Василий Аксенов
Апельсины из Марокко
|
|
|||
|
Василий Аксенов |
|||
Глава III. ГЕРМАН КОВАЛЕВ
Кают-компания была завалена мешками с картошкой. Их еще не
успели перенести в трюм. Мы сидели на мешках и ели гуляш. "Дед"
рассказывал о том случае со сто седьмым, когда он в Алютерском
заливе ушел от отряда, взял больше всех сельди, а потом сел на
камни. "Деда" ловили на каждом слове и смеялись.
- Когда же это было? - почесал в затылке чиф.
- В пятьдесят восьмом, по-моему, - сказал Боря. - Точнее, в
пятьдесят восьмом. Или в пятьдесят девятом.
- Это было в тот год, когда в Северо-Курильск привозили
арбузы, - сказал боцман.
- Значит, в пятьдесят восьмом, - сказал Иван.
- Нет, арбузы были в пятьдесят девятом.
- Помню, я съел сразу два, - мечтательно сказал Боря,
- а парочку еще оставил на утро, увесистых.
- Арбузы утром - это хорошо. Прочищает, - сказал
боцман.
- А я, товарищи, не поверите, восемь штук тогда умял... -
Иван бессовестно вытаращил глаза.
Чиф толкнул лампу, и она закачалась. У нас всегда начинают
раскачивать лампу, когда кто-нибудь "травит".
Качающаяся по стенам тень Ивана с открытым ртом и
всклокоченными вихрами была очень смешной.
- Имел бы совесть, Иван, - сказал стармех, - всем ведь
только по четыре штучки давали.
- Не знаете, дед, так и не смейтесь, - обиженно засопел
Иван. - Если хотите знать, мне Зина с заднего хода еще четыре
штуки вынесла.
- Да, арбузы были неплохие, - сказал Боря. - Сахаристые.
- Разве то были арбузы! - воскликнул чиф. - Не знаете вы,
мальчики, настоящих арбузов! Вот у нас в Саратове арбузы - это
арбузы.
- Сто седьмой в пятьдесят девятом сел на камни, - сказал я.
Все непонимающе посмотрели на меня, а потом вспомнили, с
чего начался спор.
- Почему ты так решил, Гера? - спросил боцман.
- Это было в тот год, когда я к вам попал.
Да, это было в тот год, когда я срезался в авиационный
техникум и пошел по жаркому и сухому городу куда глаза глядят,
не представляя себе, что я могу вернуться домой к тетиным
утешениям, и на стене огромного старинного здания, которое у
нас в Казани называют "бегемот", увидел объявление об оргнаборе
рабочей силы. Да, это было в тот год, когда я сел на жесткую
серую траву возле кремлевской стены и понял, что теперь не
скоро увижу Казань, что мальчики и девочки могут на меня не
рассчитывать, что я, возможно, увижу моря посильнее, чем
Куйбышевское. А за рекой виднелся наш Кировский район, и там
вблизи больших корпусов, моя улица, заросшая подорожником,
турник во дворе, тетин палисадник и ее бормотанье: "Наш сад уж
давно увядает, помят он, заброшен и пуст, лишь пышно еще
доцветает настурции огненный куст". И возле старого дощатого
облупившегося забора, который почему-то иногда вызывал целую
бурю воспоминаний неизвестно о чем, я, задыхаясь от волнения,
читал Ляле свой перевод стихотворения из учебника немецкого
На палубе застучали сапоги, в кают-компанию вошел вахтенный
и сообщил, что привезли муку и мясо и что капитан велел
передать: он пошел в управление качать права насчет кинолент.
- Иван, Боря, Гера, - сказал чиф, - кончайте вашу трапезу и
идите принимать провиант, а остальные пусть занимаются своим
делом.
- Черт, - сказал боцман, - выйдем мы завтра или нет?
- А кто их знает, - проворчал чиф, - ты же знаешь, чем они
там думают.
Дело в том, что мы уже неделю назад кончили малый ремонт,
завтра мы должны выходить в море, а из управления еще не
сообщили, куда нам идти - на сельдь ли в Алютерку, на минтая ли
к Приморью или опять на сайру к острову Шикотан.
Мы с Иваном и Борей вышли на палубу и начали таскать с
причала мешки с мукой и бараньи туши. Я старался таскать мешки
с мукой. Нет, я не чистоплюй какой-нибудь, но мне всегда
становится немного не по себе, когда я вижу эти красные с
белыми жилами туши, промерзшие и твердые. Когда-то ведь были
курчавые, теплые...
Солнце село, и круглые верхушки сопок стали отчетливо видны
под розовым небом. В Петрове уже зажигались огни на улицах. За
волноломом быстро сгущались сумерки, но все еще была видна
проломанная во льду буксирами дорога в порт, льдины и разводы,
похожие на причудливый кафельный орнамент. Завтра и мы уйдем по
этой дороге, и снова - пять месяцев качки, ежедневных ледяных
бань, тяжелых снов в кубрике, тоски о ней. Так я ее и не увидел
за эту неделю после ремонта. Сегодня я отправлю ей последнее
письмо, и в нем стихи, которые написал вчера:
Ветерок листву едва колышет
и, шурша, сбегает с крутизны.
Солнце, где-то спрятавшись за крыши,
загляделось в зеркальце луны.
Вот и мне никак не оторваться
от больших печальных глаз...
Вчера я читал эти стихи в кубрике, и ребята ужасно
растрогались. Иван вскрыл банку компота и сказал: "Давай, поэт,
рубай, таланту нужны соки".
Интересно, что она мне ответит. На все мои письма она
ответила только один раз. "Здравствуйте, Гера! Извините, что
долго не отвечала, очень была занята. У нас в Шлакоблоках дела
идут ничего, недавно сдали целый комплекс жилых зданий. Живем
мы ничего, много сил отдаем художественной самодеятельности..."
- и что- то еще. И ни слова о стихах, и без ответа на мой
вопрос. Она плясунья. Я видел однажды, как она плясала, звенела
монистами, слово забыв обо всем на свете. Так она и пляшет
передо мной все ночи в море, поворачивается, вся звеня,
мелко-мелко перебирая сафьяновыми сапожками. А глаза у нее не
печальные. Это мне бы хотелось, чтобы они были печальными. У
нее глаза рассеянные, а иногда какие-то странные, сумасшедшие.
- Эй, Герка, держи! - крикнул Иван и бросил мне с пирса
баранью тушу.
Я еле поймал ее. Она была холодная и липкая. Где-то далеко,
за краем припая, ревело открытое море.
Из-за угла склада прямо на причал выехал зеленый "газик".
Кто же это к нам пожаловал, регистр, что ли? Мы продолжали свою
работу, как бы не обращая внимания на машину, а она
остановилась возле нашего судна, и из нее вышли и спрыгнули к
нам на палубу паренек с кожаной сумкой через плечо и женщина в
шубе и брюках.
- Привет! - сказал паренек.
- Здравствуйте, - ответили мы, присели на планшир и
закурили.
- Вот это, значит, знаменитый "Зюйд"? - спросила женщина.
А, это корреспонденты, понятно, они нас не забывают. Мы
привыкли к этой публике. Забавное дело, когда поднимаешь
ловушку для сайры и тебя обливает с ног до головы, а в лицо
сечет снежная гадость, в этот момент ты ни о чем не думаешь или
думаешь о том, что скоро сменишься, выпьешь кофе и - на бок, а
оказывается, что в это время ты в "обстановке единого трудового
подъема" и так далее... И в любом порту обязательно встретишь
корреспондента. Зачем они ездят, не понимаю. Как будто надо
специально приезжать, чтобы написать про обстановку единого
трудового подъема. Писатели - другое дело. Писателю нужны
разные шуточки. Одно время повадились к нам в сейнерный флот
писатели. Ребята смеялись, что скоро придется на каждом судне
оборудовать специальную писательскую каюту. Чего их потянуло на
рыбу, не знаю. С нами тоже плавал месяц один писатель из
Москвы. Неделю блевал в своей каютке, потом отошел, перебрался
к нам в кубрик, помогал на палубе и в камбузе. Он был неплохой
парень, и мы все к нему быстро привыкли, толь
Потом мы даже забыли, что он писатель, потому что он
вставал на вахту вместе с нами и вместе ложился. Когда он
появился на нашем сейнере, я перестал читать ребятам свои
стихи, немного стеснялся - все же писатель, - а потом снова
начал, потому что забыл, что он писатель, да, честно говоря, и
не верилось, что он настоящий писатель. И он, как все, говорил:
"Здоров, Гера", "Талант", "Рубай компот" и так далее. Но
однажды я заметил, что он быстро наклонил голову, и улыбнулся,
и взялся двумя пальцами за переносицу.
Вечером, когда он в силу своей привычки сидел на корме,
съежившись и уставившись стеклянными глазами в какую-то точку
за горизонтом, я подошел к нему и сказал:
- Послушай, то, что я сочиняю, - это дрянь, да?
Он вздохнул и посмотрел на меня.
- Садись, - сказал он, - хочешь, я тебе почитаю стихи
настоящих поэтов?
Он стал читать, и читал долго. Он как-то строго, как будто
со сцены, объявлял фамилию поэта, а потом читал стихи. Кажется,
он забыл про меня. Мне было холодно от стихов. Все путалось от
них у меня в голове.
Жилось мне весело и шибко.
Ты шел в заснеженном плаще,
и вдруг зеленый ветер шипра
вздымал косынку на плече...
Нет, я никогда не смогу так писать. И не понимаю, что такое
"зеленый ветер шипра". Ветер не может быть зеленым, у шипра нет
ветра. Может быть, стихи можно писать только тогда, когда
поверишь во все невозможное, когда все тебе будет просто и в то
же время каждый предмет будет казаться загадкой, даже спичечный
коробок? Или во сне? Иногда я во сне сочиняю какие-то странные
стихи.
- А вообще ты молодец, - сказал мне тогда писатель,
- молодец, что пишешь и что читаешь ребятам, не
стесняешься. Им это нужно.
На прощанье он записал мне свой адрес и сказал, что, когда
я буду в Москве, я смогу прийти к нему в любое время с водкой
или без водки, смогу у него жить столько, сколько захочу, и он
познакомит меня с настоящими поэтами. Он сказал нам всем, что
пришлет свою книжку, но пока еще не прислал...
Мы спустились с корреспондентами в кубрик. Парень положил
свою сумку на стол и открыл ее. Внутри был портативный
магнитофон "Репортер".
- Мы из радио, - объяснил он. - Центральное радио.
- Издалека, значит, - посочувствовал Иван.
- Неужели в этом крошечном помещении живет шесть человек? -
изумилась женщина. - Как же вы здесь помещаетесь?
- Ничего, - сказал Боря, - мы такие, портативные, так
сказать.
Женщина засмеялась и навострила карандаш, как будто Боря
преподнес уж такую прекрасную шутку. Наш писатель не записал бы
такую шутку. Она, эта женщина, очень суетилась и как будто
заискивала перед нами. А мы стеснялись, нам было как-то
странно, как бывает всегда, когда в кубрик, где все мы
притерлись друг к другу, проникают какие-то другие люди,
удивительно незнакомые. Поэтому Иван насмешливо улыбался, а
Боря все шутил, а я сидел на рундуке со стиснутыми зубами.
- Ну, хорошо, к делу, - сказал парень- корреспондент,
пустил магнитофон и поднял маленький микрофончик. - Расскажите
нам, товарищи, о вашей последней экспедиции на сайру, в которой
вам удалось добиться таких высоких показателей. Расскажите вы,
- сказал он Ивану.
Иван откашлялся.
- Трудности, конечно, были, - неестественно высоким голосом
произнес он.
- Но трудности нас не страшат, - бодро добавил Боря.
Женщина с удивлением посмотрела на него, и мы все с
удивлением переглянулись.
- Можно немного поподробнее? - веселеньким радиоголосом
сказала женщина.
Иван и Боря стали толкать меня в бока: давай, мол,
рассказывай.
- Ревела буря, дождь шумел, - сказал я, - в общем,
действительно была предштормовая обстановка, ну а мы... а мы,
значит... ловили сайру... и это...
- Ладно, - мрачно сказал корреспондент, - хватит пленку
переводить. Не хотите, значит, рассказывать?
Нам было очень неудобно перед корреспондентами.
Действительно, мы вели себя по-свински. Люди ехали к нам
издалека на своем "газике", промерзли, наверное, до костей, а
мы не можем рассказать. Но что, в самом деле, можно рассказать?
То, как опускают в воду ловушки для сайры и зажигают красный
свет, а потом выбирают трос, и тут лебедку пустить нельзя,
приходится все вручную, и трос сквозь рукавицы жжет тебе
ладони, а потом дают синий свет, и сайра начинает биться, как
бешеная, вспучивает воду, а на горизонте темное небо прорезано
холодной желтой полосой, и там, за ней, бескрайняя поверхность
океана, а в середине океана Гавайские острова, а дальше, на юг,
встают грибы водородных взрывов, и эту желтую полосу медленно
пересекают странные тени японских шхун,
- про это, что ли, рассказывать? Но ведь про это очень
трудно рассказать, да и нужно ли это для радио?
- Вам надо капитана дождаться, - сказал Иван, - он все
знает, у него цифры на руках...
- Ладно, дождемся, - сказал парень-корреспондент.
- Но вы, товарищи, - воскликнула женщина, - неужели вы
ничего не можете рассказать о своей жизни?! Просто так, не для
радио. Ведь это же так интересно! Вы на полгода уходите в
море...
- Наше дело маленькое, хе-хе, - сказал Боря, - рыбу стране,
деньги жене, нос по волне.
- Прекрасно! - воскликнула женщина. - Можно записать?
- Вы что, писатель? - спросил Иван подозрительно.
Женщина покраснела.
- Да, она писатель, - мрачно сказал парень-корреспондент.
- Перестаньте, - сердито сказала она ему.
- Вот что, товарищи, - сказала женщина сурово, - нам
говорили, что среди вас есть поэт. Иван и Боря просияли.
- Точно, - сказали они. - Есть такой.
Вскоре выяснилось, что поэт - это я. Парень снова включил
магнитофон.
- Прочтите что-нибудь свое.
Он сунул мне в нос микрофон, и я прочел с выражением:
Люблю я в жизни штормы, шквалы,
Когда она бурлит, течет,
Она не тихие причалы,
Она сплошной водоворот.
Это стихотворение, подумал я, больше всего подойдет для
радио. Штормы, шквалы - романтика рыбацких будней.
Я читал, и Иван и Боря смотрели на меня, раскрыв рты, и
женщина тоже открыла рот, а парень- корреспондент вдруг
наклонил голову и улыбнулся так же, как тот мой друг писатель,
и потрогал пальцами переносицу.
- А вам нравятся стихи вашего товарища? - спросила женщина
у ребят.
- Очень даже нравятся, - сказал Боря.
- Гера у нас способный паренек, - улыбнулся мне Иван, - так
быстренько все схватывает, на работе - да? - раз-два, смотришь
- стих сложил...
- Прекрасный текст, - сказал парень женщине. - Я записал.
Шикарно!
- Вы думаете, он пойдет? - спросила она.
- Я вам говорю. То, что надо.
В это время сверху, с палубы, донесся шум.
- Вот капитан вернулся, - сказал Боря.
Корреспонденты собрали свое добро и полезли наверх, а мы за
ними.
Капитан наш, Володя Сакуненко, стоял с судовыми документами
под мышкой и разговаривал с чифом. Одновременно с нами к нему
подошел боцман. Боцман очень устал за эти дни подготовки к
выходу и даже на вид потерял энное количество веса.
Корреспонденты поздоровались с капитаном, и в это время боцман
сказал:
- Хочешь не хочешь, Васильич, а я свое дело сделал и сейчас
пойду газ полить.
Володя, наш Сакуненко, покраснел и тайком показал боцману
кулак.
- Что такое "газ полить"? - спросила любознательная
женщина.
Мы все закашлялись, но расторопный чиф пояснил:
- Такой термин, мадам. Проверка двигателя, отгазовочка, так
сказать...
Женщина понятливо закивала, а парень-корреспондент
подмигнул чифу: знаем, мол, мы эти отгазовочки, - и
выразительно пощелкал себя по горлу. А Володя, наш Сакуненко,
все больше краснел, снял для чего-то шапку, развесил свои
кудри, потом спохватился, шапку надел.
- Скажите, капитан, - спросила женщина, - вы завтра уходите
в море?
- Да, - сказал Володя, только еще не знаем куда.
- Почему же?
- Да понимаете, - залепетал Володя, - начальство у нас
какое-то непунктуальное, или как это... не принципиальное, что
ли... короче... не актуальное.
И совсем ему жарко стало.
- Ну мы пойдем, Васильич, - сказали мы ему, - пойдем
погуляем.
Мы спустились в кубрик, переоделись в чистое и отправились
на берег, в город Петрово, в наш очередной Марсель.
Не сговариваясь, мы проследовали к почте. Ребята знали, что
я жду письма от Люси. Ребята знают обо мне все, как я знаю все
о каждом из них. Такая уж у нас служба.
В Петрове на главной улице было людно. Свет из магазинов
ложился на скользкие обледенелые доски тротуара. В длинном зале
"Утеса" уже сидел наш боцман, а вокруг него какие-то бичи.
Корня среди них не было. Возле клуба мы встретили ребят с
"Норда", который стоял с нами борт в борт. Они торопились на
свою посудину.
На почте я смотрел, как Лидия Николаевна перебирает письма
в ящичке "До востребования", и страшно волновался, а Иван и
Боря поглядывали на меня исподлобья, тоже переживали.
- Вам пишут, - сказала Лидия Николаевна.
И мы пошли к выходу.
- Не переживай, Гера, - сказал Иван. - Плюнь!
Конечно, можно было бы сейчас успеть к автобусу на
Фосфатогорск, а оттуда попутными добраться до Шлакоблоков и там
все выяснить, поставить точки над "и", но я не буду этого
делать. Мне мешает мужская гордость, и потом, я не хочу ставить
точки над "и", потому что завтра мы снова надолго уходим в
море. Пусть уж она останется для меня такой - в перезвоне
монист, плясуньей. Может, ей действительно художественная
самодеятельность мешает написать письмо.
Я шел по мосткам, подняв воротник своей кожаной куртки и
надвинув на глаза шапку, шел со стиснутыми зубами, и в ногу со
мной вышагивали по бокам Иван и Боря, тоже с поднятыми
воротниками и в нахлобученных на глаза шапках. Мы шли
независимые и молчаливые.
На углу я увидел Корня. Долговязая его фигура отбрасывала в
разные стороны несколько качающихся теней. Меньше всего мне
хотелось сейчас видеть его. Я знал, что он остановит меня и
спросит, скрипя зубами: "Герка, ты на меня зуб имеешь?" Так он
спросил меня, когда мы встретились осенью на вечере в Доме
моряка в Талом, на том вечере, где я познакомился с Люсей.
Тогда мы впервые встретились после того, как Володя Сакуненко
списал его с "Зюйда" на берег. Я думал, что он будет
задираться, но он был в тот вечер удивительно трезвый и чистый,
в галстуке и полуботинках, и, отведя меня в сторону, он
спросил: "Гера, ты на меня зуб имеешь?" Плохой у меня характер:
стоит только ко мне по- человечески обратиться, и я все зло
забываю. Так и в тот раз с Корнем. Мне почему-то жалко его
стало, и весь вечер мы с ним были взаимно вежливы, как будто он
никогда не засовывал мне за шиворот селедку, а я никогда не бил
его "под дых". Мы не поссорились даже из-за Люси, хотя
приглашали ее напропалую. Кажется, мы даже почувствовали
- В другое время я бы этому Витеньке устроил темную,
- сказал тогда Корень, - но сегодня не буду: настроение
не позволяет. Пойдем, Гера, товарищ по несчастью, есть у
меня тут две знакомые шалашовочки.
И я, толком даже не разобрав, что он сказал, пошел с ним, а
утром вернулся на сейнер с таким чувством, словно вывалялся в
грязи.
С тех пор с Корнем мы встречаемся мирно, но я стараюсь
держаться от него подальше: эта ночь не выходит у меня из
головы. А он снова оборвался, и вечно пьян, и каждый раз,
скрипя зубами, спрашивает: "Ты на меня зуб имеешь?" Видно, все
перепуталось в его бедной башке.
Увидев нас, Корень покачнулся и сделал неверный шаг.
- Здорово, матросы, - проскрипел он. - Гера, ты на меня зуб
имеешь?
- Иди-иди, Корень, - сказал Иван.
Корень потер себе варежкой физиономию и глянул на нас
неожиданно ясными глазами.
- С Люськой встречаешься? - спросил он.
- Ступай, Корень, - сказал Боря. - Иди своей дорогой.
- Иду, матросы, иду. На камни тянусь. Прямым курсом на
камни.
Мы пошли дальше молча и твердо. Мы знали, куда идем. Ведь
это, наверное, каждому известно - что надо делать, когда
любимая девушка тебе не пишет.
Мы перешли улицу и увидели нашего капитана и
женщину-корреспондента. Володя, наш Сакуненко, будто и не
остывал, шел красный как рак и смотрел перед собой прямо по
курсу.
- Скажите, а что такое бичи? - спрашивала женщина.
- Бичи - это как бы... как бы... - бубнил капитан, - вроде
бы морские тунеядцы, вот как.
Женщина воскликнула:
- Ох, как интересно!..
Изучает жизнь, понимаете ли, а Володя, наш Сакуненко,
страдает.
Мы заняли столик в "Утесе" и заказали "Чечено-ингушского" и
закуски.
- Не переживай, Гера, - сказал Иван. - Не надо.
Я махнул руками и поймал на себе сочувствующий взгляд Бори.
Ребята сочувствовали мне изо всех сил, и мне это было приятно.
Смешно, но я иногда ловлю себя на том, что мне бывает приятно
от того, что все на сейнере знают о моей сердечной ране.
Наверное, я немного пошляк.
Оркестр заиграл "Карамба синьоре".
- Вот, может быть, пойдем в Приморье, тогда зайдем во
Владик, а там, знаешь, Иван, какие девочки!.. - сказал Боря,
глядя на меня.
В зал вошел парень-корреспондент. Он огляделся и, засунув
руки в карманы, медленно направился к нам. В правом кармане у
него лежало что-то большое и круглое, похожее на бомбу.
- Не переживай, Гера, - умоляюще сказал Иван, - прямо сил
моих нет смотреть на тебя.
- Можно к вам присесть, ребятишки? - спросил корреспондент.
Иван подвинул ему стул.
- Слушай, корреспондент, скажи ты этому дураку, какие на
свете есть девчонки. Расскажи ему про Москву.
- А, - сказал корреспондент, - "Чечено-ингушский"?
- Прямо сил моих нет смотреть, как он мается, - стонущим
голосом продолжал Иван. - Дурак ты, Герка, ведь их же больше,
чем нас. Нам надо выбирать, а не им. Правильно я говорю?
- Точно, - сказал корреспондент. - Перепись доказала.
- А я ему что говорю? С цифрами на руках тебе доказывают,
дурень...
- Для поэта любая цифра - это ноль, - улыбнулся мне
корреспондент. - Друзья, передайте-ка мне нож.
Боря передал ему нож, и он вдруг вынул из кармана свою
бомбу. Это был апельсин.
- Батюшки мои! - ахнул Боря.
Парень крутанул апельсин, и он покатился по столу, по
скатерти, по пятнам от винегрета, сбил рюмку и, стукнувшись о
тарелку с бараньей отбивной, остановился, сияя словно солнышко.
- Это что, с материка, что ли, подарочек? - осторожно
спросил Иван.
- Да нет, - ответил парень, - ведь мы на "Кильдине" сюда
приплыли, верней, не сюда, а в Талый.
- А "Кильдин", простите, что же, пришел в Талый с острова
Фиджи?
- Прямым курсом из Марокко, - захохотал корреспондент. - Да
вы что, ребята, с неба свалились? "Кильдин" пришел из Владика
битком набитый этим добром. Знаете, как я наелся.
- Эй, девушка, получите! - заорал Иван.
От "Утеса" до причала мы бежали, как спринтеры. Подняли на
сейнере аврал. Мальчики в панике стаскивали с себя робы и
натягивали чистое. Через несколько минут вся команда выскочила
на палубу. Вахтенный Динмухамед проклинал свое невезение. Боря
сказал ему, чтоб он зорче нес вахту, тогда мы его не забудем.
Ребята с "Норда", узнав, куда мы собираемся, завыли, как
безумные. Им надо было принимать соль и продукты и чистить
посудину к инспекторскому смотру. Мы обещали занять на них
очередь.
На окраине города возле шлагбаума мы провели голосование.
Дело было трудное: машины шли переполненные людьми. Слух об
апельсинах уже докатился до Петрова.
Наконец подошел "МАЗ" с прицепом, на котором были укреплены
огромные панели, доставленные с материка. "Маз" шел в
Фосфатогорск. Мы облепили прицеп, словно десантники.
Я держался за какую-то железяку. Рядом со мной висели Боря
и Иван. Прицеп трясло, а иногда заносило вбок, и мы гроздьями
повисали над кюветом. Пальцы у меня одеревенели от холода, и
иногда мне казалось, что я вот-вот сорвусь.
В Фосфатогорске пересели в бортовую машину. Мимо неслись
сопки, освещенные луной, покрытые редким лесом. Сопки были
диковинные, и деревья покрывали их так разнообразно, что мне в
голову все время лезли разные поэтические образы. Вот сопка,
похожая на короля в горностаевой мантии, а вот кругленькая
сопочка, словно постриженная "под бокс"... Иногда в падях в
густой синей тени мелькали одинокие огоньки. Кто же это живет в
таких заброшенных падях? Я смотрел на эти одинокие огоньки, и
мне вдруг захотелось избавиться от своего любимого ремесла,
перестать плавать, и стать каким- нибудь бурильщиком, и жить в
такой вот халупе на дне распадка вдвоем с Люсей Кравченко. Она
перестанет относиться ко мне как к маленькому. Она поймет, что
я ее постарше, там она поймет меня. Люся поймет мои стихи и то,
что я не могу в них сказать. И вообще она будет понимать меня с
полуслова, а то и совсем без слов, потому что слова бедны и
мало что выражают. Может быть, и есть такие слова, которых я не
знаю, которые все выражают безошибочно.
Машина довезла нас до развилки на зверосовхоз. Здесь мы
снова стали "голосовать", но грузовики проходили мимо, и с них
кричали:
- Извините, ребята, у нас битком!
Красные стоп-сигналы удалялись, но сверху, с сопок, к нам
неслись новые фары, и мы ждали. Крутящийся на скатерти апельсин
вселил в меня надежду. Путь на Талый лежит через Шлакоблоки.
Может быть, мы там остановимся, и, может быть, я зайду к ней в
общежитие, если, конечно, мне позволит мужская гордость. Все
может быть.
Глава IV. ЛЮДМИЛА КРАВЧЕНКО
Какой-то выдался пустой вечер. Заседание культурно-бытовой
комиссии отложили, репетиция только завтра. Скучно.
- Девки, кипяточек-то вас дожидается, - сказала И. Р.,
- скажите мне спасибо, все вам приготовила для
постирушек.
Ох уж эта И. Р. - вечно она напоминает о разных
неприятностях и скучных обязанностях.
- Я не буду стирать - сказала Маруся, - все равно не успею.
У Степы сегодня увольнительная.
- Может, пятая комната завтрашний день нам уступит?
- предложила Нина.
- Как же, уступит, дожидайтесь, - сказала И. Р.
Стирать никому не хотелось, и все замолчали. Нинка вытащила
свое парадное - шерстяную кофточку и вельветовую юбку с
огромными карманами, капроны и туфельки - и разложила все это
на кровати. Конечно, собираться на вечер гораздо приятнее, чем
стирать.
- Нет уж, девушки, - сказала я, - давайте постираем хотя бы
носильное.
Мне, может быть, больше всех не хотелось стирать, но я
сказала это потому, что была убеждена: человек должен научиться
разумно управлять своими желаниями.
- Да ну тебя, Люська, - надула губы Нинка, но все же
встала.
Мы переоделись в халатики и пошли в кубовую. И. Р.
действительно все приготовила: титан был горячий, корыта и тазы
стояли на столах. Мы закрыли дверь на крючок, чтобы ребята не
лезли в кубовую со своими грубыми шутками и принялись за
работу.
Клубы пара сразу заполнили комнату. Лампочка под потолком
казалась расплывшимся желтым пятном. Девочки смеялись, и мне
казалось, что смех их доносился откуда- то издалека, потому что
сквозь густой желтый пар они были почти не видны. Отчетливо я
видела только голые худенькие плечи Нины. Она посматривала на
меня. Она всегда посматривает на меня в кубовой или в бане,
словно сравнивает. У меня красивые плечи, и меня смешат Нинкины
взгляды, но я никогда не подам виду, потому что знаю: человека
характеризует не столько внешняя, сколько внутренняя красота.
Мимо меня проплыла розовая полуголая и огромная Сима. Она
поставила таз под кран и стала полоскать что- то полосатое, я
не сразу догадалась - это были матросские тельняшки. Значит,
Сима завела себе кавалера, поняла я. Странная девушка эта Сима:
о ее, мягко говоря, увлечениях мы сразу узнаем в кубовой во
время стирки. В ней, в Симе, гнездятся пережитки домостроя. Она
унижается перед мужчинами и считает своим долгом стирать их
белье. Она находит в этом даже какое-то удовольствие, а я...
Недавно я читала, что в скором времени будет изобретено и
внедрено все необходимое для раскрепощения женщины от бытовых
забот и женщина сможет играть большую роль в общественной
жизни. Скорее бы пришли эти времена! Если я когда-нибудь выйду
замуж..
Сима растянула тельняшку.
- Ну и ручки у твоего дружка! - воскликнула Маруся.
- Такой обнимет - закачаешься! - засмеялся кто-то, и все
засмеялись.
Началось. Сейчас девушки будут болтать такое... Прямо не
знаю, что с ними делать.
На этот раз я решила смолчать, и пока девушки болтали
такое-растакое, я молчала, и под моими руками, как живое,
шевелилось, чавкало, пищало бело-розово-голубое белье,
клокотала вода и радужными пузырями вставала мыльная пена, а
голова моя кружилась и в глазах было темно. Мне было нехорошо.
Я вспомнила тот случай в Краснодаре, когда Владимир снял
свой синий торгашеский халат и стал приставать ко мне. Чего он
только не выделывал, как не ломал мне руки и не сгибал меня!
Можно было закричать, но я не закричала. Это было унизительно -
кричать из-за такого скота.
Я боролась с ним, и меня душило такое возмущение и такая
злоба, что, попадись мне в руку кинжал, я могла бы убить его,
словно испанка. И только в один момент мне стало нехорошо, как
вот сейчас, и потемнело в глазах, подогнулись ноги, но через
секунду я снова взяла себя в руки. Я выбежала из конторки.
Света и Валентина Ивановна ничего не поняли, столики все уже
были накрыты. Как раз за окнами шел поезд, и фужеры дребезжали,
и солнечные пятнышки прыгали на потолке, а приборы блестели в
идеальном порядке, но стоит только открыть вон ту дверь
- и сюда хлынет толпа из зала ожидания, и солнечные
пятнышки запрыгают на потолке словно в панике, а по
скатертям поползут темные пятна пива, а к концу дня - господи!
- мерзкие кучки винегрета с натыканными в него окурками... Я
вздрогнула, мне показалось, что я с ног до головы облеплена
этим гадким ночным винегретом, а сзади скрипнула дверь, - это,
видимо, вышел Владимир, еще не успевший отдышаться, и я сорвала
наколку и фартук и, ничего не говоря Свете и Валентине Иван
- Ну-ну, зачем же реветь? - сказал кто-то прямо над ухом.
Я увидела мужчину и шарахнулась от него, побежала как
сумасшедшая. На углу я оглянулась. Он был молод и высок, он
удивленно смотрел на меня и крутил пальцем у виска. Может быть,
с ним мне и стоит связать свою судьбу, подумала я, но, может
быть, он такой же, как Владимир? Я завернула за угол, и этот
высокий светлоглазый парень навсегда исчез из моей жизни.
По радио шла передача для молодежи. Пели мою любимую песню:
Если хочешь найти друзей,
Собирайся с нами в путь скорей,
Собирайся с нами в дальний путь,
Только песню не забудь...
В дорогу! В дорогу! Есть целина, и Братск, и стройка
Абакан-Тайшет, а можно уехать и дальше, на Дальний Восток, вот
объявление - требуются сезонницы для работы на рыбокомбинате. Я
вспомнила множество фильмов, и песен, и радиопередач о том, как
уезжает молодежь и как там на Востоке, вдалеке от насиженных
мест, делает большие дела, и окончательное решение созрело во
мне.
Да, там, на Востоке, жизнь моя пойдет иначе, и я найду там
применение своим силам и энергии. И там, возможно, я вдруг
увижу высокого светлоглазого моряка, и он долго не будет
решаться подойти ко мне, а потом подойдет, познакомится, будет
робеть и краснеть и по ночам сидеть под моими окнами, а я буду
совмещать работу с учебой и комсомольской работой и как-нибудь
сама задам ему один важный вопрос и сама поцелую его...
- Ничего! - закричала Сима. - Я на своего Мишеньку не
обижаюсь!
И я увидела в тумане, как потянулось ее большое розовое
тело.
- Тьфу ты, - не выдержала я. - И как только тебе не
совестно, Серафима? Сегодня Миша, вчера Толя, и всем ты белье
стираешь.
- А ты бы помолчала, Люська! - Сима, обвязанная по пояс
тельняшкой, подошла ко мне и уперла руки в бока. - Ты бы уж
лучше не чирикала, а то вот расскажу твоему Эдику про твоего
Витеньку, а твоему Витеньке про твоего Герочку, а про длинного
из Петровского порта забыла?
- Да уж, Люся, ты лучше не притворяйся, - продолжала Нинка,
- ты со всеми кокетничаешь, ты даже с Колей Калчановым на
собрании кокетничала.
- Я не кокетничала, а критиковала его за внешний вид. И
если тебе, Нина, нравится этот стиляга Калчанов, то это не дает
тебе права выдумывать. К тому же одно дело кокетничать, а
другое дело... белье для них стирать. У меня с мальчиками
только товарищеские отношения. Я не виновата, что я им
нравлюсь.
- А тебе разве никто не нравится, Людмила? - спросила
Маруся.
- Я не для этого сюда приехала! - крикнула я. - Мальчиков и
на материке полно!
Правда, я не для этого сюда приехала.
Еще с парохода я увидела на берегу много ребят, но, честное
слово, я меньше всего о них думала. Я думала тогда, что
поработаю здесь, осмотрюсь и, может быть, останусь не на сезон,
а подольше и, может быть, приобрету здесь хорошую
специальность, ну, и немного, очень отвлеченно, думала о том
высоком светлоглазом парне, который, наверное, решил, что я
сумасшедшая, который исчез для меня навсегда. В тот же день
вечером со мной познакомился бурильщик Виктор Колтыга.
Оказалось, что он тоже из Краснодара. Это было очень странно, и
я провела с ним целый вечер. Он очень веселый и эрудированный,
только немного несобранный.
- Чего вы на меня набросились? - крикнула я. - У вас только
мальчишки на уме! Никакого самолюбия!
- Дура ты, Люська, - засмеялась Сима, - эдак ты даже при
твоей красоте в девках останешься. Этот несобранный, другой
несобранный. Чем, скажи, японец плох? И чемпион, и одевается
стильно, и специальность хорошая
- радиотехник.
- Ой, да ну вас! - чуть не плача, сказала я и ушла из кубовой.
Довели меня проклятые девчонки. Я вошла в комнату и стала
развешивать белье. Кажется, я плакала. Может быть. Ну что
делать, если парни все действительно какие- то несобранные.
Вместо того чтобы поговорить о чем- нибудь интересном, им бы
только хватать руками.
Я зацепляла прищепками лифчики и трико и чувствовала, что
по щекам у меня текут слезы. Отчего я плакала? От того, что
Сима сказала? Нет, для меня это не проблема, вернее, для меня
это второстепенная проблема.
Я вытерла лицо, потом подошла к тумбочке и намазала ладони
кремом "Янтарь" (мажь не мажь, все равно ладошками орехи можно
колоть), причесалась, губы я не мажу принципиально, вынула
томик Горького и села к столу.
Я не знаю, что это за странный был вечер. Началось с того,
что я чуть не заплакала, увидев Калчанова одного за углом дома.
Это было странно, мне хотелось оказать ему помощь, я была
готова сделать для него все, несмотря на его подмигивания -- а
потом - разговоры в кубовой, я не знаю, может быть, пар, жара и
желтый свет действуют так, но мне все время хочется совершить
что-то необычное, может быть, дикое, я еле держу себя в руках
-- а сейчас я посмотрела на свое висящее белье - небольшая
кучка, всего ничего - и снова заплакала: мне стало страшно
оттого, что я такая маленькая, вот я, вот белье, а вот тумбочка
и койка, и одна-одинешенька, Бог ты мой как далеко, и что это
за странный вечер, и тень от Калчанова на белой стене. Он бы
понял меня, этот бородатый Коля, но сопки, сопки, сопки, что в
них таится и на что они толкают? Скоро придет Эдик, и опять
разговоры о любви и хватание руками, мученье да и только, и все
ребята какие-то несобранные. Я не пишу ни Вите, ни Гере, ни
Вале, я дрянь порядочная, и никого у меня нет.
Уже слышались шаги по коридору и смех девчат, и я усилием
воли взяла себя в руки. Я вытерла глаза и открыла Горького.
Девочки вошли с шумом-гамом, но, увидев, что я читаю
художественную литературу, стали говорить потише.
На счастье, мне сразу попалась хорошая цитата. Я подошла к
тумбочке, вынула свой дневник и записала туда эту цитату: "Если
я только для себя, то зачем я?" Неплохая, по-моему, цитата,
помогающая понять смысл жизни.
Тут я заметила, что Нинка на меня смотрит. Стоит, дурочка,
в своей вельветовой юбке, а кофточка на одном плече. Смотрит на
мой дневник. Недавно она сожгла свой дневник. Перед этим
приключилась история. Она оставила дневник на тумбочке, и
девчата стали его читать. Дневник Нины, в общем, был
интересным, но у него был крупный недостаток: там были только
мелкие личные переживания. Девчата все растрогались и
поражались, какая наша Нинка умница и какой у нее красивый
слог. Особенно им понравились Нинины стихи:
Восемнадцать! Чего не бывает
В эти годы с девичьей душой,
Все нутро по любви изнывает,
Да и взгляд мой играет мечтой.
Я сказала, что хотя стихи хороши по рифме, все же они
узколичные и не отражают настроений нашего поколения. Девочки
стали спорить со мной. Спорили мы очень шумно и вдруг заметили,
что в дверях стоит Нина.
Нина, как только мы к ней повернулись, сразу разревелась и
побежала через всю комнату к столу, выхватила дневник из рук И.
Р. и побежала, прижав его к груди, назад к двери. Она бежала и
громко ревела.
Она сожгла свой дневник в топке "титана". Я заглянула в
кубовую и увидела, что она сидит прямо на полу перед топкой и
смотрит, как коробятся в огне картонные корки дневника, а
промокашка на голубой шелковой ленточке свисала из топки.
Сима сварила для Нины варенье из брусники, поила ее чаем, а
мы все в ту ночь не спали и потихоньку смотрели с кроватей, как
Нина и Сима при свете ночника пьют чай и шепчутся, прижавшись
друг к другу.
Скоро все это забылось и все стало как и раньше: над Ниной
подшучивали, над ее юбкой тоже, - а вот сейчас, поймав ее
взгляд, я вспомнила, как она бежала и какая она была
прекрасная. Я пригласила ее сесть рядом, и прочла ей эту
прекрасную цитату Алексея Максимовича Горького, и показала ей
другие цитаты, и дала ей немного почитать свой дневник. Я бы не
стала реветь, если бы мой дневник прочли все, потому что я не
стыжусь своего дневника -- это типичный дневник молодой девушки
наших дней, а не какой-нибудь узколичный дневник.
- Хороший у тебя дневник, - вздохнула Нина и обняла меня за
плечи. Она положила свою руку мне на плечи неуверенно,
наверное, думала, что я отодвинусь, но я знала, как хочется ей
со мной подружиться, и почему- то сегодня мне захотелось ей
сделать что-нибудь приятное, и я тоже обняла ее за ее худенькие
плечи.
Мы сидели, обнявшись, на моей койке, и Нина тихонько
рассказывала мне про Ленинград, откуда она приехала и где
прожила все свои восемнадцать лет, про Васильевский остров, про
Мраморный зал, куда она ходила танцевать, и как после танцев
зазевавшиеся мальчики густой толпой стоят возле дворца и
разглядывают выходящих девочек и в темноте белеют их нейлоновые
рубашки, и, как ни странно, вот таким образом к ней подошел он,
и они пять раз встречались, ели мороженое в "Лягушатнике" на
Невском и даже один раз пили коктейль "Привет", после чего два
часа целовались в парадном, а потом он куда-то исчез -- его
товарищи сказали, что его за что-то выгнали из университета и
он уехал на Дальний Восток, работает коллектором в
геологической партии, и она уехала сюда, а почему именно сюда?
- может быть, он бродит по Сахалину или в Приморье?
- Гора с горой не сходится, - сказала я ей, - а человек с
чело...
- Можно к вам, девчата? - послышался резкий голос, и в
комнату к нам вошел Марусин Степа, старший сержант.
Мы засмотрелись на него. Он шел по проходу между койками,
подтянутый как всегда, туго перетянутый ремнем, и, как всегда,
шутил:
- Встать! Поверка личного состава!
- Как успехи на фронте боевой и политической подготовки?
- Претензии? Личные просьбы?
Как всегда, он изображал генерала.
Маруся из своего угла молча смотрела на него. Глаза ее, как
всегда, заблестели, и губы, как всегда, складывались в улыбку.
- Ефрейтор Рукавишникова, - сказал ей Степа, -
подготовиться к выполнению особого задания. Форма одежды
- зимняя парадная. Поняли? Повторите!
Но Маруся ничего не сказала и ушла за ширму переодеваться.
Пока она возилась за ширмой, Степа разгуливал по комнате,
блестели, как ножки рояля, его сапоги и ременная бляха. На нем
сегодня какая-то новая форма: короткая теплая куртка с
откинутым назад капюшоном из синего искусственного меха.
- Какой ты, Степа, сегодня красивый, - сказала И. Р.
- Новая форма для нашего рода войск, - сказал Степа и
оправил складки под ремнем. - Между прочим, девчата, завтра на
материк лечу.
- Больно ты здоров врать стал, - сказала Сима.
Она презирала таких, как Степа, невысоких стройненьких
крепышей.
- Точно, девчата, лечу. Из Фосфатки до Хабаровска на
"ИЛ-четырнадцать", а оттуда на реактивном до столицы, а там
уж...
- Что ты говоришь? - тихо сказала Маруся, выходя из-за
ширмы.
Она уже успела надеть выходное платье и все свои стекляшки.
Это была ее слабость - разные стекляшечки, огромные клипсы,
бусы, броши.
- Так точно, лечу, - вдруг очень тихо сказал Степа и
осмотрел всю комнату. - Мамаша у меня померла. Скончалась, в
общем. Третьего дня телеграмма была. Вот, отпускает
командование. Литер выписали, суточные. Все как положено.
Маруся села на стул.
- Что ты говоришь? - опять сказала она. - Будет тебе...
Степа достал портсигар.
- Разрешите курить? - щелкнул портсигаром и посмотрел на
часы. - Через два дня буду на месте. Вчера родичам телеграмму
дал, чтоб без меня не хоронили. Ничего, подождать могут. А,
девчата? Даже если нелетная погода будет, все равно. Как
считаете, девчата? Время-то зимнее, можно и подождать с этим
делом, а?
Маруся вскочила, схватила свою шубу и потащила сержанта за
рукав.
- Пойдем! Пойдем, Степа! Пойдем!
Она первая вышла из комнаты, а Степа, задержавшись в
дверях, взял под козырек:
- Счастливо оставаться, девчата! Значит, передам от вас
привет столице.
Мы все молчали. Дежурная И. Р. накрывала к столу, было
время ужина. На кровати у нее, заваленная горой подушек, стояла
кастрюля. И. Р. сняла подушки и поставила кастрюлю на стол.
- Ничего, успеет, - сказала Сима, - время-то действительно
зимнее, могут и подождать.
- Конечно, могут, - сказала И. Р., - летом - другое дело, а
зимой могут.
- Как вы можете так говорить? - чуть не закричала Нинка. -
Как вы все так можете говорить?
Я молчала. Меня поразил Степа, поразила на этот раз его
привычная подтянутость и весь его вид - "на изготовку", его
пронзительный, немного даже визгливый голос, и весь его блеск,
и стук подкованных каблуков, и портсигар, и часы, и новая
форма, и потом вдруг тихие его слова, а Марусины стекляшки
показались мне сейчас не смешными, а странными, когда она
стояла перед своим женихом, а желтый лучик от броши уходил
вверх, к потолку.
- Масло кончилось, - сказала И. Р., - надо, девки, сходить
за маслом.
- Сходишь, Розочка? - ласково спросила Сима.
- Ага, - сказала Роза и встала.
- Розка вчера бегала за подушечками, - пробасила И. Р.
- Ну, я схожу, - сказала Сима.
- Давайте я быстро сбегаю, - предложила Нина.
Я оделась быстрее всех и вышла. В конце коридора танцевали
друг с другом два подвыпивших бетонщика. Дверь в одну комнату
была открыта, из нее валили клубы табачного дыма, слышалась
музыка и громкие голоса парней. Они отмечали получку.
- Людмила, королева! - закричал один бетонщик. - Иди сюда!
- Эй, культурная комиссия! Даешь культуру! - крикнул
второй.
Я распахнула дверь на крыльцо и выскочила на обжигающий
мороз, дверь за мной захлопнулась, и сразу наступила тишина.
Это был как будто совсем другой мир после духоты и шума нашего
общежития. Луна стояла высоко над сопками в огромном черном
небе. Над низкими крышами поселка белели под луной квадратные
колонны клуба. Где-то скрипели по наезженному снегу тихие шаги.
Я пошла по тропинке и вдруг услышала плач. Спиной ко мне на
заснеженном бревне сидели Степа и Маруся. Они сидели не рядом,
а на расстоянии, две совсем маленькие фигурки под луной, а от
них чуть покачивались длинные тени. Маруся всхлипывала, плечи
Степы тряслись. Мне нужно было пройти мимо них, другого пути к
магазину не было.
- Не плачь, - сказал Степа сквозь слезы. - Ну че ты
плачешь? Я ей писал о тебе, она о тебе знала.
- И ты не плачь. Не плачь, Степушка, - причитала Маруся, -
успеешь доехать. Время зимнее, не убивайся.
А я не помню своей мамы, вернее, почти не помню. Помню
только, как она отшлепала меня за что-то. Не больно было, но
обидно. Когда два года назад умерла наша тетя, я очень сильно
горевала и плакала. Тетю я помню отлично, тетя для нас с
сестрой была как мама. А где сейчас наш отец? Где он бродит,
как работает? Кто- то его видел в Казахстане. Как его
разыскать? Его необходимо разыскать, думала я, мало ли что -
авария или болезнь.
Я шла быстро - я знала кратчайшую дорогу через всю путаницу
переулков, улиц и тупиков - и вскоре вышла на площадь.
Огромная белая горбатая площадь лежала передо мной.
Когда-нибудь, и может быть скоро, эта площадь станет ровной и
ветер будет завивать снег на ее асфальте, красивые высокие дома
окружат ее, а в центре будет стоять большой гранитный памятник
Ильичу, летом здесь будут проходить молодежные гулянья, а пока
что эта площадь не имеет названия, она горбата, как край земли,
и пустынна.
Только где-то далеко маячили фигурки людей, а на другой
стороне светились окна продуктового магазина и закусочной.
Я почти бежала по тракторной колее, мне хотелось скорее
пересечь площадь. В центре, где из снега торчало несколько
саженцев и фигура пионера-горниста из серого цемента, я
остановилась и посмотрела на гряду сопок. Отсюда можно видеть
Муравьевскую падь и огоньки машин, спускающихся по шоссе к
нашему поселку.
На этот раз по шоссе вниз двигалась целая вереница огней,
какой-то, видимо, дальний, караван шел к нашему поселку. Я
люблю смотреть, как оттуда, из мерцающей темноты гор,
спускаются к нам огоньки машин. А в непогоду, в метель, когда
сопки сливаются с небом, они появляются оттуда, как самолеты.
На краю площади из снега торчат почернелые столбы. Говорят,
что раньше эти столбы подпирали сторожевую вышку. Говорят, что
когда-то давно, еще во времена Сталина, на месте нашего поселка
был лагерь заключенных. Просто трудно себе представить, что
здесь, где мы сейчас работаем, танцуем, ходим в кино, смеемся
друг над другом и ревем, когда-то был лагерь заключенных. Я
стараюсь не думать о тех временах, уж очень это непонятные для
меня времена.
В магазине было много народу: день получки. Все брали
помногу и самое лучшее. Я заняла очередь за маслом и пошла в
кондитерский отдел посмотреть, чего бы купить девочкам к чаю,
все-таки сегодня получка. И никаких складчин. Это я их сегодня
угощаю на свои деньги. Пусть удивятся.
- Разрешите? - тронула меня какая-то пожилая, лет тридцати
пяти, женщина. - Можно посмотреть? Сколько это стоит? Я плохо
вижу. А это? А это?
Она совалась то туда, то сюда, водила носом прямо по стеклу
витрины. Какая-то странная женщина: в платке, а сверху на
платке городская шляпка, старенькая, но фасонистая. Она так
вокруг меня мельтешила, что я прямо выбрать ничего не могла.
- Хочешь компоту? Ты любишь компот? - спросила она,
нагнувшись, и я увидела, что она держит за руку маленького
закутанного то ли мальчика, то ли девочку, только нос торчит да
красные щеки.
- Ага, - сказал ребенок.
- Дайте нам компоту триста грамм, - обратилась женщина к
продавщице.
Продавщица стала взвешивать компот, пересыпала в совке
урюк, сушеные яблочки и чернослив, а женщина нетерпеливо
топталась на месте, взглядывала на продавщицу, на весы, на
витрину, на меня, на ребенка.
- Сейчас придем домой, Боренька, - приговаривала она.
- Отварим компоту и съедим, да? Сейчас нам тетя
отпустит, и мы пойдем домой... - И улыбнулась какой-то
неуверенной близорукой улыбкой.
У меня вдруг прямо защемило все внутри от жалости к этой
женщине и мальчику, просто так, не знаю почему, наверное,
нечего было ее и жалеть, может, она вовсе и не несчастная, а,
наоборот, просто мечтает о своей теплой комнате, о том, как
будет есть горячий компот вместе с Борей, а Боря скоро вырастет
и пойдет в школу, а там - время-то летит - глядишь, и школу
окончит... Я раньше не понимала, почему люди с таким значением
говорят: "Как время-то летит", - почему это всегда не пустые
слова, а всегда в них или грусть, или неукротимые желания, или
бог весть что, а сейчас мне вдруг показалось, что мне открылось
что-то в этой щемящей жалости к смешной закутанной парочке,
мечтающей о компоте.
Прямо не знаю, что сегодня со мной происходит. Может, это
потому, что у меня сегодня оказалось столько пустого времени:
заседание комиссии отложили, репетиция только завтра, Эдик еще
не приехал. Прямо не знаю, какая-то я стала рева и размазня.
Мне вдруг захотелось такого Бореньку, и идти с ним домой, и
нести в маленьком кулечке триста граммов компота.
Нагруженная покупками, я вышла из магазина. Мимо шла
машина, полная каких-то веселых парней. Я услышала, как в
кузове заколотили кулаками по крыше кабины. Машина
притормозила, в воздухе мелькнули меховые унты, и передо мной
вырос улыбающийся - рот до ушей - высокий парень.
- Привет! - сказал он. - Дорогая прима, не боись! Подарочек
от восторженных поклонников вашего уважаемого таланта.
И протянул мне - господи! - огромный-преогромный,
оранжевый-преоранжевый, самый что ни на есть настоящий,
всамделишный апельсин.
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|