В.Мильчина. О Бюффоне и его стиле

Речь, ставшую знаменитой хотя бы благодаря фразе «Стиль — это человек», которая затем почти полностью оторвалась от первоисточника и получила самостоятельную жизнь, прославленный естествоиспытатель Жорж Луи Леклерк, граф де Бюффон (1707-1788) произнес 25 августа 1753 г. К этому времени он уже успел стать интендантом королевского ботанического сада, членом Академии наук (он состоял там с 1733 г., сначала в отделении механики, а затем, с 1739 года — в отделении ботаники) и, главное, автором первых трех томов «Естественной истории» (1749), которые вызвали огромный интерес просвещенной публики и гнев ханжей, грозивших осудить «Историю и теорию Земли», открывающую весь труд, на сожжение.

Избранию Бюффона во Французскую академию, происшедшему 23 июня 1753 г., предшествовала небольшая интрига. Как известно. Французская академия, образованная по инициативе кардинала Ришелье в 1634 году, состоит из сорока членов (в 1753 г., впрочем, их было тридцать девять), «бессмертных» по названию, на деле же вполне смертных, и всякий новый академик может быть избран лишь на место усопшего.

В июне 1753 г. умер архиепископ Санский Жан Жозеф Ланге де Жержи (1677-1753); в преемники ему прочили литератора, которого роднило с покойным лишь место рождения (оба появились на свет в столице Бургундии, Дижоне), — поэта Алексиса Пирона, автора комедии в стихах «Метромания» (1738) и многочисленных эпиграмм, человека ехидного и язвительного, в юности прославившегося среди прочего сочинением «Оды Приапу» — стихов, «о которых невозможно намекнуть, не оскорбляя благопристойности» [1] .

Однако Пирон в Академию не попал, и вовсе не из-за несоответствия рода его занятий облику его предшественника (в истории Академии не раз случались деликатные ситуации, когда, например, на место философа выбирали автора водевилей, а на место лирического поэта — государственного мужа, не написавшего за всю жизнь ничего, кроме политических документов [2] ). Не принимать Пирона в Академию рекомендовал — под давлением духовенства — король Людовик XV (отсюда автоэпитафия дижонского поэта: «Здесь спит Пирон; он славы не снискал // И даже академиком не стал»).

Требовалось срочно найти другого кандидата; академик Шарль Пино Дюкло, романист и моралист, предложил Бюффона, своего друга, и тот был избран, хотя не успел не только совершить традиционных «академических» визитов (такие поездки к коллегам накануне выборов практиковались почти всеми соискателями, хотя отнюдь не были предписаны правилами), но и представить официального прошения об избрании (этого, напротив, стали в обязательном порядке требовать от всех кандидатов после того, как янсенист Арно д'Андийи, которого собрались сделать академиком, ответил на предложение баллотироваться отказом).

4 июля 1753 г, Бюффон с гордостью сообщал президенту дижонской счетной палаты де Рюффе: «Впервые некто бьш избран в Академию без предварительных визитов и хлопот, и мне столь же польстил достойный и приятный способ, каким совершилось это избрание, как и само событие, о коем я и не помышлял» [3] . Тот факт, что Бюффон по роду занятий не был литератором, препятствовать его избранию не мог: Академия собирала в своих стенах не только лучших писателей, но и вообще людей, притязавших на принадлежность к национальной элите: эрудитов, священнослужителей, самых родовитых представителей знати (их называли «партией герцогов»).

о традиции новоявленный академик должен был произнести речь, элементы которой были определены неписаным законом: вначале счастливому избраннику надлежало удивиться тому, что подобной чести удостоили его скромную особу («самоуничижение» Бюффона, противопоставляющего свои «несколько опытов, написанных безыкусно и не ведающих иных украшений, кроме тех, что дарованы Природой», творениям «мастеров слога», — дань этому канону), затем превознести достоинства покровителя Академии — короля, ее основателя Ришелье и, наконец, своего предшественника — усопшего академика.

Язвительный Вольтер писал в «Философических письмах» (1734), созданных, впрочем, за 12 лет до того, как он сам стал академиком:

«Однажды один образованный англичанин спросил у меня Записки Французской академии. «Записок она не издает, — отвечал я, — зато напечатала шестьдесят, а то и все восемьдесят томов комплиментов». Он перелистал один или два из них и ничего не понял, хотя наших образцовых авторов понимал прекрасно. «Все, что я сумел извлечь из этих прекрасных речей, — сказал он, — сводится к следующему: новый член академии уверяет, что предшественник его был великий человек, что кардинал Ришелье бьш очень великий человек, что канцлер Сегье [4] был весьма великий человек, что Людовик XIV был более чем великий человек, а президент Академии соглашается с ним и добавляет, что новый сочлен также может впоследствии стать великим человеком — в своем, разумеется, роде, да и сам он, президент, тоже не склонен отказываться от своей доли величия» [5] .

Описание пародийное, но довольно близкое к действительности. Если в XIX веке многие академики во вступительных речах далеко отклонялись от характеристики предшественника, пускаясь в изъяснение собственных концепций, и даже подчас позволяли себе некоторые завуалированные колкости в адрес покойников, чье место им предстояло занять, то в XVII и XVIII веках неписаные академические нормы выполнялись, как правило, куда более исправно.

Бюффон, однако же, в своей вступительной речи отклонился от них самым решительным образом. Ироническое отношение автора «Естественной истории» к академическому канону вообще и к заслугам своего предшественника в частности видно уже по его переписке накануне торжественного события. «Не знаю еще, что я скажу, — пишет он президенту де Рюффе 4 июля 1753 г., — но надеюсь, что на меня снизойдет вдохновение, как на Марию Алакок, я же о сей Марии толковать не стану, из опасения, как бы толки сии не оказались совсем бестолковы» [6] .

Смысл остроты в следующем: Маргарита Мария Алакок (1647-1690), монахиня-визитандинка, завоевала популярность среди верующих своими рассказами о посещавших ее видениях Христа и была благодаря им канонизирована; предшественник Бюффона Ланге де Жержи был автором многократно переиздававшегося жития этой святой, полного неправдоподобных выдумок (особенно изобиловало ими первое издание, вышедшее в 1729 г.).

Бюффон, следовательно, издевается в процитированном письме и над самим жанром академической речи, и над вкусами своего предшественника, и над стилем и мышлением его любимой героини. Архиепископ Санский «был членом Академии, но не был академиком, — писал друг Бюффона президент де Рюффе. — Из-под его пера вышла только посредственная «Жизнь Марии Алакок», которая вечно пребудет памятником недостатка вкуса у ее автора. Начни г-н де Бюффон превозносить его академические совершенства, он обрек бы себя насмешкам и опорочил свой вкус и здравомыслие» [7] . Бюффон по этому пути не пошел; о своем предшественнике и вообще о положенных по негласным правилам комплиментах он вспомнил только в самом финале своего выступления, никак не связанном с основным содержанием речи.

Несмотря на такую «экстравагантность», выступление Бюффона имело большой успех. Летописец культурной жизни XVIII века барон Гримм сообщал в своей «Литературной корреспонденции» от 1 сентября 1753 г.: «Г-н де Бюффон, пренебрегши пошлыми и тяжеловесными похвалами, которые наполняют обычно речи такого рода, счел уместным коснуться предмета, достойного и его пера, и Академии. Он говорил о стиле, что дало остроумцам повод утверждать, будто Академия наняла себе учителя слога. Ответ г-на де Монкрифа [8] доказал, что ей это весьма необходимо. Трижды или четырежды речь г-на де Бюффона прерывали аплодисменты публики» [9] .

В речи Бюффона положения злободневные и понятные только в контексте тогдашнего состояния французской литературы соседствуют с рекомендациями «вечными». Так, требования «порядка» в изложении и согласования творчества с предписаниями разума — обычные элементы классицистического канона, запечатленные столетием раньше в знаменитом манифесте этой поэтики — «Поэтическом искусстве» Н.Буало-Депрео (1674). С другой стороны, выпады Бюффона против «желания щедро рассыпать по тексту выдающиеся детали <...> искры, которые высекаются лишь при насильственном столкновении слов», «против хилого и блистательного остроумия» имеют конкретных адресатов (Мариво и его продолжателей), главное же — всю мадригально-каламбурную сторону словесности XVIII века, где игра словами и понятиями считалась неотъемлемым элементом любого литературного произведения.

Впрочем, сам Бюффон — такое же порождение этой культуры, чуждающейся «прямого» слова. Следуя собственному совету употреблять лишь «самые общие понятия», он изъясняется перифразами, избегая слова, прямо направленного на свой предмет. Не случайно именно вокруг Бюффона развернулась полемика между французскими остроумцами, известная русским читателям по наброску Пушкина «О прозе» (1822): «Д'Аламбер сказал однажды Лагарпу: «Не выхваляйте мне Бюфона. Этот человек пишет: Благороднейшее изо всех приобретений человека было сие животное гордое, пылкое и проч. Зачем не сказать просто лошадь». Лагарп удивляется сухому рассуждению философа. Но Д'Аламбер очень умный человек — и, признаюсь, я почти согласен с его мнением» [10] .

Благодаря изысканиям Н. Козмина известно, что Пушкин обмолвился, назвав Лагарпа вместо Ривароля, который фигурирует в качестве собеседника Д'Аламбера в этом анекдоте, рассказанном Кювье в очерке о Бюффоне, предпосланном первому тому брюссельского собрания сочинений Бюффона (1822) [11] . Для нас в данном случае существенна не столько личность собеседника Д'Аламбера, сколько уместность Д'Аламберовой оценки (Вольтер, также относившийся к бюффоновскому стилю, во всяком случае на первых порах, весьма скептически, именовал его «напыщенным» — ampoule [12] ): бесспорно, что стиль Бюффона, «великого живописца природы, коего слог, цветущий, полный, всегда будет образцом описательной прозы» (слова Пушкина из того же наброска), в полной мере принадлежал его перифрастическому веку.

О том, как Бюффон работал над стилем, мы можем судить по опубликованному еще при его жизни, в 1785 году мемуарному тексту Жана Мари Эро де Сешеля (1759-1794) — в ту пору парижского адвоката, а позже, во время революции, — деятельного ее участника, члена Конвента и Комитета общественного спасения, сочинителя конституции 1793 года и одного из инициаторов Террора, очень скоро, естественно, ставшего его жертвой (казнен в апреле 1794 года). Эро де Сешель, пылкий поклонник Бюффона, совершил «паломничество» в поместье автора «Естественной истории», Монбар, и описал это путешествие в очерке «Поездка в Монбар» [13] . Здесь, в частности, воспроизведены пространные монологи Бюффона, посвященные его работе над слогом. Знакомство с ними убеждает в том, что совершенство стиля было постоянным «коньком» Бюффона, излюбленной темой его рассуждений.

Вот, например, один из вариантов бюффоновского стилистического кредо:

«В Академической речи моей найдете вы все правила слога; две вещи составляют его: изобретение и выражение. Изобретение зависит от терпения, надобно долго вникать в предмет свой: он мало-помалу раскрывается перед нами; вдруг почувствуешь электрический удар в голове и в сердце — садись и пиши: вот минута Гения! Тогда работа есть для нас удовольствие, такое живое, неописанное, что я двенадцать, четырнадцать часов проводил иногда в кабинете, забыв все. Тогда мы наслаждаемся, не думая о славе; но слава придет в свое время.

<...> Что принадлежит до выражения, то надобно всегда соединять с мыслию образ, надобно даже, чтобы он был впереди и приуготовлял ум к мысли. Не должно всякой раз употреблять точного или собственного слова, которое часто бывает низко; можно заменить его ближайшим к смыслу. Вообще сравнение дает идеям более силы; и когда вы пишете, слушайтесь всегда первого движения, оно бывает самое лучшее.

После того спрячьте написанное на несколько дней: Натура не производит ничего вдруг; она действует постепенно, отдыхая, собираясь с новыми силами. Надобно только заниматься всегда одним предметом, не розными; когда я что-нибудь писал, тогда не думал ни о чем другом» (с.208- 209).

Обращают на себя внимание несколько особенностей бюффоновского подхода к стилю. Во-первых, преобладание аспектов сугубо «технических».

Бюффон разработал даже методы проверки совершенства стиля. «Он нашел, — пишет Эро де Сешель, — хороший способ судить об успехе сочинений своих, а именно, велит читать их вслух еще в рукописи, по нескольку раз, и если, несмотря на многие поправки, чтец не останавливается, то Бюффон заключает, что слог не дурен» (с. 206-207). «Есть у него и другой способ. Ему читают вслух его сочинение, он просит слушавших пересказать куски, стоившие ему особенного труда, и, если пересказ точно передает смысл, г-н де Бюффон оставляет сочиненное без изменений; если же в пересказе смысл поменяется хоть немного, ищет и исправляет места недовольно ясные. Главное попечение его — о стиле, точности идей и их связи; затем, как сам советовал в превосходной речи при вступлении в Академию, ищет он для предметов имена наиболее общие; затем приходит черед гармонии, которой, полагает он, не должно пренебрегать, но о которой попечения должно отложить под конец» [14] .

Во-вторых, достоин внимания глубоко личностный подход Бюффона к сочинительству, хотя сочинял он не исповедальные лирические стихи, а вполне объективные (или, во всяком случае, претендующие на объективность) описания природы в ее прошлом и настоящем.

Фразой о том, что «стиль — это сам человек» Бюффон (это совершенно очевидно в контексте всей речи) хотел сказать всего лишь одно: фактический материал сочинения может быть чужой, но обработка его принадлежит исключительно автору. Казалось бы, он вовсе не имел в виду, что «характер писателя весь в его творениях», что по стихам и прозе некоего автора можно, например, заключить, что «он имел возвышенную душу, ясный и проницательный ум, характер необыкновенно предприимчивый и сильный» [15] . Казалось бы, он интересовался вопросами сугубо «техническими» (как располагать слова и как продумывать композицию), а вовсе не «особенным образом жизни поэта», который только что процитированный мною Батюшков называл «пиитической диэтикой», первым правилом которой должно быть: «живи как пишешь и пиши как живешь <...> иначе все отголоски лиры твоей будут фальшивы» [16] . Однако, как ни далек был Бюффон от романтического жизнетворчества, зарисовки Эро де Сешеля свидетельствуют, что бюффоновское понимание стиля, выраженное в его академической речи, во многом соответствовало его собственным жизненным привычкам, его «бытовому поведению».

Если, например, в своей речи Бюффон рассуждает о важности расположения мыслей, их порядка, то порядок этот для него, как выясняется из очерка Эро де Сешеля, — понятие отнюдь не умозрительное; для него это способ обращения не только с идеями, но и с бумагами на своем письменном столе:

«Должно заметить, что Бюффон, друг порядка, удалил кабинет свой от дому не для того единственно, чтобы ему не мешали работать, но и для того, чтоб отделить ученые труды свои от дел хозяйственных. «Я все бросаю в огонь, — сказал он мне, — после смерти моей не найдут ни строчки. Что может быть скучнее, чем зарыться в бумаги?» <...> Куда ни взглянешь в доме, все чисто, все прибрано; в спальне не найдете ничего, кроме постели с белым атласным занавесом — против камина бюро, где лежит книга, в которой, думаю, записывает он мысли свои, — кресла, на которых он всегда сидит, — и маленький столик для кописта, в углу комнаты. Бюффон начинает писать не прежде, как основательно обдумав предмет свой, и берет только один лист бумаги, на котором пишет. Сей порядок достоин замечания. <...> Окружающий нас порядок имеет влияние на то, что пишем» (с. 195-196).

Больше того, Бюффон, как выясняется из книги Эро де Сешеля, обращал огромное внимание на свой внешний облик, причем связывал напрямую внешний вид писателя и качество написанного:

«Он чрезмерно уважает наряд, уборку, богатые кафтаны; одевается всегда как старинный, пышный барон, и бранит молодого графа, что он носит простые, модные фраки. <...> В начале рассуждения своего о человеке он сказал, что платье составляет часть самих нас; глаз не отличает сперва человека от его наряда; видит все вместе и по внешнему судит о внутреннем. <...> Бюффон так привык к нарядам, что не может, по словам его, работать, если не хорошо одет, не хорошо причесан. Великий автор идет в кабинет свой, как мы идем в торжественное собрание; он один, но перед ним вселенная и потомство. Таким образом греческие софисты, Горгиасы, Гиппии, которые удивляли ветреный народ своим красноречием, не показывались ему иначе, как в богатой пурпуровой одежде» (С.204-205) [17] .

Не случайно у читателей Бюффона нередко возникало ощущение, что он как человек был похож на свои тексты и даже на свой почерк; А.И.Тургенев писал о рукописи Бюффона. увиденной в коллекции автографов: «Бюффон <то есть почерк Бюффона. — В.М.> также напоминает отделку его слога и французский шитый кафтан, в коем он писал для потомства» [18] .

Вообще Бюффон настаивает в монологах, обращенных к Эро де Сешелю (как, впрочем, и — менее жестко — в академической речи), на том, что писателю следует извлекать максимальный эффект из своего собственного ума, из своей собственной души, тем более если писатель этот так велик, как Бюффон (излишней скромностью автор «Естественной истории» не страдал и прямо говорил, что величайших гениев на свете всего пять: «Ньютон, Бэкон, Лейбниц, Монтескье и я» [19] ).

Вот его весьма своеобразная для ученого рекомендация: «Хотите ли вы быть отменным автором, то есть не подражателем? — говорит Бюффон в очерке Эро де Сешеля. — Думая описывать предмет, не берите в руки никакой книги; пишите все из головы своей; можете читать других авторов тогда, как истощите уже все собственные мысли. Так я делал, и мне весело бывало находить после в хороших писателях мои идеи; весело явствовать себя наравне с ними или выше их [20] ; судишь, угадываешь, читаешь скорее» (с. 208) [21] .

Собственный свой стиль Бюффон не только постоянно «обтачивал», но и ставил очень высоко:

«Добродушный старец, — рассказывает Эро де Сешель, — заставлял меня читать <...> который-нибудь том Натуральной его истории, где есть красноречивые места <...> иногда читал целые страницы из творений своих, которые все знает наизусть: доказательство великой памяти его, или, лучше сказать, великого старания, с которым он их выработывает!» (с. 206). [22]

К слову Бюффон (в согласии со своим веком) подходил крайне рационально; он мечтал о максимальном совпадении мысли с ее словесным выражением и полагал такое совпадение в принципе достижимым (вспомним указанные Эро де Сешелем бюффоновские способы проверки безупречности тех или иных фрагментов); всевозможных недоговоренностей он не признавал, и такие идеалы позднейших эпох, как романтическое «невыразимое» или символистская «суггестивность», показались бы ему решительно неприемлемыми.

С этим связана антипатия, которую он питал к поэзии. Типологически ее можно считать восходящей к позиции литераторов конца XVII — начала XVIII века, именуемых «новыми» (в противоположность «древним», отстаивавшим первенство античной литературы над литературой нового времени). Один из «новых», Антуан Удар де Ламот (1672-1731), полагал, что и оды необходимо писать прозой, дабы не оскорблять разума и не затруднять понимания [23] . Сходным образом и Бюффон выступал против стихотворной формы, ибо она искажает натуру человека и его здравый смысл.

«Вообще Бюффон не любит стихотворства и говорит, что на французском языке нельзя написать ни одной строфы без ошибки против логики или грамматики. Он просил меня никогда не сочинять стихов и сказал: «Я бы мог писать их не хуже другого; но для чего налагать цепи на мысль? И без того много оков, много трудностей» <...> «В слоге изображается сам человек, повторял он мне несколько раз: стихотворцы не имеют слога, потому что мера и рифма делают их рабами» ( с. 203, 207). Именно Бюффону приписывают фразу: «Это прекрасно, как проза!», которую очень любил и часто повторял также его друг Дюкло. Этот рационализм Бюффона и оказался одной из причин охлаждения к нему литераторов последующей эпохи.

Бюффон был уже при жизни признан классиком, членом литературного Пантеона, автором, чье имя полагается непременно назвать, когда речь заходит о тех, кем гордится нация. Однако самые знаменитые представители следующей литературной эпохи (которую очень условно можно назвать ранним романтизмом), Шатобриан и Жермена де Сталь, предъявляют Бюффону сходные претензии.

«Господин Бюффон любил писать и преуспел в этом искусстве, — пишет г-жа де Сталь в 1800 году, — однако <...> достижения его остались сугубо литературными: он не преследовал никакой цели, кроме создания книги прекрасно написанной, не искал ничего, кром одобрения читателей, не стремился повлиять на них, взволновать их до глубины души; в слове он видел не только средство, но и цель и потому не достиг вершины красноречия» [24] .

«Бюффон достиг бы полного совершенства, будь он не только красноречив, но и чувствителен, — вторит ей в 1802 году Шатобриан. — <...> Стиль Бюффона поражает, но редко может растрогать. Прочтите восхитительную статью о собаке; здесь исчислены все виды собак: гончие и волкодавы, дикие собаки, собаки-вельможи и собаки-щеголи. Чего же недостает? собаки слепого. Христианин же начал бы с нее» [25] .

Для романтиков Бюффон превращается в символ формального мастерства, лишенного нравственной «сверхзадачи».

С другой стороны, не столь незыблемым оказывается и чисто научный авторитет Бюффона: его фигуру постепенно заслоняют новые светила, такие, например, как Жорж Кювье (который, впрочем, относился к Бюффону с величайшим почтением); характерна оговорка издателя брюссельского полного собрания сочинений Бюффона Дютилеля: «Мы сохранили в неприкосновенности все главы и все примечания; мы не выбросили ни одного фрагмента, даже если единственным его достоинством является совершенство слога» [26] .

От многотомной «Естественной истории», писавшейся и печатавшейся на протяжении четырех десятков лет, с 1749 по 1788 год, в живой памяти потомков остаются в XIX веке по преимуществу отдельные живописные картины (закономерно появление таких книг, как «Избранные фрагменты из Бюффона, или Сборник красноречивейших и безупречнейших в том, что до стиля касается, из его сочинений отрывков» или «Литературные шедевры Бюффона» [27] ), великий замысел создания всеобъемлющей картины природы трогает лишь одиночек вроде Бальзака, именовавшего свою «Человеческую комедию» «нравоописательным Бюффоном» [28] .

Сходным образом и от академической речи, постепенно обретшей квазиофициальное название «Речь о стиле», осталась одна лишь фраза «Стиль -это человек» (в русской традиции первой половины XIX века доминировал вариант: «В слоге весь человек» [29] ), которую каждый толковал как ему угодно и которая постепенно приобретала репутацию закона, нуждающегося в непременном исполнении, хотя французский историк литературы Вильмен и предупреждал совершенно справедливо: «Речь эта, вызвавшая великий восторг среди современников, превзошла, казалось, все, что было написано прежде на эту тему, и на нее до сих пор ссылаются как на универсальное законодательство вкуса, хотя она представляет собой не что иное, как немного вычурную исповедь великого художника» [30] .

Больше того, если в романтическую эпоху тезис о том, что стиль — это человек, оставался актуальным, потому что был созвучен идее романтического жизнетворчества, то с отделением литературы от кружкового быта, с превращением журнально-газетной словесности в сферу действия набивших руку профессионалов верх стало брать убеждение, что реальная судьба пишущего — его личное дело и к его писаниям, к его «стилю» она никакого отношения не имеет.

Характерна в этом смысле заметка «Опровержение г-на де Бюффона», опубликованная в журнале «Nouvelles a la main» <Рукописные вести>, который издавал в начале 1840 годов литератор-денди Нестор Рокплан (1804-1870).

«Воина обычно представляют себе человеком с орлиным носом, черными как смоль волосами и хищным взглядом. Меж тем маршал Сульт всю жизнь походил на старую бабу, маршал Макдональд — на моську, генерал Трезель — на зауряднейшего сельского врача, а куча белокурых солдатиков не имеют с виду ничего общего ни с Ромулом, ни с Давидом, что, однако, не мешает им сражаться не на жизнь, а на смерть.

Рассказывают, что одна светская дама, оказавшаяся на обеде рядом с Беранже, была поражена его умеренностью. «Как, сударь, — воскликнула она, — вы воспеваете вино, а пьете одну лишь воду!» — « Что делать, сударыня, — отвечал поэт, — все вино идет музе»»

- и далее, отстаивая права «человека» никак не соотносить свое жизненное поведение со своим «стилем», журналист утверждает: чувствительность, выказываемая писателем в книгах, и чувства, испытываемые им в жизни, — это отнюдь не одно и то же; то, что идет «на продажу» — лживые, претенцизоные «сантименты», нагромождаемые в угоду публике, обнажать же свои истинные чувства для писателя так же неприлично, как для новобрачных — целоваться на людях. [31]

Не подвергая сомнения славу Бюффона вообще, его опровергают в чрезвычайно существенных частностях — или принимают его хрестоматийные афоризмы на веру, не вникая в их исторический контекст.

Так было во Франции; сходной оказалась и позднейшая судьба «Речи о стиле» в России.

Меж тем во второй половине XVIII веке она была у нас довольно популярна; можно назвать по крайней мере три ее перевода. В книге «Дух Бюффона» [32] после многочисленных философических и естественнонаучных фрагментов из Бюффона публикуется под названием «Штиль» перевод (местами слегка сокращенный) Бюффоновой академической речи, но не всего текста целиком, а лишь начальной его части (соответствующей десяти абзацам оригинала, с третьего но тринадцатый).

Три года спустя, в 1786 г., в журнале Императорской Академии наук «Новые ежемесячные сочинения» (часть V) публикуется под названием «Речь, говоренная Французской Академии графом Бюффоном» наиболее полный из русских переводов прославленного текста. Переводчиком был Николай Яковлевич 0зерецковский (1750-1827), российский академик с 1782 г., автор многочисленных статей по естественным наукам, который позднее участвовал в переводе «Всеобщей и частной естественной истории» Бюффона (выполненное целым коллективом авторов, это десятитомное издание выходило с 1789 по 1808 год).

В 1794 году в Петербурге появляется книга под пышным названием «Жизнь Бюффона. Владельца Монтбардского, маркиза Ружемонтского, виконта Квинского, владельца Майрии, Гаранса, Берга и других мест; интенданта Королевского сада и кабинетов естественной истории; члена Академии Французской, Королевской академии наук, и проч., и проч. Перевел с французского на российский язык <...> И<ван> И<ванов>.» Здесь две страницы отведены рассказу о вступлении героя книги в Академию:

«Хорошая минута для г. Бюффона была та, когда знаменитая Французская академия, коея места толико изыскиваемы были, казалась желающею принять его своим членом. Ежели верить некоторым особам, то она хотела даже избавить его от посещений и просьбы. Хотя это мало согласуется с непременным обыкновением Академии, привыкшей быть прошенною, однако г. Бюффон, бывший тогда в Монтбарде, писал свою речь в уединении и приехал в Париж занять академическое место свое. Надлежит, однако ж, думать, что он исполнил обыкновенный обычай до произнесения приемной речи своей, которую мы почти всю здесь вносим, яко образец слога, каковой совершенно исполнил предмет, предпринятый сочинителем при выборе преимущественно сей материи» — и далее следует перевод речи (исключая первый абзац и финальное обращение к академикам), о «слоге какового» дает исчерпывающее представление приведенная цитата.

Бюффону-стилисту посвящен также большой фрагмент публикации «Некоторые мысли лучших французских авторов, выбранные из новых сочинений г-жи Неккер», появившейся в «Вестнике Европы» (1802. Ч. 2. № 6. С.126-128) в переводе Карамзина [33] , где в виде отдельных афоризмов перечисляются знакомые всякому читателю академической речи и Эро де Сешеля стилистические установки Бюффона:

«Бюффон говорит, что всякое общее понятие надо выражать просто и раскрашивать его только в следствиях. Когда Автор обмыслил и присвоил себе великую новую идею, то искусство его состоит в том, чтобы вести читателей самым тем путем, который привел его к ней, и украсить слогом все частные идеи.

В слоге два главных свойства: порядок и движение. Автор красноречив, когда пишет живо; то есть когда мысль свою сближает с собою или с предметами, которые для него любезны. Приметив, что красноречие его слабеет, он старается каким-нибудь чувственным образом или моральным рассуждением приближить свой предмет к человеку. <...> Слог должен быть верным изображением писателя.

Слог Жан-Жака Руссо не хорош единственно тем, что автор часто себе противоречит. <...> Великие мысли требуют краткости, прочие должно расплодить.<...> Я всегда изображаю предмет, как его сам вижу, а не как другие описали его мне. Надобно прежде иметь мысль, а после искать выражения: тогда хорошо скажешь.

Я никогда не дозволяю себе шутить; я не люблю подобий, взятых из истории или мифологии. Невозможно писать хорошо краткими, отделенными предложениями, или апофтегмами. Мысли должны как будто изливаться одна из другой; переходы во французском языке весьма трудны» и проч.

Стилист-теоретик, Бюффон славится также как практик, как мастер описаний, и фрагменты из него публикуются в журналах второй половины XVIII — начала XIX века [34] ; фразу о стиле-человеке (равно как и фразу о гении-терпении) часто цитируют, однако фраза эта постепенно заслоняет академическую речь Бюффона как целое.

Впрочем, в начале XIX века был выполнен перевод речи, до последнего времени. однако, остававшийся неопубликованным, а после публикации не идентифицированный в качестве перевода. Я имею в виду статью К.Н. Батюшкова «Об искусстве писать», впервые опубликованную В.А. Кошелевым в 1979 году, а затем включенную им же в двухтомные «Сочинения» Батюшкова (М.,1989). Кошелев датирует статью по почерку ориентировочно 1802-1807 годами и, несмотря на авторский подзаголовок «Почерпнуто из Бюффона», утверждает, что «настоящая статья <...> является не переводом какой-то конкретной работы Ж.-Л. Бюффона, но оригинальным рассуждением Батюшкова» [35] . Меж тем сопоставление батюшковского текста с текстом Бюффоновой речи позволяет без труда констатировать, что Батюшков весьма точно перевел «Речь о стиле», исключая первый абзац, и прервал свой перевод на середине девятого абзаца (в нашем переводе этому месту соответствуют слова: «...и стиль сделается легок и естественен...»), что вполне подтверждает предположение Кошелева о вероятной незаконченности статьи Батюшкова.

Нимало не претендуя на соперничество ни с Озерецковским, ни, тем более, с Батюшковым, мы осмеливаемся предложить вниманию читателя полный перевод знаменитой, но далеко не всем памятной как целое речи Бюффона. — перевод, бесспорно, уступающий прежним в живописности, но, надеемся, превосходящий их в точности.

[1] Пушкин. Полн. собр. соч.: В 17 т. М.-Л., 1937. Т. 6. С. 272.
[2] Любопытно, что если среди предшественников Бюффона в академическом кресле были люди разной «специализации», в том числе поэт Буало, то после него это место почти целое столетие подряд занимали люди науки: врач Вик д'Азир, врач и философ Кабанис, философ и психолог Дестют де Траси, историк Гизо. 157)
[3] Buffon G.-L. de. Correspondance inedite. P., 1860. T. l. P.61.
[4] Пьер Сегье (1588-1672), канцлер в царствования Людовика XIII и Людовика XIV, покровительствовал Академии и, между прочим, первым занимал то самое академическое кресло, которое в 1753 г. досталось Бюффону.
[5] Voltaire. Lettres philosophiques. P., 1964. P. 156 (lettre 24).
[6] Buffon G.-L. Correspondance inedite. P., 1860. T.I. P.61.
[7] Цит. по: Buffon G.-L. Discours sur ie style. Ed. par R. Nollet. P., 1912. P.IX.
[8] Франсуа Огюст Паради де Монкриф (1687-1770), автор комедий и галантных песенок, чтец и секретарь королевы Марии Лещинской, член Академии с 1733 г., которому выпало отвечать Бюффону от имени Академии.
[9] Цит. по: Buffon. Discours sur ie style... Op. cit. P. X.
[10] Пушкин A.C. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1978. Т. 7. С. 12.
[11] Козмин Н. Пушкин-прозаик и французские острословы XVIII века. — Известия отделения русского языка и словесности, 1928. T.I. Кн. 2. С. 545-546. Добавлю, что современники и друзья Пушкина помнили этот пассаж в его первозданном виде; А.И.Тургенев точно цитирует его по «панегирику, говоренному доктором Pariset на Cuvier» в письме к Вяземскому от 9/21 июля 1833 г. из Женевы (см.: Архив братьев Тургеневых. Вып. 6. T.I. Пг., 1921. С.259-260).
[12] Ср. также в вышедшей в 1794 г. в Петербурге книге «Жизнь Бюффона» упоминание о предъявлявшихся Бюффону упреках в «излишнем витийстве»: «Еще памятна насмешка г. Волтера, который <...> шутя над слогом Естественной истории, сказал смеючись: не столь естественной.» (с. 29).
[13] Очерк Эро де Сешеля был опубликован по-русски в переводе Карамзина (с некоторыми сокращениями) под названием «Бюффон перед концом жизни. Из записок Эро де Сешеля» (Пантеон иностранной словесности. М., 1798. Кн. 1. С. 51-128). Здесь и далее (кроме отдельно оговоренных случаев) «Поездка в Монбар» цитируется в переводе Карамзина по переизданию: Карамзин Н.М. Переводы. М., 1835. Т.8 — с указанием страницы в скобках после цитаты. Напомню, что именно к очерку Эро де Сешеля восходит второй прославленный афоризм Бюффона, по частоте цитирования едва ли не превосходящий фразу о стиле-человеке: «Гений — это терпение»; дословно в «Поездке в Монбар»: «Гений, или творческая сила, есть не что иное, как терпение в превосходной степени. В самом деле, надобно иметь терпение, чтобы долго смотреть на предмет со всех сторон; смотрев долго, наконец понимаем его» (с. 193).
Ср. также упоминание этой «максимы» (без ссылки на Эро де Сешеля) в переводной биографии «Жизнь Бюффона»: «Никто так прилежно не трудился, как г. Бюффон, в усовершенствовании своего слога; он сам говорил, что разум есть не что иное, как великая способность к терпению» (Жизнь Бюффона. СПб., 1794. С.59).
[14] Herault de Sechelles J.-M. Voyage a Montbard. P., 1890. P.32.
[15] Так К.Н. Батюшков, вообще большой поклонник Бюффона, писал о Ломоносове, выводя эти суждения непосредственно из слов: «По слогу можно узнать человека, сказал Бюффон» (см.: Батюшков К.Н. Сочинения. М,, 1989. Т. 1. С. 46).
[16] Там же. C. 41
[17] Отголосок этого пассажа — фраза из «Лексикона прописных истин» Г. Флобера: «Бюффон. Когда писал, надевал манжеты».
[18] Письмо П.А. Вяземскому от 19 января/11 февраля 1838 г. — РО ИРЛИ. Ф.309. № 127. Л. 66 об.
[19] Herault de Sechelles J.-M. Op. cit. P. 37.
[20] Ср. также наставления Бюффона Эро де Сешелю относительно круга чтения: «Я спросил у Бюффона, как всего лучше образовать ум и вкус свой? «Чтением одних главных сочинений, — отвечал он, — но во всех родах, во всех науках..<...> Главные книги во всех родах редки; думаю, что их вообще не более пятидесяти; кто ими воспользуется, тому других не надобно» (с. 210).
[21] Впрочем, Бюффон поощрял использование секретарей для сбора материалов, «которые доставляли наблюдения, опыты и записки в пищу могущественному его гению» (Herault de Sechetles J.-M. Op, cit. 46).
[22] В предание о Бюффоне-литераторе. помимо мотива писания в манжетах, входило и представление о многократном переписывании им собственных текстов. Ср., например, у Эро де Сешеля: «Он признался <...> другу своему, что Эпохи натуры были им восемнадцать раз переписаны; а план сего важного творения занимал его около пятидесяти лет» (с. 195); у Кювье: «Уверяют, что рукопись «Эпох природы» он переписал одиннадцать раз» (Buffon G.-L. de. Oeuvres completes. Bruxelles, 1822. T. I. P. XVI) и — как отголосок этих сведений — у Флобера: «Ради полутора страниц я исписал и перечеркнул целых двенадцать! Г-н Бюффон доходил до четырнадцати!» (Флобер Г. О литературе, искусстве, писательском труде. М., 1984. Т. 2. с. 177).
[23] См.: Спор о древних и новых. М., 1985. С.25-26.
[24] Сталь Ж. де. О литературе, рассмотренной в связи с общественными установлениями. М., 1989. С. 262.
[25] Chateaubriand F.-R.de. Essai sur les revolutions. Genie du christianisme. P., 1978. P.869-870 (Bibliotheque de la Pleiade).
[26] Buffon G.-L. de. Oeuvres completes. Bruxelles, 1822. T.I. P. IV (курсив Дютилеля).
[27] Morceaux choisis de Buffon, ou Recueil de ce que ses ecrits ont de plus parfait sous ie rapport de style et d'eloquence. Amsterdam, 1834; Chefs-d'oeuvre litteraires de Buffon. P., 1864. T.I-2.
[28] Шевырев С.П. Визит Бальзаку. — Бальзак в воспоминаниях современников, М., 1986. С. 315, 317. 163)
[29] См., например: Вяземский П.А. Эстетика и литературная критика. М., 1984. С. 196; Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1981. Т. 7. С. 522. Назовем также варианты перевода знаменитого речения в переводах XVIII века, о которых см. ниже: «Слог принадлежит самому человеку» (0зерецковский), «Слог есть самый человек» (И.Иванов).
[30] Villemain A.-F. Cours de litterature francaise. Tableau de litterature au XVIII siecle. P., 1841. T.2. P. 232-233.
[31] Nouvelles a la main. 20 nov. 1841. P. 87-90. Ср. афористическую формулировку того же тезиса в анонимной рецензии на «Сочинения», драматурга Ж.-Ф. Роже (Gazette de France. 24 dec. 1834): «Стиль — это не весь человек; из того, что г-н де Бюффон писал свою благородную прозу в расшитом кафтане, в манжетах и со шпагой на боку, вовсе не следует, что всякий автор мелодрамы, пишущий безумные произведения в чудовищном стиле, и сам — чудовище». Заметим, что упоминание о «манжетах» Бюффона, отсутствующее у Эро де Сешеля, но присутствующее в «Лексиконе прописных истин», фигурирует уже в этой рецензии.
[32] Французский оригинал — антология Джованни Ферри, графа де Сен-Констана, «Genie de Buffon» — вышел в 1778 г. в Париже; русский перевод, выполненный Алексеем Малиновским, появился в 1783 г. в Москве.
[33] См,: Кафанова О.Б. Библиография переводов Н.М.Карамзина в «Вестнике Европы» (1802-1803 годы). — XVIII век. С6.17. СПб., 1991. С.255. Перевод сделан по книге: Nouveaux melanges extraits des manuscrits de Mme Necker. P., 1798. T. 1-3.
[34] В середине XVIII века в выбранных для переводов фрагментах из Бюффона преобладает тематика научно-популярная; см., например: «О новых островах, пещерах и расселинах, наземном нашем шаре явившихся и о их причинах» (Ежемесячные сочинения. 1756. Т.IV), или «Легкий способ придавать лесу большую плотность, крепость и прочность» (Там же. 1759. Т. IX), или книгу с занимательным названием: «Игры физические и волшебные потехи, основанные на точности и избранные из превосходных испытателей природы, как-то Бюфона <...> с присовокуплением самых любопытных открытий, учиненных в химии и физике...» (СПб., 1791). В самом конце столетия верх начинают брать живописные картины и психологические зарисовки; например, переводы Карамзина из Бюффона: «Идеи первого человека при развитии его чувств», «Homo duplex», «Описание аравийской пустыни» (Пантеон иностранной словесности. 1798. Кн. 2. С. 38-72; ср.: Кафанова О. Б. Библиография переводов Н.М. Карамзина. — XVIII век. Сб. 16. Л., 1989. С. 319-337); впрочем, точно так же, наиболее живописными и «красноречивыми» фрагментами представляли русские журналисты той эпохи не только Бюффона, но и многих других знаменитых иностранных авторов.
[35] Батюшков К.Н. Сочинения. М., 1989. Т. 1. С. 466.

Источник: Новое литературное обозрение. 1995.- № 13.



	В. Мильчина© О Бюффоне и его стиле