|
ШЕСТАЯ КАРТИНА
Всю ночь и часть следующего дня Давид Лейзер скрывался в заброшенной каменоломне,
куда привел его Анатэма, знающий места дикие и недоступные для взоров. К вечеру
же, по совету Анатэмы, они вышли из убежища на большую дорогу и направили свой
путь к востоку; но уже первый человек, встретивший Давида, узнал его, так велика
была слава Давида, и не было женщины, ребенка или взрослого мужчины, которые
не видели бы его сами или не знали о нем по описаниям. И узнавший Давида закричал
от радости и побежал к городу, радостно возвещая, что потерянный найден. И уже
через короткое время несметные полчища бедняков, осаждавших жилище Давида и
близких к отчаянию, двинулись в погоню; к ним присоединились люди больших дорог
и деревень и все, кто ищет бога. Полагая, что Давид бежал от народа не по своему
желанию и воле, но был похищен князем Ужаса и Тьмы, бесчисленные друзья Давида
решились отбить его у похитителя и предложить ему царство над всеми бедными
земли. Давид же, испуганный ревом надвигавшейся погони, припал к Анатэме, прося
у него спасения или смерти. И Анатэма, свернув с большой дороги, ввел Давида
в сеть маленьких тропинок, имеющих начало, но не имеющих конца, ибо кружатся
они. Не было исхода, и уже начал отчаиваться Давид, когда хитрый Анатэма покинул
наконец обманчивые тропинки; и вот пошли они прямо на гул далекого моря в надежде
достать у рыбаков лодку и спастись или же погибнуть в волнах. И еще ночь и еще
день блуждали они, и изнемог Давид от усталости: ибо шли они прямо, и множество
высоких оград, ручьев, глубоких рвов и других препятствий встречало их на пути.
Уже близилось солнце к закату, когда, перелезши последнюю полуразрушенную ограду,
достигли они берега моря, и ужаснулся Давид: то была высокая скала, не имевшая
спуска и в то же время столь близкая к городу, что можно было разглядеть неясные
очертания его строений.
И шестая картина такова: от левого угла сцены идет вверх и заворачивает вправо
ломаная линия обрыва; внизу, налево, беспокойное море, поднимающее свой горизонт
высоко. Справа по склону горы идет полуразрушенная каменная ограда с осыпавшимися
камнями, за нею густой запущенный сад — среди деревьев два высоких черных кипариса.
Буря еще не началась, но море и небо уже готовы принять ее. Море темно и местами
почти совсем лишено блеска и как бы погружено в ночь, иными же местами оно зыблется
в зловещем и тусклом свете — словно тысячи змей, поблескивая холодной и влажной
чешуею, играют меж собой и ударами хвостов поднимают брызги, производят шум
и шипят сдержанно. А по небу темными тяжелыми грудами сваливаются за горизонт
лохматые, как бы испуганные тучи. Гонимые верхним ветром, в быстроте движения
своего они обгоняют багрово-красное солнце, плавно и тяжело соскальзывающее
туда же, за линию горизонта; еле видимо оно сквозь плотную завесу облаков, и
только временами пугает оно землю и море короткими взглядами налившихся кровью
глаз — как великан, который наелся живого мяса и напился живой крови и сытый
идет спать, но все еще оглядывается и ищет.
На земле еще тихо, но деревья уже предчувствуют ветер, который поднимается
ночью, и вздрагивают листьями, словно изнутри шепчутся тихонько; и только черные
кипарисы, цельные во всех частях своих, — неподвижны и молчаливы и крепко таят
свист на своих острых вершинах.
При открытии занавеса на сцене пусто, затем через ограду перелезает Анатэма и помогает перебраться Давиду,
который еле движется от слабости. Их черные широкие одежды грязны и местами
порваны; в пути они оба потеряли шляпы, и седые волосы Давида поднимаются на
голове его, как белый прибой у скалы.
Анатэма. Скорей, скорей, Давид. Они гонятся за нами по пятам. В этом черном саду, где так тихо, я слышал
отдаленный гул с этой стороны — как будто там другое море. Скорее, Давид.
Давид. Я не могу, Нуллюс. Положите
меня здесь, чтобы я умер.
Анатэма. Ставьте ногу сюда, на этот
камень. Осторожнее.
Давид. Перед моими глазами тропинки,
которые кружатся и приводят к стене. Потом стена, Нуллюс, и этот темный ров,
где лежит издохшая и вздутая лошадь... Куда мы пришли, Нуллюс?
Анатэма. Мы у моря. У рыбаков возьмем
мы лодку и отдадимся волнам — скорее у безумных волн вы найдете пощаду, Давид,
чем у людей, которые сошли с ума.
Давид. Да. Лучше умереть. (Ложится
у ограды.) Мне пятьдесят восемь лет, Нуллюс, и мне необходим отдых... Но
кто был этот человек, который встретил нас на большой дороге и обрадовался так
страшно и побежал с криком: Вот Давид, радующий людей. Откуда он знает меня?
Я его не видел ни разу.
Анатэма (делая вид, что
осматривает берег). Ваша слава велика, Давид... Странно, я не нахожу спуска.
Давид (закрывая глаза).
Кипарисы почернели — к ночи будет ветер, Нуллюс. Нам нужно было остаться в каменоломне:
там темно и тихо, и я там спал, как человек с чистой совестью. (Ворчливо.)
Ну что же ты молчишь, Нуллюс? Или мне разговаривать одному, как будто я уже
в пустыне?
Анатэма. Я ищу.
Давид (недовольно).
Ну чего еще искать там? — Уже довольно искали мы сегодня и прыгали, как ученые
собаки. Мне было стыдно, Нуллюс, когда я перелезал ограды, как маленький мальчик,
ворующий яблоки. Идемте-ка лучше сюда, и расскажите что-нибудь такое о ваших
путешествиях. Я слишком устал, чтобы спать.
Анатэма. Спать не придется, Давид. (Подходя.) Здесь нет спуска к морю.
Давид. Ну так что же? Поищите в другом
месте.
Анатэма (простирая руку
по направлению к городу). Всмотритесь, Давид, — что это белеет вдали?
Давид (поднимая голову).
Я не вижу.
Анатэма. Это город, который ждет
тебя. А теперь прислушайся: что там гудит вдали?
Давид (прислушиваясь).
Это — ну, конечно, Нуллюс, это эхо морских волн.
Анатэма. Нет. Это люди, Давид, которые
сейчас придут сюда и потребуют от тебя чудес и предложат тебе царство над бедными
земли. Когда мы прятались за камнями, я слышал, как двое людей, поспешавших
в город, говорили о том, что ты похищен кем-то злым и тебя нужно отнять у похитителя
и дать тебе царство.
Давид. Разве я не старый больной
еврей, а кусок золота, чтобы меня похищать? Оставьте, Нуллюс, вы бредите, как
и те... Я хочу спать.
Анатэма (нетерпеливо).
Но они идут сюда.
Давид. Ну и пусть идут. Вы им скажите,
что Давид уснул и не желает творить чудес. (Укладывается удобно для сна.)
Анатэма. Опомнитесь, Давид!
Давид (упрямо). Да,
он не желает творить чудес. Спокойной ночи, Нуллюс. Я стар и не люблю болтать
о пустяках.
Анатэма. Давид!
Давид не отвечает: засыпает, подложив обе руки под голову.
Проснитесь, Давид, сюда пришли. (Злобно толкает уснувшего.) Встань,
тебе говорю! Ты притворяешься спящим — я не верю тебе. Слышишь? (Сквозь зубы.)
Заснул — проклятое мясо! (Отходит и прислушивается.) Ха! Идут... Идут
— а их царь спит. Идут — а их чудотворец почивает сном лошади, на которой возят
воду. Несут корону и смерть — а их жертва и властелин ловит ветер раскрытым
ртом и чмокает сладко. О, жалкий род: в костях твоих измена, в крови твоей предательство,
и в сердце твоем ложь! Лучше на текучую воду положиться и по волнам идти, как
по мосту; лучше на воздух опереться, как на камень, — нежели изменнику вверить
свой гордый гнев и горькие мечты. (Подходит к Давиду и грубо расталкивает
его.) Встань! Встань, Давид: пришла Сура — Сура — Сура.
Давид (пробуждаясь).
Это ты, Сура?.. Я сейчас, я очень устал, Сура... Что это? Это вы, Нуллюс? А
где же Сура, она сейчас звала меня? Как я устал, как я устал, Нуллюс.
Анатэма. Сура идет. Сура несет вам
младенца.
Давид. Какого младенца? У нас же
нет маленьких детей? Наши дети... (Привстает и озирается испуганно.)
Что такое, Нуллюс? Кто это кричит там?
Анатэма. Сура несет мертвого ребенка.
Нужно, чтобы вы воскресили мертвого ребенка, Давид. Он черненький, его зовут Мойше — Мойше —
Мойше.
Давид (встает и топчется
на пространстве нескольких шагов). Бежать, Нуллюс! Бежать! Где же дорога?
Куда ты завел меня? (Хватает Анатэму за руку.) Послушай, как кричат они.
Это они идут сюда, за мной — ой, спаси меня, Нуллюс!
Анатэма. Дороги нет. (Удерживая
Давида.) Там пропасть.
Давид. Что же мне делать, Нуллюс?
Не броситься ли вниз и раздробить голову о камни, — но разве я злодей, чтобы
приходить к богу без зова? О, если бы призвал меня бог — быстрей стрелы понеслась
бы к нему моя старая душа... (Прислушивается.) Кричат. Зовут, зовут,
— отойдите, Нуллюс, я хочу молиться.
Анатэма (отходит).
Но поторопитесь, Давид, они близко.
Давид (падая на колени).
Ты слышишь? Они идут. Я люблю их, но горше ненависти моя любовь, и бессильна
она, как равнодушие... Убей меня и встреть их сам. Убей меня — и встреть их
милостиво, любовию твоей взыщи. Телом моим утучни голодную землю и возрасти
на ней хлеб, душою моею утоли печаль и смех возрасти. И радость — о, боже —
радость для людей...
Слышно приближение огромной толпы; отдельных голосов еще нет — все сливается
в один протяжный, ищущий крик.
Анатэма (подходя).
Скорей, скорей, Давид, — они подходят.
Давид. Сейчас, сейчас. (В отчаянии.)
Радость... Ну и что же еще? Одно только слово, одно только слово — но я забыл
его. (Плачет.) О, как много слов — и только одного не хватает... Но,
может быть, тебе не нужно слов?
Анатэма. Только одного не хватает?
Как странно. А они, кажется, нашли свое слово — ты слышишь, как они вопят. Дави-ид,
Дави-ид. Встань же, Давид, и встреть их гордо: кажется, они начинают смеяться
над тобою.
Давид встает. Снизу, очевидно, заметили его — крик переходит в громоподобный
радостный рев. Кто-то, опередивший других, выбегает, кричит радостно:
«Да-вид» — и, размахивая руками, убегает назад. Кровавым взглядом охватывает
солнце высокий бугор, кипарисы и седую голову Давида и прячется за тучи, как
глаз под завесой нахмуренных бровей. В одном месте море наливается кровью; словно
смертоносная битва произошла в безмолвии пучины.
Давид (отступая на шаг).
Мне страшно, Нуллюс. Это тот, что на дороге, с рыжей бородкой... Я боюсь его,
Нуллюс.
Анатэма. Встреть их гордо. Правдою,
правдою ударь их, Давид.
Давид. Только не оставляйте меня,
Нуллюс, а то я опять забуду, где правда.
Снизу и через ограду показываются люди, бегущие торопливо. Они грязны, измучены, как Давид, и как
будто слепы, но на лицах огненная радость; и вместо слов один только торжествующий,
немного хищный вой: Да-а-ви-и-д, Да-а-ви-и-д.
(Простирая руки.) Назад.
Его не слушают и лезут с тем же протяжным воплем; и до самых дальних рядов
несется он, и, когда передние уже умолкают, где-то в глубокой дали, как тысячекратное
эхо, замирает слабым стоном: Да-а-ви-и-д, Да-а-ви-и-д.
Анатэма (дерзко). Куда?
Назад — назад, вам говорят!
Передние останавливаются в страхе.
Голоса. Стойте. Стойте. Кто это?
— Это Давид?
— Нет, это похититель!
— Похититель!
— Похититель!
Кто-то беспокойный. Тише. Тише. Давид
хочет говорить. Слушайте Давида.
Умолкают; но вдали еще голосят протяжно: Да-ви-ид, Да-а-ви-и-д.
Давид. Что вам надо? Ну да, это я,
Давид Лейзер, еврей из города, который и ваш город. Зачем вы преследуете меня,
как вора, и криками пугаете меня, как грабителя?
Анатэма (дерзко). Что
вам надо? Ступайте отсюда. Мой друг Давид Лейзер не хочет вас видеть.
Давид. Да. Оставьте меня здесь умирать,
ибо уже к сердцу моему подходит смерть; и идите домой к женам вашим и детям.
Я ничем не могу облегчить страдания вашего, идите. Так ли я сказал, Нуллюс?
Анатэма. Так, так, Давид.
Кто-то беспокойный. Наши жены здесь,
и дети наши здесь. Вот они стоят и ждут твоего ласкового слова, Давид, радующий
людей.
Давид. Уже не осталось во мне силы,
и мне нечего сказать. Идите.
Женщина. Пройди немного вперед, Рувим,
и поклонись господину нашему Давиду. Вы, наверно, помните его, Давид? — Поклонись
же еще раз, Рувим!
Мальчик робко кланяется и вновь прячется в толпу. Добродушный смех.
Старик (улыбаясь). Это он
вас боится, Давид. Не бойся, мальчик.
Сдержанный смех. Выступает странник.
Странник. Ты позвал нас, Давид, —
и мы пришли. Уже давно мы ждали, безмолвные, твоего милостивого зова, и до самых
дальних пределов земли разнесся твой клич, Давид. Почернели дороги от людей, шевельнулись
глухие тропы, и узкие тропинки налились шагами, и скоро большими дорогами станут
они — и как вся кровь, какая есть в теле, бежит к единому сердцу, так к тебе,
единому, идут все бедные земли. Привет тебе, господин наш Давид, — землею и
жизнию своею кланяется тебе народ.
Давид (мучаясь). Чего
вы хотите?
Странник (тихо). Справедливости.
Давид. Чего вы хотите?
Все. Справедливости.
Одно только слово — но будто гром прогремел над землею, и уже затих, близкий
и далекий, и уже не знает человек: слышал ли он, сказал ли, подумал ли — или
же не было ничего. Ожидание.
Давид (с внезапной надеждой).
Скажите же, Нуллюс, скажите: разве справедливость — чудо?
Анатэма (горько). Там
есть слепые — и они невинны. Там есть мертвые — и они невинны также. Гробами
своими клянется тебе земля и тьмою приветствует тебя. Сотвори же чудо.
Давид. Чудо? Опять чудо?
Странник (подозрительно
и угрюмо). И народ не хочет, чтобы ты говорил с тем, имени которого мы не
смеем назвать. Он враг людей, и ночью, когда ты спал, он похитил тебя и унес
на эту гору — но он не догадался похитить сердце у народа; и, стуча непрерывно,
— привело нас сердце к тебе.
Анатэма (надменно).
По-видимому, я лишний здесь?
Давид. Нет, нет. Не покидайте меня,
Нуллюс. (Мучаясь.) Прочь, прочь отсюда. Вы искушаете бога — я вас не
знаю. Уйдите... Уйдите.
Анатэма (коротко).
Прочь!
Голоса (испуганно). Давид
гневается.
— Что же нам делать?
— Господин гневается?
— Давид гневается.
Старик. Зовите Суру.
Женщина. Суру зовите, Суру.
Голоса. Сура, Сура, Сура!
Уносится в дальние ряды: Сура, Сура.
Давид (в ужасе). Ты
слышишь? Они зовут Суру.
Радостный голос. Сура идет.
Толпа становится смелее.
Абрам Хессин (кланяется многократно).
Это я, Давид. Это я. Здравствуйте,
господин наш Давид.
Сонка (улыбаясь и кланяясь
многократно). Здравствуйте. Ну так здравствуйте же, Давид.
Давид отворачивается и закрывает рукою лицо.
Анатэма (равнодушно).
Прочь!
Общее смущение, прерванные улыбки, задержанные вздохи. Почтительно ведомая
под руки, появляется Сура и так доходит
до невидимой черты, которая отделяет Давида и за которую никто не смеет переступить.
И дальше несколько шагов делает одна.
Обернитесь, Давид... Сура пришла.
Сура (кротко). Здравствуйте,
Давид. Простите меня, что я беспокою вас, но люди просили меня переговорить
с вами и узнать, когда вы пожелаете вернуться домой, в ваш дворец. И еще они
просили, чтобы вы поторопились, Давид, ибо уже многие умерли от невыносимых
страданий; и уже мертвецы устали ждать. И многие уже сошли с ума от невыносимых
страданий и скоро начнут убивать; и если вы не поспешите, Давид, то все в народе
станут врагами друг другу — и вам трудно будет построить царство на мертвой
земле.
Горькие вопли в дальних рядах: Да-а-ви-и-д, Да-а-ви-и-д.
Давид (сдержанно).
Прочь, Сура!
Сура (кротко). У вас
разорвано платье, Давид, и я боюсь, что на вашем теле есть раны. Что с тобою?
Отчего ты не радуешься с нами?
Давид (плача). О Сура,
Сура! Что ты делаешь со мною? Подумай, Сура, — подумайте вы все — разве не отдал
я вам все — и ничего нет у меня! Пожалейте же меня, как я вас жалел, и камнями
побейте мое ненужное тело. Я вас люблю — и слова гнева бессильны в моих устах,
и не пугает вас страх из уст любящего — так пожалейте же меня. У меня нет ничего.
Мало крови в моих жилах, но разве не отдал бы я ее всю до последней свернувшейся
капли — если бы мог утолить вашу горькую жажду. Как губку сжал бы я сердце мое
между жерновами ладоней моих — и единой капли не посмело бы утаить лукавое сердце,
жадное до жизни. (С силою разрывает одежду и ногтями царапает обнаженную
грудь.) Но вот идет кровь — идет кровь — улыбнулся ли хоть один из вас улыбкой
радости? Но вот я рву волосы из бороды моей и седые клочья бросаю к вашим ногам
— поднялся ли хоть один мертвец? Вот я плюну в ваши глаза — прозреет ли хоть
один слепой? Вот я камни... я камни стану грызть, как бешеный зверь — насытится
ли хоть один голодный? Вот я всего себя брошу вам... (Быстро делает несколько
шагов — и толпа в страхе отступает. Крики испуга.)
Анатэма. Так, так, Давид. Бей их.
Сура (отступая). Ой,
не наказывайте нас, Давид.
Странник (к толпе).
Он слушает похитителя. Он говорит: я ничего не хочу дать народу. Он плюет и
говорит, что это в глаза народу...
Крики испуга и зарождающейся злобы. Но в дальних рядах все еще молитвенные
вопли: Да-а-ви-и-д, Да-а-ви-и-д.
Кто-то. Он не смеет плевать в народ. Мы ничего
не сделали ему.
Другой. Я видел, я видел: он поднимал
камни. Спасайтесь.
Анатэма. Берегитесь, Давид: они сейчас
возьмутся за камни. Это звери.
Странник (к Давиду).
Ты обманул нас, еврей!
Сура (заступаясь).
Не смейте так говорить.
Хессин (хватая странника
за грудь). Еще слово, и я заткну тебе рот.
Давид (кричит). Я не
обманывал никого. Я отдал все, и у меня нет ничего.
Анатэма. Вы слышите, глупцы? У Давида
нет ничего. (Смеется.) Нет ничего. Так ли я говорю, Давид?
Странник. Вы слышите? — у него нет
ничего. Зачем же он призвал нас? Он обманул. Он обманул.
Хессин (в недоумении).
Но это правда, Сура: он сам говорит — нет ничего.
Сура. Не слушайте Давида. Он болен.
Он устал. Он даст нам все.
Странник (с тоскою и гневом).
Как же ты мог, Давид? Что ты сделал с народом, проклятый?
Кто-то беспокойный.
Ну так послушайте, что сделал со мной Давид, радующий людей. Он обещал мне десять
рублей, а потом отнял и дал одну копейку; и я думал, что эта копейка не настоящая,
и приходил с нею в магазин и требовал много — а они смеялись и гнали меня, как
вора. Это ты — вор. Ты — грабитель, оставивший моих детей без молока. На твою
копейку. (Бросает копейку к ногам Давида.)
Многие следуют его примеру, — ибо у всех только по одной копейке.
Сура (защищая Давида).
Вы не смеете обижать Давида. Давид молча плачет, закрыв лицо руками.
Кто-то яростный. Предатель! Он мертвых
поднял из гробов, чтобы посмеяться и над ними. Бейте его камнями. (Нагибается
за камнем.)
В этот момент поднимается сильный ветер, и в отдалении грохочет гром. В толпе
страх.
Давид (поднимая голову
и раскрывая грудь). Побейте меня камнями — я предатель!
Гром сильнее. Анатэма весело хохочет.
Странник. Предатель! Бейте его камнями
— он обманул. Он предал, он солгал!
Смятение. Наступают на Давида, хватаются за камни; некоторые с воплем убегают.
Давид. Возьмите меня. Я иду к вам.
Анатэма. Куда? Они тебя убьют.
Давид. Ты враг. Пусти! (Вырывается.)
Странник (поднимая над
головою камень). Назад, сатана!
Анатэма (торопливо).
Прокляни их, Давид. Они сейчас убьют
тебя... Скорей.
Давид поднимает обе руки — и падает, пораженный камнем. Почти без слов, немые
от ярости, глухо ворчащие, словно грызущие землю — обрушивают люди все новые
и новые каменья на неподвижное тело. Не слышат грома. Не слышат визгливого смеха
Анатэмы. Вдруг кто-то громко плачет: а-а-а. Женщина. За ней другая. Крики, рев.
Убегают, согнувшись. Кто-то последний поднимает камень, чтобы бросить в голову
Давида, — оглядывается — один! — выпускает камень из рук и с диким криком, схватившись
за голову, убегает. Далекие крики. Что-то страшное творится в невидимой толпе.
(Мечется, вскакивает на камень, срывается, опять вскакивает, смотрит.)
А-ах, ты победил, Давид. (Хохочет.) Смотри. Смотри, как бежит проклятое тобой стадо.
Ха-а! Они падают со скал. Ха-а! Они бросаются в море. Ха! Они топчут детей!
Смотри, Давид, они топчут детей! Это сделал ты, великий, могущественный Давид
Лейзер. Любимый сын бога — это сделал ты! Ха-ха-ха! (Кружится, обуреваемый
хохотом.) Ах, куда же мне деваться с радостью моею? Ах, куда же мне пойти
с вестью моею — для нее мало места на земле. Восток и запад, север и юг, смотрите
и слушайте — Давид, радующий людей, — убит людьми и богом. И на смрадный труп
его ногою стану я — Анатэма. (К
небу.) Ты слышишь? Возрази, если можешь. (Попирает ногою тело Давида.)
И вот слышится стон из-под ноги, и вот, дрожа и колеблясь странно, поднимается
седая окровавленная голова.
(Отступая.) Ты еще жив? Солгал и здесь?
Давид (ползет). Я к
вам. Подожди же меня. Сура. Я сейчас.
Анатэма (нагибаясь, с любопытством
рассматривает). Ползешь?.. Как и я? — Собакою? — За ними?
Давид (в смертном томлении).
Ой, я не дойду, понесите же меня, Нуллюс. Разве я говорю, что меня не надо побить
камнями, — ах, ну и пусть меня побьют камнями. Понесите же меня, Нуллюс! Я тихо
лягу на пороге, я только взгляну в щелочку, как кушают... маленькие дети...
Ой, борода, Ой, страшная борода... Ой, не бойся, мой маленький, — ты один умный,
ты один смеешься. Деточки мои, мои маленькие деточки.
Анатэма (топая ногой).
Ты ошибаешься, Давид. Ты мертв. И
мертвы дети. Земля мертва — мертва — мертва. Взгляни.
С усилием Давид встает и смотрит, простирая уже слабые, полумертвые руки.
Давид. Я вижу, Нуллюс. Мой старый
друг... мой старый друг, побудьте здесь, я прошу вас, а я пойду к ним. Знаете
ли, Нуллюс... (Путается.) Кажется, я нашел одну копейку... (Смеется
тихо.) Я же говорил тебе, Нуллюс, взгляни на эту бумагу... Абрам Хессин
мой друг... (Убедительно.) Абрам Хессин мой друг. (Падает и умирает.)
В отдалении, замирая, сдержанно грохочет гром, словно по огромным каменным
ступеням нисходит кто-то, одетый в тяжкие железа. Уже темно от черных
клубящихся туч, но затихает порывистый ветер; до самой воды спустилось красное
солнце и, в прорыве облаков, показало свой округленный верх, свою как бы стынущую
огромную близкую массу. И скрылось.
Анатэма (наклонившись).
Теперь правда? Умер? Или опять лжешь? Нет — честная смерть. Дай кулак. Разожми.
Не хочешь? Но ведь я сильнее. (Встает и рассматривает что-то в руке.)
Копейка. (Бросает презрительно. Ворошит ногою труп Давида.) Прощай, глупец.
Завтра твой труп найдут здесь люди и схоронят пышно по обычаю людей. Добрые
убийцы, они любят тех, кого убивают. И из тех камней, которыми тебя побили за
любовь, они построят высокий — кривой — и глупый памятник. А чтобы оживить его
нелепо-мертвую громаду — меня посадят на вершине. (Смеется. Сразу обрывает
смех и становится в надменно-актерскую позу.) Кто вырвет победу из рук Анатэмы?
Сильных я убиваю, слабых я заставляю кружиться в пьяном танце — в безумном танце
— в дьявольском танце. (Ударяет ногою по земле.) Смирись, земля, и дары
принеси мне покорно: убивай — жги — предательствуй, человек, во имя господина
твоего. По морю крови, пахнущей так сладко, на красных парусах, сверкающих так
жарко, направляю я мою ладью... (К небу. быстро.) К тебе за ответом.
Не собакою, ползающей на брюхе, — знатным гостем, владетельным князем земли
причалю я к твоим немым берегам. (Величественно.) Приготовься. Я — точного
потребую ответа. Ха-ха-ха! (Со смехом скрывается во тьме.)
Занавес
|
