувствуя долготу времени осенней
ночи. Вскоре на земле наступила сплошная тьма, усиленная
чернотой почвы, растоптанной бродящими массами; но верх был еще
светел -- среди сырости неслышного ветра и высоты там стояло
желтое сияние достигавшего туда солнца и отражалось на
последней листве склонившихся в тишине садов. Люди не желали
быть внутри изб -- там на них нападали думы и настроения,-- они
ходили по всем открытым местам деревни и старались постоянно
видеть друг друга; кроме того, они чутко слушали не раздастся
ли издали по влажному воздуху какого-либо звука, чтобы услышать
утешение в таком трудном пространстве. Активист еще давно
пустил устную директиву о соблюдении санитарности в народной
жизни, для чего люди должны все время находиться на улице, а не
задыхаться в семейных избах. От этого заседавшему активу было
легче наблюдать массы из окна и вести их все время дальше.
Активист тоже успел заметить эту вечернюю желтую зарю,
похожую на свет погребения, и решил завтра же с утра назначить
звездный поход колхозных пешеходов в окрестные, жмущиеся к
единоличию, деревни, а затем объявить народные игры.
Председатель сельсовета, середняцкий старичок, подошел было
к активисту за каким-нибудь распоряжением, потому что боялся
бездействовать, но активист отрешил его от себя рукой, сказав
только, чтобы сельсовет укреплял задние завоевания актива и
сторожил господствующих бедняков от кулацких хищников.
Старичок-председатель с благодарностью успокоился и пошел
делать себе сторожевую колотушку.
Вощев боялся ночей, он в них лежал без сна и сомневался;
его основное чувство жизни стремилось к чему-либо надлежащему
на свете, и тайная надежда мысли обещала ему далекое спасение
от безвестности всеобщего существования. Он шел на ночлег рядом
с Чиклиным и беспокоился, что тот сейчас ляжет и заснет, а он
будет один смотреть глазами во мрак над колхозом.
-- Ты сегодня, Чиклин, не спи, а то я чего-то боюсь.
-- Не бойся. Ты скажи, кто тебе страшен -- я его убью.
-- Мне страшна сердечная озадаченность, товарищ Чиклин. Я и
сам не знаю что. Мне все кажется, что вдалеке есть что-то
особенное или роскошный несбыточный предмет, и я печально живу.
-- А мы его добудем. Ты, Вощев, как говорится, не горюй.
-- Когда, товарищ Чиклин?
-- А ты считай, что уж добыли: видишь, нам все теперь стало
ничто...
На краю колхоза стоял Организационный Двор, в котором
активист и другие ведущие бедняки производили обучение масс;
здесь же проживали недоказанные кулаки и разные проштрафившиеся
члены коллектива, одни из них находились на дворе за то, что
впали в мелкое настроение сомнения, другие -- что плакали во
время бодрости и целовали колья на своем дворе, отходящие в
обобществление, третьи -- за что-нибудь прочее, и, наконец,
один был старичок, явившийся на Организационный Двор
самотеком,-- это был сторож с кафельного завода: он шел куда-то
сквозь, а его здесь приостановили, потому что у него имелось
выражение чуждости на лице.
Вощев и Чиклин сели на камень среди Двора, предполагая
вскоре уснуть под здешним навесом. Старик с кафельного завода
вспомнил Чиклина и дошел до него, дотоле он сидел в ближайшей
траве и сухим способом стирал грязь со своего тела под
рубашкой.
-- Ты зачем здесь?-- спросил его Чиклин.
-- Да я шел, а мне приказали остаться: может, говорят, ты
зря живешь, дай посмотрим. Я было шел молча мимо, а меня назад
окорачивают: стой, кричат, кулашник! С тех пор я здесь и
проживаю на картошных харчах.
-- Тебе же все равно где жить,-- сказал Чиклин,-- лишь бы
не умереть.
-- Это ты верно говоришь! Я к чему хочешь привыкну, только
сначала томлюсь. Здесь уж меня и буквам научили и число
заставляют знать: будешь, говорят, уместным классовым
старичком. Да то что ж, я и буду...
Старик бы всю ночь проговорил, но Елисей возвратился с
котлована и принес Чиклину письмо от Прушевского. Под фонарем,
освещавшим вывеску Организационного Двора, Чиклин прочитал, что
Настя жива и Жачев начал возить ее ежедневно в детский сад, где
она полюбила советское государство и собирает для него
утильсырье; сам же Прушевский сильно скучает о том, что Козлов
и Сафронов погибли, а Жачев по ним плакал громадными слезами.
"Мне довольно трудно,-- писал товарищ Прушевский,-- и
боюсь, что полюблю какую-нибудь одну женщину и женюсь, так как
не имею общественного значения. Котлован закончен, и весной
будем его бутить. Настя умеет, оказывается, писать печатными
буквами, посылаю тебе ее бумажку".
Настя писала Чиклину:
"Ликвидируй кулака как класс. Да здравствует Ленин, Козлов
и Сафронов.
Привет бедному колхозу, а кулакам нет".
Чиклин долго шептал эти написанные слова и глубоко
растрогался, не умея морщить свое лицо для печали и плача;
потом он направился спать.
В большом доме Организационного Двора была одна громадная
горница, и там все спали на полу благодаря холоду. Сорок или
пятьдесят человек народа открыли рты и дышали вверх, а под
низким потолком висела лампа в тумане вздохов, и она тихо
качалась от какого-то сотрясения земли. Среди пола лежал и
Елисей; его спящие глаза были почти полностью открыты и глядели
не моргая на горящую лампу. Нашедший Вощева, Чиклин лег рядом с
ним и успокоился до более светлого утра.
Утром колхозные босые пешеходы выстроились в ряд на
Оргдворе. Каждый из них имел флаг с лозунгом в руках и сумку с
пищей за спиной. Они ожидали активиста как первоначального
человека в колхозе, чтобы узнать от него, зачем им идти в чужие
места.
Активист пришел на Двор совместно с передовым персоналом и,
расставив пешеходов в виде пятикратной звезды, стал посреди
всех и произнес свое слово, указывающее пешеходам идти в среду
окружающего беднячества и показать ему свойство колхоза путем
призвания к социалистическому порядку, ибо все равно дальнейшее
будет плохо. Елисей держал в руке самый длинный флаг и, покорно
выслушав активиста, тронулся привычным шагом вперед, не зная,
где ему надо остановиться.
В то утро была сырость и дул холод с дальних пустопорожних
мест. Такое обстоятельство тоже не было упущено активом.
-- Дезорганизация!-- с унылостью сказал активист про этот
остужающий вечер природы.
Бедные и средние странники пошли в свой путь и скрылись
вдалеке, в постороннем пространстве. Чиклин глядел вслед
ушедшей босой коллективизации, не зная, что нужно дальше
предполагать, а Вощев молчал без мысли. Из большого облака,
остановившегося над глухими дальними пашнями, стеной пошел
дождь и укрыл ушедших в среде влаги.
-- И куда они пошли?-- сказал один подкулачник, уединенный
от населения на Оргдворе за свой вред. Активист запретил ему
выходить далее плетня, и подкулачник выражался через него.-- У
нас одной обувки на десять годов хватит, а они куда лезут?
-- Дай ему!-- сказал Чиклин Вощеву.
Вощев подошел к подкулачнику и сделал удар в его лицо.
Подкулачник больше не отзывался.
Вощев приблизился к Чиклину с обыкновенным недоумением об
окружающей жизни.
-- Смотри, Чиклин, как колхоз идет на свете -- скучно и
босой.
-- Они потому и идут, что босые,-- сказал Чиклин.-- А
радоваться им нечего: колхоз ведь житейское дело.
-- Христос тоже, наверно, ходил скучно, и в природе был
ничтожный дождь.
-- В тебе ум -- бедняк,-- ответил Чиклин.-- Христос ходил
один неизвестно из-за чего, а тут двигаются целые кучи ради
существования.
Активист находился здесь же на Оргдворе; прошедшая ночь
прошла для него задаром -- директива не спустилась на колхоз, и
он опустил теченье мысли в собственной голове; но мысль несла
ему страх упущений. Он боялся, что зажиточность скопится на
единоличных дворах и он упустит ее из виду. Одновременно он
опасался и переусердия, поэтому обобществил лишь конское
поголовье, мучаясь за одиноких коров, овец и птицу, потому что
в руках стихийного единоличника и козел есть рычаг капитализма.
Сдерживая силу своей инициативы, неподвижно стоял активист
среди всеобщей тишины колхоза, и его подручные товарищи глядели
на его смолкшие уста, не зная, куда им двинуться. Чиклин и
Вощев вышли с Оргдвора и отправились искать мертвый инвентарь,
чтобы увидеть его годность.
Пройдя некоторое расстояние, они остановились на пути,
потому что с правой стороны улицы без труда человека открылись
одни ворота, и через них стали выходить спокойные лошади.
Ровным шагом, не опуская голов к растущей пище на земле, лошади
сплоченной массой миновали улицу и спустились в овраг, в
котором содержалась вода. Напившись в норму, лошади вошли в
воду и постояли в ней некоторое время для своей чистоты, а
затем выбрались на береговую сушь и тронулись обратно, не теряя
строя и сплочения между собой. Но у первых же дворов лошади
разбрелись -- одна остановилась у соломенной крыши и начала
дергать солому из нее, другая, нагнувшись, подбирала в пасть
остаточные пучки тощего сена, более же угрюмые лошади вошли на
усадьбы и там взяли на знакомых, родных местах по снопу и
вынесли его на улицу.
Каждое животное взяло посильную долю пищи и бережно несло
ее в направлении тех ворот, откуда вышли до того все лошади.
Прежде пришедшие лошади остановились у общих ворот и
подождали всю остальную конскую массу, а уж когда все совместно
собрались, то передняя лошадь толкнула головой ворота
нараспашку и весь конский строй ушел с кормом на двор. На дворе
лошади открыли рты, пища упала из них в одну среднюю кучу, и
тогда обобществленный скот стал вокруг и начал медленно есть,
организованно смирившись без заботы человека.
Вощев в испуге глядел на животных через скважину ворот;
душевное спокойствие жующего скота, будто все лошади с
точностью убедились в колхозном смысле жизни, а он один живет и
мучается хуже лошади.
Далее лошадного двора находилась чья-то неимущая изба,
которая стояла без усадьбы и огорожи на голом земном месте.
Чиклин и Вощев вошли в избу и заметили в ней мужика, лежавшего
на лавке вниз лицом. Его баба прибирала пол и, увидев гостей,
утерла нос концом платка, отчего у ней сейчас же потекли
привычные слезы.
-- Ты чего?-- спросил ее Чиклин.
-- И-и, касатики!-- произнесла женщина и еще гуще
заплакала.
-- Обсыхай скорей и говори!-- образумил ее Чиклин.
-- Мужик-то который день уткнулся и лежит... Баба, говорит,
посуй мне пищу в нутро, а то я весь пустой лежу, душа ушла изо
всей плоти, улететь боюсь, клади, кричит, какой-нибудь груз на
рубашку. Как вечер, так я ему самовар к животу привязываю.
Когда ж что-нибудь настанет-то?
Чиклин подошел к крестьянину и повернул его навзничь -- он
был действительно легок и худ, и бледные, окаменевшие глаза его
не выражали даже робости. Чиклин близко склонился к нему.
-- Ты что -- дышишь?
-- Как вспомню, так вздохну,-- слабо ответил человек.
-- А если забудешь дышать?
-- Тогда помру.
-- Может, ты смысла жизни не чувствуешь, так потерпи
чуть-чуть,-- сказал Вощев лежачему.
Жена хозяина исподволь, но с точностью разглядывала
пришедших, и от едкости глаз у нее нечувствительно высохли
слезы.
-- Он все чуял, товарищи, все дочиста душевно видел! А как
лошадь взяли в организацию, так он лег и перестал. Я-то хоть
поплачу, а он нет.
-- Пусть лучше плачет, ему милее будет,-- посоветовал
Вощев.
-- Я и то ему говорила. Разве же можно молча лежать --
власть будет пугаться. Я-то нарочно, вот правда истинная -- вы
люди, видать, хорошие, я-то как выйду на улицу, так и зальюсь
вся слезами. А товарищ активист видит меня -- ведь он всюду
глядит, он все щепки сосчитал,-- как увидит меня, так и
приказывает: плачь, баба, плачь сильней -- это солнце новой
жизни взошло, и свет режет ваши темные глаза. А голос-то у него
ровный, и я вижу, что мне ничего не будет, и плачу со всем
желанием...
-- Стало быть, твой мужик только недавно существует без
душевной прилежности?-- обратился Вощев.
-- Да как вот перестал меня женой знать, так и почитай, что
с тех пор.
-- У него душа -- лошадь,-- сказал Чиклин.-- Пускай он
теперь порожняком поживет, а его ветер продует.
Баба открыла рот, но осталась без звука, потому что Вощев и
Чиклин ушли в дверь.
Другая изба стояла на большой усадьбе, огороженной
плетнями, внутри же избы мужик лежал в пустом гробу и при любом
шуме закрывал глаза, как скончавшийся. Над головой полуусопшего
уже несколько недель горела лампада, и сам лежащий в гробу
подливал в нее масло из бутылки время от времени. Вощев
прислонил свою руку ко лбу покойного и почувствовал, что
человек теплый. Мужик слышал то и вовсе затих дыханием, желая
побольше остыть снаружи. Он сжал зубы и не пропускал воздуха в
свою глубину.
-- А теперь он похолодал,-- сказал Вощев.
Мужик изо всех темных своих сил останавливал внутреннее
биение жизни, а жизнь от долголетнего разгона не могла в нем
прекратиться. "Ишь ты какая, чтущая меня сила,-- между делом
думал лежачий,-- все равно я тебя затомлю, лучше сама кончись".
-- Как будто опять потеплел,-- обнаруживал Вощев по течению
времени.
-- Значит, не боится еще, подкулацкая сила,-- произнес
Чиклин.
Сердце мужика самостоятельно поднялось в душу, в горловую
тесноту, и там сжалось, отпуская из себя жар опасной жизни в
верхнюю кожу. Мужик тронулся ногами, чтобы помочь своему сердцу
вздрогнуть, но сердце замучилось без воздуха и не могло
трудиться. Мужик разинул рот и закричал от горя смерти, жалея
свои целые кости от сотления в прах, свою кровавую силу тела от
гниения, глаза от скрывающегося белого света и двор от вечного
сиротства.
-- Мертвые не шумят,-- сказал Вощев мужику.
-- Не буду,-- согласно ответил лежачий и замер, счастливый,
что угодил власти.
-- Остывает,-- пощупал Вощев шею мужика.
-- Туши лампаду,-- сказал Чиклин.-- Над ним огонь горит, а
он глаза зажмурил -- вот где никакой скупости на революцию.
Вышедши на свежий воздух, Чиклин и Вощев встретили
активиста -- он шел в избу-читальню по делам культурной
революции. После того он обязан был еще обойти всех средних
единоличников, оставшихся без колхоза, чтобы убедить их в
неразумности огороженного дворового капитализма.
В избе-читальне стояли заранее организованные колхозные
женщины и девушки.
-- Здравствуй, товарищ актив!-- сказали они все сразу.
-- Привет кадру!-- ответил задумчиво активист и постоял в
молчаливом соображении.-- А теперь мы повторим букву "а",
слушайте мои сообщения и пишите...
Женщины прилегли к полу, потому что вся изба-читальня была
порожняя, и стали писать кусками штукатурки на досках. Чиклин и
Вощев тоже сели вниз, желая укрепить свое знание в азбуке.
-- Какие слова начинаются на "а"?-- спросил активист.
Одна счастливая девушка привстала на колени и ответила со
всей быстротой и бодростью своего разума:
-- Авангард, актив, аллилуйщик, аванс, архилевый,
антифашист! Твердый знак везде нужен, а архилевому не надо!
-- Правильно, Макаровна,-- оценил активист.-- Пишите
систематично эти слова.
Женщины и девушки прилежно прилегли к полу и начали
настойчиво рисовать буквы, пользуясь корябающей штукатуркой.
Активист тем временем засмотрелся в окно, размышляя о каком-то
дальнейшем пути или, может быть, томясь от своей одинокой
сознательности.
-- Зачем они твердый знак пишут?-- сказал Вощев.
Активист оглянулся.
-- Потому что из слов обозначаются линии и лозунги и
твердый знак нам полезней мягкого. Это мягкий нужно отменить, а
твердый нам неизбежен: он делает жесткость и четкость
формулировок. Всем понятно?
-- Всем,-- сказали все.
-- Пишите далее понятия на "б". Говори, Макаровна!
Макаровна приподнялась и с доверчивостью перед наукой
заговорила:
-- Большевик, буржуй, бугор, бессменный председатель,
колхоз есть благо бедняка, браво-браво-ленинцы! Твердые знаки
ставить на бугре и большевике и еще на конце колхоза, а там
везде мягкие места!
-- Бюрократизм забыла,-- определил активист.-- Ну, пишите.
А ты, Макаровна, сбегай мне в церковь -- трубку прикури...
-- Давай я схожу,-- сказал Чиклин.-- Не отрывай народ от
ума.
Активист втолок в трубку лопушиные крошки, и Чиклин пошел
зажигать ее от огня. Церковь стояла на краю деревни, а за ней
уж начиналась пустынность осени и вечное примиренчество
природы. Чиклин поглядел на эту нищую тишину, на дальние
лозины, стынущие в глинистом поле, но ничем пока не мог
возразить.
Близ церкви росла старая забвенная трава и не было тропинок
или прочих человеческих проходных следов -- значит, люди давно
не молились в храме. Чиклин прошел к церкви по гуще лебеды и
лопухов, а затем вступил на паперть. Никого не было в
прохладном притворе, только воробей, сжавшись, жил в углу; но и
он не испугался Чиклина, а лишь молча поглядел на человека,
собираясь, видно, вскоре умереть в темноте осени.
В храме горели многие свечи; свет молчаливого, печального
воска освещал всю внутренность помещения до самого подспудья
купола, и чистоплотные лица святых с выражением равнодушия
глядели в мертвый воздух, как жители того, спокойного света,--
но храм был пуст.
Чиклин раскурил трубку от ближней свечи и увидел, что
впереди на амвоне еще кто-то курит. Так и было -- на ступени
амвона сидел человек и курил. Чиклин подошел к нему.
-- От товарища активиста пришли?-- спросил курящий.
-- А тебе что?
-- Все равно я по трубке вижу.
-- А ты кто?
-- Я был поп, а теперь отмежевался от своей души и острижен
под фокстрот. Ты погляди!
Поп снял шапку и показал Чиклину голову, обработанную, как
на девушке.
-- Ничего ведь?.. Да все равно мне не верят, говорят, я
тайно верю и явный стервец для бедноты. Приходится стаж
зарабатывать, чтоб в кружок безбожия приняли.
-- Чем же ты его зарабатываешь, поганый такой?-- спросил
Чиклин.
Поп сложил горечь себе в сердце и охотно ответил:
-- А я свечки народу продаю -- ты видишь, вся зала горит!
Средства же скопляются в кружку и идут активисту для трактора.
-- Не бреши: где же тут богомольный народ?
-- Народу тут быть не может,-- сообщил поп.-- Народ только
свечку покупает и ставит ее Богу, как сироту, вместо своей
молитвы, а сам сейчас же скрывается вон.
Чиклин яростно вздохнул и спросил еще:
-- А отчего ж народ не крестится здесь, сволочь ты такая?
Поп встал перед ним на ноги для уважения, собираясь с
точностью сообщить.
-- Креститься, товарищ, не допускается: того я записываю
скорописью в поминальный листок...
-- Говори скорей и дальше!-- указал Чиклин.
-- А я не прекращаю своего слова, товарищ бригадный, только
я темпом слаб, уж вы стерпите меня... А те листки с
обозначением человека, осенившего себя рукодействующим крестом,
либо склонившего свое тело пред небесной силой, либо
совершившего другой акт почитания подкулацких святителей, те
листки я каждую полуночь лично сопровождаю к товарищу
активисту.
-- Подойди ко мне вплоть,-- сказал Чиклин.
Поп готовно опустился с порожек амвона.
-- Зажмурься, паскудный.
Поп закрыл глаза и выразил на лице умильную любезность.
Чиклин, не колебнувшись корпусом, сделал попу сознательный удар
в скуло. Поп открыл глаза и снова зажмурил их, но упасть не
мог, чтобы не давать Чиклину понятия о своем неподчинении.
-- Хочешь жить?-- спросил Чиклин.
-- Мне, товарищ, жить бесполезно,-- разумно ответил поп.--
Я не чувствую больше прелести творения -- я остался без Бога, а
Бог без человека...
Сказав последние слова, поп склонился на землю и стал
молиться своему ангелу-хранителю, касаясь пола фокстротной
головой.
В деревне раздался долгий свисток, и после него заржали.
Поп остановил молящуюся руку и сообразил значение сигнала.
-- Собрание учредителей,-- сказал он со смирением.
Чиклин вышел из церкви в траву. По траве шла было баба к
церкви, выправляя позади себя помятую лебеду, но увидев
Чиклина, она обомлела на месте и от испуга протянула ему пятак
за свечку.
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|