|
ПЯТАЯ КАРТИНА
Высокая, строгая, несколько мрачная комната — кабинет Давида Лейзера в богатой
вилле, где он доживает последние дни. В комнате два больших окна: одно, напротив,
выходит на дорогу к городу; другое, в левой стене, выходит в сад. У этого окна
большой рабочий стол Давида, в беспорядке заваленный бумагами: тут и маленькие
листки с прошениями от бедных, записочки, наскоро сшитые длинные тетради; тут
и большие толстые книги, похожие на бухгалтерские. Под столом и возле него клочки
разорванных бумаг; распластавшись и подвернув под себя листы, похожая на крышу
дома, который разваливается, валяется корешком вверх огромная Библия в старинном
кожаном переплете. Несмотря на жару, в камине горят дрова — у Давида Лейзера
лихорадка, ему холодно.
Вечереет. Сквозь опущенные завесы в окна еще пробивается слабый сумеречный
свет, но в комнате уже темно. И только маленькая лампочка на столе выхватывает
из мрака белые пятна двух седых голов: Давида Лейзера и Анатэмы.
Давид сидит за столом. Давно не чесанные седые волосы и борода придают ему
дикий и страшный вид; лицо измучено, глаза открыты широко; схватившись обеими
руками за голову, он напряженно вглядывается сквозь большие очки-лупы в стальной
оправе в исчерченную карандашом бумагу, отбрасывает ее, хватается за другую,
судорожно перелистывает толстую книгу. И, держась рукою за спинку его кресла,
стоит над ним Анатэма. Он как будто
не замечает Давида — так он неподвижен, задумчив и строг. Шутки кончились, и,
как жнец перед жатвою, уходит он взором в тревожную безграничность полей. Окна
закрыты, но сквозь стекла и стены доносится сдержанный гул и отдельные вскрики.
И медленно нарастает он, колеблясь в силе и страстности: то призванные Давидом
осаждают жилище его. Молчание.
Давид. Оно распылилось, Нуллюс! Гора,
достигавшая неба, раскололась на камни, камни превратились в пыль, и ветер унес
ее — где же гора, Нуллюс? Где же миллионы, которые ты мне принес? Вот уже час
я ищу в бумагах копейку, одну только копейку, чтобы дать ее просящему, и ее
нет... Что это валяется там?
Анатэма. Библия.
Давид. Нет, нет, вон там, в бумагах?
Подай сюда. Это ведомость, которую, кажется, я еще не смотрел. Вот будет счастье,
Нуллюс! (Напряженно смотрит.) Нет, все перечеркнуто. Смотри, Нуллюс,
смотри: сто, потом пятьдесят, потом двадцать, — потом одна копейка. Но не могу
же я отнять у него копейку?
Анатэма. Шесть, восемь, двадцать
— верно.
Давид. Да нет же, Нуллюс: сто, пятьдесят,
двадцать — копейка. Оно распылилось, оно утекло сквозь пальцы, как вода. И уже
сухи пальцы — и мне холодно, Нуллюс!
Анатэма. Здесь жарко.
Давид. Я тебе говорю, Нуллюс, здесь
холодно. Подбрось поленьев в камин... Нет, погоди. — Сколько стоит полено?..
О, оно стоит много, отложи его, Нуллюс, — этот проклятый огонь пожирает дерево
так легко, как будто не знает он, что каждое полено — жизнь. Постой, Нуллюс...
у тебя прекрасная память, ты не забываешь ничего, как книга, — не помнишь ли
ты, сколько я назначил Абраму Хессину?
Анатэма. Сначала пятьсот.
Давид. Ну да, Нуллюс, — он же мой
старый друг, мы играли вместе! И для друга это совсем не много — пятьсот. Ну
да. конечно, он мой старый друг, и, наверно, я пожалел его и до конца оставил
ему больше, нежели другим, — ведь дружба такое нежное чувство, Нуллюс. Но нехорошо,
если из-за друга человек обижает чужих и далеких — у них нет друзей и защиты.
И мы урежем у Абрама Хессина, мы совсем немного урежем у Хессина... (Со страхом.)
Скажи, сколько теперь я назначил Абраму?
Анатэма. Одну копейку.
Давид. Этого не может быть! Скажи,
что ты ошибся! Пожалей меня и скажи, что ты ошибся, Нуллюс! Этого не может быть
— Абрам мой друг — мы с ним играли вместе. Ты понимаешь, что это значит, когда
дети играют вместе, а потом они вырастают и у них становятся седые бороды, и
вместе улыбаются они над минувшим. У тебя также седая борода, Нуллюс...
Анатэма. Да, у меня седая борода.
Ты назначил Абраму Хессину одну копейку.
Давид (хватает Анатэму
за руку, шепотом). Но она сказала, что ребенок умрет, Нуллюс, — что он уже
умирает. Пойми же меня, мой старый друг: мне необходимо иметь деньги. Ты такой
славный, ты (гладит ему руку) такой добрый, ты помнишь все, как книга,
— поищи еще немного.
Анатэма. Опомнись, Давид, тебе изменяет
разум. Уже двое суток ты сидишь за этим столом и ищешь то, чего нет. Выйди к
народу, который ждет тебя, скажи ему, что у тебя нет ничего, и отпусти.
Давид (гневно). Но
разве уже десять раз не выходил я к народу и не говорил им, что у меня нет ничего?
— Ушел ли хоть один из них? Они стоят и ждут, и тверды в горе своем, как камень,
настойчивы, как дитя у груди матери. Разве спрашивает дитя, есть ли в груди
матери молоко? Оно хватает сосцы зубами и рвет их беспощадно. Когда я говорю,
они молчат и слушают, как разумные; когда же умолкаю я — в них вселяется бес
отчаяния и нужды и вопит тысячью голосов. Не все ли я им отдал, Нуллюс? Не все
ли выплакал я слезы? Не всю ли кровь из сердца я отдал им? — Чего же они ждут.
Нуллюс? Чего они хотят от бедного еврея, который уже истощил свою жизнь?..
Анатэма. Они ждут чуда, Давид.
Давид (вставая, со страхом).
Молчи. Нуллюс, молчи — ты искушаешь бога. Кто я, чтобы творить чудеса? Опомнись,
Нуллюс. Могу ли я из одной копейки сделать две? Могу ли я подойти к горам и
сказать: горы земли, станьте горами хлеба и утолите голод голодных? Могу ли
я подойти к океану и сказать: море воды, соленой, как слезы, стань морем молока
и меда и утоли жажду жаждущих? Подумай, Нуллюс!
Анатэма. Ты видел слепых?
Давид. Только раз я осмелился поднять
глаза — но я видел странных серых людей, которым плюнул кто-то белым в глаза,
и они ощупывают воздух, как опасность, и земли боятся, как страха. Чего им надо,
Нуллюс?
Анатэма. Видел ли ты больных и увечных,
у которых не хватает членов, и они ползают по земле? Из-под земли выходят они,
как кровавый пот, — трудится ими земля.
Давид. Молчи, Нуллюс!
Анатэма. Видел ли ты людей, которых
жжет совесть: темно их лицо и как бы огнем опалено оно, а глаза окружены белым
кольцом и бегают по кругу, как бешеные кони? Видел ли ты людей, которые смотрят
прямо, а в руках имеют длинные посохи для измерения пути? — Это ищущие правды.
Давид. Я не смел глядеть больше.
Анатэма. Слышал ли ты голос земли,
Давид?
Входит Сура и боязливо приближается к Давиду.
Давид. Это ты, Сура? Затворяй двери
крепко, не оставляй щели за собою. Чего тебе надо, Сура?
Сура (со страхом и верою).
Разве не все еще готово, Давид? Поторопись же и выйди к народу: он уже устал
ждать, и многие боятся смерти. Отпусти этих, ибо идут новые, Давид, и уже скоро
не останется места, где бы мог стать человек. И уже истощилась вода в фонтанах,
и не несут из города хлеба, как ты приказал, Давид.
Давид (поднимая руки. с
ужасом). Проснись, Сура, лукавыми сетями опутал тебя сон, и безумием любви
отравлено сердце. Это я, Давид!.. (Со страхом.) И я не приказывал принести
хлеба.
Сура. Если еще не готово, Давид,
то они могут подождать. Но прикажи зажечь огни и дать постилок для женщин и
детей: ибо уже скоро наступит ночь и охолодеет земля. И прикажи дать детям молока
— они голодны. Там, вдали, мы слышали топот многочисленных ног: то не стада
ли коров и коз, у которых вымя отвисло от молока, гонят сюда по твоему приказу?
Давид (хрипло). О,
боже мой, боже!..
Анатэма (Суре тихо).
Уйдите, Сура: Давид молится. Не мешайте его молитве.
Сура так же боязливо и осторожно уходит.
Давид. Пощады! Пощады!
Гул за окнами утихает — затем сразу становится шумным и грозным: это Сура известила
народу, что необходимо ждать еще.
(Падая на колени.) Пощады! Пощады!
Анатэма (повелительно).
Встань, Давид! Будь мужем перед лицом великого страха. Не ты ли призвал их сюда?
Не ты ли голосом любви громко воззвал в безмолвие и тьму, где почивает неизреченный
ужас? И вот они пришли к тебе — север и юг, восток и запад, и четырьмя океанами
слез легли у ног твоих. Встань же, Давид! (Поднимает Давида.)
Давид. Что же мне делать, Нуллюс?
Анатэма. Скажи им правду.
Давид. Что же мне делать, Нуллюс?
Не взять ли мне веревку и, повесив на дереве, не удавиться ли мне, как тому,
кто предал однажды? Не предатель ли я, Нуллюс, зовущий, чтобы не дать, любящий,
чтобы погубить? Ой, как болит сердце!.. Ой, как болит сердце, Нуллюс! Ой, холодно
мне, как земле, покрытой льдом, а внутри ее жар и белый огонь. Ой, Нуллюс, —
видал ли ты белый огонь, на котором чернеет луна н солнце сгорает, как желтая
солома! (Мечется.) Ой, спрячь меня, Нуллюс. Нет ли темной комнаты, куда
не проник бы свет, нет ли таких крепких стен, где не слышал бы я этих голосов?
Куда зовут они меня? Я же старый, больной человек, я же не могу мучиться так
долго — у меня же самого были маленькие дети, н разве не умерли они? Как их
звали, Нуллюс? Я забыл. Кто этот, кого зовут Давид, радующий людей?
Анатэма. Так звали тебя, Давид Лейзер.
Ты обманут, Лейзер, ты обманут, как и я!
Давид (умоляя). Ой,
заступитесь же за меня, господин Нуллюс. Пойдите к ним и скажите громко, чтобы
все слышали: Давид Лейзер — старый больной человек, и у него нет ничего. Они
вас послушают, господин Нуллюс, у вас такой почтенный вид, и они уйдут по домам.
Анатэма. Так, так, Давид. Вот уже ты видишь правду и скоро скажешь
ее людям. Х-ха! Кто сказал, что Давид Лейзер может творить чудеса?
Давид (складывая руки).
Да, да, Нуллюс.
Анатэма. Кто смеет требовать от Лейзера
чудес, разве он не старый больной человек — смертный, как и все?
Давид. Да, да, Нуллюс, человек.
Анатэма. Не обманула ли Лейзера любовь?
Она сказала: я сделаю все — и только пыль подняла на дороге, как слепой ветер
из-за угла, который вырывается с шумом и ложится тихо... который слепит глаза
и тревожит сор. Так пойдите же к тому, кто дал Давиду любовь, и спросите его:
зачем ты обманул брата нашего Давида?
Давид. Да, да, Нуллюс! Зачем человеку
любовь, когда она бессильна? Зачем жизнь, если нет бессмертия?
Анатэма (быстро). Выйди
и скажи им это — они послушают тебя. Они поднимут свой голос к небу, и мы услышим
ответ неба, Давид! Скажи им правду, и ты поднимешь землю.
Давид. Я иду, Нуллюс! И я скажу им
правду, — я никогда не лгал. Открой двери, Нуллюс.
Анатэма поспешно распахивает дверь на балкон и почтительно пропускает Давида,
который идет, нахмурившись, поступью медленной и важной. Закрывает за Давидом
дверь. Мгновенный рев сменяется могильной тишиной, в которой невнятно и слабо
дрожит голос Давида. И в исступлении мечется по комнате Анатэма.
Анатэма. А! Ты не хотел слушать меня
— так послушай же их. А! Ты заставлял меня ползать на брюхе, как собаку. Ты
не позволял мне заглянуть даже в щель!.. Ты молчанием смеялся надо мною!.. Неподвижностью
убивал меня. Так слушай же — и возрази, если можешь. Это не дьявол говорит с
тобою, это не сын зари возвышает свой смелый голос — это человек, это твой любимый
сын, твоя забота, твоя любовь, твоя нежность и гордая надежда... извивается
под твоею пятою, как червь. Ну? Молчишь? Солги ему громом, молниями обмани его,
как смеет смотреть он в небо? Пусть как Анатэма... (Ноет.) Бедный, обиженный
Анатэма, который ползает на брюхе, как собака... (Яростно.) Пусть снова
уползет человек в свою темную нору, сгинет в безмолвии, схоронится во мраке,
где почивает неизреченный ужас!
За окнами снова многоголосый рев.
Слышишь? (Насмешливо.) Это не я. Это — они. Шесть, восемь, двадцать
— верно. У дьявола всегда верно...
Распахивается дверь, и вбегает Давид, охваченный ужасом. За ним волною врывается крик. Давид запирает
дверь и придерживает ее плечом.
Давид. Помогите, Нуллюс! Они сейчас
ворвутся сюда — дверь такая непрочная, они сломают ее.
Анатэма. Что они говорят?
Давид. Они не верят, Нуллюс. Они
требуют чуда. Но разве мертвые кричат? — Я видел мертвых, которых принесли они.
Анатэма (яростно).
Тогда солги им, еврей!
Давид отходит от двери и говорит таинственно в смущении и страхе.
Давид. Вы знаете, Нуллюс, со мною
что-то делается: у меня нет ничего, но вот вышел я к ним, но вот-увидел я их
и вдруг почувствовал, что это неправда — у меня есть что-то. И говорю — а сам
не верю, говорю — а сам стою с ними и кричу против себя и требую яростно. Устами
я отрекаюсь, а сердцем обещаю, а глазами кричу: да, да, да. — Что же делать,
Нуллюс? Скажите, вы знаете наверное: у меня нет ничего?
Анатэма улыбается. За дверью справа голос Суры и стук.
Сура. Впустите меня, Давид.
Давид. О, не открывайте дверь, Нуллюс.
Анатэма. Это жена твоя, Сура. (Отворяет.)
Входит Сура, ведя за руку бедную женщину, у которой что-то на руках.
Сура (кротко). Простите,
Давид. Но эта женщина говорит, что она больше не может ждать. Она говорит,
что если вы помедлите еще немного, то она не узнает в воскресшем своего ребенка.
Если вам нужно знать имя — то его звали Мойше, маленький Мойше. Он черненький
— я смотрела.
Женщина (падая на колени).
Простите, Давид, что я отнимаю очередь у людей. Но там есть, которые умерли
недавно, а я уже три дня и три ночи несу его на груди. Может быть, вам нужно
на него взглянуть? Тогда я открою — ведь я не обманываю вас, Давид.
Сура. Я уже смотрела, Давид. Она мне давала его подержать. Она очень устала, Давид.
Простерши руки ладонями вперед, Давид медленно отступает, пока не натыкается
на стену. Так и остается с протянутыми руками.
Давид. Пощады! Пощады!
Обе женщины ждут терпеливо.
Что же мне делать? Я изнемогаю, о, боже, Нуллюс, скажите им, что я не воскрешаю
мертвых.
Женщина. Я умоляю вас, Давид. Разве я прошу у вас, чтобы вы вернули жизнь старому человеку, который
уже много жил и заслужил смерть дурными делами? Разве я не понимаю, кого можно
воскрешать и кого нельзя? Но, может быть, вам трудно, потому что он умер так
давно? — Я не знала этого, — простите меня, но я же обещала ему, когда он умирал:
— не бойся, Мойше, умирать — Давид, радующий людей, вернет тебе твою маленькую
жизнь.
Давид. Покажи мне его. (Смотрит,
качая головой, и плачет тихонько, вытираясь красным платком; и доверчиво, опершись
на его плечо, смотрит Сура.)
Сура. Сколько ему лет?
Женщина. Два года, уже третий.
Давид оборачивает к Анатэме заплаканное, почти безумное лицо и говорит чужим
голосом.
Давид. Не попробовать ли мне, Нуллюс?
(Но вдруг сгибается и кричит хрипло.) Адэной!.. Адэной!.. Прочь отсюда!
Прочь! Тебя прислал дьявол. Да скажите же им, Нуллюс, что я не воскрешаю мертвых.
Они смеяться надо мною пришли! Смотрите, вон они Хохочут обе. Прочь отсюда!
Прочь!
Анатэма (Суре тихо).
Уходите, Сура, и уведите женщину. Давид еще не совсем готов.
Сура (шепотом). Я проведу
ее к себе. Тогда скажите Давиду, что она в моей комнате. (К женщине.)
Пойдемте, женщина, — Давид еще не совсем готов.
Уходят. Давид в изнеможении садится на кресло и бессильно опускает седую голову.
Тихонько причитает что-то.
Анатэма. Они ушли, Давид. Вы слышите, они ушли. Давид. Вы видели, Нуллюс: это был мертвый младенец?
Ай-ай-ай-ай, это был мертвый, мертвый, мертвый младенец. Мойше... Ну да, Мойше,
черненький; мы его смотрели... (Громко, в тоске и отчаянии.) Что же мне
делать? Научите меня, Нуллюс.
Анатэма (быстро). Бежать.
Прислушивается к тому, что делается за окном, утвердительно кивает головой
и медленно, с осторожностью заговорщика приближается к Давиду; и со сложенными
молитвенно руками, с растерянно-доверчивой улыбкою ждет его приближения Давид. Спина его по-стариковски согнута, он часто
вынимает свой красный платок, но не знает, что с ним делать.
(Горячим шепотом.) Бежать, Давид, бежать.
Давид (радостно). Да,
да, Нуллюс, — бежать.
Анатэма. Я спрячу тебя в темной комнате,
которой никто не знает, а когда они уснут, утомленные ожиданием и голодом, я
проведу тебя среди спящих — и спасу тебя.
Давид (радостно). Да,
да, спаси меня.
Анатэма. А они будут ждать! Спящие,
они будут ждать и грезить грезами великого ожидания, — а тебя уже нет!
Давид (радостно кивая головой).
А меня уже нет, Нуллюс. Я уже убежал, Нуллюс. (Хохочет.)
Анатэма (хохочет).
А тебя уже нет! Ты уже убежал! Пусть же тогда поговорят они с небом.
Смотрят друг на друга и хохочут.
(Дружески.) Так подожди меня, Давид. Я сейчас выйду и посмотрю: свободен ли дом.
Ведь они такие безумцы!
Давид. Да, да, посмотри. Ведь они
такие безумцы! А я пока приготовлюсь, Нуллюс... Но, прошу тебя, не оставляй
меня долго одного.
Анатэма выходит. Давид осторожно, на цыпочках подходит к окну и хочет заглянуть,
но не решается; идет к столу — но пугается разбросанных бумаг и, стараясь не
наступить ни на одну из них, словно танцуя среди мечей, пробирается к углу,
где висит его платье; торопливо, путая одежду, начинает одеваться. Долго не
знает, что делать ему с бородою, и, догадавшись, начинает запихивать ее за борты
сюртука, скрывать под сюртуком.
(Бормочет.) Ну да. Нужно спрятать бороду. Все дети знают мою бороду.
Но только зачем они не вырвали ее? Так, так, борода... Но какой черный сюртук!
Ничего, ничего, ты ее спрячешь. Так, так. У Розы было зеркало... Но Роза убежала,
а Наум тоже умер, а Сура... Ах, ну что же не идет Нуллюс? Разве он не слышит,
как они кричат?..
В дверях осторожный стук.
(Испуганно.) Кто там? Давида Лейзера здесь нет.
Анатэма. Это я, Давид, впусти. (Входит.)
Давид. Ну как, Нуллюс? — не правда
ли, меня совсем нельзя узнать?
Анатэма. Очень хорошо, Давид. Но только я не знаю, как мы выйдем: Сура весь дом наполнила гостями:
во всех комнатах, где я ни был, вас с приятною улыбкой ждут слепые, увечные;
есть и умирающие, есть и совсем мертвые, Давид. Ваша Сура великолепная женщина, но она слишком хозяйка, Давид, и намерена
сделать прекрасное хозяйство из чудес.
Давид. Но она не смеет, Нуллюс!
Анатэма. Многие уже спят у ваших
дверей и улыбаются во сне — самоуверенные счастливцы, сумевшие опередить других...
А в саду и во дворе...
Давид (со страхом).
Что еще во дворе?
Анатэма. Тише, Давид. Смотрите и слушайте.
Гасит в комнате огонь и затем раздергивает драпри: четырехугольники окон наливаются
дымно-красным, клубящимся светом; в комнате темно, — но все белое: голова Давида,
разбросанные листки бумаги, окрашенные слабым кровяным цветом.
И уродливые, дымно-багровые тени безмолвно движутся по потолку; машут руками,
сталкиваются, вдруг сплетаются в длинную вереницу, не то бегут быстро, не то
предаются дикому и страшному танцу. А из глубокой дали приносится новый, еще
не слышанный гул, — если бы море вышло из берегов и двинулось на сушу, то так
бы грохотало оно: сдержанно, неотвратимо и грозно.
Давид (испуганно, шепотом).
Что это за огонь, Нуллюс? Мне страшно.
Анатэма (также шепотом).
Ночь холодна, и они зажгли костры. Сура сказала, что ждать еще долго, и они
приняли меры.
Давид. Откуда они взяли дерево?
Анатэма. Что-нибудь сломали. Сура
сказала, что ты приказал развести костры, и они покорно жгут дерево, какое есть...
А там, Давид, дальше, еще дальше...
Давид (в отчаянии).
Что, Нуллюс? Что может быть еще дальше, еще дальше?
Анатэма. Не знаю, Давид. Но из верхнего окна, открытого широко,
я слышал как бы рев океана в час прибоя, когда дрожат от боли скалы; как бы
рев медных труб слышал я, Давид, — они кричат к небу и к вам и зовут вас...
Вы слышите?
В сдержанном гуле и хаосе звуков как бы вычерчивается протяжно и долго:
Да-а-ви-и-д, Да-а-ви-и-д, Д-а-а-ви-и-д.
Давид. Я слышу свое имя. Кто это?
Чего им надо?
Анатэма. Не знаю. Быть может, они
хотят венчать тебя на царство.
Давид. Меня?
Анатэма. Тебя, Давид Лейзер. Быть
может, они несут могущество и власть — и силу творить чудеса, — не хочешь ли
стать их богом, Давид? Смотри и слушай. (Распахивает окна.)
И сразу в клубах огненного дыма победной и сильной волной вливается отдаленная
музыка — медный крик многочисленных труб, которые несут в высоко приподнятых
руках, ибо к земле и небу обращен их призывный вопль. Смолкают трубы. Топот
движущихся полчищ, призывный вопль бесчисленных голосов: Да-а-ви-и-д, Да-а-ви-и-д
— переходит в аккорды, становится песней. И снова трубы. И снова настойчивый,
грозный и властный призыв: Да-а-ви-и-д, Да-а-ви-и-д.
При первых звуках труб Давид, пошатнувшись, прижался к стене; затем шаг за
шагом — все смелее — все быстрее — все прямее он подвигается к окну. Взглядывает
— и, оттолкнув Анатэму, протягивает обе руки навстречу бедным земли.
Давид (зовет). Сюда!
Сюда! Ко мне. Я здесь. Я с вами.
Анатэма (изумленно).
Что? Ты их зовешь? — Ты — их — зовешь? Опомнись, Лейзер!
Давид (гневно). Молчи
— ты не понимаешь! Мы люди, и мы пойдем вместе! (Восторженно.) И мы пойдем
вместе! Сюда, братья, сюда. Смотри, Нуллюс, — они подняли головы, они смотрят,
они услышали. Сюда, сюда!
Анатэма. Ты будешь творить чудеса?
Давид (гневно). Молчи
— ты чужой. Ты говоришь, как враг бога и людей. Ты не знаешь ни жалости, ни
пощады. Мы истомились, мы устали — и уже мертвые устали ждать. Сюда — и мы пойдем
вместе. Сюда!
Анатэма (вглядываясь).
Не слепые ли указывают им путь?
Давид. Кому же надо зрение, как не
слепым? Сюда, слепые!
Анатэма (вглядываясь).
Не безногие ли бороздят дорогу и глотают пыль?
Давид. Кому же дорога, как не безногим?
Сюда, увечные!
Анатэма (вглядываясь).
Не мертвых ли несут они на носилках, покачиваясь мерно? Всмотрись, Давид, и
осмелься сказать: сюда, ко мне. Я тот, кто воскрешает мертвых...
Давид (терзаясь). Ты
не знаешь любви, Нуллюс.
Анатэма. Я тот, кто возвращает зрение
слепым! (В окно, громко.) Сюда! Народы земли, взыскующие бога, стекитесь
все к ногам Давида — он здесь!
Давид. Тише.
Анатэма. Эй, сюда! Тоскующие матери
— отцы, потерявшие рассудок от горя — братья и сестры, в корчах голода пожирающие
друг друга... сюда, к Давиду, радующему людей.
Давид (хватая его за плечо).
Вы с ума сошли, Нуллюс. Они могут услышать и ворваться сюда — что вы делаете,
вы подумайте, Нуллюс!
Анатэма (кричит). Вас
зовет Давид!
Давид (с силой оттаскивая
его от окна). Молчи! Я задушу тебя, если ты крикнешь хоть слово — собака!
Анатэма (вырываясь).
Ты глуп, как человек: когда я зову бежать, ты проклинаешь меня. Когда зову любить
— ты меня душишь. (Презрительно.) Человек!
Давид (дряхлея). Ой,
не губите же меня, господин Нуллюс. Ой, простите же меня, если я разгневал вас,
старый глупый человек, потерявший память. Но ведь я же не могу — я не могу творить
чудес!
Анатэма. Бежим...
Давид. Да, да, бежим. (С недоверием.)
Но куда? Куда хотите вести меня, Нуллюс? Разве есть место на земле, где не было
бы... (терзаясь) бога?
Анатэма. Я к богу поведу тебя!
Давид. Я не хочу. Что скажет мне
бог? И что я отвечу богу? И подумайте, Нуллюс, разве я могу теперь хоть что-нибудь
ответить богу?
Анатэма. Я поведу тебя в пустыню.
Мы оставим здесь этих злых и порочных людей, одержимых чесоткою страданий и
заваливающих столбы и ограды, как свиньи, которые чешутся.
Давид (нерешительно).
Но они же люди, Нуллюс.
Анатэма. Откажись от них и чистый
стань в пустыне перед лицом бога. Пусть камень будет твоим ложем, пусть воющий
шакал станет другом твоим, пусть только небо и песок услышат покаянные стоны
Давида — ни одного пятнышка чужого греха не выступит на чистом снеге его души.
Кто остается с прокаженными, тот сам заболевает проказою — и только в одиночестве
узришь ты бога. В пустыню, Давид, в пустыню.
Давид. Я буду молиться!
Анатэма. Ты будешь молиться.
Давид. Я изнурю тело постом!
Анатэма. Ты изнуришь тело постом.
Давид. Я посыплю голову пеплом!
Анатэма. Зачем? Так делают несчастные.
Ты же будешь счастлив, Давид, в безгрешности твоей. В пустыню, Давид, в пустыню!
Давид. В пустыню, Нуллюс, в пустыню!
Анатэма (поспешно).
Бежим. Есть подвал, о котором никто не знает. Там валяются старые бочки и пахнет
вином, и я спрячу тебя. А когда они уснут...
Давид. В пустыню! В пустыню!
Поспешно убегают. В комнате беспорядок и тишина. А в открытое окно, призывая,
вновь несется крик медных труб, стоны и вопли поднявшейся земли: Да-а-ви-и-д!
И, подогнув листы, как дом, который разваливается, корешком вверх лежит Библия.
Медленно опускается занавес.
|
