Котлован
|
|
|||
| А.Платонов
Котлован |
|||
* * *
Производитель работ общепролетарского дома вышел из своей
чертежной конторы во время ночной тьмы. Яма котлована была
пуста, артель мастеровых заснула в бараке тесным рядом туловищ,
и лишь огонь ночной припотушенной лампы проникал оттуда сквозь
щели теса, держа свет на всякий несчастный случаи или для того,
кто внезапно захочет пить. Инженер Прушевский подошел к бараку
и поглядел внутрь через отверстие бывшего сучка; около стены
спал Чиклин, его опухшая от силы рука лежала на животе, и все
тело шумело в питающей работе сна; босой Козлов спал с открытым
ртом, горло его клокотало, будто воздух дыхания проходил сквозь
тяжелую темную кровь, а из полуоткрытых бледных глаз выходили
редкие слезы от сновидения или неизвестной тоски.
Прушевский отнял голову от досок и подумал. Вдалеке
светилась электричеством ночная постройка завода, но Прушевский
знал, что там нет ничего, кроме мертвого строительного
материала и усталых, недумающих людей. Вот он выдумал
единственный общепролетарский дом вместо старого города, где и
посейчас живут люди дворовым огороженным способом; через год
весь местный пролетариат выйдет из мелкоимущественного города и
займет для жизни монументальный новый дом. Через десять или
двадцать лет другой инженер построит в середине мира башню,
куда войдут на вечное, счастливое поселение трудящиеся всей
земли. Прушевский мог бы уже теперь предвидеть, какое
произведение статической механики в смысле искусства и
целесообразности следует поместить в центре мира, но не мог
предчувствовать устройства души поселенцев общего дома среди
этой равнины и тем более вообразить жителей будущей башни
посреди всемирной земли. Какое тогда будет тело у юности и от
какой волнующей силы начнет биться сердце и думать ум?
Прушевский хотел это знать уже теперь, чтобы не напрасно
строились стены его зодчества; дом должен быть населен людьми,
а люди наполнены той излишней теплотою жизни, которая названа
однажды душой. Он боялся воздвигать пустые здания -- те, в
каких люди живут лишь из-за непогоды.
Прушевский остыл от ночи и спустился в начатую яму
котлована, где было затишье. Некоторое время он посидел в
глубине; под ним находился камень, сбоку возвышалось сечение
грунта, и видно было, как на урезе глины, не происходя из нее,
лежала почва. Изо всякой ли базы образуется надстройка? Каждое
ли производство жизненного материала дает добавочным продуктом
душу в человека? А если производство улучшить до точной
экономии -- то будут ли происходить из него косвенные,
нежданные продукты?
Инженер Прушевский уже с двадцати пяти лет почувствовал
стеснение своего сознания и конец дальнейшему понятию жизни,
будто темная стена предстала в упор перед его ощущающим умом. И
с тех пор он мучился, шевелясь у своей стены, и успокаивался,
что, в сущности, самое срединное, истинное устройство вещества,
из которого скомбинирован мир и люди, им постигнуто,-- вся
насущная наука расположена еще до стены его сознания, а за
стеною находится лишь скучное место, куда можно и не
стремиться. Но все же интересно было -- не вылез ли кто-нибудь
за стену вперед. Прушевский еще раз подошел к стене барака,
согнувшись, поглядел по ту сторону на ближнего спящего, чтобы
заметить на нем что-нибудь неизвестное в жизни; но там мало
было видно, потому что в ночной лампе иссякал керосин, и
слышалось одно медленное, западающее дыхание. Прушевский
оставил барак и отправился бриться в парикмахерскую ночных
смен; он любил, чтобы во время тоски его касались чьи-нибудь
руки.
После полуночи Прушевский пришел на свою квартиру --
флигель во фруктовом саду, открыл окно в темноту и сел
посидеть. Слабый местный ветер начинал иногда шевелить листья,
но вскоре опять наступала тишина. Позади сада кто-то шел и пел
свою песню; то был, наверно, счетовод с вечерних занятий или
просто человек, которому скучно спать.
Вдалеке, на весу и без спасения, светила неясная звезда, и
ближе она никогда не станет. Прушевский глядел на нее сквозь
мутный воздух, время шло, и он сомневался:
-- Либо мне погибнуть?
Прушевский не видел, кому бы он настолько требовался, чтоб
непременно поддерживать себя до еще далекой смерти. Вместо
надежды ему осталось лишь терпение, и где-то за чередою ночей,
за опавшими, расцветшими и вновь погибшими садами, за
встреченными и минувшими людьми существует его срок, когда
придется лечь на койку, повернуться лицом к стене и скончаться,
не сумев заплакать. На свете будет жить только его сестра, но
она родит ребенка, и жалость к нему станет сильнее грусти по
мертвому, разрушенному брату.
-- Лучше я умру,-- подумал Прушевский.-- Мною пользуются,
но мне никто не рад. Завтра я напишу последнее письмо сестре,
надо купить марку с утра.
И решив скончаться, он лег в кровать и заснул со счастьем
равнодушия к жизни. Не успев еще почувствовать всего счастья,
он от него проснулся в три часа пополуночи, и, осветив
квартиру, сидел среди света и тишины, окруженный близкими
яблонями, до самого рассвета, и тогда открыл окно, чтобы
слышать птиц и шаги пешеходов.
После общего пробуждения в ночлежный барак землекопов
пришел посторонний человек. Изо всех мастеровых его знал один
только Козлов благодаря своим прошлым конфликтам. Это был
товарищ Пашкин, председатель окрпрофсовета. Он имел уже пожилое
лицо и согбенный корпус тела -- не столько от числа годов,
сколько от социальной нагрузки; от этих данных он говорил
отечески и почти все знал или предвидел.
"Ну, что ж,-- говорил он обычно во время трудности,-- все
равно счастье наступит исторически". И с покорностью наклонял
унылую голову, которой уже нечего было думать.
Близ начатого котлована Пашкин постоял лицом к земле, как
ко всякому производству.
-- Темп тих,-- произнес он мастеровым.-- Зачем вы жалеете
подымать производительность? Социализм обойдется и без вас, а
вы без него проживете зря и помрете.
-- Мы, товарищ Пашкин, как говорится, стараемся,-- сказал
Козлов.
-- Где ж стараетесь?! Одну кучу только выкопали!
Стесненные упреком Пашкина, мастеровые промолчали в ответ.
Они стояли и видели: верно говорит человек -- скорей надо рыть
землю и ставить дом, а то умрешь и не поспеешь. Пусть сейчас
жизнь уходит, как теченье дыханья, но зато посредством
устройства дома ее можно организовать впрок для будущего
неподвижного счастья и для детства.
Пашкин глянул вдаль -- в равнины и овраги; где-нибудь там
ветры начинаются, происходят холодные тучи, разводится разная
комариная мелочь и болезни, размышляют кулаки и спит сельская
отсталость, а пролетариат живет один, в этой скучной пустоте, и
обязан за всех все выдумать и сделать вручную вещество долгой
жизни. И жалко стало Пашкину все свои профсоюзы, и он познал в
себе дорогу к трудящимся.
-- Я вам, товарищи, определю по профсоюзной линии
какие-нибудь льготы,-- сказал Пашкин.
-- А откуда же ты льготы возьмешь?-- спросил Сафронов.-- Мы
их вперед должны сделать и тебе передать, а ты нам.
Пашкин посмотрел на Сафронова своими уныло-предвидящими
глазами и пошел внутрь города на службу. За ним вслед
отправился Козлов и сказал ему, отдалившись:
-- Товарищ Пашкин, вон у нас Вощев зачислился, а у него
путевки с биржи труда нет. Вы его, как говорится, должны
отчислить назад.
-- Не вижу здесь никакого конфликта -- в пролетариате
сейчас убыток,-- дал заключение Пашкин и оставил Козлова без
утешения. А Козлов тотчас же начал падать пролетарской верой и
захотел уйти внутрь города, чтобы писать там опорочивающие
заявления и налаживать различные конфликты с целью
организационных достижении.
До самого полудня время шло благополучно: никто не приходил
на котлован из организующего или технического персонала, но
земля все же углублялась под лопатами, считаясь лишь с силой и
терпением землекопов. Вощев иногда наклонялся и подымал
камешек, а также другой слипшийся прах и клал его на хранение в
свои штаны. Его радовало и беспокоило почти вечное пребывание
камешка в среде глины, в скоплении тьмы: значит, ему есть
расчет там находиться, тем более следует человеку жить.
После полудня Козлов уже не мог надышаться -- он старался
вздыхать серьезно и глубоко, но воздух не проникал, как прежде,
вплоть до живота, а действовал лишь поверхностно. Козлов сел в
обнаженный грунт и дотронулся руками к костяному своему лицу.
-- Расстроился?-- спросил его Сафронов.-- Тебе для
прочности надо бы в физкультуру записаться, а ты уважаешь
конфликт: ты мыслишь отстало.
Чиклин без спуску и промежутка громил ломом плиту
самородного камня, не останавливаясь для мысли или настроения,
он не знал, для чего ему жить иначе -- еще вором станешь или
тронешь революцию.
-- Козлов опять ослаб!-- сказал Чиклину Сафронов.-- Не
переживет он социализма: какой-то функции в нем не хватает!
Здесь Чиклин сразу начал думать, потому что его жизни
некуда было деваться, раз исход ее в землю прекратился; он
прислонился влажной спиной к отвесу выемки, глянул вдаль и
вообразил воспоминание -- больше он ничего думать не мог. В
ближнем к котловану овраге сейчас росли понемногу травы и
замертво лежал ничтожный песок; неотлучное солнце безрасчетно
расточало свое тело на каждую мелочь здешней, низкой жизни, и
оно же, посредством теплых ливней, вырыло в старину овраг, но
туда еще не помещено никакой пролетарской пользы. Проверяя свой
ум, Чиклин пошел в овраг и обмерил его привычным шагом,
равномерно дыша для счета. Овраг был полностью нужен для
котлована, следовало только спланировать откосы и врезать
глубину в водоупор.
-- Козлов пускай поболеет,-- сказал Чиклин, прибыв
обратно.-- Мы тут рыть далее не будем стараться, а погрузим дом
в овраг и оттуда наладим его вверх: Козлов успеет дожить.
Услышав Чиклина, многие прекратили копать грунт и сели
вздохнуть. Но Козлов уже отошел от своей усталости и хотел идти
к Прушевскому сказать, что землю больше не роют и надо
предпринимать существенную дисциплину. Собираясь совершить
такую организованную пользу, Козлов заранее радовался и
выздоравливал. Однако Сафронов оставил его на месте, лишь
только он тронулся.
-- Ты что, Козлов, курс на интеллигенцию взял? Вон она сама
спускается в нашу массу.
Прушевский тел на котлован впереди неизвестных людей.
Письмо сестре он отправил и хотел теперь упорно действовать,
беспокоиться о текущих предметах и строить любое здание в чужой
прок, лишь бы не тревожить своего сознания, в котором он
установил особое нежное равнодушие, согласованное со смертью и
с чувством сиротства к остающимся людям. С особой
трогательностью он относился к тем людям, которых ранее
почему-либо не любил,-- теперь он чувствовал в них почти
главную загадку своей жизни и пристально вглядывался в чуждые и
знакомые глупые лица, волнуясь и не понимая.
Неизвестные люди оказались новыми рабочими, что прислал
Пашкин для обеспечения государственного темпа. Но рабочими
прибывшие не были: Чиклин сразу, без пристальности, обнаружил в
них переученных наоборот городских служащих, разных степных
отшельников и людей, привыкших идти тихим шагом позади
трудящейся лошади; в их теле не замечалось никакого
пролетарского таланта труда, они более способны были лежать
навзничь или покоиться как-либо иначе.
Прушевский определил Чиклину расставить свежих рабочих по
котловану и дать им выучку, потому что надо уметь жить и
работать с теми людьми, которые есть на свете.
-- Нам это ничто,-- высказался Сафронов.-- Мы ихнюю
отсталость сразу в активность вышибем.
-- Вот-вот,-- произнес Прушевский, доверяя, и пошел позади
Чиклина на овраг.
Чиклин сказал, что овраг -- это более чем пополам готовый
котлован и посредством оврага можно сберечь слабых людей для
будущего. Прушевский согласился с тем, потому что он все равно
умрет раньше, чем кончится здание.
-- А во мне пошевельнулось научное сомнение,-- сморщив свое
вежливо-сознательное лицо, сказал Сафронов. И все к нему
прислушались. А Сафронов глядел на окружающих с улыбкой
загадочного разума.-- Откуда это у товарища Чиклина мировое
представление получилось?-- произносил постепенно Сафронов.--
Иль он особое лобзание в малолетстве имел, что лучше ученого
предпочитает овраг! Отчего ты, товарищ Чиклин, думаешь, а я с
товарищем Прушевским хожу, как мелочь между классов, и не вижу
себе улучшенья!..
Чиклин был слишком угрюм для хитрости и ответил
приблизительно:
-- Некуда жить, вот и думаешь в голову.
Прушевский посмотрел на Чиклина как на бесцельного
мученика, а затем попросил произвести разведочное бурение в
овраге и ушел в свою канцелярию. Там он начал тщательно
работать над выдуманными частями общепролетарского дома, чтобы
ощущать предметы и позабыть людей в своих воспоминаниях. Часа
через два Вощев принес ему образцы грунта из разведочных
скважин. "Наверно, он знает смысл природной жизни",-- тихо
подумал Вощев о Прушевском и, томимый своей последовательной
тоской, спросил:
-- А вы не знаете, отчего устроился весь мир?
Прушевский задержался вниманием на Вощеве: неужели
они тоже будут интеллигенцией, неужели нас
капитализм родил двоешками,-- боже мой, какое у него уже теперь
скучное лицо!
-- Не знаю,-- ответил Прушевский.
-- А вы бы научились этому, раз вас старались учить.
-- Нас учили каждого какой-нибудь мертвой части: я знаю
глину, тяжесть веса и механику покоя, но плохо знаю машины и не
знаю, почему бьется сердце в животном. Всего целого или что
внутри -- нам не объяснили.
-- Зря,-- определил Вощев.-- Как же вы живы были так долго?
Глина хороша для кирпича, а для вас она мала!
Прушевский взял в руку образец овражного грунта и
сосредоточился на нем -- он хотел остаться только с этим темным
комком земли. Вощев отступил за дверь и скрылся за нею, шепча
про себя свою грусть.
Инженер рассмотрел грунт и долго, по инерции
самодействующего разума, свободного от надежды и желания
удовлетворения, рассчитывал тот грунт на сжатие и деформацию.
Прежде, во время чувственной жизни и видимости счастья,
Прушевский посчитал бы надежность грунта менее точно,-- теперь
же ему хотелось беспрерывно заботиться о предметах и
устройствах, чтобы иметь их в своем уме и пустом сердце вместо
дружбы и привязанности к людям. Занятие техникой покоя будущего
здания обеспечивало Прушевскому равнодушие ясной мысли, близкое
к наслаждению,-- и детали сооружения возбуждали интерес, лучший
и более прочный, чем товарищеское волнение с единомышленниками.
Вечное вещество, не нуждавшееся ни в движении, ни в жизни, ни в
исчезновении, заменяло Прушевскому что-то забытое и
необходимое, как существо утраченной подруги.
Окончив счисление своих величин, Прушевский обеспечил
несокрушимость будущего общепролетарского жилища и почувствовал
утешение от надежности материала, предназначенного охранять
людей, живших доселе снаружи. И ему стало легко и неслышно
внутри, точно он жил не предсмертную, равнодушную жизнь, а ту
самую, про которую ему шептала некогда мать своими устами, но
он ее утратил даже в воспоминании.
Не нарушая своего покоя и удивления, Прушевский оставил
канцелярию земляных работ. В природе отходил в вечер
опустошенный летний день; все постепенно кончалось вблизи и
вдали: прятались птицы, ложились люди, смирно курился дым из
отдаленных полевых жилищ, где безвестный усталый человек сидел
у котелка, ожидая ужина, решив терпеть свою жизнь до конца. На
котловане было пусто, землекопы перешли трудиться на овраг, и
там сейчас происходило их движение. Прушевскому захотелось
вдруг побыть в далеком центральном городе, где люди долго не
спят, думают и спорят, где по вечерам открыты гастрономические
магазины и оттуда пахнет вином и кондитерскими изделиями, где
можно встретить незнакомую женщину и пробеседовать с ней всю
ночь, испытывая таинственное счастье дружбы, когда хочется жить
вечно в этой тревоге; утром же, простившись под потушенным
газовым фонарем, разойтись в пустоте рассвета без обещания
встречи.
Прушевский сел на лавочку у канцелярии. Так же он сидел
когда-то у дома отца. Летние вечера не изменились с тех пор,--
и он любил тогда следить за прохожими мимо; иные ему нравились,
и он жалел, что не все люди знакомы между собой. Одно же
чувство было живо и печально в нем до сих пор: когда-то, в
такой же вечер, мимо дома его детства прошла девушка, и он не
мог вспомнить ни ее лица, ни года того события, но с тех пор
всматривался во все женские лица и ни в одном из них не узнавал
той, которая, исчезнув, все же была его единственной подругой и
так близко прошла не остановившись.
Во время революции по всей России день и ночь брехали
собаки, но теперь они умолкли: настал труд, и трудящиеся спали
в тишине. Милиция охраняла снаружи безмолвие рабочих жилищ,
чтобы сон был глубок и питателен для утреннего труда. Не спали
только ночные смены строителей да тот безногий инвалид,
которого встретил Вощев при своем пришествии в этот город.
Сегодня он ехал на низкой тележке к товарищу Пашкину, дабы
получить от него свою долю жизни, за которой он приезжал раз в
неделю.
Пашкин жил в основательном доме из кирпича, чтоб невозможно
было сгореть, и открытые окна его жилища выходили в культурный
сад, где даже ночью светились цветы. Урод проехал мимо окна
кухни, которая шумела, как котельная, производя ужин, и
остановился против кабинета Пашкина. Хозяин сидел неподвижно за
столом, глубоко вдумавшись во что-то невидимое для инвалида. На
его столе находились различные жидкости и баночки для
укрепления здоровья и развития активности -- Пашкин много
приобрел себе классового сознания, он состоял в авангарде;
накопил уже достаточно достижений и потому научно хранил свое
тело -- не только для личной радости существования, но и для
ближних рабочих масс. Инвалид обождал время, пока Пашкин,
поднявшись от занятия мыслью, проделал всеми членами беглую
гимнастику и, доведя себя до свежести, снова сел. Урод хотел
произнести свое слово в окно, но Пашкин взял пузырек и после
трех медленных вздохов выпил оттуда каплю.
-- Долго я тебя буду дожидаться?-- спросил инвалид, не
сознававший ни цены жизни, ни здоровья.-- Опять хочешь от меня
кой-чего заработать?
Пашкин нечаянно заволновался, но напряжением ума успокоился
-- он никогда не желал тратить нервность своего тела.
-- Ты что, товарищ Жачев: чем не обеспечен, чего
возбуждаешься?
Жачев ответил ему прямо по факту:
-- Ты что ж, буржуй, иль забыл, за что я тебя терплю?
Тяжесть хочешь получить в слепую кишку? Имей в виду -- любой
кодекс для меня слаб!
Здесь инвалид вырвал из земли ряд роз, бывших под рукой, и,
не пользуясь, бросил их прочь.
-- Товарищ Жачев,-- ответил Пашкин,-- я тебя вовсе не
понимаю, ведь тебе идет пенсия по первой категории, как же так?
Я уж и так чем мог всегда тебе шел навстречу.
-- Врешь ты, классовый излишек, это я тебе навстречу
попадался, а не ты шел!
В кабинет Пашкина вошла его супруга с красными губами,
жующими мясо.
-- Левочка, ты опять волнуешься?-- сказала она.-- Я ему
сейчас сверток вынесу; это прямо стало невыносимым, с этими
людьми какие угодно нервы испортишь!
Она ушла обратно, волнуясь всем невозможным телом.
-- Ишь, как жену, стервец, расхарчевал!-- произносил из
сада Жачев.-- На холостом ходу всеми клапанами работает,
значит, ты можешь заведовать такой с...!
Пашкин был слишком опытен в руководстве отсталыми, чтобы
раздражаться.
-- Ты бы и сам, товарищ Жачев, вполне мог содержать для
себя подругу: в пенсии учитываются все минимальные потребности.
-- Ого, гадина тактичная какая!-- определил Жачев из
мрака.-- Моей пенсии и на пшено не хватает -- на просо только.
А я хочу жиру и что-нибудь молочного. Скажи своей мерзавке,
чтоб она мне в бутылку сливок погуще налила!
Жена Пашкина вошла в комнату мужа со свертком.
-- Оля, он еще сливок требует,-- обратился Пашкин.
-- Ну вот еще! Может, ему крепдешину еще купить на штаны?
Ты ведь выдумаешь!
-- Она хочет, чтоб я ей юбку на улице разрезал,-- сказал с
клумбы Жачев.-- Иль окно спальной прошиб до самого пудренного
столика, где она свою рожу уснащивает,-- она от меня хочет
заработать!..
Жена Пашкина помнила, как Жачев послав в ОблКК заявление на
ее мужа и целый месяц шло расследование,-- даже к имени
придирались: почему и Лев и Ильич? Уж что-нибудь одно! Поэтому
она немедленно вынесла инвалиду бутылку кооперативных сливок, и
Жачев, получив через окно сверток и бутылку, отбыл из
усадебного сада.
-- И качество продуктов я дома проверю,-- сообщил он,
остановив свой экипаж у калитки.-- Если опять порченый кусок
говядины или просто объедок попадется -- надейтесь на кирпич в
живот: по человечеству я лучше вас -- мне нужна достойная пища.
Оставшись с супругой, Пашкин до самой полуночи не мог
превозмочь в себе тревоги от урода. Жена Пашкина умела думать
от скуки, и она выдумала во время семейного молчания вот что:
-- Знаешь что, Левочка?.. Ты бы организовал как-нибудь
этого Жачева, а потом взял и продвинул его на должность --
пусть бы хоть увечными он руководил! Ведь каждому человеку
нужно иметь хоть маленькое господствующее значение, тогда он
спокоен и приличен... Какой ты все-таки, Левочка, доверчивый и
нелепый!
Пашкин, услышав жену, почувствовал любовь и спокойствие, к
нему снова возвращалась основная жизнь.
-- Ольгуша, лягушечка, ведь ты гигантски чуешь массы! Дай я
к тебе за это приорганизуюсь!
Он приложил свою голову к телу жены и затих в наслаждении
счастьем и теплотой. Ночь продолжалась в саду, вдалеке скрипела
тележка Жачева -- по этому скрипящему признаку все мелкие
жители города хорошо знали, что сливочного масла нет, ибо Жачев
всегда смазывал свою повозку именно сливочным маслом,
получаемым в свертках от достаточных лиц; он нарочно стравлял
продукт, чтобы лишняя сила не прибавлялась в буржуазное тело, а
сам не желал питаться этим зажиточным веществом. В последние
два дня Жачев почему-то почувствовал желание увидеть Никиту
Чиклина и направил движение своей тележки на земляной котлован.
-- Никит!-- позвал он у ночлежного барака. После звука еще
более стала заметна ночь, тишина и общая грусть слабой жизни во
тьме. Из барака не раздалось ответа Жачеву, лишь слышалось
жалкое дыхание.
-- Без сна рабочий человек давно бы кончился,-- подумал
Жачев и без шума поехал дальше. Но из оврага вышли двое людей с
фонарями, так что Жачев стал им виден.
-- Ты кто такой низкий?-- спросил голос Сафронова.
-- Это я,-- сказал Жачев,-- потому что меня капитал пополам
сократил. А нет ли между вами двумя одного Никиты?
-- Это не животное, а прямо человек!-- отозвался тот же
Сафронов.-- Скажи ему, Чиклин, мнение про себя.
Чиклин осветил фонарем лицо и все краткое тело Жачева, а
затем в смущении отвел фонарь в темную сторону.
-- Ты что, Жачев?-- тихо произнес Чиклин.-- Кашу приехал
есть? Пойдем, у нас она осталась, а то к завтрему прокиснет,
все равно мы ее вышныриваем.
Чиклин боялся, чтобы Жачев не обижался на помощь и ел кашу
с тем сознанием, что она уже ничья и ее все равно вышвырнут.
Жачев и прежде, когда Чиклин работал на прочистке реки от
карчи, посещал его, дабы кормиться от рабочего класса; но среди
лета он переменил курс и стал питаться от максимального класса,
чем рассчитывал принести пользу всему неимущему движению в
дальнейшее счастье.
-- Я по тебе соскучился,-- сообщил Жачев,-- меня нахождение
сволочи мучает, и я хочу спросить у тебя, когда вы состроите
свою чушь, чтоб город сжечь!
-- Вот сделай злак из такого лопуха!-- сказал Сафронов про
урода.-- Мы все свое тело выдавливаем для общего здания, а он
дает лозунг, что наше состояние -- чушь, и нигде нету момента
чувства ума!
Сафронов знал, что социализм -- это дело научное, и
произносил слова так же логично и научно, давая им для
прочности два смысла -- основной и запасной, как всякому
материалу. Все трое уже достигли барака и вошли в него. Вощев
достал из угла чугун каши, закутанный для сохранения тепла в
ватный пиджак, и дал пришедшим есть. Чиклин и Сафронов сильно
остыли и были в глине и сырости; они ходили в котлован
раскапывать водяной подземный исток, чтобы перехватить его
вмертвую глиняным замком.
Жачев не развернул своего свертка, а съел общую кашу,
пользуясь ею и для сытости и для подтверждения своего равенства
с двумя евшими людьми. После пищи Чиклин и Сафронов вышли
наружу -- вздохнуть перед сном и поглядеть вокруг. И так они
стояли там свое время. Звездная темная ночь не соответствовала
овражной, трудной земле и сбивающемуся дыханию спящих
землекопов. Если глядеть лишь по низу, в сухую мелочь почвы и в
травы, живущие в гуще и бедности, то в жизни не было надежды;
общая всемирная невзрачность, а также людская некультурная
унылость озадачивали Сафронова и расшатывали в нем
идеологическую установку. Он даже начинал сомневаться в счастье
будущего, которое представлял в виде синего лета, освещенного
неподвижным солнцем,-- слишком смутно и тщетно было днем и
ночью вокруг.
-- Чиклин, что же ты так молча живешь? Ты бы сказал или
сделал мне что-нибудь для радости!
-- Что ж мне, обнимать тебя, что ли,-- ответил Чиклин.--
Вот выроем котлован, и ладно... Ты вот тех, кого нам биржа
прислала, уговори, а то они свое тело на работе жалеют, будто
они в нем имеют что!
-- Могу,-- ответил Сафронов,-- смело могу! Я этих пастухов
и писцов враз в рабочий класс обращу, они у меня так копать
начнут, что у них весь смертный элемент выйдет на лицо... Но
отчего, Никит, поле так скучно лежит? Неужели внутри всего
света тоска, а только в нас одних пятилетний план?
Чиклин имел маленькую каменистую голову, густо обросшую
волосами, потому что всю жизнь либо бил балдой, либо рыл
лопатой, а думать не успевал и не объяснил Сафронову его
сомнения.
Они вздохнули среди наставшей тишины и пошли спать. Жачев
уже согнулся на своей тележке, уснув как мог, а Вощев лежал
навзничь и глядел глазами с терпением любопытства:
-- Говорили, что все на свете знаете,-- сказал Вощев,-- а
сами только землю роете и спите! Лучше я от вас уйду -- буду
ходить по колхозам побираться: все равно мне без истины стыдно
жить.
Сафронов сделал на своем лице определенное выражение
превосходства, прошелся мимо ног спящих легкой, руководящей
походкой.
-- Э-э, скажите, пожалуйста, товарищ, в каком виде вам
желательно получить этот продукт -- в круглом или жидком?
-- Не трожь его,-- определил Чиклин,-- мы все живем на
пустом свете, разве у тебя спокойно на душе?
Сафронов, любивший красоту жизни и вежливость ума, стоял с
почтением к участи Вощева, хотя в то же время глубоко
волновался: не есть ли истина лишь классовый враг? Ведь он
теперь даже в форме сна и воображенья может предстать!
-- Ты, товарищ Чиклин, пока воздержись от своей
декларации,-- с полной значительностью обратился Сафронов.--
Вопрос встал принципиально, и надо его класть обратно по всей
теории чувств и массового психоза...
-- Довольно тебе, Сафронов, как говорится, зарплату мне
снижать,-- сказал пробужденный Козлов.-- Перестань брать слово,
когда мне спится, а то на тебя заявление подам! Не беспокойся
-- сон ведь тоже как зарплата считается, там тебе укажут..
Сафронов произнес во рту какой-то нравоучительный звук и
сказал своим вящим голосом:
-- Извольте, гражданин Козлов, спать нормально -- что это
за класс нервной интеллигенции здесь присутствует, если звук
сразу в бюрократизм растет?.. А если ты, Козлов, умственную
начинку имеешь и в авангарде лежишь, то привстань на локоть и
сообщи: почему это товарищу Вощеву буржуазия не оставила
ведомости всемирного мертвого инвентаря и он живет в убытке и в
такой смехотворности?..
Но Козлов уже спал и чувствовал лишь глубину своего тела.
Вощев же лег вниз лицом и стал жаловаться шепотом самому себе
на таинственную жизнь, в которой он безжалостно родился.
Все последние бодрствующие легли и успокоились; ночь
замерла рассветом -- и только одно маленькое животное кричало
где-то на светлеющем теплом горизонте, тоскуя или радуясь.
Чиклин сидел среди спящих и молча переживал свою жизнь; он
любил иногда сидеть в тишине и наблюдать все, что было видно.
Думать он мог с трудом и сильно тужил об этом -- поневоле ему
приходилось лишь чувствовать и безмолвно волноваться. И чем
больше он сидел, тем гуще в нем от неподвижности скапливалась
печаль, так что Чиклин встал и уперся руками в стену барака,
лишь бы давить и двигаться во что-нибудь. Спать ему никак не
хотелось -- наоборот, он бы пошел сейчас в поле и поплясал с
разными девушками и людьми под веточками, как делал в старое
время, когда работал на кафельно-изразцовом заводе. Там дочь
хозяина его однажды моментально поцеловала: он шел в глиномялку
по лестнице в июне месяце, а она ему шла навстречу и,
приподнявшись на скрытых под платьем ногах, охватила его за
плечи и поцеловала своими опухшими, молчаливыми губами в шерсть
на щеке. Чиклин теперь уже не помнит ни лица ее, ни характера,
но тогда она ему не понравилась, точно была постыдным
существом,-- и так он прошел в то время мимо нее не
остановившись, а она, может быть, и плакала потом, благородное
существо.
Надев свой ватный, желто-тифозного цвета пиджак, который у
Чиклина был единственным со времен покорения буржуазии,
обосновавшись на ночь, как на зиму, он собрался пойти походить
по дороге и, совершив что-нибудь, уснуть затем в утренней росе.
Неизвестный вначале человек вошел в ночлежное помещение и
стал в темноте входа.
-- Вы еще не спите, товарищ Чиклин!-- сказал Прушевский.--
Я тоже хожу и никак не усну: все мне кажется, что я кого-то
утратил и никак не могу встретить...
Чиклин, уважавший ум инженера, не умел ему сочувственно
ответить и со стеснением молчал.
Прушевский сел на скамью и поник головой; решив исчезнуть
со света, он больше не стыдился людей и сам пришел к ним.
-- Вы меня извините, товарищ Чиклин, но я все время
беспокоюсь один на квартире. Можно, я просижу здесь до утра?
-- А отчего ж нельзя?-- сказал Чиклин.-- Среди нас ты
будешь отдыхать спокойно, ложись на мое место, а я где-нибудь
пристроюсь.
-- Нет, я лучше так посижу. Мне дома стало грустно и
страшно, я не знаю, что мне делать. Вы, пожалуйста, не думайте
только что-нибудь про меня неправильно.
Чиклин и не думал ничего.
-- Не уходи отсюда никуда,-- произнес он.-- Мы тебя никому
не дадим тронуть, ты теперь не бойся.
Прушевский сидел все в том же своем настроении; лампа
освещала его серьезное, чуждое счастливого самочувствия лицо,
но он уже жалел, что поступил несознательно, прибыв сюда; все
равно ему уже не так долго осталось терпеть до смерти и до
ликвидации всего.
Сафронов приоткрыл от разговорного шума один глаз и думал,
какую бы ему наиболее благополучную линию принять в отношении
сидящего представителя интеллигенции. Сообразив, он сказал:
-- Вы, товарищ Прушевский, насколько я имею сведения, свою
кровь портили, чтобы выдумать по всем условиям общепролетарскую
жилплощадь. А теперь, я наблюдаю, вы явились ночью в
пролетарскую массу, как будто сзади вас ярость какая находится!
Но раз курс на спецов есть, то ложитесь против меня, чтоб вы
постоянно видели мое лицо и смело спали...
Жачев тоже проснулся на тележке.
-- Может, он кушать хочет?-- спросил он для Прушевского.--
А то у меня есть буржуйская пища.
-- Какая такая буржуйская и сколько в ней питательности,
товарищ?-- поражаясь, произнес Сафронов.-- Где это вам
представился буржуазный персонал?
-- Стихни, темная мелочь!-- ответил Жачев.-- Твое дело --
целым остаться в этой жизни, а мое -- погибнуть, чтоб очистить
место!
-- Ты не бойся,-- говорил Чиклин Прушевскому,-- ложись и
закрывай глаза. Я буду недалеко, как испугаешься, так кричи
меня.
Прушевский пошел, пригнувшись, чтоб не шуметь, на место
Чиклина и там лег в одежде.
Чиклин снял с себя ватный пиджак и бросил ему на ноги
одеваться.
-- Я четыре месяца взносов в профсоюз не платил,-- тихо
сказал Прушевский, сразу озябнув внизу и укрываясь.-- Все
думал, что успею.
-- Теперь вы механически выбывший человек: факт!-- сообщил
со своего места Сафронов.
-- Спите молча!-- сказал Чиклин всем и вышел наружу, чтобы
пожить одному среди скучной ночи.
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|