Василий Аксенов
Апельсины из Марокко
|
|
|||
|
Василий Аксенов |
|||
Глава V. КОРЕНЬ
С утра я прихватил с собой пару банок тресковой печени:
чувствовали мои кишки, чем все это дело кончится.
Пятый склад был у черта на рогах, за лесной биржей, возле
заброшенных причалов. Неприятная местность для глаза, надо
сказать. Иной раз забредешь сюда, так прямо выть хочется: ни
души, ни человека, ни собаки, только кучи ржавого железа да
косые столбы. Болтали, что намечена модернизация этих причалов.
И впрямь: недалеко от склада сейчас стоял кран с чугунной
бабой, четырехкубовый экскаватор и два бульдозера. Но работы,
видно, еще не начались, и пока что здесь было все по- прежнему,
за исключением этой техники. Пока что сюда направили нас для
расчистки пятого склада от металлолома и мусора.
Умница я. Не просчитался я с этими банками. Часам к трем
Вовик, вроде бы наш бригадир, сказал:
- Шабашьте, матросы! Айда погреемся! У меня для вас есть
сюрприз.
И достает из своего рюкзака двух "гусей", две таких
симпатичных черных бутылочки по ноль семьдесят пять. Широкий
человек Вовик. Откуда только у него гроши берутся для широты
размаха?
Сыграли мы отбой, притащили в угол какие-то старые тюфяки и
драное автомобильное сиденье, забаррикадировались ящиками - в
общем, получилось купе первого класса.
Вовик открыл свои бутылочки, я выставил свои банки, а
Петька Сарахан вытащил из штанов измятый плавленый сыр "Новый".
- Законно, - сказал он. - Не дует.
Короче, устроились мы втроем очень замечательно, прямо
получился итеэровский костер. Сидим себе, выпиваем, закусываем.
Вовик, понятно, чувствует себя королем.
- Да, матросы, - говорит, - вот было времечко, когда я из
Сан-Франциско "либертосы" водил, яичный порошок для вас,
сопляки, таскал.
- Давай, - говорим мы с Петькой, - рассказывай.
Сто пять раз мы уже слышали про то времечко, когда Вовик
"либертосы" водил, но почему еще раз не доставить человеку
удовольствие? К тому же травит Вовик шикарно. Был у нас в
лесной командировке на Нере один хлопчик, он нам по ночам
романы тискал про шпионов и артисток. Ну, так Вовик ему не
уступит, честно. Прямо видишь, как Вовик гуляет по
Сан-Франциско с двумя бабами - одна брюнетка, другая еще
черней, - прямо видишь, понял, как эти самые "либертосы" идут
без огней по проливу Лаперуза, а япошки-самураи им мины
подкладывают под бока.
Не знаю, ходил ли Вовик в самом деле через океан, может, и
не ходил, но рассказывает он здорово, мне бы так уметь.
- ...и страшной силы взрыв потряс наше судно от киля до
клотиков. В зловещей темноте завыли сирены. - Глаза у Вовика
засверкали, как фонари, а руки задрожали. Он всегда начинает
нервничать к концу рассказа и сильно действовал на Петьку, да и
на меня, ей-ей.
- Суки! - закричал Петька по адресу самураев.
- Суки они и есть, - зашипел Вовик. - Понял, как они
нейтралитет держали, дешевки?
- Давай дальше, - еле сдерживаясь, сказал я, хотя знал, что
будет дальше: Вовик бросится в трюм и своим телом закроет
пробоину.
- Дальше, значит, было так... - мужественным голосом сказал
Вовик и стал закуривать.
Тут, в этом месте, он закуривает долго-долго, прямо все
нервы из тебя выматывает.
- Вот они где, полюбуйтесь, - услышали мы голос и увидели
прямо над нами Осташенко, инспектора из портового управления. С
ним подошел тот инженер, что выписывал нам наряд в этот склад.
- Так, значит, да? - спросил Осташенко. - Вот так, значит?
Таким, значит, образом?
Не люблю типов, что задают такие глупые вопросы. Что он,
сам не видит, каким, значит, образом?
- Перекур у нас, - сказал я.
- Водочкой, значит, балуетесь, богодулы? Кают-компанию себе
устроили?
- Кончайте вопросы задавать, - сказал я. - Чего надо?
- Вам, значит, доверие, да? А вы, значит, так?
Тогда я встал.
- Или это работа для моряков? - закричал я, перебираясь
через ящики поближе к Осташенко. - Мать вашу так, как
используете квалифицированные кадры?!
Инженер побледнел, а Осташенко побагровел.
- Ты меня на горло не бери, Костюковский! - заорал он на
меня. - Ты тут демагогией не занимайся, тунеядец!
И пошел:
- На судно захотел, да? На сейнерах у нас сейчас таким, как
ты, места нет, понял? На сейнерах у нас сейчас только передовые
товарищи. А твои безобразия, Костюковский, всем уже надоели.
Так, смотри, из резерва спишем...
- Чуткости у вас нет, - попытался взять я его на понт.
Ух ты, как взвился!
- Чуткость к тебе проявляли достаточно, а что толку? Не
понимаешь ты человеческого отношения. Тебе - абы зенки залить.
С "Зюйда" тебя списали, с плавбазы тоже, на шхуне "Пламя" и
трех месяцев не проплавал...
- Ну, ладно, ладно, - сказал я, - спокойно, начальник.
Мне не хотелось вспоминать о шхуне "Пламя".
- Ты думаешь, так тебе просто и пройдет эта история с
каланами? - понизил голос Осташенко, и глаза у него стали
узкими.
- Эка вспомнили! - свистнул я, но, честно говоря, стало мне
кисло от этих его слов.
- Мы все помним, Костюковский, решительно все, имей это в
виду.
Подошел Вовик.
- Простите, - сказал он инженеру, - вы нам дали на очистку
этих авгиевых конюшен три дня и три ночи, да? Кажется, так?
- Да-да, - занервничал инженер. - Три рабочих смены, вот и
все. Да я и не сомневаюсь, что вы... это товарищ Осташенко
решил проверить...
- Завтра к концу дня здесь будет чисто, - картинно повел
рукой Вовик. - Все. Повестка дня исчерпана, можете идти.
Когда начальники ушли, мы вернулись в свое "купе", но
настроение уже было испорчено начисто. Выпили мы и закусили по
следующему кругу без всякого вдохновения.
- А чего это он тебя каланами пугал? - скучно спросил
Вовик.
- Да там была одна история у нас на шхуне "Пламя",
- промямлил я.
- А чего это такое - каланы? - спросил Петька.
- Зверек такой морской, понял? Не котик и не тюлень.
Самый дорогой зверь, если хочешь знать. Воротник из калана
восемь тыщ стоил на старые деньги, понял? Ну, стрельнули мы с
одним татарином несколько штучек этой твари. Думали во Владике
барыгам забодать.
- А вас, значит, на крючок? - усмехнулся Вовик.
Вот оно, пошло. Шибануло. Мне стало горячо, и в сердце
вошел восторг.
- Хотите, ребята, расскажу вам про этот случай?
Мне показалось, что я все смогу рассказать подробно и точно
и во всех выражениях, как Вовик. Как ночью в кубрике мы
сговаривались с татарином, а его глазки блестели в темноте, как
будто в голове у него вращалась луна. Потом - как утром шхуна
стояла вся в тумане и только поверху был виден розовый пик
острова. Как мы отвязывали ялик и так далее, и как плавают эти
каланчики, лапки кверху, и какие у них глаза, когда
мелкокалиберку засовываешь в ухо.
- Хотите, ребята, я вам всю свою жизнь расскажу? - закричал
я. - Сначала? Законно?
- Пошли, Корень, - сказал Вовик, - по дороге расскажешь.
Он встал.
Своих я не бью даже за мелкое хамство. За крупное уже
получают по мордам, а мелкое я им спускаю. В общем я добр.
Меня, наверное, поэтому и зовут Корнем. Корни ведь добрые и
скромные, а? Ну, пошли, пошли, матросы! Потянемся на камни,
храбрецы! Рассказывать, да? Ну, ладно... Родился я, Валентин
Костюковский, в одна тысяча девятьсот тридцать втором году,
представьте себе, матросы в Саратове...
Мы вышли из склада и, взявшись за руки, зашагали мимо
склада к шоссе. Было уже темно и так морозно, что весь мой
восторг улетучился без звука.
В городе Вовик от нас отстал, побежал куда-то по своим
адмиральским делам, а мы с Петькой, недолго думая, сделали
поворот "все вдруг" на Стешу. У Стешиной палатки стояло
несколько знакомых, но контингент был такой, что мы сразу
поняли: здесь нам не обломится. Тогда мы пошли вдоль забора,
вроде бы мы и не к Стеше, чтоб эти ханурики видели, что мы
вовсе не к Стеше, а просто у нас легкий променад с похмелья, а
может, мы и при деньгах.
За углом мы перелезли через забор и задами прошли к
палатке. Стеша открыла на стук, и я первый протиснулся в
палатку и обхватил ее за спину.
- Валька, - только и прошептала она и, значит, ко мне
- целоваться. - Придешь сегодня? Придешь? - шептала
Стеша.
Уже с минуту мальчики снаружи стучали мелочью в стекло, а
потом кто-то забарабанил кулаком.
- Эй, Стеша! - кричали оттуда.
А мой Петька скрипел дверью, совал свой нос, хихикал,
зараза, над этой кинематографией.
Стеша отогнула занавеску и крикнула:
- Подождите, моряки! Тару сдаю!
И опять ко мне. Тут Петька не выдержал и влез в палатку.
- Прошу прощения! Товарищ Корень не имел честь сюда зайти?
А, Валя, это ты, друг! Какая встреча!
Стеша отошла от меня. Мы сели на ящики и посмотрели на нее.
- Стеша, захмели нас с товарищем, - попросил я.
- Эх ты! - сказала она.
- Честно, Стеша, захмели, а?
Она вынула платочек, вытерла свое красное от поцелуев лицо
и как будто отошла. Как говорит Вовик, спустилась на грешную
землю. Засмеялась:
- Да у меня сегодня только "Яблочное".
- Мечи что ни есть из печи! - сказал я.
И Петька повеселел.
- Я лично "Яблочное" принимаю, - заявил он категорически.
"Колыма ты, Колыма, чудная планета..."
Что ты понимаешь, салага? Где ты был, кроме этого
побережья? Греешься у теплого течения, да? Куросиво - сам ты
Куросиво. Хочешь, я расскажу тебе про трассу, про шалаш в
Мяките? Хочешь, я тебе расскажу всю свою жизнь с самого начала?
Ну, пошли. Стеша, малютка, ручки твои крючки. Ариведерчирома!
Мороз? Это ты считаешь - мороз? Что ты видел, кроме этого
тухлого берега? А, вон он, "Зюйд", стоит... Понял, Петь,
передовые товарищи на нем промышляют, а нам ни-ни... Герка там
есть такой, сопляк вроде бы, но человек. Как даст мне один раз
"под дых"! Такой паренек... Зуб на меня имеет, и правильно. В
общем, ранний мой младенческий возраст прошел, представь, в
городе Саратове на великой русской артерии, матушке Волге...
Что там, а? Шоколадом один раз обожрался. Из окна сад было
видно, деревья густые (а под ними желтый песок), как облака,
когда на самолете летишь, только зеленые. Понял, Петь? Игра
такая была - "Скотный двор", да? И клоун на качелях, заводной,
и ружье с резиновой блямбочкой... Стрелишь в потолок, а б
- Куда ты, Корень? - спросил Петька.
- В Шлакоблоки поехал, вот куда.
- Не ездий, Корень. Не ездий ты сегодня в Шлакоблоки,
- затянул Петька. - Ну, куда ты поедешь такой - ни
штиблет у тебя, ни галстука, ни кашне. Не ездий ты в
Шлакоблоки, Валька.
- Когда ж мне ездить-то туда, а? - закричал я. - Когда ж
мне туда поехать, Петь?
- Потом поедешь. Только не сейчас, верно тебе говорю.
Прибарахлишься немного и поедешь. А так что ехать, впустую? Без
штиблет, без кашне... Пойдем домой, поспим до вечера.
"Мы на коечках лежим, во все стороны глядим!" Петька, ты
пил когда-нибудь пантокрин? Это лекарство такое, от всех
болезней. Мы пили его в пятьдесят третьем году в Магадане перед
пароходом. Кемарили тогда в люках парового отопления и, значит,
прохлаждались пантокрином. Это из оленьих рогов, спиртовая
настойка. Ты оленей видел, нет? Ни фига ты не видел, собачьи
упряжки ты видел, а вот оленей тебе не пришлось наблюдать. Ты
бы видел, как чукча на олене шпарит, а снег из-под него веером
летит. Что ты! Конечно, я "либертосы" не водил по океану, но я
тебе скажу, морозы на Нере были не то что здесь. Завтра у меня
день рождения, если хочешь знать - тридцатка ровно, понял?
Завтра я поеду в Шлакоблоки. А чего мне, старому хрену, туда
ездить? Мне теперь какая-нибудь вдова нужна, какая-нибудь
Стеша. Это только гордость моя польская туда тянет. Ты знаешь,
что я поляк, нет? Потеха, да? Я - и вдруг поляк. Корень -
польский пан. Пан Костюковский. Это мне пахан сказал, что я
поляк, я и не знал, в детдоме меня русским записали.
Это было году в пятидесятом в Питере, я там в ФЗО обучался.
Я все равно не смогу рассказать про это как следует. Ну и ночка
была - бал-маскарад! Кому пришла в голову эта идея? Может, мне?
Когда мы налаживали сантехнику в подвале на Малой Садовой,
вечером, после работы, перед нами за огромными стеклами прямо
горел миллионом огней Елисеевский магазин. Наверное, мне пришла
в голову эта идейка, потому что каждый раз, проходя мимо
Елисеевского, я воображал себя ночью там, внутри. Наверное, я
кинул эту идею, потому что из всех наших фезеошников я был
самый приблатненный. В общем, стали мы копать из соседнего
дома, из подвала, подземный ход и подошли под самый настил
магазина. Мы сняли кафельные плитки и заползли внутрь, все
шесть человек. Ух ты, черт, это невозможно рассказать:
светилось несколько ламп в этой огромной люстре, и отсвечивала
гора разноцветных бутылок, а в дальнем углу желтела пирамида
лимонов и колбасы, тонкие и толстые, свисали с крюков, и мы
сидели на полу в этой тишине и молчали, как будто в
Ребята маленькие, все почти были тридцать шестого года, а
я-то, лоб, балда, надо было чисто сработать, а я со страху
прямо к бутылкам полез, и ребята за мной.
Все равно другой такой ночи у меня в жизни не было, да и не
будет. Мы лежали на полу, и хлестали шоколадный ликер, и прямо
руками жрали икру, и все было липким вокруг и сладким, и прямо
была сказка, а не ночь, и так мы все и заснули там на полу, а
утром нас там и взяли прямо тепленьких.
И поехал я, Петя, из Питера осваивать Дальний Север. Жизнь
моя была полна приключений с тех пор, как я себя помню, а с
каких пор я себя помню, я и сам не знаю. Иногда мне кажется,
что тот, кого я помню, это был не я. И вообще, что такое, вот
выпили мы сегодня в складе, и этого уже нет -- вот я сигаретку
гашу, и этого уже нет, а впереди темнота, а где же я-то?
Тут такой сон находит, что просыпаешься от стука, будто
чокнутый, будто тебя пыльным мешком из-за угла хлопнули, страх
какой-то, и хочется бежать...
- Эй, Корень, тебе повестка пришла, - сказали из коридора.
Понятно, шуточки, значит. Так надо понимать, что в
парикмахерскую мне пришла повестка.
- Слышь, Корень, повестка тебе!
- Сходи с этой повесткой куда-нибудь, - ответил я, - и
поменьше ори, тут Петечка спит.
А может, в милицию повестка? Вроде бы не за что.
Я встал и взял повестку. Это был вызов на телефонную
станцию, междугородный разговор. Ничего не понимаю, что за
чудеса?
Я пошел в умывалку и сунул голову под кран. Струя била мне
по темени, волосы нависали над глазами, мне было знобко и
хорошо, так бы весь вечер и просидел здесь, под краном.
Потом снова прочел повестку: "Приглашаетесь для разговора с
Москвой". И тут я понял: это штучки моего папаши. Ишь ты,
профессор, что выдумал! Мало ему писем и телеграмм, так он еще
вот что придумал - телефонный разговор.
Папаша мой нашелся год назад, верней, он сам меня нашел.
Честно, Петька, я раньше даже в мыслях не держал, что у меня
где-то есть пахан. Просто даже не представлял себе, что у меня
кто-нибудь есть - папа там или кто-нибудь еще.
Оказывается, жив он, мой папаша, профессор по званию, член
общества какого-то, квартира в Москве, понял? Он у меня в
тридцать седьмом году загремел и шестнадцать лет, значит, на
Колыме припухал. Рядом мы, значит, с ним были три года - я на
Нере, а он где-то возле Сеймчана. Не любил я тогда этих
контриков. Вот суки, думал, родину, гады, хотели распродать
япошкам и фрицам. Оказывается, ошибочка получилась, Петь.
Чистую ошибочку допустил культ личности. С батей моим тоже,
значит, чистый прокол получился. Юриспруденция не сработала,
так ее растак.
Петька спал. Я оделся и отправился на почту. В коридоре
пришлось остановиться - встретил охотника со шхуны "Пламя". Он
завел меня в свою комнату и поднес стаканчик.
- Ну, как там у вас на шхуне? - спросил я.
- Премию получили, - ответил охотник. - Жалко, что тебя не
было, Корень, ты бы тоже получил.
- Черт меня попутал с этими каланами.
- Да, это ты зря.
И поднес еще один стаканчик.
- Понял, на почту иду. Отец меня вызывает на междугородный
переговор.
- Будет тебе, Корень.
- Отец у меня профессор кислых щей.
- Здоров ты брехать, ну и здоров.
- Ну, пока! Привет там на шхуне.
- Пока!
- Слушай, ты что, не веришь, да? Хочешь, я тебе всю жизнь
расскажу? Всю, с самого начала? Я, конечно, "либертосы" не
водил...
Луна плыла над сопками, как чистенький кораблик под
золотыми парусами. Мимо острова Буяна в царство славного
Салтана. Сказочка какая-то есть в стихах, кто ее мне
рассказывал? Говорят, завелись какие-то летающие тарелки и
летают по небу со страшной силой. Мне бы сейчас верхом на такую
тарелочку, и чтобы мигом быть в Москве, и чтобы батя мой не
надрывался в трубку, чтоб руки у него не тряслись, а прямо
чтобы сесть с ним за стол и за поллитровочкой "столицы"
разобрать текущий вопрос.
Эх, охотник, тебе бы только в шахматы играть, не знаешь ты
ничего про мою увлекательную жизнь. Попробовал бы ты к тридцати
годам заиметь себе папочку, профессора кислых щей. И кучу
теток. И двоюродную сестренку, красотку первого класса.
Попробовал бы ты посидеть с ними за одним столом. Попробовал бы
ты весь вечер заливать им про свои героические дела и про
производственные успехи. Впрочем, тебе-то что, ведь ты охотник
с передовой шхуны "Пламя", ты премии получаешь.
А знаешь, как ночью остаться в квартире вдвоем с таким
профессором, с таким, понимаешь, членом общества по
распространению разных знаний. Вот ты меня называешь "бичом", а
он небось и слова-то такого не знает. Я бы тебе сказал,
охотник, как он меня спросил:
"Значит, ты моряк, Валя? Выходит, что ты стал моряком?"
Да, я моряк, я рыбак, так мою распротак. Что ты хочешь,
чтобы я рассказывал ему, как с сейнера меня выперли и как с
плавбазы меня выперли, да? Может, мне про Елисеевский магазин
ему рассказать?
"Ах, Валька, Валька, что такое счастье?" - спрашивает мой
отец и читает какие-то стихи.
А для меня, охотник, что такое счастье? Ликером налиться до
ушей и безобразничать с икрой, да?
"Неужели ты ничего не помнишь? - спрашивает отец.
- Нашей квартиры в Саратове? Меня совсем не помнишь? А
маму?"
Что я помню? Кто-то вытаскивал стол и ставил на него стул,
влезал и снимал мою резинку. Потолки были высокие, это я помню.
Подожди, охотник, вот что я еще помню - патефон. "Каховка,
Каховка, родная винтовка, горячая пуля лети..." А мамы я не
помню. Помню мильта в белом шлеме и мороженое, которое
накручивали на такой барабанчик, а сверху клали круглую вафлю.
И помню, как в детском доме дрались подушками, как в спальне
летали во все стороны подушки, как гуси на даче. Вот еще дачу
немного помню и озеро. А гуси не летают. Ты небось и не видел
никогда, охотник, материковых гусей, белых и толстых, как
подушки.
"Когда ты еще приедешь, Валентин? - спрашивает отец.
- Переезжай ко мне. Ты моторы знаешь, технику,
устроишься на работу. Женишься..."
И сейчас он все мне пишет без конца - приезжай. А как я
приеду, когда у меня ни галстука, ни штиблет и грошей ни фига?
Мне бы чемодана два барахла, и сберкнижку, и невесту, девку
такую вроде Люськи Кравченко, тогда бы я приехал, охотник.
Господи, и чего он меня нашел, на кой он меня, такое добро,
нашел, этот профессор?
Вот кого бы ему найти, так вот Герку, такого симпатичного
сопляка, поэта, чтоб ему! Ишь ты, шагают, орлы! Экипаж
коммунистического труда.
- Здорово, матросы, - сказал я.
Черт те что, какие чудеса! Сколько отсюда до Москвы -
десять тысяч километров, не меньше, и вот я слышу голос своего
бати и хрипну сразу неизвестно отчего.
- Здравствуй, Валентин, - говорит он. - С днем рождения!
- Здравствуй, папа, - говорю я.
- Получай сюрприз. Скоро буду у вас.
- Чего? - поперхнулся я и подумал: "Опять, что ли, его
замели?" Прямо весь потом покрылся.
- Получил командировку от общества и от журнала. Завтра
вылетаю.
- Да что вы, папа!
- Не зови меня на "вы"! Что за глупости!
- Не летите, папа! Чего вы? Вы же старый.
- Ты недооцениваешь моих способностей, - смеется он.
- Да мы в море уходим, папа. Чего вам лететь? Я в море
ухожу.
Замолчал.
- А задержаться ты не можешь? - спрашивает. - Отпроситься у
начальства.
- Нет, - говорю. - Никак.
- Печально.
И опять замолчал.
- Все-таки нужно лететь, - говорит.
Ах ты, профессор кислых щей! Ах ты, чтоб тебя! Что же это
такое?
- Ладно, - говорю, - папа, попробую. Может быть, отпрошусь.
Луна плыла под всеми парусами, как зверобойная шхуна
"Пламя". Будто она уносила меня от всех забот и от передряг
туда, где не пыльно.
Дико хотелось выпить, а в кармане у меня был рубль.
Ну вот, приедете, папа, и узнаете обо всем. Советую еще
обратиться в отдел кадров к товарищу Осташенко. Черт меня
дернул пойти тогда на каланов с этим татарином! Почти ведь
человеком стал, прибарахлился, не пил...
Рубль - это по-старому десятка, сообразил я.
В "Утесе" гулял боцман с "Зюйда". Он захмелил уже четырех
пареньков, а к нему все подсаживались.
- Иди туда, Корень, - сказала мне официантка. - Доволен
будешь.
Я вынул свой рубль и положил его на стол.
- Вот, - сказал я, - обслужи, Раиса, на эту сумму.
Она принесла мне сто грамм водки и салат из морской
капусты.
"Все, - думал я. - Хватит позориться".
Смотрю, в ресторан шустро так заходит Вовик, не раздетый, в
тулупе и шапке. Подходит ко мне.
- Корень, - говорит, - аврал. Собирай своих ребят, кого
знаешь, едем в Талый.
- Иди, сходи куда-нибудь, - говорю. - Видишь, человек
ужинает.
- Аврал, - шепчет Вовик. - В Талый пароход пришел с
марокканскими апельсинами.
- Иди, сходи куда-нибудь!
- На, посмотри.
И показывает Вовик из-за пазухи чудо-юдо - апельсин!
- А на кой мне апельсин? - говорю. - У меня сейчас с
финансами худо.
А Вовка прямо ходит вокруг меня вьюном.
- Фирма, - говорит, - платит. Давай, - говорит, - собирай
ребят.
Глава VI. НИКОЛАЙ КАЛЧАНОВ
- Где Катя? - спросил он.
- Спускается.
Он нагнулся к мотоциклу. Я подошел поближе, и вдруг он
прямо бросился ко мне, схватил меня за куртку, за грудки.
- Слушай ты, Калчанов, - зашептал он, и если даже ярость
его и злость были поддельными, то все-таки это было сделано
здорово, - слушай, оставь ее в покое. Я тебя знаю, битничек.
Брось свои институтские штучки. Я тебе не позволю, я тебе дам
по рукам!
И так же неожиданно он оставил меня, склонился над
мотоциклом. Подбежала Катя.
- Я готова, товарищ капитан, - откозыряла она Сергею, -
колясочник Пирогова готова к старту.
Он закутал ее в коляске своим полушубком, своим походным
"рабочим" полушубком, в котором он обычно выезжал на объекты, в
котором он появлялся и на нашей рабочей площадке. Все
стройплощадки Фосфатки, Шлакоблоков, Петрова и Талого знают
полушубок товарища Орлова. Всему побережью он знаком, и даже к
северу, даже в Улейконе он известен.
- Благородство, - сказал я, когда он обходил мотоцикл и
коснулся меня своей скрипучей кожей, - благородство плюс
благородство и еще раз благородство.
Он даже не взглянул на меня, сел в седло. Раздался грохот,
мотоцикл окутался синим выхлопным дымом. Меня вдруг охватил
страх, и я не мог сдвинуться с места. Я смотрел, как медленно
отъезжает от меня моторизованный и вооруженный всеми
логическими преимуществами Сергей, как матово отсвечивает его
яйцеобразная голова, как он при помощи неопровержимых
доказательств увозил от меня Катю.
Катя не успела оглянуться, как я подбежал и прыгнул на
заднее сиденье. Мы выехали из ворот. Она оглянулась - я уже
сидел за спиной Сергея, словно его верный паж.
- Вы благородны, мой дорогой, - шепнул я Сергею на ухо, вы
джентльмен до мозга костей. И прекрасный друг. Хоть сто верст
кругом пройдешь, лучше друга не найдешь.
Не знаю уж, слышал ли он это в своем шлеме. Он сделал
резкий разворот и уже на хорошей скорости промчался мимо своего
дома. Я еле успел махнуть Стасику и Эдьке, которые стояли в
подъезде.
Через несколько минут мы были на шоссе. Сергей показывал
класс - скорость была что надо! Луна дрожала над нами, и когда
мы вылетели из очередной пади на очередной перевал, она
подпрыгивала от восторга, а когда мы, не сбавляя скорости,
устремлялись вниз, она в ужасе падала за сопки.
Грохот, свист и страшный ветер в лицо. Я держался за петлю
и корчился за широкой кожаной спиной. Все равно меня
просвистывало насквозь.
- Чудо! - кричал я на ухо Сергею. - Скорость! Двадцатый
век, Сережа! Жми-дави, деревня близко! Ты гордость нашей эпохи!
Суровый мужчина и джентльмен! И даже здесь, в дебрях Дальнего
Востока, мы не обрываем связи с цивилизацией! У тебя есть все,
что нужно современному бюргеру. Все для самоуважения! Скорость
и карманная музыка! И под водой ты не растеряешься - акваланг!
Магнитофон, шекер, весь модерн! И сам ты неплох на вид!
- И с-а-ам непло-ох на вид! - распевал я.
Конечно, он не слышал ничего в своем шлеме, да еще на такой
скорости. Все-таки не хватило бы у меня совести говорить ему
такое, если бы он слышал.
Катя съежилась за щитком. Вдруг она обернулась и посмотрела
на меня. Засмеялась, сверкнули ее зубки. Глаз ее не было видно
- отсвечивали очки-консервы. Она сняла очки и протянула их мне:
заметила, должно быть, что я весь заиндевел. Я хлопнул ее по
руке. Она опять с сердитым выражением протянула мне очки.
Сергей снял руку с руля и оттолкнул очки от меня, ткнул кожаным
пальцем в Катю: надень!
- Ты наша гордость! - закричал я ему на ухо.
Конечно, он не слышал.
Катя надела очки и показала мне рукой - хочу курить. Я
похлопал себя по карманам - нету, забыл. Она чуть не встала в
коляске и полезла к Сергею в карманы. Тогда уж мы оба
перепугались и затолкали ее в коляску.
- Совместными усилиями, Сережа! - крикнул я. - Совместные
усилия приносят успех.
Но он, конечно, не слышал. Он возвышался надо мной, как
башня, он защищал меня от ветра, он мчал меня в неведомое
будущее, в страну Апельсинию.
Мы обгоняли одну за другой машины, набитые людьми, а
впереди все маячили красные стоп-сигналы. Из одной машины
кто-то махнул нам рукой. Когда мы поровнялись с ними, я узнал
Витьку Колтыгу, бурильщика из партии Айрапета.
- Привет, Витя! Ты тоже за марокканской картошкой спешишь?
- крикнул я ему.
Он кивнул, сияя. Он вечно сияет и отпускает разные шуточки.
Когда он приходит из экспедиции и появляется в городе, он
корчит из себя страшного стилягу. Называет себя Вик, а меня
Ник. Веселый паренек.
- Курево есть? - спросил я.
Он протянул мне пачку сигарет. Сергей дал газу, и мы сразу
ушли вперед. Я протянул пачку Кате. По тому, как она смотрела
на Виктора, я понял, что она не знает, что он сейчас работает у
Айрапета. А Чудакова в кабине она не заметила.
Катя долго возилась за щитком с сигаретами. Спички все
гасли. Наконец она закурила, но неосторожно высунулась из-за
щитка, и сигарета сразу размочалилась на ветру, от нее полетели
назад крупные искры. Пришлось ей опять закуривать.
Мы взяли крутой подъем и сейчас мчались вниз, в
Муравьевскую падь. Уже виднелись внизу пунктиры уличных фонарей
в Шлакоблоках.
Катя сидела как-то бочком, взглядывала то на меня, то на
Сергея, очки отсвечивали, глаз не было видно, а губы
усмехались, и в них торчала сигарета, и от этого девушка моя
казалась мне какой-то нереальной, придуманной, героиней
каких-то придуманных альпийских торжеств, она была за семью
замками, и только кончик носа и подбородок были моими. Моими,
ха-ха, моими... Что же это такое получается и как тут найти
выход? Говорят, кибернетическая крыса безошибочно проходит по
лабиринту. Мальчики-кибернетики, запрограммируйте меня, может,
я найду выход. Может, броситься сейчас спиной назад - и делу
конец? Я увидел, как протянулась кожаная рука, вырвала у Кати
изо рта сигаретку и бросила ее на шоссе.
- Радость моя! - закричал я Сергею. - Друг беременных
женщин!
Он резко повернул ко мне лицо в огромных очках. Они не
отсвечивали, и я увидел, как там, в глубине, остекленел от
бешенства его глаз.
- Ты замолчишь или нет?! - заорал Сергей.
Мотоцикл дернулся, полетел куда-то вбок. Толчок - и, ничего
еще не понимая, я увидел над собой летящие Катины ботинки и сам
почувствовал, что лечу, и сразу меня обжег снег, а на лицо мне
навалился кожаный зад Сергея.
Я отбросил Сергея, мы оба мгновенно вскочили на ноги
- по пояс в снегу - и, еще не успев перепугаться,
увидели возящуюся в снегу и смеющуюся Катю.
Мотоцикл лежал на боку - в кювете, коляской кверху
- и дрожал от еле сдерживаемой ярости. Сергей мрачно
подтягивал краги.
- Идиот, кретин, - сказал я ему, - ты зачем взял Катю в
коляску?
- А ты чего молчал? - хмуро, но без злобы сказал он.
- Когда не надо, у тебя язык работает.
- Ох, дал бы я тебе!
- А я бы тебе с каким удовольствием...
Он пошел к мотоциклу.
Катя шла ко мне, разгребая снег руками, как разгребают
воду, когда идут купаться.
- А я только что привстала, чтобы дать Сережке по башке, и
вдруг чувствую - лечу! - смеялась она.
- Смешно, да? - спросил я.
- Чудесно!
Это идиллическое приключение под безветренным глубоким
небом на фоне живописных сопок и впрямь настраивало на какой-то
альпийский, курортный лад.
"Почему мы быстро так схватились, почему мы так быстро и
решительно поехали куда-то к черту на рога? - думал я. - За
апельсинами, да? Ну конечно, нам надо было куда-то поехать,
вырваться в этот морозный простор, вылететь из сидений,
почувствовать себя безумными путниками на большой дороге".
Я стал стряхивать с Кати снег, хлопал ее по спине, а она
вертелась передо мной и вдруг, оглянувшись на Сергея, прижалась
ко мне щекой. Мы постояли так секунду, не больше. Я смотрел,
как за пленкой очков гаснут ее глаза.
- Колька, иди сюда! - крикнул Сергей.
Мы стали вытаскивать из кювета мотоцикл. Подъехала и
остановилась рядом машина Чудакова. Витька Колтыга и еще
несколько ребят выскочили и помогли нам.
- Ну как там у вас? - спросил я Витьку. - Будет нефть?
- Ни черта! - махнул он рукой. - Джан Айрапет уперся.
Третью скважину уже бурим в этом проклятом распадке.
- А вообще-то здесь есть нефть?
- По науке, вроде должна быть.
- Наука, старик, умеет много гитик.
- А я о чем говорю?
Сергей уже сидел за рулем, а Катя в коляске. Я подбежал и
сел сзади.
- Ты уж держись за ними, орел, - сказал я Сергею,
- всем ясно, какой ты орел. Орлов - твоя фамилия.
- Глупеешь, Калчанов, - сказал Сергей, нажимая на
стартер и исторгая из своего мотоцикла звуки, подобные
грому.
- Держись за грузовиком, - сказал я. - Проявляй заботу о
детях.
- Учти, - сказал он, - наш разговор еще не окончен.
Я доверчиво положил голову на его плечо.
Все-таки он держался за грузовиком, и до самого моря перед
нами маячил кузов, полный какой-то разношерстной публики, среди
которой Виктор Колтыга, видимо, чувствовал себя звездой, певцом
миланской оперы.
Море здесь открывается неожиданно, в десяти километрах от
Талого. Летом или осенью оно ослепляет своим зеленым светом,
неожиданным после горной дороги. Оно никогда не бывает
спокойным, море в наших краях. Волнующаяся тяжелая масса
зеленой воды и грохот, сквозь который доносятся крики птиц,
вечный сильный ветер - это настоящее море, не какая-нибудь там
лагуна. Из такого моря может спокойно вылезти динозавр.
Сейчас моря видно не было. В темноте белел ледяной припай,
но его линия гасла гораздо ниже горизонта, и там, в кромешной
темноте, все-таки слышался глухой шум волн.
Сюда, прямо к порту Талый, подходит веточка теплого
течения. Навигация здесь продолжается почти круглый год, правда
с помощью маленьких ледоколов.
Вот мы уже въезжаем в Талый и катим по его главной,
собственно говоря и единственной, улице. Оригинальный
городишко, ничего не скажешь. С одной стороны трехэтажные дома,
с другой за низкими складками тянется линия причалов, стоят
освещенные суда, большие и маленькие. Улица это вечно
полным-полна народа. Публика прогуливается и снует туда-сюда по
каким-то своим таинственным делам. Когда приезжаешь сюда поздно
вечером, кажется, что это какой-нибудь Лисс или Зурбаган, а
может быть, даже и Гель-Гью. Я был здесь раньше два раза, и
всегда мне казалось, что здесь со мной произойдет что-то
удивительное и неожиданное. Уезжал же я отсюда оба раза с таким
чувством, словно что-то прошло мимо меня.
Глава VII. ВИКТОР КОЛТЫГА
В Талом, кажется, вся улица пропахла апельсинами. В толпе
то тут, то там мелькали граждане, с бесстрастным видом лупившие
эти роскошные, как сказал Кичекьян, плоды. Видно, терпения у
них не хватало донести до дому.
Мы медленно пробирались по заставленной машинами улице.
Мальчики в кузове у нас нетерпеливо приплясывали. С Юрой прямо
неизвестно что творилось. Подозреваю, что он вообще ни разу
раньше не пробовал апельсинчиков. А я внимательно разглядывал
прохожих: нет ли среди них Люськи. Гера тоже смотрел. Соперники
мы с ним, значит. Вроде бы какие-нибудь испанцы, не хватает
только плащей и шпаг.
Возле детсада разгружалась машина. В детсад вносили
оклеенные яркими бумажками ящики, в которых рядком один к
одному лежали эти самые. Все нянечки, в халатах, стояли на
крыльце и, скрестив руки на груди, торжественно следили за этой
процедурой. Окна в детсаду были темные: ребятня, которая на
круглосуточном режиме, спокойно дрыхла, не подозревая, что их
ждет завтра.
Улица была ярко освещена, как будто в праздник. Впрочем, в
Талом всегда светло, потому что с одной стороны улицы стоят
суда, а там круглые сутки идет работа и светятся яркие лампы.
- Мальчики, равнение направо! - крикнул я. - Вот он!
Над крышей какого-то склада виднелись надстройки и мачты, а
из-за угла высовывался нос виновника торжества, скромного
парохода "Кильдин".
- Ура! - закричали наши ребята. - Да здравствует это судно!
Моряки с "Зюйда" иронически усмехнулись. К продмагу мы
подъехали как раз в самый подходящий момент. Как раз в тот
момент, когда при помощи милиции он закрывался на законный
ночной перерыв. Публика возле магазина шумела, но не очень
сильно. Видно, большинство уже удовлетворило свои разумные
потребности в цитрусовых.
На Юру просто страшно было смотреть. Он весь побелел и
впился своими лапами мне в плечо.
- Спокойно, Юра. Не делай из еды культа, - сказал я ему. Я
слышал, так говорил Сергей Орлов - остроумный парень. -
Подумаешь, - успокаивал я его, - какие-то жалкие апельсишки.
Вот арбузы - это да! Ты кушал когда-нибудь арбузы, Юра?
- Я пробовал арбузы, - сказал какой-то детина из моряков.
В общем, мы приуныли.
Открылись двери кабины, и с двух сторон над кузовом
замотались головы Чудакова и Евдощука.
- Прокатились, да? - сказал Чудаков.
- Прокатились, - подвел итог Евдощук и кое-что еще добавил.
- Паника на борту? - удивился я. - По местам стоять,
слушать команду. Курс туда, - показал я рукой, - столовая
ресторанного типа "Маяк".
- Гений ты, Виктор! - крикнул Чудаков.
- . . . . . . . . . . . ! - крикнул Евдощук.
И оба они сразу юркнули в кабину.
Взревел мотор.
Я угадал - столовая ресторанного типа "Маяк" торговала
апельсинами навынос. Длинное одноэтажное здание окружала
довольно подвижная очередь. Кто-то шпарил на гармошке, на
вытоптанном снегу отбивали ботами дробь несколько девчат.
Понятно, это не Люся. Люся не станет плясать перед столовой,
она у нас не из этаких. Но может быть, она где-нибудь здесь?
Торговля шла где-то за зданием, продавщицы и весов не было
видно, но когда мы подъехали к хвосту очереди, из-за угла
выскочил парень с двумя пакетами апельсинов и на рысях помчался
к парадному входу - обмывать, значит, это дело.
Мы попрыгали из машины и удлинили очередь еще метров на
шесть-семь. Ну, братцы, тут был чистый фестиваль песни и
пляски!
- А путь наш далек и долог... - голосили какие-то ребята с
теодолитами. Шпарила гармошка. Девчата плясали с синими от луны
и мороза, каменными лицами. Галдеж стоял страшный. Шоферы то и
дело выбегали из очереди прогревать моторы. Понятно, там и сям
играли в "муху". Какие-то умники гоняли в футбол сразу тремя
консервными банками. Лаяли собаки нанайцев. Нанайцы,
действительно умные люди, разводили костер. Там уже пошел
хоровод вокруг костра и вокруг задумчивых нанайцев. Тыр-пыр,
подъехали интеллектуалы. Катя давай плясать, и Колька Калчанов
туда же.
- Заведи, Сережа, свою шарманку, - попросил я.
На груди у товарища Орлова висел полупроводниковый
приемник.
Какой-то богодул бродил вдоль очереди и скрипел зубами,
словно калитка на ветру. Иногда он останавливался, покачивался
в своем длинном, до земли, драном тулупе, смотрел на нас
мохнатыми глазами и рычал:
- Рюрики, поднесите старичку!
Сергей пустил свою музыку. Сначала это было шипение, шорох,
писк морзянки (люблю я эту музыку), потом пробормотали что-то
японцы, и сильный мужской голос запел "Ду ю..." и так далее. Он
пел то быстро, то медленно, то замолкал - и тут рассыпался
рояль, а потом он снова сладкозвучно мычал "Ду ю..." и так
далее.
- Фрэнк Синатра, - сказал Сергей и отвернулся, поднял
голову к луне.
А Катя с Колей отплясывали рядом, не поймешь, то ли под
гармошку, то ли под этого сенатора. Что-то у них, кажется,
произошло.
- Что-то Катрин расплясалась с Калчановым, - шепнул мне
Базаревич, - что-то мне это не нравится, Вить. Что-то
Кичекьяныч-то наш...
- Молчи, Леня, - сказал я ему. - Пусть пляшут, это дело
невредное.
Пойду искать Люсю. Чувствую, что где-то она здесь. Почему
бы и мне не поплясать с ней по морозцу?
Я уж было отправился, но в это время к очереди подъехала
машина "ГАЗ-69", и из нее вылезло несколько новых любителей
полакомиться.
- Кто последний? - спросил один из них.
- Мы с краю, - сказал я, - только учтите, ребята, что за
нами тут еще кое-кто занимал. Учтите на всякий случай.
Возможно, еще одна когорта подвалит.
- Нас тоже просили очередь занять, - сказал один моряк, -
сейнер "Норд" приедет.
- Понятно, - сказали новые, - а товару хватит?
- Это вопрос вопросов, - сказал я. - А вы сами-то откуда?
- С Улейкона, - ответили они.
- Ну, братцы, - только и сказал я.
С Улейкона пожаловали, надо же! Знаю я эти места, бывал и
там. Сейчас там небось носа не высунешь, метет! По утрам
откапываются и роют в снегу траншеи. Здесь тоже частенько
бывает такое и всякое другое, но разве сравнишь побережье с
Улейконом?
- Мы тут новую технику принимали, - говорят ребята,
- смотрим, апельсины...
Пьют там от цинги муть эту из стланика. Помогает. Кроме
того, поливитаминами в драже балуются.
- Пошли, ребята, - говорю я им, - пошли, пошли...
Наши смекнули, в чем дело, и тоже их вперед толкают.
За углом здания, прямо на снегу, стояли пустые ящики из-под
апельсинов. Две тетки, обвязанные- перевязанные, орудовали
возле весов. Одна отвешивала, а другая принимала деньги.
Несколько здоровенных лбов наблюдали за порядком.
- Красавицы! - заорал я - Товару всем хватит?
- Там сзади скажите, чтоб больше не вставали! - вместо
ответа крикнула одна из продавщиц.
- Стойте здесь, братишки, - сказал я и врезался в толпу.
- Слушайте, - сказал я очереди, когда оказался уже возле
самых весов, тут люди издалека приехали, с Улейкона...
Очередь напряженно молчала и покачивалась. Ясно, что тут
уже не до песен-плясок, когда так близко подходишь. Все
отворачивали глаза, когда я на них смотрел, но я все ж таки
смотрел на них испепеляющим взором.
- Ну и че ты этим хочешь сказать? - не выдержал под моим
пристальным, испепеляющим взором один слабохарактерный.
- С Улейкона, понял? Ты знаешь, что это такое?
- Ни с какого ты не с Улейкона! Ты с Фосфатки, я тебя знаю,
- визгливо сказал слабохарактерный.
- Дура, я-то стою в хвосте, не бойся. Я ничего не беру,
видишь? - Я вынул авторучку, снял с нее колпачок и сунул ему в
нос. Таким типам всегда нужно сунуть в нос какое-нибудь
вещественное доказательство, и тогда они успокаиваются.
- Улейконцы, идите сюда! - махнул я рукой.
Очередь загудела:
- Пусть берут... Чего там... да ну их на фиг... Ты,
молчи... Пусть берут...
Я отошел к пустым ящикам. На них были наклейки: на фоне
черных пальм лежали оранжевые апельсины, сбоку виднелся белый
минарет и написано было по-английски - "Продукт оф Марокко".
Я соскоблил ножом одну такую наклейку и сунул ее в карман.
Хватит не хватит апельсинов, а сувенирчик у меня останется.
Когда первый улейконец выбрался из толпы с пакетами в
руках, я подошел к нему и вынул из пакета один апельсин.
- Мой гонорар, синьор, - поклонился я улейконцу и посмотрел
на него внимательно: не очень ли он огорчен?
- Берите два, - улыбнулся улейконец, - право, мы вам так
благодарны...
- Ну что вы, синьор, - возразил я, - это уже переходит
границы.
Я подошел к нашим, отвел в сторону Юру и предложил ему
пойти выпить пива. Через площадь от столовой "Маяк" находился
сарай, который в Талом гордо называли "бар". Юра согласился, и
мы с ним пошли. По дороге Юра все волновался, хватит ли нам
товару, наверное, нет, скорее всего не хватит. А я ощупывал у
себя в кармане небольшой улейконский апельсин.
- Похоже на то, парень, что ты их раньше и не пробовал.
- Что ты! Еще как пробовал. Помню...
- Брось! Знаю я твою биографию.
Я протянул ему апельсин.
- Рубай! Рубай, говорю, не сходя с места!
По тому, как он взялся за него, я сразу понял, что был
прав.
Мы стояли на пригорке, и под нами была вся бухта Талого.
Слабо мерцал размолотый ледоколами лед, дымилась под
прожекторами черная вода. Низко-низко шел над морем похожий
отсюда на автобус самолет ледового патруля. В кромешной темноте
работала мигалка, открывала свой красный глаз на счет
"шестнадцать": 1, 2, 3, 4, 5, 6 (где же Люся!), 8, 9, 10 (где
же она?), 12, 13, 14, 15, 16!
- Рубай-рубай, я уже ел, меня улейконцы угостили.
"Бар" напоминал старый вагон, снятый с колес. Сквозь
окошечки было видно, что там шла прессовка человеческих тел. У
входа "жала масло" сравнительно небольшая, но энергичная толпа
портовых грузчиков.
- Ну и дела у вас в Талом! - сказал я пожилому крепышу.
- Сегодня еще ничего, шанс есть, - сказал он.
- А в Фосфатке с пивом свободно, - сказал Юра, от которого
веяло ароматами знойного юга.
- Так это, видишь, почему, - хитро сощурился грузчик, -
потому, ребята, что то Фосфатка, а то Талый, вот почему.
- Понятно.
- Вся битва здесь, - с законной гордостью сказал грузчик.
- Пойдем, Юра, выпьем лучше шампанского, оно доступней.
1, 2, 3 (где ее искать?), 5, 6, 7 (сейчас она появится), 9,
10, 11 (на счет шестнадцать), 13, 14, 15... Вот она!
Это была действительно она. Она стояла среди других девчат
и смотрела на меня искоса. Она была в белом платке и в
валенках. Разве ей в валенках ходить? 16! Она смотрела на меня
как-то неуверенно и даже как будто со страхом, так она никогда
на меня не смотрела. Может быть, она думала...
Глава VIII. ЛЮДМИЛА КРАВЧЕНКО
Когда я увидела Витю, я подумала: неужели это он? Он стоял,
такой высокий и тонкий в талии и светлоглазый, и улыбался,
глядя на меня. Он был очень похож на того, что стоял там, в
Краснодаре, с листиком платана в зубах и крутил пальцем у
виска, думая, что я сумасшедшая. Может быть, это и был он? Ведь
он краснодарец. Нет, его не было там в это время. В то время он
"болтался" (как он выражается) где-то на Колыме.
Может быть, это обман зрения, думала я, когда он шел ко
мне. Может быть, это из-за того, что такая ночь? Может быть, я
опьянела от апельсинов?
Как он обнимет меня, как прижмет к себе, как все вдруг
пропадет и какая будет духота, а на потолке будут качаться тени
платанов...
Он шел ко мне, было всего несколько шагов, но за эти
секунды вдруг каким-то шквалом пронеслась вся моя будущая жизнь
с ним.
Тик-так, тик-так, я буду слушать по ночам ход часов. Может
быть, я буду плакать, вспоминая о чем-то потерянном, чего на
самом деле и не жалко, но почему не поплакать, если ты
счастлива. Тик-так, тик-так, и вдруг входит мой сын, огромный и
светлоглазый, с листиком платана в зубах.
Проваливаясь по колено в снег, ко мне подошел Виктор.
- Ну, как успехи, товарищ Кравченко?
- Спасибо, ничего. Скоро сдаем новую школу. А как ваши,
Витя?
- Ни фига!
- Не стыдно, Витя, а? Что это за выражения?
- Экскьюз ми, мисс!
- Вы начали заниматься английским?
- Всем понемногу, ха-ха! Английским и японским.
- Ну вас! А все-таки?
- Сидим в этом вши... в этом чудном распадке. Третью
скважину бурим, и все без толку. Дай-ка твои ладошки. Ух ты,
какие твердые!
- Вы что, с ума сошли? Уберите руки!
- А как учеба без отрыва от производства?
- Спасибо, ничего. Вам нравится ваша специальность?
- Мне кое-что другое нравится, кое-что другое, кое-что...
- Перестаньте! Перестаньте! Вот вам!
- Вот это ручки, да! Вот это ручки... А как успехи в
общественной работе?
- Спасибо, ничего. Какой вы несобранный, Витя...
- Значит, все в порядке? Да, а как там танчики? "Клен
зеленый, лист кудрявый, Ляна"?
- Спасибо, ничего. Я хочу попробовать классические танцы.
- Фигурка для классики, это точно. Тебе бы, девочка моя,
римско-греческую тунику. Тебе бы бегать в тунике по лесам и
лугам...
- Что вы делаете! Я рассержусь. На нас смотрят.
- "По лесам, по лугам и садам они вместе летают, ароматом
та-ри-ра-рам та-ри-ра-рам..." Ты сердишься, да? Не сердись. Я
серьезно. Я тебя люблю. Ты моя единственная. Когда будем
свадьбу играть?
- Что вы говорите, Витя? Что вы говорите? Нина, Нинка,
подожди меня, куда ты бежишь?
- А как у вас со спортом, товарищ Кравченко? Неужели вы не
занимаетесь спортом? Всесторонне развитая комсомолка должна
заниматься спортом, прыгать дальше всех, бегать скорее всех...
- Это моя подруга Нина. Познакомьтесь!
- Очень приятно, Ниночка. Бурильщик товарищ Виктор
Алексеевич Колтыга к вашим услугам. Вы, надеюсь, такая же, как
ваша подруга, на все сто? Так как у вас, дочки, со спортом?
Нельзя запускать этот участок работы.
- Я хочу заняться лыжами.
- Это мы слышали. Лыжным двоеборьем, да?
- Да, представьте себе!
- Не дело, товарищ Кравченко. Здесь вы не добьетесь успеха.
Может быть, попробовать хоккей? Клюшку можете сделать сами. Или
баскетбол? Это идея - баскетбол! Вопросы тактики я беру на
себя. Личный друг Рэя Мейера из университета Де-Поль и...
Он стал нам рассказывать что-то о баскетболе, потом о
футболе, потом о каких-то спортивных очках и что-то еще. Можно
было подумать, что он крупный специалист по спорту. В прошлую
нашу встречу он весь вечер рассказывал мне о Румынии, как будто
провел там полжизни, а в первую нашу встречу все говорил о
космосе какие-то ужасно непонятные вещи. Он очень образованный,
просто даже странно, что он бурильщик.
Мы медленно шли по площади к столовой "Маяк". Виктор
размахивал руками, а Нинка смотрела на него вне себя от
изумления, и вдруг я увидела Геру Ковалева.
Гера стоял с двумя другими моряками, и все они втроем в
упор смотрели на меня.
- Здравствуйте, Гера!
- Привет!
- Вы давно пришли из плаванья?
- Недавно.
- А что вы такой? Плохо себя чувствуете?
- Хорошо.
- Знакомьтесь, это Виктор...
- Мы знакомы.
- А это Нина, моя лучшая подруга. Ниночка, это Гера
Ковалев, моряк и... можно сказать?
- Можно.
- И поэт.
- Ниночка, ты смотри, не уезжай без меня. Гера, мы еще
увидимся.
Мы остались вдвоем с Виктором, и он вдруг замолчал,
перестал рассказывать о спорте, засвистел тихонько, потом
закурил и даже, кажется, покраснел.
- Виктор, что вы мне хотели сказать?
- Я уже сказал.
Я вдруг потеряла голову, потеряла голову, потеряла все.
Унеси меня за леса и горы, за синие озера, в тридевятое
царство, в некоторое государство. У меня подгибались ноги, и я
схватила его за пуговицы.
- Скажи еще раз.
- Ну вот, еще раз.
- Теперь еще раз.
- Пожалуйста, еще раз.
- Ты... ты... ты...
- Где бы нам спрятаться?
- Иди сюда!
- Туда?
Я побежала, и он помчался за мной. Мы спрятались за
какими-то сараями, и он, конечно, сразу полез обниматься, но я
отошла и тут вспомнила вдруг про апельсины, вынула из сумки
самый большой и протянула ему.
- Съедим вместе, да?
- Давай вместе.
- Ты умеешь их чистить?
- Да, - вдруг сказал кто-то рядом, - символическое съедение
плода.
На нас смотрели Коля Калчанов и стоящая с ним очень
красивая девушка в брючках.
- Как там наша очередь, Николай? - спросил Виктор.
- Двигаемся, Адам.
А я не стыдилась. Я прижалась к Виктору и сказала:
- Коля, я была неправа насчет бороды. Носите ее,
пожалуйста, на здоровье.
- Благодарю тебя, Ева, - поклонился Калчанов.
Я даже не обиделась, что он называет меня на "ты".
Глава IX. ГЕРМАН КОВАЛЕВ
Но глаза у нее все же были печальными. Только печаль эта
была не моя. Она ко мне буквально никакого отношения не имела.
Я смотрел, как они приближаются, как размахивал руками
Виктор, как Люся печально взглядывала на него и как таращила на
него глаза какая-то пигалица, идущая рядом.
- Вот она, - сказал я, - та, что повыше.
- Эта? - выпятил нижнюю губу Боря. - Ну и что? Рядовой
товарищ.
- Таких тыщи, - сказал Иван, - во Владике таких пруд пруди.
Идешь по улице - одна, другая, третья... Жуткое дело.
Мои товарищи зафыркали, глядя на Люсю, но я-то видел, какое
она на них произвела впечатление.
- Если хочешь, можно вмешаться, - тихо сказал мне Боря.
Конечно, можно вмешаться. Так бывает на танцах. Отзываешь
его в сторону. "Простите, можно вас на минуточку? Слушай, друг,
хорошо бы тебе отсюда отвалить. Чего ради? Прическа твоя мне не
нравится. Давай греби отсюда. Мальчики, он какой-то
непонимающий". А к нему уже бегут его ребята, и начинается.
Глупости все это. Ничего хорошего из этого не получается. К
тому же, в общем-то, это стыд один, хотя и спайка и "все за
одного"... А Виктор Колтыга - парень на все сто. Разве он
виноват, что ростом вышел лучше, чем я, и возрастом солидней, и
профессия у него земная? Морякам в любви никогда не везло.
Люся подняла глаза, увидела меня и вздрогнула. Подошла и
стала глупости какие-то говорить, как будто никогда и не
получала десяти моих писем со стихами. Я отвечал независимо,
цедил слова сквозь стиснутые зубы. Ладно, думал я, точки над
"и" поставлены, завтра мы выходим в море.
А она так ловко подсунула мне свою подружку, пигалицу
какую-то, и отошла борт к борту с Виктором Колтыгой.
- Правда, вы поэт? - спросила пигалица.
- Еще какой, - сказал я.
Поэт я, поэт, кому нужен такой поэт?
Люся с Виктором мелькали за сараями.
Боря с Иваном издали кивали мне на пигалицу и показывали
большие пальцы: вот такая, мол, девочка, не теряйся, мол.
Я посмотрел на нее. Она боролась с ознобом - видно, холодно
ей было в фасонистом пальтишке. Пальтишко такое, как мешок,
книзу уже, а широкий хлястик болтается ниже спины. А личико у
нее худенькое и синенькое, наверное, от луны, наверное, у нас
сейчас у всех физиономии синенькие, а она кусает губы, как
будто сдерживается, чтобы не заплакать. Мне жалко ее стало, и я
вдруг почувствовал, что вот с ней-то у меня есть что- то общее.
- Вы, видно, недавно из Европы? - спросил я.
- Осенью приехала, - пролепетала она.
- А откуда?
- Из Ленинграда.
Она посмотрела на меня снизу, закусив нижнюю губу, и я
сразу понял, в чем дело. Я для нее не такой, какой я для Люси.
Я для нее здоровый верзила в кожаной куртке, я для нее такой,
какой для Люси Виктор, я - такой бывалый парень и сильный, как
черт, и она меня ищет, прямо дрожит вся от страха, что не
найдет.
Я подумал, что все мои стихи, если внести в них небольшие
изменения, пригодятся и для нее и ей-то уж они понравятся, это
точно.
- Как вас звать-то? Я не расслышал.
- Нина.
- А меня Гера.
- Я расслышала.
- Вы замерзли?
- Н-нет, н-ничего.
- Нина!
- Что, Гера?
- У меня здесь очередь за апельсинами.
- А я уж получила, хотите?
- Нет, я лучше сам вас угощу. Вы, Нина, не пропадайте,
ладно?
- Ладно, я тут с девочками побегаю.
- Ладно. А потом мы пойдем в столовую, потанцуем.
- Потанцуем?
- Там есть радиола.
- Правда?
- Значит, договорились? Не исчезаете?
- Ну что вы, что вы!
Она побежала куда-то, а я смотрел ей вслед и думал, что
она-то уж не исчезнет, это точно, что я сменю киноленту снов и,
может быть, это будут веселые сны.
Я пошел к столовой. Еще издали я заметил, что наша очередь
сильно подвинулась вперед. Тут я наткнулся на
парня-корреспондента. Он фотографировал сидящих у костра
нанайцев и хоровод вокруг них. Я подождал, пока он кончит свое
дело, и подошел к нему.
- Много впечатлений, корреспондент? - спросил я его.
- Вагон.
- Ну и как?
- Хорошо здесь у вас, - как-то застенчиво улыбнулся он. -
Просто вот так! - и показал большой палец.
- Хорошо? - удивился я. - Что тут хорошего? А, романтика,
да?
- Ну, может, и не хорошо, но здорово. И романтика - это не
то слово. Летом приеду еще раз. Возьмете меня с собой в море?
Я засмеялся.
- Ты чего? - удивился он.
- Вы не писатель?
Он нахмурился.
- Я пока что маленький писатель, старик.
- Мало написали?
- Мало. Всего ничего, - засмеялся он. - Вы, Гера, небось
больше меня написали, несмотря на возраст.
- А вы знакомы с поэтами?
- Кое с кем.
- А с Евтушенко? - спросил я для смеха.
- С Евтушенко знаком.
Хватит травить, хотел я сказать ему. Все с запада "знакомы
с Евтушенко", - смех да и только.
Тут я увидел нашего Сакуненко. Был он с той же женщиной,
она его не отпускала, все расспрашивала.
- Ну и дамочка! - ахнул я.
- Да, - помрачнел корреспондент, - она такая...
- Васильич! - крикнул я капитану. - Что слышно насчет
рейса?
Он остановился, ничего не понимая, и не сразу заметил меня.
- Скажи ребятам, пусть не волнуются! - крикнул он.
- Выходим только через два дня.
- А куда?
- На сайру.
- Ничего себе, - сказал я корреспонденту. - Опять на
сайру.
- Опять к Шикотану? - спросил он.
Тут послышались какие-то крики, и мы увидели, что в очереди
началась свалка.
- "Зюйд", сюда! - услышал я голос Бори и побежал туда,
стаскивая перчатки.
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|