|
ЛИЦА, УЧАСТВУЮЩИЕ В ПРЕДСТАВЛЕНИИ
Некто, ограждающий входы.
Анатэма.
Давид Лейзер.
Сура, его жена.
Наум и Роза, их дети.
торговцы:
Иван Бескрайний
Сонка Цитрон
Пурикес
Учитель танцев.
Молодой господин.
Бледный господин.
бедняки:
Шарманщик
Странник
Абрам Хессин
Плачущая женщина
Женщина с ребенком
Пьяный
Девочка от Сонки
Дейбке
Музыканты, слепые и народ.
ПЕРВАЯ КАРТИНА
Сцена представляет собою пустынную, дикую местность, как бы склон
некоей горы, поднимающейся в беспредельную высь. В глубине сцены, на
половине горы, стоят огромные, железные, наглухо закрытые врата, знаменующие
собою предел умопостигаемого мира. За железными вратами, угнетающими
землю своею неимоверной тяжестью, в безмолвии и тайне, обитает начало
всякого бытия, Великий Разум вселенной.
У подножия врат, тяжко опершись на длинный меч, в полной неподвижности
стоит Некто, ограждающий входы. Облаченный в широкие
одежды, в неподвижности складок и изломов своих подобные камню, он скрывает
лицо свое под темным покрывалом и сам являет собою величайшую тайну.
Единый мыслимый, един он предстоит земле; стоящий на грани двух миров,
он двойственен своим составом: по виду человек, по сущности он дух.
Посредник двух миров, он словно щит огромный, сбирающий все стрелы,
— все взоры, все мольбы, все чаяния, укоры и хулы. Носитель двух начал,
он облекает речь свою в безмолвие, подобное безмолвию самих железных
врат, и в человеческое слово. Среди камней, озираясь пугливо и дико,
показывается Анатэма — так именуется Некто, преданный заклятию. Припадая к серым
камням, сам серый, осторожный и гибкий, как змея, отыскивающая нору,
он тихо крадется к Некоему, ограждающему входы, мечтая поразить его
ударом неожиданным. Но сам пугается дерзости своей и, вскочив на ноги,
смеется вызывающе и злобно. Затем присаживается на камне, с видом свободным
и независимым, и бросает маленькие камешки к ногам Некоего, ограждающего
входы, — хитрый, он скрывает свой страх под личиной насмешки и легкой
дерзости. При слабом свете, сером и бесцветном, голова преданного заклятию
кажется огромной: особенно велик его высокий куполообразный лоб, изрезанный
морщинами бесплодных дум и неразрешимых, извека поставленных вопросов.
Реденькая бородка Анатэмы совершенно седа; побелены сединою и его волосы,
некогда черные как смоль, теперь же серыми, дикими лохмами вздымающиеся
на голове его. Беспокойный в движениях, он тщетно пытается скрыть вечно
пожирающую его тревогу и торопливость, лишенную цели. И, соревнуя бессильно-гордой
неподвижности Некоего, ограждающего входы, он затихает на мгновение
в позе гордого величия, но уже в следующую минуту, в мучительной погоне
за вечно ускользающим, он мечется в безмолвных корчах, как червь под
пятою. И в вопросах своих он быстр и яростен, как вихрь, черпающий силу
и ярость в круговращении своем; но, увлекая малые предметы, он распадается
бессильно перед лицом молчания.
Анатэма. Ты все еще здесь
на страже? А я думал, что ты ушел, — ведь и у цепной собаки есть минуты,
когда она отдыхает или спит, хотя бы конурою служил ей целый мир, а
господином — вечность! И разве боится воров вечность? Но не гневайся;
как добрый друг пришел я к тебе и молю покорно: открой на мгновение
тяжелые врата и дай заглянуть мне в вечность. Ты не смеешь? Но, быть
может, разошлись от старости могучие врата, и в узенькую щель, никого
не тревожа, сможет заглянуть несчастный, честный Анатэма — укажи ее
знаком. Тихонько, на брюхе, я подползу, взгляну — и уползу обратно,
и он не будет знать. А я буду знать и стану богом, стану богом, стану
богом! Так давно уже мне хочется стать богом — и разве плохой бы я был
бог? Смотри. (Становится в надменную позу, но тотчас же хохочет.
Затем спокойно, поджав ноги. усаживается на плоском камне и бросает
игральные кости. Бормочет как бы про себя, но настолько громко, чтобы
его слышал Некто, ограждающий входы.) Не хочешь — не надо — драться
я не стану. Разве я за этим пришел сюда? Просто я гулял по миру и совершенно
случайно забрел сюда, — мне нечего делать, и я гуляю. А вот теперь я
сыграю в кости, — мне нечего делать, и я сыграю в кости. Будь бы не
так важен он, я пригласил бы и его, — но он слишком горд, слишком горд
и не понимает удовольствия игры. Шесть, восемь, двадцать — верно. У
дьявола всегда верно, даже когда он играет честно... Давид Лейзер...
Давид Лейзер... (Обращаясь к Некоему, ограждающему входы, развязно.)
Ты не знаешь ли Давида Лейзера? Вероятно, нет. Это старый, больной и
глупый еврей, которого никто не знает, и даже твой господин забыл о
нем. Так говорит Давид Лейзер, и я не могу ему не верить: он глупый,
но честный человек. Это его я выиграл сейчас в кости — ты видел: шесть,
восемь, двадцать. Однажды на берегу моря я встретил Давида Лейзера,
когда он допрашивал волны, о чем жалуются они; и он мне понравился.
Глупый, но честный человек, и если его хорошенько просмолить и зажечь,
то выйдет недурной факел для моего праздника. (Болтая с притворной
развязностью, тихонько перебирается на ближайший к Некоему камень.)
Никто не знает Давида Лейзера, а я сделаю его славным, я сделаю его
могущественным и великим — очень возможно, что даже бессмертным я сделаю
его. Ты не веришь? Никто не верит мудрому Анатэме, даже говорящему правду,
— а кто же любит правду больше, нежели Анатэма? Не ты ли? Молчаливый
пес, грабитель, укравший истину у мира, железом заградивший входы! (Яростно
бросается на Некоего, ограждающего входы, и с визгом ужаса и боли отступает
пред грозной неподвижностью его. И ноет жалобно, припадая серой грудью
к серому камню.) Ах, у дьявола седые волосы! Плачьте, возлюбившие
Анатэму, стенайте и горюйте, стремящиеся к истине, почитающие ум, —
у Анатэмы седые волосы! Кто поможет сыну хари, — он одинок во вселенной.
Зачем, великий, ты напугал так бесстрашного Анатэму — он не хотел тебя
ударить, он только приблизиться хотел. Можно подойти к тебе, скажи?
(Некто, ограждающий входы, молчит, но Анатэме слышится что-то в его
молчании. Вытянув змеиную шею, он кричит страстно.) Громче, громче!
Молчишь ты или говоришь, я не понимаю? У преданного заклятию тонкий
слух, и в твоем молчании он улавливает тени каких-то слов; смутное движение
мыслей он чувствует в неподвижности твоей — но он не понимает. Говоришь
ты или молчишь? Сказал ли ты: «подойди», или мне только послышалось
это?
Некто, ограждающий входы. Подойди.
Анатэма. Ты сказал. Но я
не смею подойти.
Некто. Подойди.
Анатэма. Я боюсь! (Нерешительно,
зигзагообразными движениями подбирается к Некоему, ложится на брюхо
и ползет, стеная от тоски и страха.) Ах, я князь тьмы, я мудрый,
я сильный, и видишь, я ползу на брюхе, как собака. И это потому, что
я люблю тебя и край твоих одежд поцеловать хочу. Но отчего же так болит
мое старое сердце, скажи, всезнающий.
Некто, ограждающий входы. У
преданного заклятию нет сердца.
Анатэма (подвигаясь).
Да, да, у преданного заклятию нет сердца, его грудь нема и неподвижна,
как серый камень, который не дышит. О, будь у Анатэмы сердце, ты давно
убил бы его страданиями, как убиваешь глупого человека. Но у Анатэмы
есть ум, ищущий правды, ничем не защищенный от твоих ударов, пощади
его... Вот я у ног твоих, открой мне твое лицо. Только на мгновение,
короткое, как блеск молний, открой мне лицо твое. (Раболепно жмется
у ног Некоего, ограждающего входы, не смея, однако, коснуться его одежд.
Тщетно старается опустить глаза, бегающие быстро, заглядывающие, острые,
сверкающие, как угли под серым пеплом. Некто молчит, и Анатэма продолжает
свои бесплодные и настойчивые мольбы.) Не хочешь? Тогда назови мне
имя того, кто за вратами. Тихим голосом назови его, и никто не услышит,
и только я буду знать, мудрый Анатэма, тоскующий об истине. Не правда
ли, что из семи букв состоит оно? Или из шести? Или из одной? Скажи.
Только одна буква — и ты спасешь преданного заклятию от вечных мук,
и тебя благословит земля, которую раздираю я когтями. Зачем кричать?
Ты скажешь тихо, тихо, только вздохнешь ты, и я уже пойму и благословлю
тебя... Скажи. (Некто молчит, и Анатэма после некоторого колебания,
полного ярости, медленно отползает, с каждым шагом становясь все смелее.)
Это неправда, что я люблю тебя... Это неправда, что я хотел поцеловать
край твоих одежд... Мне жаль тебя, если ты поверил: мне просто нечего
делать, и я гуляю по миру... Мне нечего делать, и я расспрашиваю встречных
о том о сем, о чем я знаю сам... Я знаю все! (Встает, встряхивается,
как собака, вылезшая из воды, и. выбрав камень повыше, становится на
него в надменно-актерской позе.) Я знаю все. Мудрый, я проник в
смысл всех вещей, мне ведомы законы чисел, и книга судеб открыта мне.
Единым взором я объемлю жизнь, я ось в кругу времен, вращающемся быстро.
Я велик, я могуч, я бессмертен, и во власть мне отдан человек. Кто посмеет
бороться с дьяволом? Сильных я убиваю, слабых я заставляю кружиться
в пьяном танце — в безумном танце — в дьявольском танце! Я отравил все
источники жизни, на всех ее путях устроил я засады, — разве не доходит
до тебя голос проклинающих? — изнемогающих под бременем зла? — дерзающих
бесплодно? — тоскующих бесконечно и страшно?
Некто, ограждающий входы. Я
слышу.
Анатэма (хохочет).
Имя! Назови имя! Освети путь дьяволу и человеку. Все в мире хочет добра
— и не знает, где найти его, все в мире хочет жизни — и встречает только
смерть. Имя! Назови имя добра, назови имя вечной жизни! Я жду.
Некто, ограждающий входы. Нет
имени у того, о чем ты спрашиваешь, Анатэма. Нет числа, которым можно исчислить, нет меры, которою можно измерить,
нет весов, которыми можно взвесить то, о чем ты спрашиваешь, Анатэма. Всякий, сказавший слово: любовь, — солгал.
Всякий, сказавший слово: разум, — солгал. И даже тот, кто произнес имя:
бог, — солгал ложью последней и страшной. Ибо нет числа — нет меры —
нет весов — нет имени у того, о чем ты спрашиваешь, Анатэма.
Анатэма. Куда мне идти?
Скажи.
Некто. Куда идешь.
Анатэма. Что мне делать?
Скажи.
Некто. Что делаешь.
Анатэма. Безмолвием ты говоришь
— пойму ли я язык безмолвия твоего? Скажи.
Некто. Никогда. Мое лицо
открыто — но ты его не видишь. Моя речь громка — но ты ее не слышишь.
Мои веления ясны — но ты их не знаешь, Анатэма.
И не увидишь никогда — и не услышишь никогда — и не узнаешь никогда,
Анатэма — несчастный дух, бессмертный в числах, вечно живой в мере и
весах, но еще не родившийся для жизни.
Анатэма (терзаясь).
Никогда?
Некто. Никогда.
Анатэма соскакивает с камня и мечется безумно, пожираемый тоскою.
Припадая к камням, он обнимает их нежно и отталкивает с гневом; стенает
горько. Обращает лицо свое к западу и востоку, северу и югу земли, потрясает
руками, как бы призывая ее к гневу и мести. Но безмолвны серые камни,
молчит запад и восток, молчит юг и север земли, и в грозной неподвижности,
тяжко опершись на меч, стоит Некто, ограждающий входы.
Анатэма. Восстань, земля!
Восстань, земля! И препояшься мечом, человек! Не будет мира между тобою
и небом, жилищем мрака и смерти становится земля, и князь тьмы воцаряется
над нею — отныне и навсегда. К тебе иду я, Давид. Твою печальную жизнь,
как камень из пращи, метну я в гордое небо — и дрогнут основы высоких
небес. Раб мой, Давид: твоими устами возвещу я правду о судьбе человека.
(Обращается к Некоему, ограждающему входы.) А ты!.. (Умолкает
стыдливо, смущенный безмолвием. Потягивается лениво, как бы от скуки,
и бормочет, но настолько громко, чтобы его слышал Некто.) Впрочем,
разве я не гуляю оттого, что мне нечего делать? Был здесь, а теперь
пойду туда, — разве мало путей у веселого дьявола, любящего здоровый
смех и беззаботную шутку. Шесть... это значит, что я приношу Давиду
богатство, которого он не ждал. Восемь... это значит, что Давид Лейзер
исцеляет больных и воскрешает мертвых. Двадцать — верно! Это значит...
Это значит, что мы с Давидом приходим благодарить, с Давидом Лейзером...
Я ухожу.
Анатэма удаляется.
Тишина. Безмолвны камни, безмолвны глухие врата, подавляющие землю
безмерной тяжестью своею, безмолвен застывший, окаменевший страж. Тишина.
Но не шаги ли Анатэмы разбудили тревожное, гулкое эхо? Раз, два — идет
кто-то тяжелый. Раз, два — грузно ступает кто-то тяжелый; шаг один,
а идущих много; молчит идущий — а уже дрожит тишина и зыблется безмолвие.
Мгновение звуковой тревоги, бессилия и трепетных порывов. Сразу загорается
безмолвие желтыми высокими огнями: то где-то внизу, в невидимой земной
дали меднозвонким, бунтующим криком кричат длинные трубы, которые несут
в высоко приподнятых руках: ибо к земле и небу обращен их призывный,
мятежный вопль. Раз, два — теперь уже ясно, что это движется толпа:
ее чудовищный голос, ее слитно-раздельные вопли, шумливая и бурная речь;
и на низинах ее, в лабиринте ломаных и темных переходов, зарождается
первый, отчетливый звук, скорее слово, скорее имя: «Да-а-ви-и-ид». Вычерчивается
резче, поднимается выше, и уже над головами плывет оно на крыльях медных
воплей, на тяжких ударах переступающих ног.
— Да-а-ви-и-д. Да-а-ви-ид. Да-а-ви-и-д.
Сливается в аккорды. Становится песней миллионов.
Завывают трубы — звоном звенят медные, хрипом хрипят уставшие — зовут.
Слышит ли их Некто, ограждающий входы? Покрылись стонами серые камни
— к ногам поднимаются страстные вопли — но неподвижен Страж, но безмолвен
Страж, и немы железные врата. Грохочет бездна.
Единым ударом, раскалывающим землю, обрывается рев медный и крик —
и из обломков, как ключ из скалы, разбитой молнией, выбивается нежная,
певуче-светлая мелодия.
Смолкает.
Безмолвие. Неподвижность. И ожидание — и ожидание.
Занавес
|
