П.Я.Чаадаев. Отрывки и разные мысли (1828-1850-е гг.) 1-29

            Вы находите, по вашим словам, какую-то особенную связь между духом египетской архитектуры и духом архитектуры немецкой, которую обыкновенно называют готической, и вы спрашиваете меня, откуда эта связь, т.е. что может быть общего между пирамидою фараона и стрельчатым сводом, между каирским обелиском и шпилем западноевропейского храма? Действительно, как ни удалены друг от друга эти две фазы развития искусства промежутком более, чем в тридцать веков, между ними есть разительное сходство, и я не удивляюсь, что Вам пришло на ум это любопытное сближение, так как оно до известной степени неизбежно вытекает из той точки зрения, с которой мы с вами условились рассматривать историю человечества. И прежде всего, прошу вас, обратите внимание на эту геометрическую фигуру — треугольник, — которая в равной мере присуща и тому, и другому стилю, и так хорошо выражает оба. Это относится к их пластической природе, к их внешней форме. Заметьте, далее, общий опять-таки обоим характер бесполезности или, если хотите, простой монументальности.
            Именно в нем, по-моему, — их глубочайшая идея, то, что в основе составляет их общий дух. Но вот что особенно любопытно: сопоставьте вертикальную линию, характерную для этих построек, с горизонтальной, лежащей в основе эллинского зодчества, — и вы тем самым вполне определите все разнообразные архитектурные направления всех времен и всех стран. И эта глубокая антитеза сразу укажет вам отличительную черту всякой эпохи и всякой страны, где только она обнаруживается. В греческом стиле, как и во всех более или менее приближающихся к нему, вы найдете чувство оседлости, домовитости, привязанность к земле и ее утехам; в египетском и готическом — монументальность, мысль, порыв к небу и его блаженству; греческий стиль со всеми производными от него оказывается выражением материальных потребностей человека, вторые два — выражением его нравственных устремлений; другими словами, пирамидальная архитектура является чем-то освященным, небесным, горизонтальная же — человечным и земным. Скажите, не воплощается ли здесь вся история человеческой мысли, сначала устремленной к небу в своем природном целомудрии, потом, в период своего растления, пресмыкавшейся во прахе, и, наконец, снова вознесенной к небу всесильной десницей Спасителя мира!
            Надо заметить, что архитектура, еще ныне существующая на берегах Нила, без сомнения, старейшая в мире. Есть, правда, древность еще более отдаленная, но не для искусства. Так, циклопические постройки, и в том числе индийские, наиболее обширные в этом роде, представляют собой лишь первые проблески идеи искусства, а не произведения искусства в собственном смысле слова, поэтому с полным правом можно утверждать, что египетские памятники содержат в себе первообразы архитектонической красоты и первые элементы искусства вообще. Таким образом, египетское искусство и готика действительно стоят на обоих концах пути, пройденного человечеством, и в этом тождестве его начальной идеи с той, которая определяет его конечные судьбы, нельзя не видеть дивный круг, объемлющий все протекшие, а может быть, и все грядущие времена.
            Но среди разнообразных форм, которые постепенно принимало искусство, есть одна, заслуживающая с нашей точки зрения особенного внимания, именно готическая башня, высокое создание строгого и вдумчивого северного христианства, как бы целиком воплотившее в себе основной принцип христианства. Достаточно будет немногих слов, чтобы объяснить вам ее значимость в области искусства. Вы знаете, как прозрачная атмосфера полуденных стран, их чистое небо и даже их бесцветная растительность способствуют рельефности очертаний греческих и римских памятников. Прибавьте сюда этот рой прелестных воспоминаний, которые витают и группируются вокруг них и окружают их таким ореолом и столькими иллюзиями, — и вы получите все элементы, составляющие их поэзию. Но готическая башня, не имеющая другой истории, кроме темного предания, которое старая бабушка рассказывает внучкам у камелька, такая одинокая и печальная, ничего не заимствующая от окружающего, — откуда ее поэзия? Вокруг нее — только лачуги да облака, ничего больше. Все ее очарование, значит, в ней самой. Это мнится, — сильная и прекрасная мысль, одиноко рвущаяся к небесам; не обыкновенная земная идея, а чудесное откровение, без причины и земных корней, увлекающее нас из этого мира и переносящее в лучший мир.
            Наконец, вот черта, которая окончательно выразит нашу мысль. Колоссы Нила, так же как и западные храмы, кажутся нам сначала простыми украшениями. Невольно спрашиваешь себя: к чему они? Но, присмотревшись ближе, вы заметите, что совершенно так же обстоит дело и с красотами природы. В самом деле: вид звездного небосвода, бурного океана, цепи гор, покрытых вечными льдами, африканская пальма, качающаяся в пустыне, английский дуб, отражающийся в озере, — все наиболее величественные картины природы, как и изящнейшие ее произведения, точно так же сначала не будят в уме никакой мысли о пользе, вызывают в первую минуту лишь совершенно бескорыстные мысли; между тем в них есть полезность, но на первый взгляд она не видна и только позднее открывается по размышлении. Так и обелиск, не дающий даже достаточно тени, чтобы на минуту укрыть вас от зноя почти тропического солнца, не служит ни к чему, но заставляет вас поднять взор к небу; так великий храм христианского мира, когда в час сумерек вы блуждаете под его огромными сводами, и глубокие тени уже наполнили весь неф, а стекла купола еще горят последними лучами заходящего солнца, более удивляет вас, чем чарует своими непостижимыми размерами; но эти размеры показывают вам, что человеческому творению было дано однажды для прославления Бога возвыситься до величия самой природы[I]. Наконец, когда теплым летним вечером, идя по долине Рейна, вы приближаетесь к одному из этих старинных средневековых городов, смиренно простершихся у подножья своего колоссального собора, и диск луны в тумане реет над верхушкой гиганта, — зачем этот гигант перед вами? Но, может быть, он навеет на вас какое-нибудь благочестивое и глубокое мечтание; может быть, вы с новым пылом падете ниц перед Богом этой могучей поэзии; может быть, наконец, светозарный луч, исходящий от вершины памятника, пронижет окружающий вас мрак и, осветив внезапна путь, вами пройденный, изгладит темный след былых ошибок и заблуждений! Вот почему стоит перед вами этот гигант.
            А после этого идите в Пестум и опять ждите впечатлений. Вот что с вами случится: вся изнеженность, все соблазны языческого мира, приняв самые обольстительные формы, внезапно встанут толпой вокруг вас и опутают вас своей фантастической сетью; все воспоминания о ваших безумнейших утехах, о самых пламенных ваших порывах проснутся в ваших чувствах, и тогда, забыв ваши искреннейшие верования и задушевнейшие убеждения, вы вопреки собственной воле будете всеми фибрами вашего земного существа поклоняться тем нечистым силам, которым так долго в опьянении своего тела и души курил фимиам человек. Ибо и прекраснейший из греческих храмов не говорит нам о небе; приятное чувство, которое внушают нам его прекрасные пропорции, имеет целью лишь заставить нас полнее вкушать земные наслаждения; храмы древних представляли собой в сущности не что иное, как прекрасные жилища, которые они строили для своих героев, ставших богами, тогда как наши церкви являются настоящими религиозными памятниками. И потому лично я испытал, признаюсь, в тысячу раз больше восторга у подножья Страсбургского собора, нежели пред Пантеоном или даже внутри Колизея, этого внушительного свидетеля двух величайших слав человечества: владычества Рима и рождения христианства. Госпожа де Сталь сказала как-то о музыке, что она одна отличается прекрасной бесполезностью и что именно поэтому она глубоко нас волнует[2]. Вот наша мысль, выраженная на языке гения; мы только проследили в другой области тот же принцип. В общем несомненно, что красота и добро исходят из одного источника и подчиняются одному и тому же закону, что они являются таковыми лишь в силу своей бескорыстности, что, наконец, история искусства — не что иное, как символическая история человечества[3].
            1. …как и во всем, выше сказанном, бесполезность есть безличность, и именно потому добро и красота связываются и сливаются в самой абсолютной и самой обширной идее нравственности[4].
            2. Нет иного права, кроме права давности[5]. В порядке нравственном, как и в природе, не совершается ныне ничего такого, что не совершалось вчера. Связь, соединяющая явления нравственного порядка, та же, какая соединяет явления физические — непрерывность, преемственность[6]. Ничего нового, никогда.
            3. Есть ли это закон моего ума, или закон вселенной, я этого не знаю и мне это не важно; я знаю только одно: что вне этого круга я ничего представить себе не могу. Как могу я в эту минуту иметь право, которого не имел в предшествующее мгновение? Я могу, конечно, приобрести новое право, но речь идет не об этом праве, а о праве приобрести право, о праве первичном, о праве, которое дает право.
            4. Итак, метафизика права состоит не в том, чтобы доказать, кому принадлежит то или иное право, но именно в том, чтобы показать, в чем заключается то или иное право по самой природе вещей.
            5. Если бы, например, родился человек с очевидным превосходством над всеми себе подобными, это дало ему естественное право на превосходство. Но так как все люди рождаются с одинаковыми способностями, то естественного права не может быть ни для кого. Однако раз человек создан таковым, в течение своей жизни он может приобрести истинное превосходство над другими людьми, — право авторитета по необходимости пребывает в руках некоторых из нас; создать его нельзя, все, что можно сделать — это засвидетельствовать его. Но право это принадлежит не той личности, которая случайно им облечена; оно заключается в подлинной мощи, которой обладает это лицо. Сомневаться в этом праве — то же самое, что сомневаться в силе, которая придает тяжесть телам, которая удерживает солнце, которая заставляет вращаться землю[7].
            6. Таково начало, на котором зиждется всякая власть в обществе, но оно, конечно, вопреки обычному представлению, не в каком-то молчаливом или определенно выраженном договоре, каковой, разумеется, мог быть заключен только после того, как общество было вполне организовано[8].
            7. Владение вещественной собственностью также не имеет иного основания. Что делает тот, кто оспаривает право собственности кого-либо, на что-либо? Доказывает, что он не обладает им за минуту до этого, вот и все.
            8. Если бы уметь подняться до первого звена той цепи, которую держит Юпитер, то можно достичь начала всего, — как права, так и всего остального[9]. А пока что признаем, что в этом мире прошедшее создает настоящее; поэтому начало и причину всякого явления следует искать во времени; вне времени — ничего.
            9. Наконец, право может даровать лишь свободу действовать согласно общему закону вселенной, поэтому основным является право самосохранения. Ведь общий закон всецело заключен в непрерывности, устойчивости, сущего; непрерывность механическая, непрерывность жизненная, непрерывность интеллектуальная, непрерывность нравственная — все виды существования в мире. В ясной идее этого существования заключается правило всякого нравственного действия, как в ясной идее жизни физической заключен подлинный закон физического мира[10].
            10. В разуме человеческом есть нечто столь необходимое, что если от него нечто отнять, не будет и разума. При помощи этого нечто разум начинает познавать на опыте: всякая его последующая деятельность не что иное, как последствие этого первого действия.
            11. Это нечто — известные понятия, которые являются как бы орудиями разумения. Их называют свойствами души. Но что такое свойства души? Есть ли в уме человеческом что-либо иное, кроме идей, еще раз идей и всегда только идей? Не является ли ум человеческий чем-то иным, нежели совокупностью идеи? И как может в нем зародиться идея иначе, чем вытекая из другой идеи? Странная фантазия! Пытаться источник наших идей свести к опыту, эмпирии[11]. Мы не сохраняем воспоминания о первых годах нашей жизни, — как же вы хотите проследить человеческую мысль до ее зарождения? Это невозможно. Раз мы сами не являемся свидетелями того, что происходит и нас с самого начала, кто может быть этим свидетелем? Для того, чтобы наблюдающий за ребенком умозрительный философ мог понять то, что происходит в этом детском мозгу, он должен был бы одновременно быть и философом и ребенком или же сохранить воспоминания о том, что происходило в его собственном мозгу в то время. Да и зачем все это? Изучайте уж тогда зародыш в утробе матери, — жизнь начинается там, а не при свете дня.
            12. Вы спрашиваете: когда в человеческом существе появляется разум? Что я знаю об этом? Я знаю только то, что ни в одном возрасте своей жизни человек не имел бы разумения больше, чем в период утробной жизни, если бы оно не было дано ему извне.
            13. Всякая система психологическая, идеологическая, антропологическая и т.д. не хочет знать ничего, кроме отдельного человека, индивидуума, одного среди себе подобных, но физиология, естественная история — это еще не философия. Философия знает только человека как произведение самого человека в последовательности времен[12].
            14. Тщеславие порождает дурака, надменность — злобу. Один и тот же человек будет глуп или жесток в зависимости от того, владеет ли им тщеславие или надменность. Переждите минуту, приступ прошел, вот он опять рассудителен и добр.
            15. Большей частью люди представляются нам не такими, каковы они на самом деле, а такими, какими мы их создаем сами. Это потому, что мы всегда принимаем в расчет их тщеславие или их надменность. Но тем более мы должны пенять на себя за все свои неудачи в отношениях с себе подобными.
            16. Внимательно приглядываясь к самому себе, понимаешь, что был то глуп до неузнаваемости, то зол до самобоязни, а иногда добр и мудр, так что хочется пасть ниц перед самим собой. И все это почему? Потому что бываешь то тщеславен, то надменен, а иногда ни тем, ни другим. Быть может, человек никогда не бывает одновременно тщеславен и надменен, я этого не знаю; если бы он дошел до такого состояния, он стал бы и глуп и жесток, и тогда он уже не мог бы вернуться к подлинному своему душевному строю, ибо в его душе не осталось бы ничего, что послужило бы к его просветлению, — ни сердца, ни разума.
            17. Человек, находящийся в таких условиях, что его тщеславие беспрестанно возбуждено, а надменность беспрестанно задета, никогда, даже во сне, не будет тем, что он есть на самом деле; во все минуты своей жизни од будет таким, каким создало его роковое стечение обстоятельств, в которые он попал. Так и создаются эти неприступные натуры, столь тягостные для других, сами столь несчастные. Их нередко встречаешь в обществе; часто это люди неплохие, иногда даже достойные, но загубленные своей несчастной звездой и малодушием, не позволяющим им избавиться от власти обстоятельств. Их ненавидят, их надо пожалеть.
            18. Положение наиболее, по-моему, благоприятное для умиротворения страстей, для полного обладания нашими способностями — это сознательное подчинение, добровольно приносимое авторитету вполне законному[13]. Для множества людей, например, самое желательное — это находиться под воздействием человека, суждения и характер которого они научились уважать; для того, чтобы быть счастливым, им нужно только уметь подчинить себя тому, чтобы проводить жизнь под сенью чужого разума. Однако именно этого они не хотят; лучше быть несчастными, чем подчиненными; таково большинство людей.
            19. Следует ли рассматривать вдохновение как явление настолько сверхъестественное, что оно уничтожило бы обычный ход природы? Нисколько. Достаточно рассматривать его как следствие прямого действия неизвестного начала на силы природы нравственной, соразмерно которой эти силы получают несравнимо более значительное напряжение, чем то, которое они имели бы в их данном состоянии.
            20. Только бы понимали, что это возвышение могущества ума исходит не от создания, а от создателя; что оно согласуется с одним общим планом[14]; что оно оказывается действием не личным, по относится к действию всеобщему, как и всякая божественная эманация: остались бы совершенно православными и, сверх того, имели бы то преимущество над крайним догматиком, что лучше него постигли бы предмет его веры. Таким образом, знание, полученное в откровении, является не чем иным, как знанием высшим по сравнению с тем, которое приобретается обычным разумом; по никак не знанием сверхъестественным.
            21. Являясь человеческому уму, Бог не полностью себя обнаруживает: никто не видел лика Отца[15]. Следовательно, данный порядок не нарушен: поразительное увеличение природных сил, и более ничего, Первоначально сообщенный им толчок и следующий раз возобновлен той же рукой, которая его придала ему прежде. Где же чудо?
            22. Впрочем, хорошо ли известны все способы познания, которыми владеет душа? Известны ли все сочетания, все возможные проявления ее свойств? Почему в некоторые эпохи при особых стечениях обстоятельств в природе человека не могли бы развиться или пробудиться новые силы, новые способности? А в другое время угаснуть из-за недостатка пищи или упражнения? В следующий раз появиться вновь, — и всегда согласно плану, начертанному провидением? И опять, где же чудо? Наконец, если в человеке есть нечто, именуемое свободной волей, нет сомнения в том, что она должна иметь некую аналогию, некое тождество с высшей волей, являющейся также могуществом свободы, не больше и не меньше. И как же тогда узнать, сколько эта воля человека может получить силы, энергии, обширности, когда она встретится с другой волей, с ней соединится и в ней потеряется?
            23[16]. Иностранца, попавшего в Англию без подготовки, без предупреждения, неприятно поражает механизм той промышленной машины, которая составляет внешнюю жизнь англичан. Не с кем обменяться мыслью. Движение невероятное[17], вот все, что он находит, но ничего такого, что вызвало бы его сочувствие. И происходит это потому, что в Англии проявляет себя одна лишь деятельная мысль; но размышления, но мысль спокойная хранится в тайниках души или тесных семейных отношениях; здесь и нужно их искать. Однако если вы и получите доступ к этому сокровенному, вас, вероятно, еще раз оттолкнет та странная смесь сдержанности и эксцентричности, которая составляет отличительную черту английского характера и которая так легко может сбить с толку вновь прибывшего путешественника. Но зато, если вы будете приняты у семейного очага старой Англии, на вас прольется множество тихих радостей и симпатий, которые вознаградят вас за скуку первого приема, а если вам когда-нибудь удастся среди английской семьи, в красивом загородном доме, на зеленой лужайке с великолепными дубами и буками произнести слово home[II] так, как его произносит коренной житель Англии, я не знаю, ко думаю, что вы не пожалеете об утраченных воспоминаниях о вашей стране, хотя бы эта страна и была любезная Россия.
            23-а. В Германии вечно плавают по безбрежному океану абстракции; в нем немец чувствует себя более дома, более по себе, чем на суше; поэтому невоздержанность мысли доходит там до крайности. Это очень понятно. Что задержит полет чистой мысли, бестелесной, ни к чему не примененной? Где здесь опасность? Когда мысль хочет воплотиться в жизни, хочет осуществиться на практике, когда с тех высот, где она парила, она опускается к положительной действительности, ей недостаточны и беспредельные пространства вселенной. Уносясь за пределы всего реального, она стремится все больше и дальше, и нет оснований ей остановиться[18].
            24. Однако надо признать, что в этих беспредельных странствиях души — наслаждение чрезвычайное. И я думаю, что только при этом забвении действительности, при этом пренебрежении к ней душа может осуществить весь тот порыв, к которому способна, и в конечном итоге достигнуть высшего познания, доступного ей в том отрезке бытия, который она принуждена провести на земле[19].
            25. Слово! Что же такое слово? Взгляните на кормчего; он ведет корабль среди подводных камней, по воле своей вертит им как плывущим по воде куском дерева; это делают несколько слов, которые он время от времени произносит. Таково слово. Взгляните на поле битвы, где сто батальонов разом приходят в движение и устремляются на врага; это делает один знак, один жест генерала. Снова слово. Вообразите этот голос, еще более могучий, раздающийся во всей беспредельности природы более отчетливо, чем какой бы то ни было голос человеческий может это сделать в замкнутом пространстве. И именно этот голос есть Слово совершенное. Слово, следовательно, является голосом действенным, голосом творящим[20].
            26[21]. Воображают, что пророчества Св. Писания являются не более, чем простыми предсказаниями, предвещающими будущее, только и всего. Серьезное заблуждение. Это наставления, — наставления, относящиеся ко всем временам, существенные части учения, как и все остальное.
            27. Дух Святой, говоря устами своих пророков, не переделывал человеческой природы. Следовательно, сердце человека было сотворено однажды таким образом, что он может предчувствовать будущее лишь выводя его из известных настоящего и прошедшего: сердце человека, разумное по природе и действующее своей собственной властью, не может поступать иначе, если не перестанет быть тем, чем оно является. Именно эту суровую связь будущего с прошлым и настоящим, скрытую от большинства людей, дано было узреть провидцам Израиля, я хочу сказать, более ясно, чем остальным смертным людям. И поскольку связь была постоянной, необходимой и абсолютной, то естественно, что и сегодня она является такой же; такой же она будет и завтра, и всегда; совершенно одинаковые обстоятельства, положения приводят во все времена к совершенно одинаковым результатам. Следовательно, поучение пророка принадлежит всем временам, всем местностям, лишь бы только его умели соответствующим образом применить.
            28. Не легко, конечно, постичь эту строгую схожесть эпох. Глубокое чувство, внутреннее сознание путей Божьих, происходящее от беспредельной покорности проявлениям Его высшей воли, одни только могут ее обнаружить. То же верховное начало, которое создает дар пророчества, дает также и понимание пророчества. Пророк и его истолкователь в умственной иерархии расположены на одной линии. Пророком является тот, кто в совершенстве понимает пророка.
            29. Думали, например, отнести великие предвидения Апокалипсиса к определенным временным эпохам: глупая затея. Мысль Апокалипсиса — не что иное, как необъятный урок, безусловно применимый к каждому мгновению бесконечного времени, ко всему тому, что изо дня в день происходит вокруг нас. Ежедневно слышатся раздающиеся оттуда ужасные голоса; ежедневно мы видим страшные чудовища, которые оттуда показываются; мы постоянно свидетели скрежета машины мира, который в нем совершается. Словом, ежедневная, вечная, всемирная драма — вот чем является прекрасная поэма Св. Иоанна[22]: и развязка этой драмы не такова, как в драмах, порожденных нашим воображением, но, согласно закону бесконечного, она продолжается вечно и начинается вместе с началом действия.

[1] Под таким заголовком этот отрывок печатался во всех дореволюционных изданиях сочинений Чаадаева (начиная с гагаринского на французском языке) в качестве ФП IV. Однако впервые, и притом в переводе с французского на русский язык, он был опубликован при жизни Чаадаева в ином, в отличие от нашего, варианте (исходный мы публикуем в Вариантах) в журнале «Телескоп», где позже появилось и его первое Философическое письмо. В 11-й книжке этого журнала за 1832 г. отрывок «Об архитектуре» был напечатан вместе с шестью другими отрывками (которые у нас в переводе Д.И.Шаховского публикуются под № 91, 89, 88 (начало), 90, 82 и окончание № 88) без всякого названия, сразу после заголовка всей публикации (Нечто из переписки NN. С Французского).
            Уже первый публикатор этих отрывков, приславший их в «Телескоп», отметил, что все они, включая и первый, «проникнуты также одной основной мыслью», с чем соглашался и М.Гершензон, публикуя их в своем издании сочинений Чаадаева (СПI. С. 378). Однако он, вслед за Гагариным, ошибочно относил отрывок «Об архитектуре» к серии ФП в качестве четвертого из них.
            Д.И.Шаховской обратил внимание на то, что отрывок № 1, начинающийся в копии Жихарева с многоточия, т.е. являющийся продолжением какого-то текста, есть окончание первоначального варианта статьи «Об архитектуре» (ЛН. С. 9). Вот почему мы и начинаем ОРМ с этой статьи без номера, поскольку Шаховской, осуществивший композицию и нумерацию ОРМ, ее в основной массив не ввел.
Следует отметить, что статью «Об архитектуре» в «Телескопе» читал Герцен и, работая сам над статьей по той же теме, упоминал «соотечественника», которому «пришло в голову сравнить готизм с египетской архитектурой. Мысль чрезвычайно глубокая» (Герцен. Т. 1. С. 327; ср.: Степанов Н.Н. Герцен и Чаадаев //Общественная мысль в России XIX века. Л., 1986. С. 94).
            А.А.Формозов доказывает, что в этом сочинении Чаадаев использует новейшие для того времени сведения относительно индийской архитектуры и других специальных вопросов, которые можно было найти только в очень узкоспециальных изданиях. Автор полагает, что эти сведения Чаадаев получил от известного русского египтолога И.А.Гульянова, с которым был дружен в конце 20-х — начале 30-х годов и с которым состоял в переписке (см.: Формозов А.А. Пушкин, Чаадаев и Гульянов //Вопр. истории. 1966. № 8). Предположение А.А.Формозова косвенно подтверждается не только тем соображением, что такого рода сведения Чаадаеву просто неоткуда более было получить (работа Геерена, о котором см. примеч. 26 к ФП VII, была не новой по материалу), но и тем фактом, что между ними были самые тесные отношения как в личном плане (см. записки Чаадаева к Гульянову; Письма. № 56 и 57), так и в научном: Гульянов читал сочинения Чаадаева (по-видимому, ФП) и даже распространял их. Так, он передал для чтения знакомой Чаадаева М.Бравура его «рукописи», в которых речь шла о религиозных вопросах и где проявлялись симпатии автора к католицизму (см. примеч. 2 к № 60).
[2] Слова Ж. де Сталь о музыке как о «прекрасной бесполезности» см. в 4-м т. ее книги «De l'Allemagne» (P., 1818, P. 43). На экземпляре книги, принадлежащей Чаадаеву (Каталог. № 629), эти слова подчеркнуты; на с. 41 рукой Чаадаева по-французски поставлена дата: «1829, 2 сентября».
[3] Сравнивая тексты двух редакций, легко заметить, что та из них, которая опубликована в «Телескопе», гораздо в большей степени насыщена собственно философской проблематикой, чем вторая и, по-видимому, позднейшая, сосредоточенная главным образом на проблемах историко-архитектурных. Это позволяет предположить, что 3-й вариант Отрывка был написан еще до начала или в самом начале работы над ФП (см. также примеч 2). Статья же «Об архитектуре» — после завершения работы над ФП и, вероятно, даже после опубликования ОРМ в «Телескопе» в 1832 г. Близкие чаадаевским взгляды на архитектуру высказывал приблизительно в то же время Н.В.Гоголь (см.: Об архитектуре нынешнего столетия //Полн. собр. соч. М., 1959. Т. 8. С. 56 — 75; см. также: Кириченко Е.И. Архитектурные теории XIX века в России. М., 1986. С. 60 — 64; Тарасов Б.Н. Н.В.Гоголь и П.Я.Чаадаев (тема единства в сознании писателя и мыслителя) //В мире человека. М., 1986. С. 306 — 318).
[4] Публикация этого отрывка в журнале «Телескоп» (1832, № 11) заканчивается словами: «И в сей-то мысли, как и во всем, мною выше сказанном, бесполезность есть безличность; а ею все доброе, все изящное связываются и соединяются в нравственном мире».
[5] Ср. Ф.Гизо: «Политическая законность есть право, основанное на давности, продолжительности; первенство во времени признается источником права, доказательством законности власти» (История цивилизации в Европе. СПб., 1906. С. 47). Указанная книга Гизо имеется в библиотеке Чаадаева (Каталог. № 311) с многочисленными его отметками; на титульном листе есть надпись по-французски: «Сент. 1. 1830». Однако указанное место в ней не отмечено.
[6] О совпадении «первооснов» духовного и физического мира Чаадаев писал в ФП III(см. С. 357 наст. издания).
[7] Этот отрывок мог быть навеян чтением книги И.Г.Фихте «Основные черты современной эпохи», имеющейся в библиотеке Чаадаева (Каталог. № 266). На с. 521 рукой Чаадаева по-французски поставлена дата: «10 мая 1832». В отличие от Фихте, считавшего, что авторитет повелевает «внешним образом» и осуществляется «принудительными мерами» (Там же. S. 31, 15, пер.: СПб., 1965. С. 15, 8), Чаадаев подчеркивает органичность, имманентность авторитета.
[8] Чаадаев полемизирует здесь с представителями так называемой теории «общественного договора», согласно которой государство возникло в результате соглашения между людьми, находившимися до этого в «естественном состоянии».
            В библиотеке Чаадаева имеется несколько книг (по преимуществу с его пометами), в которых излагается теория общественного договора: С.Пуффендорфа (Каталог. № 555), Т.Джефферсона (Каталог. № 368), Т.Гоббса (Каталог. № 339), Д.Дидро (Каталог. № 228).
[9] Мысль о связи всего сущего, восходящей к некоторому первоначалу по цепи причин и следствий, весьма напоминает взгляды Г.Ф.Лейбница, «Теодицею» которого Чаадаев очень тщательно проработал еще во время своего заграничного путешествия. Книга, судя на надписи на форзаце, была приобретена Чаадаевым в Дрездене в 1826 г. (Каталог. № 423). В ней много надписей и отметок Чаадаева, свидетельствующих о том, что он далеко не во всем соглашался с Лейбницем; в частности, его внимание привлекла полемика Лейбница с П.Бейлем, которую немецкий мыслитель вел на страницах «Теодицеи» — в этой полемике Чаадаев во многом на стороне Бейля.
[10] Ср. рассуждение, развиваемое в ОРМ № 2 — 10, № 174.
[11] Рассуждение об «источнике ваших идей» полемически направлено против философии Дж. Локка, с учением которого Чаадаев познакомился еще в молодости (см. примеч. 68), и отчасти против идей Канта, высказываемых во введении к «Критике чистого разума». «Без сомнения, — писал Кант, — всякое наше познание начинается с опыта…» (Каталог. № 379. S. 1; пер.: Кант И. Соч. М., 1964. Т. 3. С. 105). Против этого места на полях книги Чаадаев поставил два знака вопроса; чуть ниже на той же странице он подчеркнул слова Канта о том, что «хотя всякое наше знание и начинается с опыта, отсюда вовсе не следует, что оно целиком происходит из опыта».
            Чаадаев критиковал сенсуализм в ФП V (см. примеч. и к нему; о книгах Канта в библиотеке Чаадаева см.: Там же, примеч. 15). Следует, однако, отметить существенное противоречив между этим антисенсуалистическим отрывком и весьма значительной сенсуалистической тенденцией в его взгляде на механизм постижения мира физического, заметной в ФП IIи ФП III. Ср. также ОРМ. № 33 — 37 и примеч. 28 к ним.
[12] Перефразированные слова Паскаля, которые Чаадаев цитирует в ФП V и ФП VII(см. примеч. 10 к ФП V).
[13] Ср. со словами М.Монтеня, цитируемыми Чаадаевым в ФП III(см. также примеч. 2 к нему).
[14] Понятие «общего плана» Чаадаев заимствовал у Фихте и Гердера, как это видно из его отметок на их книгах, имеющихся в его библиотеке. «О мировом плане» Фихте говорит в «Основных чертах современной эпохи» (Каталог. № 266. S. 7; пер.: СПб., 1906. С. 5), Гердер — в «Идеях к философии истории человечества» (Каталог. № 334. S. XIII; пер.: М., 1977. С. 8 — 9).
[15] Неточная цитата из Евангелия от Иоанна: «Бога не видел никто никогда…» (1, 38), восходящая в свою очередь к ветхозаветной книге Исход: «И потом сказал он: лица Моего не можно тебе увидеть, потому что человек не может увидеть меня и остаться в живых» (33, 20). Указанное место отмечено Чаадаевым на экземпляре, принадлежавшей ему Библии (Каталог. № 137).
[16] В этом отрывке отразились личные впечатления Чаадаева от пребывания в Англии в августе — ноябре 1823 г. (Письма. № 21, 22). Характеристику Англии, «этой избранной страны», см. в ФП I(С. 336).
[17] Ср. с характеристикой Англии, которую Чаадаев дает в письме брату в сентябре 1823 г. (Письма. № 21). Эта характеристика почти дословно совпадает с тем, что пишет Чаадаев о России в ФП I: «Взгляните вокруг …» и т.д. (С. 323).
[18] Ср. с характеристикой философии Шеллинга — «нового Порождения глубокой и мечтательной Германии», — которую Чаадаев развивает в ФП V (С. 380).
[19] Это утверждение Чаадаева отражает его личный творческий опыт. Время создания ФП (1829 — 1830) не случайно совпадает с периодом его длительного затворничества (Письма. № 51 и коммент. к нему). Мысли о «спокойствии», «тишине», «созерцательности» как условиях работы ученого и источнике «неизъяснимых наслаждений» Чаадаев отмечал на полях романа О.Бальзака «Шагреневая кожа», имеющемся в его библиотеке (Каталог. № 112. Т. 1. Р. 96, 232; пер.: М., 1970. С. 101, 108 — 109). Роман Бальзака, по-видимому, произвел большое впечатление на Чаадаева, так как некоторые мысли и характеристики его главного героя Рафаэля Валантена он впоследствии не раз применял к самому себе. Дважды на страницах романа Р.Валантен, как позже и Чаадаев, сравнивает себя с «фиваидским отшельником» (ср.: Письма. № 87, 94). Слова Чаадаева о том, что над его диваном остались «два небольшие пятна», где «прислоняли голову» А.С.Пушкин и М.Ф.Орлов (Герцен. Т. IX. С. 146), есть литературное заимствование из того же романа Бальзака (С. 183). Родственные ему мысли об уединении и одиночестве Чаадаев отмечал и в книге И.Г.Гердера «Идеи к философии истории человечества» (Каталог. № 334. S. 333; пер.: М., 1977. С. 497).
[20] Чаадаев имеет в виду евангелическое Слово: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог <…> Все чрез него начало быть, и без него ничто не начало быть, что начало быть» (Иоан. 1, 1 — 3).
            Рассуждения о Слове (или Глаголе) часто встречаются на страницах его сочинений; см., например, ОРМ № 115, 116 и ФП V(и примеч. 11 к нему). Надписи о Слове имеются на книгах библиотеки Чаадаева: на форзаце 3‑го т. «Римской истории» Тита Ливия и на книге И.Г.Гердера «Идеи к философии истории человечества» («Заметки на книгах». № 36 и 57).
[21] ОРМ. № 26 — 30, посвященные пророчествам и толкованиям св. Писания, несут на себе отпечаток увлечения Чаадаева книгами библейских пророков, очень тщательно проработанными им, как это видно по огромному количеству отметок, сохранившихся на принадлежащем ему экземпляре Библии (Каталог. № 137).
[22] Т.е. Апокалипсис (или Откровение) — книга Нового Завета, автором которой по христианской традиции считается Иоанн Богослов.



	Петр Яковлевич Чаадаев Отрывки и разные мысли (1828-1850-е гг.)