|
ТРЕТЬЯ КАРТИНА
Давид Лейзер живет богато. По настоянию жены и детей он нанял богатую виллу
на берегу моря, завел многочисленную прислугу, лошадей и экипажи. Анатэма, под
тем предлогом, что его утомила адвокатская практика, устроился у Давида личным
секретарем. К Розе ходят учителя и учительницы, дают ей уроки языков и хорошего
тона, к Науму же, который окончательно разболелся и уже близок к смерти, ходит,
по его желанию, только один учитель танцев. Деньги из Америки еще не получены,
но Давиду Лейзеру, миллионеру, открыт широкий кредит — впрочем, больше на вещи
и товар, чем на наличные деньги, которых несколько не хватает.
Сцена представляет собою богатую залу, отделанную белым мрамором, с огромными
итальянскими окнами и выходом на веранду. Полдень. За раскрытыми окнами видны
полутропические растения, и глубоко синеет море; в одно из окон открывается
вид на город. У стола сидит Давид Лейзер, очень мрачный. Несколько поодаль
на диване расположилась Сура, одета
богато, но безвкусно, и смотрит, как Наум учится танцевать. Наум очень бледен,
кашляет и почти шатается от слабости, особенно если, по правилам танца, ему
приходится стоять на одной ноге, но учится настойчиво; одет весьма элегантно,
только необычайно пестрый жилет ярких цветов да такой же галстук несколько портят
впечатление. Вокруг Наума вертится, балансируя, приседая, учитель танцев со скрипкою и смычком в руках,
— человек изящества и легкости необыкновенных; белый жилет, лакированные туфли,
смокинг. И на все это, с видом печальным и укоризненным, смотрит Анатэма, стоящий у входа.
Учитель. Раз-два-три, раз-два-три!
Сура. Смотри, Давид, смотри, как
удается нашему Науму танец. Я бы ни за что не сумела так прыгать — бедный мальчик!
Давид. Я вижу.
Учитель. Мосье Наум очень талантлив.
Прошу вас... раз-два-три, раз-два-три! Позвольте, позвольте, немножко не так!
Па нужно делать отчетливей, изящно округляя жест правой ногой. Вот так — вот
так. (Показывает.) Танцы, мадам Лейзер, совсем как математика, тут нужен
циркуль!
Сура. Ты слышишь, Давид?
Давид. Слышу.
Учитель. Прошу вас, мосье Наум.
Раз-два-три, раз-два-три! (Играет на скрипке.)
Наум (задыхаясь.) Раз-два-три!
Раз-два-три! (Кружится и вдруг почти падает. Останавливается с лицом измученным
и бескровным и смотрит омертвело — его душит кашель. Откашлявшись, продолжает.)
Раз-два-три!
Учитель. Так, так, мосье Наум. Больше
изящества, больше изящества, умоляю вас! Раз-два-три! (Играет.)
Анатэма осторожно подходит к Суре и говорит, сдерживая голос, но настолько
громко, чтобы его слышал Давид.
Анатэма. Не кажется ли вам, госпожа
Лейзер, что Наум несколько утомлен? Этот учитель танцев не знает жалости.
Давид (оборачиваясь).
Да, довольно. Ты, Сура, готова замучить юношу.
Сура (растерянно).
Да при чем же я тут, Давид, разве я не вижу, что он устал, — но он сам хочет
танцевать. Наум, Наум!
Давид. Довольно, Наум. Отдохни.
Наум (задыхаясь). Я
хочу танцевать. (Останавливается и истерически топает ногою.) Почему
мне не позволяют танцевать? — или все хотят, чтобы я скорее умер?
Сура. Ты еще поживешь, Наум, ты еще
поживешь.
Наум (почти плача).
Почему мне не позволяют танцевать? Я хочу танцевать. Я довольно добывал кредит,
я хочу веселиться. Разве я старик, чтобы лежать на постели и кашлять. Кашлять,
кашлять! (Кашляет и плачет одновременно.)
Анатэма что-то шепчет учителю танцев, и тот, изящно подняв плечи в знак соболезнования,
утвердительно кивает головой и собирается уходить.
Учитель. До завтра, мосье Наум.
Я боюсь, что наш урок несколько затянулся.
Наум. Завтра... непременно приходите!
Вы слышите? Я хочу танцевать.
Учитель уходит, раскланиваясь. Наум молодцеватой походкой идет за ним.
Наум. Завтра же непременно, вы слышите?
Непременно!
Уходят.
Анатэма. О чем вы задумались, Давид?
Позвольте мне быть не только вашим личным секретарем, — хотя я горжусь этой
честью, — но и вашим другом. С тех пор, как получены деньги, вас угнетает темная
печаль, и мне больно глядеть на вас.
Давид. Чему же мне радоваться, Нуллюс?
Сура. А Роза? Не греши перед богом,
Давид, — не на ее ли красоте и молодости отдыхают наши глаза? Прежде даже тихая
луна не смела взглянуть на нее, звезда звезде не смела о ней шепнуть, — а теперь
она едет в коляске, и все смотрят на нее, и всадники скачут за нею. Вы подумайте,
Нуллюс, — всадники скачут за нею.
Давид. А Наум?
Сура. Так что же Наум? Он давно болен,
ты знаешь это, и смерть на мягкой постели не хуже, чем смерть на мостовой. А
может быть, он еще поживет, он еще поживет. (Плачет.) Давид, там во дворе
тебя ожидают Абрам Хессин и девочка от Сонки.
Давид (угрюмо). Что
им надо, денег? Дай им, Сура, несколько грошей и отпусти их.
Сура. В конце концов они вытянут
у нас все деньги, Нуллюс. Я уже второй раз даю Хессину. Он как песок, и сколько
в него ни лить воды, он всегда будет сух и жаден.
Давид. Пустяки, денег у нас слишком
много.
Сура. Но мне тяжело смотреть на людей,
Нуллюс. С тех пор, как вы принесли нам это богатство...
Анатэма. Которое вы заслужили вашими
страданиями, Лейзер.
Давид. С тех пор люди так нехорошо
изменились. Вы любите, когда вам кланяются слишком низко, Нуллюс? А я не люблю
— люди не собаки, чтобы ползать на брюхе. А вы любите, Нуллюс, когда люди вам
говорят, что вы самый мудрый, самый великодушный, самый лучший из живущих —
в то время, как вы обыкновенный старый еврей, каких много. Я не люблю, Нуллюс:
для сынов бога правды и милости непристойно говорить ложь, даже умирая от жестокостей
правды.
Анатэма (задумчиво).
Богатство — страшная сила, Лейзер. Никто не спрашивает вас о том, откуда у вас
деньги: они видят могущество ваше и поклоняются ему.
Давид. Могущество? А Наум? А я сам,
Нуллюс? — Могу ли я за все деньги купить хоть один день здоровья и жизни?
Анатэма. Вы выглядите значительно
свежее.
Давид (усмехаясь мрачно).
Да? Не взять ли и мне учителя танцев, — посоветуйте, Нуллюс.
Сура. Не забывай же Розу, отец. Разве
скрывать красоту лица — не великий грех перед господом? На радость и услаждение
взорам дается она, в красоте лица являет красоту свою сам бог, и не на бога
ли ежедневно поднимали мы руку, когда углем и сажею пятнали лицо нашей Розы,
страшилищем и тоскою для взоров делали ее.
Давид. Красота вянет. Все умирает,
Сура.
Сура. Но и лилия вянет, и умирает
нарцисс, осыпаются лепестки желтой розы, — захочешь ли ты, Давид, потоптать
все цветы и желтую розу осквернить хулою? Не сомневайся, Давид: справедливый
бог дал тебе богатство — и ты, который был в несчастии так тверд, что ни разу
не похулил бога, станешь ли слаб в счастии?
Анатэма. Совершенно справедливо,
госпожа Лейзер. У Розы уже столько женихов, что ей стоит только выбирать.
Давид (вставая, гневно).
Я не отдам им Розу!
Сура. Ну что ты, Давид.
Давид. Я не отдам им Розу! Собаки,
которые хотят лакать из золотого блюда, — я выгоню собак!
Входит Роза. Одета она богато, но
просто и без излишеств; немного бледна она, утомлена слегка, но очень красива
— кажется, что от нее тянутся лунные тени и лучи. И говорить и двигаться она
старается красиво, внимательно следит за собою, но минутами срывается — становится
груба, криклива. И мучится этим. Розу сопровождают двое господ
в костюмах для верховой езды. Тот из них, что постарше, очень бледен и хмурится
мрачно и злобно. И, прижимаясь к Розе, точно ища защиты у ее молодости, силы
и красоты, слабо плетется Наум.
(Довольно громко.) Сура — женихи!
Сура (машет рукой).
Ах, да замолчи же, Давид.
Роза (небрежно целуя мать).
Как я устала, мама. Здравствуй, отец.
Сура. Береги себя. Розочка: нельзя
заниматься так много. (К господину, который постарше.) Хоть вы скажите
ей, что нельзя так много работать — зачем ей теперь работа?
Молодой господин (тихо). На вашу дочь нужно
молиться, госпожа Лейзер. Скоро ей воздвигнут храм.
Господин постарше (усмехаясь). А при храме —
кладбище. При храмах, госпожа Лейзер, всегда существуют кладбища.
Роза. До свидания. Я устала. Если
вы свободны, то приезжайте завтра утром, — может быть, я опять поеду с вами.
Господин постарше (пожимая плечами). Свободны?
О, да, конечно, мы вполне свободны. (Резко.) До свидания!
Второй (со вздохом). До свидания!
Уходят.
Сура (беспокойно).
Розочка, ты, кажется, его обидела. Зачем ты так?
Роза. Ничего, мама.
Анатэма (Давиду). Ну,
это еще не женихи, Давид!
Давид хмуро смеется. Анатэма же, не выдержав характера, подлетает к Розе и
предлагает ей руку. Ведет ее в полуплясе, весело насвистывая тот же мотив, что
и шарманка.
Ах, Роза, если бы не мои годы (насвистывает) и не болезни (насвистывает),
я был бы первым претендентом на вашу руку.
Роза (смеясь, надменно).
Лучше болезни, чем смерть.
Давид. А вы очень веселый человек,
Нуллюс.
Анатэма (насвистывая).
Отсутствие богатства и спокойная совесть, Давид, спокойная совесть. Мне нечего
делать, и я гуляю под ручку. Так вы говорите — смерть, Роза?
Роза. Попробуйте.
Анатэма (останавливаясь).
А вы и в самом деле красивы. Роза! (Задумчиво.) А что если... если...
но нет: долг выше всего. Послушайте меня, Роза: не отдавайте себя меньше, чем
князю, хотя бы и князю тьмы!
Наум. Розочка, зачем же ты отошла
от меня? Мне холодно, когда ты не держишь меня за руку. Держи меня за руку,
Розочка.
Роза (колеблясь). Но
я должна переодеться, Наум.
Наум. Я провожу тебя до спальни.
Ты знаешь, сегодня я опять танцевал, и очень хорошо, знаешь ли? Я теперь уже
не так задыхаюсь. (С чувством обожания и легкой зависти.) Какая
ты красавица, Розочка!
Сура. Подожди, Розочка, я сама расчешу
тебе волосы. Ты позволишь?
Роза. Вы плохо делаете это, мама;
вы больше целуете, чем расчесываете, — волосы путаются от поцелуев.
Давид. Ты отвечаешь матери, Роза.
Роза (останавливаясь).
За что ты ненавидишь мою красоту, отец?
Давид. Прежде я любил твою красоту,
Роза.
Сура (возмущенно).
Ну что ты говоришь, Давид!
Давид. Да, Сура. Я люблю жемчуг, пока он на дне моря;
когда же его вынимают, он становится кровью, — и тогда я не люблю жемчуга, Сура.
Роза. За что ты ненавидишь мою красоту,
отец? Ты знаешь ли, что сделала бы другая девушка на моем месте: она сошла бы
с ума и завертелась бы по земле, как собака, которая проглотила булавку. А что
делаю я? Я учусь, отец. Дни и ночи я учусь, отец. (В сильном волнении.)
Ведь я не умею ничего. Я не умею говорить, я даже ходить не умею — ведь я горблюсь,
я горблюсь при ходьбе!
Сура. Это неправда, Роза.
Роза (волнуясь). Вот
я забылась немного — и я уже кричу, каркаю хрипло, как простуженная ворона.
Я хочу быть красивой, я должна быть красивой, — я только за этим и родилась.
Ты смеешься? Напрасно. Ты знаешь ли, что твоя дочь будет герцогиней — принцессой?
К моей короне я хочу добавить и скипетр.
Анатэма. Ого!
Те трое уходят. Давид, выждав их уход, гневно вскакивает с места и быстро ходит
по комнате.
Давид. Какая комедия! Какая комедия,
Нуллюс! Вчера она просила у неба селедку, а сегодня ей мало короны. Завтра же
она отнимет престол у сатаны и сядет на него, Нуллюс, и будет сидеть крепко!
Какая комедия!
Анатэма уже изменил свой вид: он строг и мрачен.
Анатэма. Нет, это трагедия, Давид
Лейзер.
Давид. Комедия, Нуллюс, комедия —
разве ты не слышишь во всем этом смеха сатаны? (Показывая рукой на дверь.)
Ты видел труп, который танцует, — каждое утро я вижу его.
Анатэма. Разве Наум так опасен?
Давид. Опасен? Три доктора, три важных
господина, Нуллюс, смотрели его вчера и сказали мне тихонько, что через месяц
Наум умрет, что сейчас он уже труп больше, чем наполовину, — не сон ли это,
Нуллюс? Не смех ли это сатаны?
Анатэма. А что они сказали о вашем
здоровье, Давид?
Давид. Я не стал их спрашивать. Я
не хочу, чтобы мне сказали: вы можете также прыгать под музыку, Давид.
Как вам это нравится, Нуллюс: два трупа, танцующих в белой мраморной
комнате? (Смеется мрачно и зло.)
Анатэма. Вы меня пугаете, мой друг.
Что делается в вашей душе?
Давид. Не касайтесь моей души, Нуллюс,
— в ней ужас. (Хватается руками за голову.) Ах, что же мне делать, что
же мне делать? Я один во всем мире.
Анатэма. Что с вами, Давид? Успокойтесь...
Давид (останавливаясь перед
Анатэмой с ужасом). Смерть, Нуллюс, смерть! Вы принесли нам смерть. Не был
ли я безгласен перед смертью? Не ждал ли я ее, как друга? Но вот вы принесли
богатство — и я хочу танцевать. Я хочу танцевать, а смерть хватает меня за сердце;
я хочу есть, ибо в самые кости мои вошел голод, — а старый желудок извергает
пищу обратно; я хочу смеяться, — а лицо мое плачет, а глаза мои слезятся, а
душа моя воет от смертельного страха. В костях моих голод, и уже в крови моей
яд — нет мне спасения: постигла смерть! (Тоскует.)
Анатэма (многозначительно).
Вас ждут бедные, Давид.
Давид. Ну так что же?
Анатэма. Вас ждут бедные, Давид.
Давид. Бедные всегда ждут.
Анатэма (строго). Теперь
я вижу, что ты действительно погиб, Давид.Тебя покинул бог.
Давид останавливается и смотрит изумленно и гневно. Анатэма, надменно закинув
голову, спокойно и строго выдерживает его взгляд. Молчание.
Давид. Это мне вы говорите, Нуллюс?
Анатэма. Да, это вам я говорю, Давид
Лейзер. Будьте осторожны, Давид Лейзер, — вы во власти сатаны.
Давид (пугаясь). Мой
друг Нуллюс, вы пугаете меня; чем заслужил я ваш гнев и эти жестокие и страшные
слова? Вы всегда так хорошо относились ко мне и к моим детям... Ваши волосы
так же седы, как и мои, в чертах ваших я давно уже заметил скрытую муку и...
я уважаю вас, Нуллюс! Зачем же вы молчите? Какой-то страшный огонь горит в ваших
глазах, — кто вы, Нуллюс? Но вы молчите... Нет, нет, не опускайте глаз, мне
еще страшней, когда опущены они: тогда на вашем челе проступают огненные письмена
какой-то смутной, какой-то страшной — смертельной правды!
Анатэма (нежно). Давид!
Давид (радостно). Ты
заговорил, Нуллюс?
Анатэма. Молчи и слушай меня. От
безумия я верну тебя к разуму, от смерти — к жизни.
Давид. Молчу и слушаю.
Анатэма. Твое безумие в том, Давид
Лейзер, что ты всю жизнь искал бога, а когда бог пришел к тебе — ты сказал:
я тебя не знаю. Твоя смерть в том, Давид Лейзер, что, ослепленный несчастиями,
как лошадь, которая в темноте вертит круг свой, ты не увидел людей и одинок
остался среди них, со своею болезнью и богатством своим. Там во дворе тебя ждет
жизнь, а ты, слепец, закрываешь перед нею двери. Танцуй, Давид, танцуй, — смерть
подняла смычок и ждет тебя! Больше грации, Давид Лейзер, больше грации, ловчее
закругляйте па!
Давид. Что ты хочешь от меня?
Анатэма. Верни богу, что дал тебе
бог.
Давид (мрачно). А разве
что-нибудь дал мне бог?
Анатэма. Каждый рубль в твоем кармане
— это нож, который ты вонзаешь в сердце голодного. Раздай имение нищим, дай
хлеб голодным — и ты победишь смерть.
Давид. Корки хлеба не дали Давиду,
когда он был голоден, — их ли сытостью насыщу свой голод, который в костях?
Анатэма. В них будешь сыт.
Давид. Верну ли здоровье и силу?
Анатэма. В них будешь силен.
Давид. Изгоню ли смерть, которая
уже в крови жидкой, как вода, которая уже в венах и жилах моих, твердых, как
высохшие канаты? Верну ли жизнь?
Анатэма. Их жизнью умножишь твою
жизнь. Сейчас у тебя одно сердце, Давид, — у тебя станут миллионы сердец.
Давид. Но я умру.
Анатэма. Нет, ты будешь бессмертен.
Давид в ужасе отступает.
Давид. Страшное слово произнесли
твои уста. Кто ты, что смеешь обещать бессмертие, — не в руке ли бога и жизнь
и смерть человека?
Анатэма. Бог сказал: жизнью жизнь
восстанови.
Давид. Но люди злы и порочны, и голодный
ближе к богу, чем сытый.
Анатэма. Вспомни Ханну и Вениамина...
Давид. Молчи!
Анатэма. Вспомни Рафаила и маленького
Мойше...
Давид (в тоске). Молчи,
молчи!
Анатэма. Вспомни своих маленьких
птичек, умерших на холодных ветвях зимы...
Давид горько плачет.
Когда звенит жаворонок в голубом небе, скажешь ли ты ему: молчи, маленькая
птица, — богу не нужна твоя песнь? И не дашь ли ты ему зерна, когда он голоден?
И не укроешь ли на груди от мороза, чтобы тепло ему было и мог бы он сохранить
свой голос до весны? Кто же ты, несчастный, не жалеющий птиц и детей отдающий
ненастью? Вспомни, как умирал твой маленький Мойше. Вспомни, Давид, и скажи:
люди порочны и злы и недостойны милости моей.
Как бы под страшною тяжестью Давид подгибает колена и поднимает руки, словно
зашитая голову от удара с неба. Хрипит.
Давид. Адэной, Адэной!
Анатэма, сложив руки на груди, молча смотрит на него. Он мрачен.
Пощады! Пощады!
Анатэма (быстро). Давид,
бедные ждут тебя. Они сейчас уйдут.
Давид. Нет, нет!
Анатэма. Бедные всегда ждут, но они
устают ждать и уходят.
Давид (странно). От
меня они не уйдут. Ах, Нуллюс, Нуллюс... Ах, умный Нуллюс, ах, глупый Нуллюс,
да неужели ты не понял, что уже давно жду я бедных и голос их в ушах и сердце
моем? Когда едут колеса по пыльной дороге, примятой дождем, то думают они, кружась
и оставляя след: вот мы делаем дорогу. А дорога была, Нуллюс, дорога-то уже
была! (Весело.) Зови бедняков сюда!
Анатэма. Подумай, Давид, кого ты
зовешь. (Мрачно.) Не обмани меня, Давид!
Давид. Я никогда не обманывал, Нуллюс.
(Решительно и величаво.) Ты говорил — я молчал и слушал, теперь ты молчи
и слушай меня: ибо не человеку, но богу отдал я душу свою, и власть его на мне.
И я приказываю тебе: призови сюда жену мою Суру и детей моих, Наума и Розу,
и всех домочадцев моих, какие только есть.
Анатэма (покорно).
Призову.
Давид. И призови бедных, какие ждут
меня во дворе. И, выйдя на улицу, взгляни, нет ли и там бедных, ожидающих меня,
и если увидишь, то призови и их. Ибо их жаждою горят мои уста, и их голодом
ненасытимо страждет чрево мое, и пред лицом народа тороплюсь я возвестить о
моей последней и непреклонной воле. Иди.
Анатэма (покорно).
Твоя воля на мне.
Анатэма уходит, до самой двери напутствуемый повелительным жестом Давида. Молчание.
Давид. Дух божий пронесся надо мною,
и волосы поднялись на голове моей. Адэной, Адэной... Кто, страшный, вещал голосом
старого Нуллюса, когда заговорил он о моих маленьких умерших детях? — Только
стрела, пущенная из лука всезнающего, так метко попадает в самое сердце. Мои
маленькие птички... Воистину на краю бездны удержал ты меня и из когтей дьявола
ты вырвал мой дух. Слепнет тот, кто смотрит прямо на солнце, но вот проходит
время, и возвращается свет воскресшим очам; но навсегда слепнет тот, кто смотрит
во тьму. Мои маленькие птички... (Вдруг смеется тихо и радостно и шепчет.)
Я сам понесу им хлеб и молоко, я спрячусь за пологом, чтобы не видели меня,
— дети так нежны и пугливы и боятся незнакомых людей, у меня же такая страшная
борода. (Смеется.) Я спрячусь за пологом и буду смотреть, как кушают
они. Им нужно так мало: съедят корочку хлеба и сыты, выпьют кружку молока и
уже не знают жажды. Потом поют... Но как странно: разве не уходит ночь, когда
приходит солнце, разве с концом бури не ложатся волны спокойно и тихо, как овцы,
отдыхающие на пастбище, — откуда же тревога, смятение легкое и страх? Тени неведомых
бедствий проносятся над моей душою и реют бесшумно над мыслями моими. Ах, остаться
бы мне бедным, быть бы мне незнаемым, прозябать бы мне в тени забора, где сваливают
мусор... На вершину горы ты поднял меня и миру явишь мое старое, печальное лицо.
Но такова воля твоя. Ты повелишь — и ягненок станет львом, ты повелишь — и яростная
львица протянет младенцам сосцы свои, полные силы, ты повелишь — и Давид Лейзер,
побелевший в тени, бесстрашно поднимется к солнцу. Адэной! Адэной!
Входят встревоженные Сура, Наум
и Роза.
Сура. Зачем ты призвал нас, Давид?
И почему так строг был твой Нуллюс, когда передавал нам приказание? Мы ничем
не провинились перед тобою, а если провинились, то исследуй, но не смотри так
строго.
Роза. Можно сесть?
Давид. Молчите и ждите. Еще не все
пришли, кого я звал. Ты же, Роза, сядь, если устала, но когда настанет время
— встань. Присядь и ты, Наум.
Нерешительно входит прислуга: лакей,
похожий на английского министра, горничная, повар, садовник, судомойка и другие. Смущенно топчутся.
Почти тотчас же входят кучками бедняки,
человек пятнадцать-двадцать. Среди них Абрам Хессин, старик; девочка от Сонки, Иосиф Крицкии, Сарра Липке и еще несколько евреев и евреек. Но есть и греки, и молдаване, и русские,
и просто загрызенные жизнью бедняки, национальность которых теряется в безличности
лохмотьев и грязи; двое пьяных. Тут же грек Пурикес, Иван Бескрайний и шарманщик, со своею, все тою же облезлой и скрипучей, машиной. Но
Анатэмы еще нет.
Прошу вас, прошу вас. Входите же смелей и не останавливайтесь на пороге, за
вами идут еще. Но было бы хорошо, если бы вытирали ноги: этот богатый дом не
мой, и я должен вернуть его чистым, как и получил.
Хессин. Мы еще не научились ходить по коврам, и у нас нет лаковых ботинок,
как у вашего сына Наума. Здравствуйте, Давид Лейзер. Мир вашему дому!
Давид. Мир и тебе, Абрам. Но зачем
ты так пышно зовешь меня Давидом Лейзером, когда прежде звал просто Давидом?
Хессин. Вы теперь такой могущественный
человек, Давид Лейзер. Да, прежде я звал вас Давидом, но вот я жду вас во дворе,
и чем я больше жду, тем длиннее становится ваше имя, господин Давид Лейзер.
Давид. Ты прав, Абрам: когда заходит
солнце, длиннее становятся тени, и когда человек умаляется — имя его вырастает.
Но подожди, Абрам, еще.
Лакей (пьяному). Вы бы отодвинулись
от меня.
Пьяный. Молчи, дурак! Ты здесь лакей,
а мы в гостях.
Лакей. Хам! Ты тут не в конке, чтобы
плевать на пол.
Пьяный. Господин Лейзер, какой-то
человек, похожий на старого черта, схватил меня за шиворот и сказал: тебя зовет
Давид Лейзер, который получил наследство. И я спросил — это зачем? Он же ответил:
Давид хочет тебя сделать своим наследником, — и засмеялся. А когда я пришел,
ваш лакей гонит меня.
Давид (улыбаясь). Нуллюс
— веселый человек и никогда не упускает случая, чтобы пошутить. Но вы мой гость,
и я прошу вас, подождите.
Сура (после некоторого
колебания не выдерживает). Ну как у вас торговля, Иван? Теперь у вас меньше
конкурентов?
Бескрайний. Плохо, Сура: покупателей
нет.
Пурикес (как эхо).
Покупателей нет.
Сура (жалеет). Ай-ай-ай!
Это плохо, когда нет покупателей.
Роза. Молчи, мама, — не хочешь ли
ты вновь вымазать сажей мое лицо?
Толкая впереди себя нескольких бедняков, входит Анатэма. — он, видимо, устал и запыхался.
Анатэма. Ну вот, Давид, получайте
пока это. Ваши миллионы пугают бедняков, и никто не хотел идти за мною, думая,
что здесь кроется обман.
Пьяный. Вот этот человек схватил
меня за шиворот.
Анатэма. Ах это вы? Здравствуйте,
здравствуйте.
Давид. Благодарю тебя, Нуллюс. Теперь
же возьми чернила и бумагу и сядь возле меня за столом; мне же подай мои старые
счеты... Так как все, что я буду говорить, очень важно, то, прошу тебя, записывай
точно и не ошибайся — в каждом слове нашем мы дадим отчет богу. Вас же всех
прошу встать и слушать внимательно, вникая в смысл великих слов, которые я произнесу.
(Строго.) Встань, Роза.
Сура. Боже, сжалься над нами! Что
ты хочешь делать, Давид?
Давид. Молчи, Сура. Ты пойдешь за
мною.
Анатэма. Готово.
Все стоя слушают.
Давид (торжественно).
По смерти брата моего, Моисея Лейзера, я получил наследство (откладывает
на счетах) два миллиона долларов.
Анатэма (егозливо поднимая
четыре пальца). Что значит четыре миллиона рублей.
Все в волнении.
Давид (строго). Не
прерывайте меня, Нуллюс. Да, это значит четыре миллиона рублей. И вот, подчиняясь
голосу моей совести и велению бога, а также в память детей моих: Ханны, Вениамина,
Рафаила и Моисея, умерших от голода и болезней и отроческом возрасте... (Опускает
голову все ниже и горько плачет.)
И такими же слезами отвечает ему Сура.
Сура. О, мой маленький Мойше! Давид,
Давид, умер наш маленький Мойше!
Давид (вытирая глаза большим
красным платком). Молчи, Сура! Ну, так что же я им хотел сказать, Нуллюс?..
Но пишите, Нуллюс, пишите. Я знаю. (Твердо.) И вот решил я, в согласии
с законами бога, который есть правда и милость, — раздать все мое имение нищим.
Так ли я говорю, Нуллюс?
Анатэма. Я слышу бога.
Никто не верит в первую минуту; но быстро родятся радостные сомнения, и неожиданный
темный страх реет над головами. Как бы во сне, люди твердят очарованно: «Четыре
миллиона, четыре миллиона», и закрывают глаза руками. Выступает вперед шарманщик.
Шарманщик (угрюмо).
Ты мне купишь новую музыку, Давид?
Анатэма. Тсс! Назад, музыкант.
Шарманщик (отступая).
Я хочу и новую обезьяну.
Давид. Возвеселитесь же сердцем,
несчастные, и улыбкою уст ответьте на милость неба. И идите отсюда в город,
как вестники счастья, обойдите его улицы и площади и всюду громко кричите: Давид
Лейзер, старый еврей, который скоро должен умереть, получил наследство и раздает
его бедным. И если увидите человека, который плачет, и ребенка, лицо которого
бескровно и мутны глаза, и женщину, у которой отвисли тощие груди, как у старой
козы, — и тем вы скажете: идите, вас зовет Давид. Так ли я говорю, Нуллюс?
Анатэма. Так, так. Но всех ли ты
позвал?
Давид. И если увидите пьяного человека,
заснувшего на блевоте своей, разбудите его и скажите: иди, тебя зовет Давид.
И если увидите вора, которого бьют на базаре обиженные им, то и его позовите
словами добрыми и имеющими силу приказа: иди, тебя зовет Давид. И если увидите
людей, от нужды впавших в раздражение и злобу и побивающих друг друга палками
и обломками кирпича, то и им возвестите мир словами: идите, вас зовет Давид!
И если увидите человека стыдливого, который, ходя по большой улице, опускает
взоры перед взорами, а в спину смотрит жадно, то и ему тихонько скажите, не
возмущая гордости его: не Давида ли ищешь? Иди, уже давно он ждет тебя. И если
в вечерний час, когда семенем ночи засевает землю дьявол, вы увидите женщину,
которая раскрашена страшно, подобно тому, как язычники раскрашивают трупы умерших,
и смотрит смело, ибо лишена стыда, и поднимает плечи, ибо удара боится, то и
ей скажите: иди, тебя зовет Давид! Так ли я говорю, Нуллюс?
Анатэма. Так, Давид. Но всех ли
ты позвал?
Давид. И какой бы образ, внушающий
омерзение и страх, ни приняла нищета, и какими красками ни расцветилось бы горе,
и какими словами ни оградилось бы страдание, громким призывом поднимайте уставших,
словами жизни возвращайте жизнь умирающим! И не верьте молчанию и тьме, когда
стеною преградят они путь: громче кричите в молчание и тьму, ибо там почивает
неизреченный ужас.
Анатэма. Так, Давид, так! Я вижу,
как на вершину поднимается твой дух, и громко стучишь ты в железные врата вечности:
откройтесь. Я люблю тебя, Давид, я целую твою руку, Давид, я, как собака, готов
ползать на брюхе и исполнять повеления твои. Зови, Давид, зови. Восстань, земля!
Север и юг, восток и запад, я приказываю вам, волею Давида, господина моего,
откликнитесь на зов зовущего и четырьмя океанами слез остановитесь у ног его.
Зови, Давид, зови.
Давид (поднимая руки).
Север и юг...
Анатэма. Восток и запад...
Давид. Всех зовет Давид!
Анатэма. Всех зовет Давид!
Смятение, слезы, смех, ибо теперь все верят. Анатэма целует руку Давида и мечется
в полном восторге. Тащит шарманщика за шиворот на середину.
Смотри, Давид — музыкант! (Хохочет и трясет шарманщика.) Так ты не хочешь
старой музыки, а? Так тебе нужна новая обезьяна? А? Может быть, ты и порошку
попросишь от блох, — проси: мы все дадим тебе!
Давид. Тише, Нуллюс, тише. Уже надо
работать. Вы умеете считать на счетах, Нуллюс?
Анатэма. Я, о, равви Давид? Я сам
— число и счет, я сам — мера и весы!
Давид. Так садитесь же, пишите и
считайте. Но вот что, мои милые дети: я старый еврей, умеющий головку чеснока
разделить на десять порций, я знаю не только нужду человека, но я видел и то,
как голодает таракан, да, — но и то я видел, как умирают от голода маленькие
дети... (Опускает голову и глубоко вздыхает.) Так не обманывайте же меня
и помните, что всему есть счет и мера. И там, где нужно десять копеек, не просите
двадцать, и там, где достаточно одной меры пшена, не требуйте двух, ибо лишнее
для одного всегда необходимое для другого. Как братья, у которых одна только
мать, с грудями полными, но истощающимися быстро, не обижайте друг друга и не
огорчайте щедрую, но и бережливую мать... Можно начинать? Нуллюс, у вас все
готово?
Анатэма. Можно. Я жду, Давид.
Давид. Так станьте же в очередь,
прошу вас. Денег у меня пока нет, они еще в Америке, но я запишу точно, кому
и сколько надо по нужде его.
Сура. Давид, Давид, что ты делаешь
с нами? Взгляни на Розу, взгляни на бедного Наума.
Наум ошеломлен — хочет что-то сказать, но не может; бессильно ловит воздух
растопыренными пальцами. И поодаль от него, одинокая в своей молодости, силе
и красоте, среди всей этой бедноты, изможденных лиц, плоских, точно раздавленных
грудей, жалкого отребья — стоит Роза и вызывающе смотрит на отца.
Роза. Разве мы меньше дети, чем эти,
собранные на улице, и разве мы не брат и сестра тех, что умерли?
Давид. Роза права, мать, и всякий
получит то, что ему следует.
Роза. Да-а? А ты знаешь, сколько
следует каждому, отец? (Горько смеется и хочет уходить, презрительным движением
руки требуя дорогу.)
Давид (мягко и печально).
Останься, Роза!
Роза. Мне здесь нечего делать. Я
слышала, ты всех призвал... О, ты звал очень громко!.. Но позвал ли ты — красивых?
Мне здесь нечего делать. (Уходит.)
Сура (вставая в нерешительности).
Розочка!
Давид (все так же мягко,
с тихой улыбкой). Останься, мать, — куда тебе идти. Ты — со мною.
Наум делает несколько шагов за Розой, потом возвращается назад и вяло садится
около матери.
Готово, Нуллюс? Так подойдите же, почтенный человек, первый стоящий в очереди.
Хессин (подходя). Ну
вот и я, Давид.
Давид. Как вас зовут?
Хессин. Меня зовут Абрам Хессин...
Но разве ты забыл мое имя? Ведь еще детьми мы играли с тобою.
Давид. Тсс! Так нужно для порядка,
Абрам. Четко напишите это имя, Нуллюс: это первый, который ждал меня и на котором
проявилась воля господа моего.
Анатэма (пишет старательно).
Номер первый... Я потом разлиную бумагу, Давид! Номер первый: Абрам Хессин...
Наум (тихо). Мама,
я больше не буду танцевать.
Занавес
|
