Э.Т.А.Гофман Золотой горшок: сказка из новых времен Перевод Вл. Соловьева

                              (окончание)

                            ВИГИЛИЯ СЕДЬМАЯ

  Как конректор Паульман выколачивал трубку и ушел спать. - Рембрандт и
  Адский Брейгель. - Волшебное зеркало и рецепт доктора Экштейна против
                           неизвестной болезни.

   Наконец конректор Паульман выбил золу из своей трубки и прибавил:
   - А пора и на покой!
   - Конечно!  - отвечала Вероника, обеспокоенная тем, что отец засиделся,
потому что уже давно пробило десять часов.  И только что конректор перешел
в  свою  спальню,  служившую ему  и  кабинетом,  а  более  тяжелое дыханье
Френцхен возвестило об  ее  действительном и  крепком сне,  как  Вероника,
которая тоже для виду легла в постель, тихонько встала, оделась, набросила
на  себя плащ и  прокралась на улицу.  С  той минуты как Вероника оставила
старую Лизу,  Ансельм непрерывно стоял у нее перед глазами,  и она сама не
знала,  какой  чужой голос внутри нее  беспрестанно повторял ей,  что  его
сопротивление происходит от какого-то враждебного ей лица,  державшего его
в  оковах,  которые  она  может  разбить  с  помощью  таинственных средств
магического искусства.  Ее доверие к  старой Лизе росло с  каждым днем,  и
даже прежнее впечатление чего-то  недоброго и  страшного так  притулилось,
что все странное и чудесное в ее отношениях со старухой являлось ей лишь в
свете необычайного и  романического,  что ее особенно привлекало.  Поэтому
она  твердо  стояла на  своем  намерении относительно ночного похождения в
равноденствие,  даже с опасностью попасть в тысячу неприятностей,  если ее
отсутствие дома будет замечено. Наконец эта роковая ночь, в которую старая
Лиза  обещала  ей  помощь  и  утешение,   наступила,   и  Вероника,  давно
освоившаяся с  мыслию  о  ночном странствии,  чувствовала себя  совершенно
бодрою. Как стрела промчалась она по пустынным улицам, не обращая внимания
на  бурю и  на  ветер,  бросавший ей  в  лицо крупные капли дождя.  Глухим
гудящим звуком  пробил  колокол Крестовой башни  одиннадцать часов,  когда
Вероника, совсем промокшая, стояла перед домом старухи.
   - Ах,  голубушка,  голубушка, уж здесь! Ну, погоди, погоди! - раздалось
сверху,  и  вслед за  тем старуха,  нагруженная корзиной и  сопровождаемая
своим котом,  уже стояла у дверей.  -  Ну,  мы и пойдем и сделаем все, что
нужно,  и  будет нам  удача в  эту  ночь,  потому что  для  этого дела она
благоприятна, - говоря так, старуха схватила Веронику своею холодною рукою
и дала ей нести тяжелую корзину, а сама достала котел, треножник и заступ.
   Когда  они  вышли  в  поле,  дождь  перестал, но буря была еще сильнее;
тысячи  голосов  завывали  в  воздухе.  Страшный, раздирающий сердце вопль
раздавался  из  черных  облаков,  которые  сливались  в  быстром течении и
покрывали   все   густым  мраком.  Но  старуха  быстро  шагала,  восклицая
пронзительным  голосом:  "Свети,  свети,  сынок!"  Тогда перед ними начали
змеиться  и  скрещиваться голубые молнии, и тут Вероника заметила, что это
кот прыгал кругом них, светясь и брызгая трескучими искрами, и что это его
жуткий  тоскливый  вопль она слышала, когда буря умолкала на минуту. У нее
захватывало  дух, ей казалось, что ледяные когти впиваются в ее сердце, но
она сделала над собою усилие и, крепче цепляясь за старуху, проговорила:
   - Нужно все исполнить, и будь что будет!
   - Так,  так,  дочка,  -  отвечала старуха, - будь только постоянна, и я
подарю тебе кое-что хорошенькое да еще Ансельма в придачу!
   Наконец старуха остановилась и сказала:
   - Ну вот мы и на месте! - Она вырыла в земле яму, насыпала в нее углей,
поставила над ними треножник,  а на него - котел. Все это она сопровождала
странными жестами, а кот кружился около нее. Из его хвоста брызгали искры,
образуя огненное кольцо.  Скоро угли  затлелись,  и  наконец голубое пламя
пробилось под треножником.  Вероника должна была снять плащ и  покрывало и
сесть на  корточки возле старухи,  которая схватила ее  руки  и  крепко их
сжала,  уставясь на  девушку сверкающими глазами.  Тут  те  странные тела,
которые старуха вынула из корзины и бросила в котел,  -  были ли то цветы,
металлы, травы или животные, этого нельзя было различить, - все они начали
кипеть  и  шипеть в  котле.  Старуха оставила Веронику,  схватила железную
ложку, которую стала мешать в кипящей массе, а Вероника, по ее приказанию,
должна была пристально глядеть в  котел и направить при этом свои мысли на
Ансельма.  Затем старуха снова бросила в  котел какие-то блестящие металлы
и,  сверх того,  локон волос, которые Вероника отрезала с своей маковки, и
маленькое колечко,  которое она  долго носила;  при этом старуха испускала
непонятные,  в  темноте страшно пронзительные звуки,  а  кот,  непрестанно
кружась, визжал и вскрикивал.
   Хотел  бы  я,  благосклонный  читатель, чтобы тебе пришлось 23 сентября
быть  на дороге к Дрездену; напрасно с наступлением позднего вечера хотели
задержать  тебя на последней станции; дружелюбный хозяин представлял тебе,
что на дворе буря и дождь слишком сильны и что вообще неблагоразумно ехать
в  такую  темень  в  ночь равноденствия; но ты на это не обратил внимания,
совершенно правильно соображая: я дам почтальону целый талер на водку и не
позже  часа буду в Дрездене, где у "Золотого ангела", или в "Шлеме", или в
"Stadt  Naumburg"(2)  меня  ждут  хороший  ужин и мягкая постель. И вот ты
едешь   во   тьме   и  вдруг  видишь  в  отдалении  чрезвычайно  странный,
перебегающий  свет.  Подъехавши  ближе,  ты  видишь  огненное  кольцо, а в
середине  его, около котла, из которого вырывается густой дым и сверкающие
красные лучи и искры, - две сидящие фигуры. Дорога идет как раз через этот
огонь,  но  лошади  фыркают,  топчутся  и  становятся  на  дыбы; почтальон
ругается,  молится  и  бьет  лошадей  - они не трогаются с места. Невольно
выскакиваешь  ты  из экипажа и делаешь несколько шагов вперед. Тут ты ясно
видишь стройную красивую девушку, которая в белом ночном платье склонилась
над  котлом.  Буря  расплела ее носы, и длинные каштановые волосы свободно
развеваются  но  воздуху.  Дивно прекрасное лицо ее освещено ослепительным
огнем,  выходящим  из-под  треножника;  но  страх  оковал это лицо ледяным
потоком;  мертвенная  бледность  покрывает  его,  и в неподвижном взоре, в
поднятых  бровях,  в устах, напрасно открытых для крика смертельной тоски,
который  не может вырваться из мучительно сдавленной груди, - во всем этом
ты  ясно видишь ее испуг, ее ужас, судорожно сжатые маленькие руки подняты
вверх, как бы в мольбе к ангелам-хранителям защитить ее от адских чудовищ,
которые  должны  сейчас явиться, повинуясь могучим чарам! Так стоит она на
коленях   неподвижная,   точно   мраморная  статуя.  Напротив  нее  сидит,
согнувшись,  на  земле  длинная,  худая,  медно-желтая  старуха  с  острым
ястребиным  носом и сверкающими кошачьими глазами; из-под черного плаща, в
который она закутана, высовываются голые костлявые руки, и, мешая в адском
вареве,  смеется  она  и  кричит  каркающим голосом среди рева и завывания
бури.  Я полагаю, любезный читатель, что как бы ты ни был бесстрашен, но и
у  тебя  при  взгляде на эту живую картину Рембрандта или Адского Брейгеля
волосы  встали  бы  дыбом.  Но  взор  твой  не мог оторваться от подпавшей
адскому наваждению девушки, и электрический удар, прошедший через все твои
нервы и фибры, с быстротою молнии зажег в тебе отважную мысль противостать
таинственным  силам  огненного круга; эта мысль поглотила весь твой страх,
из  которого она же сама и возникла. Тебе представилось, что ты сам - один
из  ангелов-хранителей, которым молится смертельно испуганная девушка, что
ты  должен  немедленно  вынуть  свой  карманный  пистолет и без дальнейших
разговоров  убить  наповал  старуху.  Но, живо помышляя об этом, ты громко
воскликнул:  "Гейда!" или: "Что там такое?" или: "Что вы там делаете?" Тут
почтальон  громко затрубил в свой рог, старуха опрокинулась в свое варево,
и  все  разом  исчезло  в  густом  дыму.  Нашел  ли  бы ты теперь девушку,
отыскивая  ее  в  темноте  с  самым горячим желанием, - этого я сказать не
могу,  но  чары  старухи ты бы разрушил и разрешил бы заклятие магического
круга,   в   который  Вероника  так  легкомысленно  вступила.  Но  ни  ты,
благосклонный  читатель,  ни  другой  кто  не шел и не ехал той дорогой 23
сентября  в  бурную и для колдовства благоприятную ночь, и Вероника должна
была  в  мучительном страхе ждать у котла окончания дела. Она слышала, как
вокруг нее ревело и завывало наперерыв; как всякие противные голоса мычали
и  трещали,  но  она  не  поднимала  глаз,  чувствуя, что вид тех ужасов и
уродств,  которые  ее  окружали, мог повергнуть ее в гибельное неисцелимое
безумие.  Старуха перестала мешать в котле, все слабее и слабее становился
дым,  а  под  конец только легкое спиртовое пламя еще горело на дне котла.
Тогда старуха закричала:
   - Вероника, дитя мое милое, смотри туда, на дно, что ты там видишь? Что
ты там видишь?
   Но  Вероника не  могла ответить,  хотя ей  и  казалось,  что  различные
смутные фигуры вертятся в котле;  но вот все яснее и яснее стали выступать
образы,  и вдруг из глубины котла вышел студент Ансельм, дружелюбно смотря
на нее и протягивая ей руку. Тогда она громко воскликнула:
   - Ах, Ансельм, Ансельм!
   Старуха быстро отворила кран у  котла,  и расплавленный металл,  шипя и
треща, потек в маленькую форму. которую она подставила. Старуха вскочила с
места и, вертясь с дикими, отвратительными телодвижениями, закричала:
   - Кончено дело!  Спасибо,  сынок!  Хорошо сторожил - фуй, фуй! Он идет!
Кусай его! Кусай его!
   Но  тут сильно зашумело в  воздухе,  как будто огромный орел спускался,
махая крыльями, и страшный голос закричал:
   - Эй вы, сволочь! Ну, живей! Прочь скорей! Прочь скорей!
   Старуха  с  воем  упала  на землю, а Вероника лишилась памяти и чувств.
Когда  она пришла в себя, был день, она лежала в своей кровати, и Френцхен
стояла перед нею с дымящеюся чашкою чая и говорила:
   - Скажи,  сестрица, что с тобою? Вот уже больше часа я стою здесь, а ты
лежишь,  как  в  горячке,  без сознания и  так стонешь и  охаешь,  что нам
становится страшно.  Отец из-за тебя не пошел на урок и сейчас придет сюда
с доктором.
   Вероника молча взяла чай, и, пока она его глотала, ужасные картины этой
ночи  живо  представились ее  глазам.  "Так  неужели все  это  был  только
страшный сон,  который меня мучил?  Но я  ведь вчера вечером действительно
пошла к  старухе,  ведь это  было двадцать третьего сентября?  Или,  может
быть,  я  еще вчера заболела и  мне все это вообразилось,  а заболела я от
постоянных размышлений об Ансельме и  о  чудной старухе,  которая выдавала
себя за Лизу и этим меня обманывала".
   Тут  вышедшая перед тем  Френцхен вернулась в  комнату,  держа в  руках
совершенно промокший плащ Вероники.
   - Посмотри,  сестрица,  что случилось с твоим плащом,  - сказала она, -
должно быть,  буря  ночью растворила окно и  опрокинула стул,  на  котором
висел твой плащ, и вот он весь промок от дождя.
   Тяжело  запало  это  Веронике в  сердце,  потому  что  ей  теперь  ясно
представилось,  что это не  сон ее мучил,  а  что она действительно была у
старухи. Томительный страх охватил ее, и лихорадочный озноб прошел по всем
ее  членам.  С  судорожною дрожью натянула она на  себя одеяло и  при этом
почувствовала что-то твердое у себя на груди;  схватившись рукою,  она как
будто ощупала медальон;  когда Френцхен с  плащом ушла,  она  его вынула и
увидела маленькое круглое, гладко полированное металлическое зеркало.
   -  Это  подарок  старухи!  -  воскликнула  она  с живостью, и как будто
огненные  лучи  пробились  из зеркала в ее грудь и благотворно согрели ее.
Лихорадочный   озноб   прошел,  и  всю  ее  проникло  несказанное  чувство
удовольствия  и  неги.  Она  поневоле думала об Ансельме, и, когда она все
сильнее и сильнее направляла на него свою мысль, он дружелюбно улыбался ей
из  зеркала, как живой миниатюрный портрет. Но скоро ей представилось, что
она видит уже не изображение, а самого студента Ансельма, живого. Он сидит
в  высокой,  странно  убранной  комнате  и  усердно пишет. Вероника хотела
подойти  к  нему,  ударить  его  по  плечу  и  сказать: "Господин Ансельм,
оглянитесь,  ведь  я здесь!" Но это никак не удавалось, потому что его как
будто  окружал  светлый  огненный  поток,  хотя, когда Вероника хорошенько
вглядывалась,  она  видела  только  большие  книги  с  золотым обрезом. Но
наконец  Веронике  удалось  взглянуть Ансельму в глаза. Тогда он как будто
очнулся,  только  теперь  вспомнил  ее  и,  улыбаясь, сказал: "Ах, это вы,
любезная mademoiselle Паульман! Но почему же вам угодно иногда извиваться,
как змейке?" Вероника громко засмеялась этим странным словам; вслед за тем
она  очнулась  как  бы  от  глубокого  сна  и  поспешно спрятала маленькое
зеркало,  когда  дверь  отворилась и  в комнату вошел конректор Паульман с
доктором  Экштейном.  Доктор  Экштейн  тотчас же подошел к кровати, ощупал
пульс  Вероники,  погрузился  в  глубокое размышление и затем сказал: "Ну!
Ну!"  Засим он написал рецепт, еще раз взял пульс, опять сказал: "Ну! Ну!"
-  и  оставил  пациентку.  Но из этих заявлений доктора Экштейна конректор
Паульман никак не мог заключить, чем, собственно, страдала Вероника.


                            ВИГИЛИЯ ВОСЬМАЯ

   Библиотека с пальмами. - Судьба одного несчастного Саламандра. - Как
  черное перо любезничало с свекловицею, а регистратор Геербранд весьма
                                 напился.

   Студент Ансельм уже  много дней работал у  архивариуса Линдгорста;  эти
рабочие часы  были  счастливейшими часами  его  жизни,  потому что  здесь,
всегда  обвеянный  милыми  звуками,  утешительными словами  Серпентины,  -
причем даже его иногда как будто касалось слегка ее мимолетное дыхание,  -
он  чувствовал  во  всем  существе  своем  никогда  прежде  не  испытанную
приятность, часто достигавшую высочайшего блаженства. Всякая нужда, всякая
мелкая забота его скудного существования исчезла из его головы,  и в новой
жизни,  взошедшей для него как бы в  ясном солнечном блеске,  он понял все
чудеса высшего мира,  вызывавшие в  нем  прежде только удивление или  даже
страх.  Списывание шло очень быстро, так как ему все более представлялось,
что он  наносит на  пергамент только давно уже известные черты и  почти не
должен  глядеть  в   оригинал,   чтобы  воспроизводить  все  с  величайшей
точностью.  Архивариус появлялся изредка и  кроме  обеденного времени,  но
всегда  лишь  в  то  именно мгновение,  когда  Ансельм оканчивал последние
строки какой-нибудь рукописи,  и  давал  ому  другую,  а  затем  тотчас же
уходил,  ничего не говоря,  а  только помешавши в чернилах какою-то черною
палочкою и  обменявши старые перья на  новые,  тоньше очиненные.  Однажды,
когда Ансельм с боем двенадцати часов взошел на лестницу,  он нашел дверь,
через  которую он  обыкновенно входил,  запертою,  и  архивариус Линдгорст
показался с другой стороны в своем странном шлафроке с блестящими цветами.
Он громко закричал:
   - Сегодня вы пройдете здесь,  любезный Ансельм,  потому что нам нужно в
ту комнату,  где нас ждут мудрецы Бхагаватгиты. - Он зашагал по коридору и
провел Ансельма через те же покои и залы, что и в первый раз.
   Студент Ансельм снова подивился чудному великолепию сада, но теперь уже
ясно видел,  что многие странные цветы,  висевшие на темных кустах,  были,
собственно, разноцветными блестящими насекомыми, которые махали крылышками
и,  кружась и  танцуя,  казалось,  ласкали друг  друга  своими  хоботками.
Наоборот,   розовые  и  небесно-голубые  птицы  оказывались  благоухающими
цветами,  и аромат, ими распространяемый, поднимался из их чашечек в тихих
приятных  звуках,  которые  смешивались  с  плеском  далеких  фонтанов,  с
шелестом высоких кустов и деревьев в таинственные аккорды глубокой тоски и
желания. Птицы-пересмешники, которые так дразнили его и так издевались над
ним в первый раз,  опять запорхали кругом него,  беспрестанно крича своими
тоненькими голосками: "Господин студент, господин студент! не спешите так,
не  зевайте на  облака,  а  то,  пожалуй,  упадете и  нос расшибете -  нос
расшибете.  Ха,  ха! Господин студент, наденьте-ка пудермантель, кум филин
завьет  вам  тупой".  Так  продолжалась глупая болтовня,  пока  Ансельм не
оставил  сада.  Архивариус Линдгорст наконец  вошел  в  лазурную  комнату;
порфир  с  золотым  горшком исчез,  вместо  него  посередине комнаты стоял
покрытый  фиолетовым  бархатом  стол  с  известными  Ансельму  письменными
принадлежностями, а перед столом - такое же бархатное кресло.
   -  Любезный  господин  Ансельм, - сказал архивариус Линдгорст, - вы уже
списали много рукописей быстро и правильно, к моему великому удовольствию;
вы  приобрели  мое доверие; но теперь остается еще самое важное, а именно:
нужно   списать,  или,  скорее,  срисовать  кое-какие  особенными  знаками
написанные  сочинения,  которые  я сохраняю в этой комнате и которые могут
быть  списаны  только  на  месте.  Поэтому  вы будете работать здесь, но я
должен   рекомендовать   вам  величайшую  осторожность  и  внимательность:
неверная  черта  или,  чего  боже  сохрани,  чернильное пятно на оригинале
повергнет вас в несчастие.
   Ансельм заметил,  что  из  золотых стволов пальм высовывались маленькие
изумрудно-зеленые листья;  архивариус взял один из них,  и Ансельм увидел,
что  это  был,   собственно,   пергаментный  сверток,  который  архивариус
развернул и  разложил перед  ним  на  столе.  Ансельм немало  подивился на
странно сплетавшиеся знаки,  и при виде множества точек, черточек, штрихов
и закорючек,  которые, казалось, изображали то цветы, то мхи, то животных,
он почти лишился надежды срисовать все это в точности. Это погрузило его в
глубокие размышления.
   - Смелее,  молодой человек!  -  воскликнул архивариус.  -  Есть у  тебя
испытанная вера и  истинная любовь,  так  Серпентина тебе поможет!  -  Его
голос звучал, как звенящий металл, и, когда Ансельм в испуге поднял глаза,
архивариус Линдгорст стоял перед ним в царском образе,  каким он видел его
при первом посещении, в библиотеке.
   Ансельм  хотел  в  благоговении опуститься на колени, но тут архивариус
Линдгорст  поднялся по стволу пальмы и исчез в изумрудных листьях. Студент
Ансельм  понял,  что  с ним говорил князь духов, который теперь удалился в
свой  кабинет  для того, может быть, чтобы побеседовать с лучами - послами
каких-нибудь  планет  -  о  том,  что  должно  случиться с ним и с дорогой
Серпентиной. "А может быть, также, - думал он далее, - его ожидают новости
с  источников  Нила или визит какого-нибудь чародея из Лапландии, - мне же
подобает  усердно  приняться  за работу". И с этим он начал изучать чуждые
знаки  на  пергаменте. Чудесная музыка сада звучала над ним и обвевала его
приятными сладкими ароматами; слышал он и хихиканье пересмешников, но слов
их  уже  не  понимал,  что  ему  было  весьма по душе. Иногда будто шумели
изумрудные листья пальм, и через комнату сверкали лучами милые хрустальные
звуки  колокольчиков,  которые  Ансельм впервые слышал под кустом бузины в
тот  роковой  день вознесения. Студент Ансельм, чудесно подкрепленный этим
звоном  и  светом, все тверже и тверже останавливал свою мысль на заглавии
пергамента, и скоро он внутренне почувствовал, что знаки не могут означать
ничего другого, как следующие слова: "О браке Саламандра с зеленою змеею".
Тут  раздался  сильный  тройной  звон хрустальных колокольчиков. "Ансельм,
милый  Ансельм!"  -  повеяло  из  листьев, и - о, чудо! - но стволу пальмы
спускалась, извиваясь, зеленая змейка.
   - Серпентина!  дорогая  Серпентина!  -  воскликнул Ансельм  в  безумном
восторге,  ибо, всматриваясь пристальнее, он увидал, что к нему спускается
прелестная,  чудная  девушка,  с  несказанною  любовью  устремив  на  него
темно-голубые глаза, что вечно жили в душе его.
   Листья будто опускались и расширялись, отовсюду из стволов показывались
колючки,  но  Серпентина искусно вилась и  змеилась между  ними,  влача за
собою  свое  развевающееся блестящее  переливчатое платье  так,  что  оно,
прилегая к стройному телу, нигде не цеплялось за иглы и колючки дерев. Она
села возле Ансельма на  то же кресло,  обняв его одной рукой и  прижимая к
себе так, что он ощущал ее дыхание, ощущая электрическую теплоту ее тела.
   - Милый Ансельм,  -  начала Серпентина, - теперь ты скоро будешь совсем
моим;  ты добудешь меня своею верою,  своею любовью,  и я дам тебе золотой
горшок, который нас обоих осчастливит навсегда.
   - Милая,  дорогая Серпентина,  - сказал Ансельм, - когда я буду владеть
тобою,  что мне до всего остального?  Если только ты будешь моею,  я готов
хоть  совсем  пропасть среди  всех  этих  чудес  и  диковин,  которые меня
окружают с тех пор, как я тебя увидел.
   -  Я знаю, - продолжала Серпентина, - что то непонятное и чудесное, чем
мой  отец  иногда,  ради  своего  каприза,  поражает тебя, вызывает в тебе
изумление и страх; но теперь, я надеюсь, этого уже больше не будет: ведь я
пришла  сюда  в  эту минуту затем, милый Ансельм, чтобы рассказать тебе из
глубины  души  и  сердца  все  в  подробности, что тебе нужно знать, чтобы
понимать моего отца и чтобы тебе было ясно все касающееся его и меня.
   Апсельм чувствовал себя  так  тесно обвитым и  так  всецело проникнутым
дорогим существом,  что он только вместе с  нею мог дышать и двигаться,  и
как будто только се пульс трепетал в его фибрах и нервах; он вслушивался в
каждое ее слово, которое отдавалось в глубине его души и, точно яркий луч,
зажигало в  нем небесное блаженство.  Он  обнял рукою ее  гибкое тело,  но
блестящая переливчатая материя ее  платья была так  гладка,  так скользка,
что ему казалось, будто она может быстрым движением неудержимо ускользнуть
от него, и он трепетал при этой мысли.
   - Ax,  не покидай меня, дорогая Серпентина, - невольно воскликнул он, -
только в тебе жизнь моя!
   -  Не покину тебя сегодня, - сказала она, - пока не расскажу тебе всего
того,  что  ты  можешь понять в своей любви ко мне. Итак, знай, милый, что
мой отец происходит из чудесного племени Саламандров и что я обязана своим
существованием  его  любви  к  золеной  змее.  В  древние  времена царил в
волшебной  стране  Атлантиде  могучий князь духов Фосфор, которому служили
стихийные  духи.  Один  из  них, его любимый Саламандр (это был мой отец),
гуляя  однажды по великолепному саду, который мать Фосфора украсила своими
лучшими  дарами,  подслушал, как высокая лилия тихим голосом пела: "Крепко
закрой  глазки, пока мой возлюбленный, восточный ветер, тебя не разбудит!"
Он  подошел;  тронутая его пламенным дыханием, лилия раскрыла листки, и он
увидал  ее  дочь,  зеленую  змейку,  дремавшую  в  чашечке  цветка.  Тогда
Саламандр  был  охвачен пламенной любовью к прекрасной змее и похитил ее у
лилии,  которой  ароматы  тщетно  разливались  по всему саду в несказанных
жалобах  по  возлюбленной  дочери.  А  Саламандр унес ее в замок Фосфора и
молил  его:  "Сочетай меня с возлюбленной, потому что она должна быть моею
вечно".  -  "Безумец,  чего ты требуешь? - сказал князь духов. - Знай, что
некогда  лилия  была  моею  возлюбленною  и царствовала со мною, но искра,
которую я заронил в нее, грозила ее уничтожить, и только победа над черным
драконом,  которого теперь земные духи держат в оковах, сохранила лилию, и
ее  листья  достаточно окрепли, чтобы удержать и хранить в себе искру. Но,
когда  ты обнимешь зеленую змею, твой жар истребит тело, и новое существо,
быстро   зародившись,   улетит   от   тебя".   Саламандр   не   послушался
предостережений  владыки;  полный  пламенного желания, заключил он зеленую
змею  в свои объятия, она распалась в пепел, и из пепла рожденное крылатое
существо  с шумом поднялось на воздух. Тут обезумел Саламандр от отчаяния,
и  побежал  он,  брызжа  огнем и пламенем, по саду и опустошил его в диком
бешенстве  так,  что прекраснейшие цветы и растения падали спаленные, и их
вопли   наполняли  воздух. Разгневанный владыка духов схватил Саламандра и
сказал:  "Отбушевал  твой  огонь, потухло твое пламя, ослепли твои лучи, -
ниспади  теперь  к земным духам, пусть они издеваются над тобою, и дразнят
тебя,  и  держат  в  плену, пока снова не возгорится огненная материя и не
прорвется  из  земли  с  тобою  как  новым  существом".  Бедный Саламандр,
потухший,  ниспал,  по  тут  выступил  старый ворчливый земной дух, бывший
садовником  у  Фосфора,  и  сказал:  "Владыка,  кому  больше жаловаться на
Саламандра,  как  мне?  Не я ли украсил моими лучшими металлами прекрасные
цветы,  которые он спалил? Не я ли усердно сохранял и лелеял их зародыши и
потратил  на  них  столько чудных красок? И все же я заступлюсь за бедного
Саламандра;  ведь  только  любовь,  которую и ты, владыка, не раз изведал,
привела  его  к  тому отчаянию, в котором он опустошил твой сад. Избавь же
его  от  тяжкого  наказания!"  - "Его огонь теперь потух, - сказал владыка
духов,  -  но  в  то  несчастное  время, когда язык природы не будет более
понятен  выродившемуся  поколению людей, когда стихийные духи, замкнутые в
своих  областях,  будут  лишь  издалека  в  глухих  отзвучиях  говорить  с
человеком,  когда  ему,  оторвавшемуся  от  гармонического  круга,  только
бесконечная тоска будет давать темную весть о волшебном царстве, в котором
он  некогда  обитал,  пока  вера  и  любовь  обитали  в  его душе, - в это
несчастное  время вновь возгорится огонь Саламандра, но только до человека
разовьется  он  и, вступив в скудную жизнь, должен будет переносить все ее
стеснения. Но не только останется у него воспоминание о его прежнем бытии,
он  снова заживет в священной гармонии со всею природою, будет понимать ее
чудеса,  и  могущество родственных духов будет в его распоряжении. В кусте
лилий  он  снова  найдет  зеленую  змею,  и  плодом их сочетания будут три
дочери,  которые  будут  являться  людям в образе своей матери. В весеннее
время будут они качаться на темном кусте бузины, и будут звучать их чудные
хрустальные  голоса.  И если тогда, в это бедное, жалкое время внутреннего
огрубения  и  слепоты,  найдется  между  людьми  юноша, который услышит их
пение,  если  одна  из змеек посмотрит на него своими прелестными глазами,
если  этот  взгляд  зажжет  в  нем  стремление  к далекому чудному краю, к
которому  он  сможет мужественно вознестись, лишь только он сбросит с себя
бремя  пошлой  жизни,  если  с  любовью  к  змейке зародится в нем живая и
пламенная  вера  в  чудеса природы и в его собственное существование среди
этих  чудес,  -  тогда  змейка  будет  принадлежать ему. Но не прежде, чем
найдутся  три  таких  юноши  и  сочетаются  с  тремя дочерьми, можно будет
Саламандру  сбросить  его тяжелое бремя и вернуться к братьям". - "Позволь
мне,  владыка,  -  сказал  земной  дух, - сделать дочерям подарок, который
украсит  их  жизнь с обретенным супругом. Каждая получит от меня по горшку
из прекраснейшего металла, каким я обладаю; я вылощу его лучами, взятыми у
алмаза;   пусть   в   его   блеске  ослепительно-чудесно  отражается  наше
великолепное  царство,  каким  оно  теперь  находится  в  созвучии со всею
природою,  а изнутри его в минуту обручения пусть вырастет огненная лилия,
которой  вечный  цвет  будет  обвевать испытанного юношу сладким ароматом.
Скоро  он  поймет  ее  язык  и  чудеса  нашего  царства и сам будет жить с
возлюбленною в Атлантиде". Ты уже знаешь, милый Ансельм, что мой отец есть
тот  самый Саламандр, о котором я тебе рассказала. Он должен был, несмотря
на  свою  высшую  природу,  подчиниться  всем мелким условиям обыкновенной
жизни,  и  отсюда  проистекают  его  злорадные капризы, которыми он многих
дразнит.  Он часто говорил мне, что для тех духовных свойств, которые были
тогда  указаны  князем  духов  Фосфором  как условия обручения со мною и с
моими  сестрами,  теперь имеется особое выражение, которым, впрочем, часто
неуместно  злоупотребляют,  а  именно - это называется наивной поэтической
душой. Часто такою душою обладают те юноши, которых, по причине чрезмерной
простоты  их  нравов  и  совершенного  отсутствия  у  них  так называемого
светского  образования, толпа презирает и осмеивает. Ах, милый Ансельм! Ты
ведь  понял  под  кустом  бузины  мое  пение,  мой взор, ты любишь зеленую
змейку,  ты  веришь  в  меня  и  хочешь моим быть навеки. Прекрасная лилия
расцветет  в  золотом  горшке,  и  мы  будем счастливо, соединившись, жить
блаженною  жизнью в Атлантиде. Но я не могу скрыть от тебя, что в жестокой
борьбе  с  саламандрами  и земными духами черный дракон вырвался из оков и
пронесся  по воздуху. Хотя Фосфор опять заключил его в оковы, но из черных
перьев,  попадавших  во  время битвы на землю, народились враждебные духи,
которые  повсюду  противоборствуют  саламандрам и духам земли. Та женщина,
которая  тебе  так враждебна, милый Ансельм, и которая, как моему отцу это
хорошо  известно,  стремится  к  обладанию  золотым горшком, обязана своим
существованием   любви   одного  из  этих  драконовых  перьев  к  какой-то
свекловице. Она сознает свое происхождение и свою силу, так как в стонах и
судорогах  пойманного дракона ей открылись тайны чудесных созвездий, и она
употребляет  все  средства,  чтобы действовать извне внутрь, тогда как мой
отец,  напротив, сражается с нею молниями, вылетающими изнутри Саламандра.
Все  враждебные начала, обитающие в зловредных травах и ядовитых животных,
она  собирает  и,  смешивая их при благоприятном созвездии, вызывает много
злых  чар,  наводящих  страх  и ужас на чувства человека и отдающих его во
власть  тех  демонов,  которых  произвел пораженный дракон во время битвы.
Берегись  старухи,  милый Ансельм, она тебе враждебна, так как твой детски
чистый  нрав уже уничтожил много ее злых чар. Будь верен, верен мне, скоро
будешь ты у цели!
   - О моя,  моя Серпентина!  - воскликнул студент Ансельм. - Как бы мог я
тебя оставить, как бы мог я не любить тебя вечно!
   Тут  поцелуй  запылал на его устах; он очнулся как бы от глубокого сна;
Серпентина исчезла, пробило шесть часов, и ему стало тяжело, что он совсем
ничего  не  списал;  он  посмотрел  на  лист,  озабоченный тем, что скажет
архивариус,  и - о, чудо! - копия таинственного манускрипта была счастливо
окончена,  и,  пристальнее  вглядываясь  в  знаки, он уверился, что списал
рассказ  Серпентины  об  ее отце - любимце князя духов Фосфора в волшебной
стране  Атлантиде. Тут вошел сам архивариус Линдгорст в своем светло-сером
плаще,  со  шляпою  на голове и палкой в руках; он посмотрел на исписанный
Ансельмом пергамент, взял сильную щепотку табаку и, улыбаясь, сказал:
   - Так я и думал! Ну, вот ваш специес-талер, господин Ансельм, теперь мы
можем еще пойти к  Линковым купальням,  -  за  мною!  -  Архивариус быстро
прошел по саду,  где был такой шум -  пение,  свист и  говор,  что студент
Ансельм совершенно был оглушен и  благодарил небо,  когда они очутились на
улице.  Едва  сделали  они  несколько  шагов,  как  встретили регистратора
Геербранда,  который к ним дружелюбно присоединился. Около городских ворот
они  набили трубки;  регистратор Геербранд сожалел,  что не  взял с  собою
огнива, но архивариус Линдгорст с досадой воскликнул:
   -  Какого  там  еще  огнива!  Вот  вам огня сколько угодно! - И он стал
щелкать  пальцами,  из  которых  посыпались крупные искры, быстро зажегшие
трубки.
   -  Смотрите, какой химический фокус! - сказал регистратор Геербранд, но
студент  Ансельм  не  без  внутреннего  содрогания подумал о Саламандре. В
Линковых  купальнях  регистратор  Геербранд - вообще человек добродушный и
спокойный  -  выпил  так  много  крепкого  пива,  что начал петь пискливым
тенором студенческие песни и у всякого спрашивал с горячностью: друг ли он
ему или нет? - пока наконец не был уведен домой студентом Ансельмом, после
того как архивариус Линдгорст уже давно ушел.


                            ВИГИЛИЯ ДЕВЯТАЯ

  Как студент Ансельм несколько образумился. - Компания за пуншем. - Как
студент Ансельм принял конректора Паульмана за филина и как тот весьма за
           это рассердился. - Чернильное пятно и его следствия.

   Все  странное  и   чудесное,   ежедневно  происходившее  со   студентом
Ансельмом,  совершенно вырвало его из обыкновенной жизни. Он не видался ни
с  кем из своих друзей и каждое утро с нетерпением ждал двенадцатого часа,
открывавшего ему  его рай.  Но  все же,  хотя вся его душа была обращена к
дорогой  Серпентине  и   к   чудесам  волшебного  царства  у   архивариуса
Линдгорста,  он  иногда невольно думал о  Веронике,  и  ему  не  раз  даже
казалось,  будто она  приближается к  ному  и,  краснея,  признается,  как
сердечно она его любит и как все помышляет о том,  чтобы вырвать его у тех
фантомов,  которые его только дразнят и  издеваются над ним.  Иногда будто
чуждая,  внезапно налетающая на него сила неудержимо тянула его к  забытой
Веронике,  и он должен был следовать за нею, куда она хотела, как будто он
был  прикован к  этой девушке.  Как  раз в  ночь после того дня,  когда он
впервые увидал Серпентину в  образе прелестной девы и  когда ему открылась
чудесная тайна о браке Саламандра с зеленою змеею,  -  как раз в следующую
за тем ночь Вероника живее, чем когда-либо, явилась его глазам.
   Только проснувшись, он понял, что это был лишь сон, а то он был уверен,
что  Вероника действительно была у него и жаловалась в выражениях глубокой
скорби,  проникавших  в  его  душу,  что он приносит ее сердечную любовь в
жертву фантастическим явлениям, порожденным его внутренним расстройством и
имеющим,  сверх  того,  повергнуть его в несчастие и гибель. Вероника была
приятнее,  чем  когда-либо;  он  никак  не  мог  изгнать се из мыслей; это
состояние  было  мучительно,  и  он  думал  избавиться  от  него  утренней
прогулкой.  Тайная  магическая  сила  увлекла  его  к Пирнаским воротам, и
только  что  он  хотел  завернуть в боковую улицу, как конректор Паульман,
догоняя его, громко закричал:
   -  Эй,  эй,  почтеннейший господин Ансельм! Amice!(3) Amice! Где это вы
пропадаете, скажите, ради бога? Вас совсем не видать. Знаете, что Вероника
страдает  от  желания  еще  раз петь с вами? Ну, идемте же, ведь вы ко мне
шли!
   Студент Ансельм поневоле пошел  с  конректором.  При  входе  в  дом  их
встретила Вероника,  очень заботливо одетая,  так что конректор Паульман в
удивлении спросил:
   - Что так нарядилась? Разве ждала гостей? А вот я и веду тебе господина
Ансельма!
   Когда  студент  Ансельм  учтиво  и  любезно поцеловал руку Вероники, он
почувствовал  легкое  пожатие,  которое, как огненный поток, прошло по его
нервам.  Вероника  была сама веселость, сама приятность, и, когда Паульман
ушел   в   свой  кабинет,  она  сумела  разными  лукавыми  проделками  так
расшевелить Ансельма, что он, забыв всякую робость, стал играть и бегать с
резвой  девушкой  по комнате. Но тут на него опять напал демон неловкости,
он  ударился  об  стол  и хорошенький рабочий ящичек Вероники упал на пол.
Ансельм  поднял  его,  крышка отскочила, и ему бросилось в глаза маленькое
круглое  металлическое  зеркало,  в  которое  он стал смотреть с особенным
наслаждением.  Вероника  тихонько  прокралась  к нему сзади, положила свою
руку  ему  на  спину  и,  прижимаясь  к  нему, через его плечо стала также
смотреть  в  это зеркало. Тогда внутри Ансельма как будто началась борьба;
мысли,  образы  мелькали  и исчезали - архивариус Линдгорст - Серпентина -
зеленая  змея,  -  потом  стало  спокойнее,  и  все  смутное  устроилось и
определилось  в  ясном  сознании.  Теперь ему стало ясно, что он постоянно
думал  только  о  Веронике,  что  тот  образ,  который являлся ему вчера в
голубой  комнате,  была  опять-таки Вероника и что фантастическая сказка о
браке  Саламандра  с  зеленою  змеею  была  им только написана, а никак не
рассказана  ему.  Он  сам  подивился  своим  грезам  и  приписал их своему
экзальтированному,  вследствие  любви  к  Веронике, душевному состоянию, а
также  своей  работе  у архивариуса Линдгорста, в комнатах которого, сверх
того,  так  странно  пахнет.  Он  искренне посмеялся над нелепой фантазией
влюбляться  в  змейку  и  принимать  состоящего на коронной службе тайного
архивариуса за Саламандра.
   - Да,  да,  это Вероника!  - воскликнул он громко и, обернувшись, прямо
встретил голубые глаза Вероники, сиявшие любовью и желанием.
   Глухое "ах"! вырвалось из ее уст, и губы их тотчас же слились в горячем
поцелуе.  "О я счастливец!  -  вздохнул восхищенный студент. - То, о чем я
вчера лишь грезил, сегодня выпадает мне на долю в действительности".
   - И ты в самом деле женишься на мне, когда будешь надворным советником?
- спросила Вероника.
   - Всеконечно,  -  отвечал  студент  Ансельм.  Тут  заскрипела дверь,  и
конректор Паульман вошел со словами:
   - Ну,  дорогой господин Ансельм,  сегодня я вас не отпущу, вы отведаете
нашего супа, а потом Вероника приготовит нам отличнейшего кофе, к которому
обещался прийти и регистратор Геербранд.
   - Ах, добрейший господин конректор, - возразил студент Ансельм, - разве
вы не знаете, что я должен идти к архивариусу Линдгорсту списывать?
   - Смотрите-ка,   -   сказал  конректор,   протягивая  ему   свои  часы,
показывавшие половину первого.
   Студент Ансельм теперь  увидел,  что  уже  поздно  идти  к  архивариусу
Линдгорсту,  и  тем охотнее уступил желанию конректора,  что это позволяло
ему целый день смотреть на  Веронику,  и  он  надеялся добиться не  одного
ласкового взгляда, брошенного украдкой, не одного нежного пожатия руки, а,
может  быть,  даже  и  поцелуя.  До  такой высокой степени доходили теперь
желания студента Ансельма,  и  он  чувствовал себя тем  лучше,  чем  более
убеждался,  что скоро освободится ото всех фантастических грез,  которые в
самом деле могли бы  довести его  до  сумасшествия.  Регистратор Геербранд
действительно явился после обеда,  и,  когда кофе  был  выпит и  наступили
сумерки,  он, ухмыляясь и радостно потирая руки, заявил, что имеет с собою
нечто такое,  что, будучи смешано прекрасными ручками Вероники и введено в
надлежащую форму -  так сказать,  пронумеровано и подведено под рубрики, -
будет весьма приятно им всем в этот холодный октябрьский вечер.
   -  Ну, так выкладывайте скорее ваше таинственное сокровище, досточтимый
регистратор,  - воскликнул конректор Паульман; и вот регистратор Геербранд
запустил  руку  в  глубокий  карман  своего сюртука и выложил оттуда в три
приема  бутылку  арака, несколько лимонов и сахару. Через полчаса на столе
Паульмана  уже  дымился  превосходный  пунш. Вероника разливала напиток, и
между  друзьями  шла  добродушная,  веселая беседа. Но как только спиртные
пары  поднялись  в  голову  студента  Ансельма,  все  странности и чудеса,
пережитые  им  за  последнее  время,  снова  восстали  перед ним. Он видел
архивариуса Линдгорста в его камчатом шлафроке, сверкавшем, как фосфор; он
видел  лазурную  комнату,  золотые пальмы; он даже снова почувствовал, что
все-таки  должен  верить  в  Серпентину,  - внутри его что-то волновалось,
что-то  бродило.  Вероника  подала  ему  стакан пунша, и, принимая его, он
слегка  коснулся  ее  руки.  "Серпентина,  Вероника!"  -  вздохнул  он. Он
погрузился  в  глубокие  грезы,  но регистратор Геербранд воскликнул очень
громко:
   - Чудной,  непонятный старик  этот  архивариус Линдгорст.  Ну,  за  его
здоровье! Чокнемтесь, господин Ансельм!
   Тут  студент  Ансельм  очнулся от своих грез и, чокаясь с регистратором
Геербрандом, сказал:
   - Это  происходит  оттого,   почтеннейший  господин  регистратор,   что
господин архивариус Линдгорст есть,  собственно,  Саламандр,  опустошивший
сад князя духов Фосфора в сердцах за то, что от него улетела зеленая змея.
   - Что? Как? - спросил конректор Паульман.
   - Да,  -  продолжал студент Ансельм, - поэтому-то он должен теперь быть
королевским архивариусом и  проживать здесь  в  Дрездене со  своими  тремя
дочерьми,   которые,   впрочем,  суть  не  что  иное,  как  три  маленькие
золотисто-зеленые  змейки,   что  греются  на  солнце  в   кустах  бузины,
соблазнительно поют и прельщают молодых людей, как сирены.
   - Господин Ансельм,  господин Ансельм! - воскликнул конректор Паульман.
- У  вас в  голове звенит?  Что за  чепуху такую,  прости господи,  вы тут
болтаете?
   - Он прав, - вступился регистратор Геербранд, - этот архивариус в самом
деле  проклятый Саламандр;  он  выщелкивает пальцами огонь и  прожигает на
сюртуках дыры на манер огненной губки.  Да, да, ты прав, братец Ансельм, и
кто этому не верит,  тот мне враг!  - И с этими словами регистратор ударил
кулаком по столу, так что стаканы зазвенели.
   - Регистратор,  вы  взбесились,  -  закричал рассерженный конректор.  -
Господин студиозус, господин студиозус, что вы такое опять затеяли?
   - Ax,  -  сказал студент, - ведь и вы, господин конректор, не более как
птица филин, завивающий тупеи.
   - Что?  Я птица филин,  завиваю тупеи? - закричал конректор вне себя от
гнева. - Да вы с ума сошли, милостивый государь, вы сошли с ума!
   - Но старуха еще сядет ему на шею, - воскликнул регистратор Геербранд.
   - Да,  старуха сильна,  - вступился студент Ансельм, - несмотря на свое
низменное  происхождение,  так  как  ее  папаша  есть  не  что  иное,  как
оборванное крыло,  а ее мамаша -  скверная свекла, но большей частью своей
силы она обязана разным злобным тварям -  ядовитым канальям,  которыми она
окружена.
   -  Это  гнусная клевета, - воскликнула Вероника со сверкающими от гнева
глазами.  -  Старая  Лиза  - мудрая женщина, и черный кот вовсе не злобная
тварь, а образованный молодой человек самого тонкого обращения и ее cousin
germain.(4)

   - Может ли  Саламандр жрать,  не  спаливши себе бороды и  не погибнувши
жалким образом? - вопрошал регистратор Геербранд.
   - Нет,  нет!  -  кричал  студент Ансельм.  -  Никогда с  ним  этого  не
случится,  и зеленая змея меня любит,  потому что у меня наивная душа, и я
увидал глаза Серпентины.
   - А кот их выцарапает, - воскликнула Вероника.
   - Саламандр,  Саламандр всех одолеет,  всех!  - вдруг заревел конректор
Паульман в величайшем бешенстве. - Но не в сумасшедшем ли я доме? Не сошел
ли я  сам с  ума?  Что за чушь я сейчас сболтнул!  Да,  и я обезумел,  и я
обезумел.  -  С этими словами конректор вскочил,  сорвал с головы парик и,
скомкавши,  бросил его  к  потолку,  осыпая всех пудрою,  которая летела с
растерзанных буклей.
   Тут  студент  Ансельм  и регистратор Геербранд схватили пуншевую миску,
стаканы  и  с радостными восклицаниями стали бросать их к потолку, так что
осколки  со  звоном падали кругом. "Vivat(5) Саламандр! Pereat(6), pereat
старуха!  Бей  металлическое зеркало! Рви глаза у кота! Птичка, птичка, со
двора!  Эван,  эвоэ,  Саламандр!"  Так  кричали  и  ревели все трое, точно
бесноватые.  Френцхен  убежала  с  громким  плачем;  Вероника же, визжа от
огорчения  и скорби, упала па диван. Но вот отворилась дверь, все внезапно
смолкло,  и  маленький  человечек  в сером плаще вошел в комнату. Лицо его
имело  в  себе  нечто  удивительно  важное,  и в особенности выдавался его
кривой нос, на котором сидели большие очки. При этом на нем был совершенно
особенный парик, более похожий на шапку из перьев.
   -  Доброго  вечера,  доброго  вечера, - заскрипел забавный человечек. -
Здесь ведь могу я найти студиозуса господина Ансельма? Господин архивариус
Линдгорст   свидетельствует  вам  свое  почтение,  и  он  понапрасну  ждал
господина  Ансельма  сегодня, но завтра он покорнейше просит не пропустить
обычного  часа.  -  И  с  этими  словами  он повернулся и вышел, и тут все
поняли,  что  важный  человечек  был, собственно, серый попугай. Конректор
Паульман  и  регистратор  Геербранд  подняли  хохот, раздававшийся по всей
комнате;   Вероника   между  тем  визжала  и  ахала,  как  бы  раздираемая
несказанною  скорбью,  но  студентом Ансельмом овладел безумный ужас, и он
бессознательно  выбежал  из дверей на улицу. Машинально нашел он свой дом,
свою  каморку.  Вскоре  затем к нему вошла Вероника, мирно и дружелюбно, и
спросила  его,  зачем  он ее так мучил, напившись, и пусть он остерегается
новых  фантазий,  когда  будет  работать у архивариуса Линдгорста. "Доброй
ночи,  доброй  ночи,  мой  милый  друг!"  -  прошептала  Вероника  и  тихо
поцеловала  его  в  губы.  Он  хотел  обнять  ее, но видение исчезло, и он
проснулся бодрый и веселый. Он мог только посмеяться от души над действием
пунша,  но, думая о Веронике, он чувствовал себя очень приятно. "Ей одной,
- говорил он сам себе, - обязан я своим избавлением от нелепых фантазий. В
самом  деле, я был очень похож на того сумасшедшего, который думал, что он
стеклянный,  или  на того, который не выходил из своей комнаты из опасения
быть  съеденным  курами,  так  как  он  воображал себя ячменным зерном. Но
только  что  я  сделаюсь  надворным  советником,  я  немедленно  женюсь на
mademoiselle  Паульман  и  буду  счастлив".  Когда  он  затем,  в полдень,
проходил по саду архивариуса Линдгорста, он не мог надивиться, как это ему
прежде  все  здесь могло казаться чудесным и таинственным. Он видел только
обыкновенные  растения  в  горшках - герани, мирты и тому подобное. Вместо
блестящих пестрых птиц, которые прежде его дразнили, теперь порхали туда и
сюда  несколько воробьев, которые, увидевши Ансельма, подняли непонятный и
неприятный  крик. Голубая комната также представилась ему совершенно иною,
и  он  не  мог  понять,  как этот резкий голубой цвет и эти неестественные
золотые   стволы  пальм  с  их  бесформенными  блестящими  листьями  могли
нравиться ему хотя на мгновение. Архивариус посмотрел на него с совершенно
особенною ироническою усмешкою и спросил:
   - Ну, как же вам понравился вчера пунш, дорогой Ансельм?
   - Ах,  вам,  конечно,  попугай...  -  отвечал было Ансельм,  совершенно
сконфуженный, но вдруг остановился, подумав, что ведь и попугай, вероятно,
был только обманом чувств.
   - Э,  я и сам был в компании, - возразил архивариус, - разве вы меня не
видели?  Но  от  безумных штук,  которые вы  проделывали,  я  чуть было не
пострадал,  потому что я  еще сидел в  миске,  когда регистратор Геербранд
схватил ее,  чтобы бросить к потолку, и я должен был поскорее ретироваться
в трубку конректора.  Ну,  adieu, господин Ансельм. Будьте прилежны, а я и
за  вчерашний пропущенный день плачу вам специес-талер,  так как вы до сих
пор хорошо работали.
   "Как  это  архивариус  может  плести  такой  вздор?"  - сказал сам себе
студент  Ансельм  и  сел за стол, чтобы начать списывать рукопись, которую
архивариус,  по  обыкновению, положил перед ним. Но он увидел на пергамент
ном  свитке  такое  множество черточек, завитков и закорючек, сплетавшихся
между  собою  и  не  позволявших  глазу  ни на чем остановиться, что почти
совсем  потерял  надежду скопировать все это в точности. При общем взгляде
пергамент  представлялся  куском  испещренного  жилами мрамора или камнем,
проросшим  мохом.  Тем  не  менее  он  хотел  попытаться и окунул перо, но
чернила никак не хотели идти; в нетерпении он потряс пером, и - о, небо! -
большая  капля  чернил  упала  на  развернутый  оригинал.  Свистя  и шипя,
вылетела  голубая  молния  из  пятна  и с треском зазмеилась по комнате до
самого  потолка.  Со  стен  поднялся густой туман, листья зашумели, как бы
сотрясаемые бурею, из них вырвались сверкающие огненные василиски, зажигая
пары, так что пламенные массы с шумом заклубились вокруг Ансельма. Золотые
стволы   пальм   превратились   в   исполинских  змей,  которые  с  резким
металлическим  звоном столкнулись своими отвратительными головами и обвили
Ансельма   своими   чешуйчатыми  туловищами.  "Безумный,  претерпи  теперь
наказание  за  то,  что  ты  столь дерзновенно совершил!" - так воскликнул
страшный  голос  венчанного  Саламандра,  который  появился над змеями как
ослепительный  луч  среди  пламени,  и  вот  их  разверстые зевы испустили
огненные  водопады  на  Ансельма,  и  эти огненные потоки, как бы сгущаясь
вокруг его тела, превращались в твердью ледяные массы. Члены Ансельма, все
теснее  сжимаясь, коченели, и он лишился сознания. Когда он снова пришел в
себя,  он  не мог двинуться и пошевелиться; он словно окружен был каким-то
сияющим  блеском, о который он стукался при малейшем усилии - поднять руку
или  сделать  движение.  Ах!  он  сидел  в плотно закупоренной хрустальной
склянке на большом столе в библиотеке архивариуса Линдгорста.


                            ВИГИЛИЯ ДЕСЯТАЯ

   Страдания студента Ансельма в склянке. - Счастливая жизнь ученика и
     писцов. - Сражение в библиотеке архивариуса Линдгорста. - Победа
               Саламандра и освобождение студента Ансельма.

   Я   имею   право   сомневаться,   благосклонный  читатель,  чтобы  тебе
когда-нибудь  случалось быть закупоренным в стеклянный сосуд, разве только
причудливый  сон навел когда-нибудь на тебя такую несообразную фантазию. В
последнем  случае  ты  живо  можешь  почувствовать  бедственное  состояние
несчастного  студента  Ансельма;  если  же  ты  и  во  сне не видел ничего
подобного,  то  пусть  твое  живое  воображение заключит тебя, ради меня и
Ансельма,  на  несколько  мгновений  в  стекло. Ослепительный блеск плотно
облекает  тебя; все предметы кругом кажутся тебе освещенными и окруженными
лучистыми  радужными красками; все дрожит, колеблется и грохочет в сиянии,
-  ты  неподвижно  плаваешь  как  бы в замерзшем эфире, который сдавливает
тебя,  так  что  напрасно  дух повелевает мертвому телу. Все более и более
сдавливает непомерная тяжесть твою грудь, все более и более поглощает твое
дыхание  последние  остатки  воздуха  в  тесном  пространстве;  твои  жилы
раздуваются,   и   каждый  нерв,  прорезанный  страшною  болью,  дрожит  в
смертельной агонии. Пожалей же, благосклонный читатель, студента Ансельма,
который подвергся этому несказанному мучению в своей стеклянной тюрьме, но
он  чувствовал,  что  и смерть не может его освободить, потому что ведь он
очнулся  от  своего  глубокого  обморока,  когда  утреннее  солнце  ярко и
приветливо  осветило  комнату,  и  его  мучения  начались снова. Он но мог
двинуть  ни  одним  членом,  но  его мысли ударялись о стекло, оглушая его
резкими,  неприятными звуками, и вместо внятных слов, которые прежде вещал
его  внутренний  голос,  он  слышал  только  глухой  гул безумия. Тогда он
закричал  в отчаянии: "О Серпентина, Серпентина, спаси меня от этой адской
муки!" И вот как будто тихие вздохи повеяли кругом него и облегли склянку,
словно  зеленые  прозрачные  листы  бузины; гул прекратился, ослепительное
дурманящее сияние исчезло, и он вздохнул свободнее. "Не сам ли я виноват в
своем   бедствии,  ах,  не  согрешил  ли  я  против  тебя  самой,  чудная,
возлюбленная  Серпентина?  Не возымел ли я насчет тебя темных сомнений? Не
потерял ли я веру и с нею все, что могло доставить мне высшее счастие? Ах,
теперь  ты  никогда  не  будешь  моею,  потерян для меня золотой горшок, я
никогда  не  увижу его чудес. Ах, только бы еще раз увидеть тебя, услышать
бы  твой чудный, сладостный голос, милая Серпентина!" - так стонал студент
Ансельм,  проникнутый  глубокою  острою  скорбью;  вдруг совсем около него
кто-то  сказал:  "Не  понимаю, чего вы хотите, господин студент, зачем эти
ламентации  выше всякой меры?" Тут Ансельм увидел, что рядом с ним, на том
же  столе,  стояло  еще  пять  склянок,  в которых он увидел трех учеников
Крестовой школы и двух писцов.
   - Ах, милостивые государи, товарищи моего несчастия, - воскликнул он, -
как же это вы можете оставаться столь беспечными,  даже довольными,  как я
это вижу по вашим лицам?  Ведь и вы, как я, сидите закупоренные в склянках
и  не  можете пошевельнуться и  двинуться,  даже не можете ничего дельного
подумать без того, чтобы не поднимался оглушительный шум и звон, так что в
голове затрещит и  загудит.  Но вы,  вероятно,  не верите в Саламандра и в
зеленую змею?
   -  Вы  бредите,  господин  студиозус, - возразил один из учеников. - Мы
никогда  не чувствовали себя лучше, чем теперь, потому что специес-талеры,
которые  мы  получаем  от сумасшедшего архивариуса за всякие бессмысленные
копии,  идут  нам на пользу; нам теперь уж не нужно разучивать итальянские
хоры;  мы  теперь  каждый  день  ходим  к  Иозефу  или  в другие трактиры,
наслаждаемся  крепким  пивом,  глазеем  на  девчонок,  поем, как настоящие
студенты, "Gaudeamus igitur..." - и благодушествуем.
   - Они совершенно правы,  -  вступился писец,  -  я тоже вдоволь снабжен
специес-талерами,  так же, как и мой дорогой коллега рядом, и, вместо того
чтобы списывать все время разные акты,  сидя в четырех стенах,  я прилежно
посещаю веселые места.
   - Но,  любезнейшие господа,  -  сказал студент Ансельм,  -  разве вы не
замечаете,  что вы  все вместе и  каждый в  частности сидите в  стеклянных
банках и не можете шевелиться и двигаться, а тем менее гулять?
   Тут  ученики  и  писцы подняли громкий хохот и закричали: "Студент-то с
ума  сошел:  воображает, что сидит в стеклянной банке, а стоит на Эльбском
мосту  и смотрит в воду. Пойдемте-ка дальше!" - "Ах, - вздохнул студент, -
они  никогда  не  видали  прелестную  Серпентину;  они не знают, что такое
свобода и жизнь в вере и любви, поэтому они и не замечают тяжести темницы,
в  которую  заключил  их  Саламандр  за  их  глупость  и  пошлость,  но я,
несчастный,  погиб в горе и позоре, если она, кого я так невыразимо люблю,
меня  не  спасет".  И вот повеял и зашелестел по комнате голос Серпентины:
"Ансельм, верь, люби, надейся!" И каждый звук, как луч, проникал в темницу
Ансельма, и стекло расступалось перед этими лучами, покоряясь их власти, и
грудь  заключенного  могла  двигаться и подниматься. Все более уменьшалась
мучительность его состояния, и он ясно видел, что Серпентина его еще любит
и  что  это  только  она  делает выносимым его пребывание в стекле. Он уже
более не заботился о легкомысленных товарищах своего несчастия, а направил
все  свои  чувства  и  мысли  только  на дорогую Серпентину. Но внезапно с
другой  стороны  послышалось какое-то глухое, противное ворчание. Он скоро
мог  заметить,  что  оно  происходило  от  старого  кофейника со сломанной
крышкой,   который   стоял   напротив  него  на  маленьком  шкафчике.  Но,
вглядываясь пристальнее, он все более и более узнавал отвратительные черты
старого,  сморщенного  женского  лица,  и вскоре перед ним стояла яблочная
торговка  от  Черных  ворот.  Она  оскалила  на  него  зубы,  засмеялась и
воскликнула дребезжащим голосом:
   - Эй,  эй,  сынок,  будешь еще  упрямиться?  Вот  попал же  под стекло!
Говорила вперед: попадешь ты под стекло!
   - Что ж, смейся, издевайся, проклятая ведьма! - сказал студент Ансельм.
- Ты виновата во всем, но Саламандр задаст тебе, гадкая свекла!
   -  Ого,  -  возразила старуха, - какой гордый! Ты наступил на лицо моим
сыночкам, ты обжог мне нос, но я к тебе добра, плутишка, потому что ты сам
по  себе  был порядочным человеком и дочка моя тоже расположена к тебе. Но
из-под стекла ты не выйдешь, если я не помогу тебе; достать тебя сама я не
могу, но моя кума; крыса, что живет здесь на чердаке, прямо над тобою, она
подточит доску, на которой ты стоишь, ты свалишься вниз, и я поймаю тебя в
свой  передник, чтобы ты не разбил себе носа и сберег свою гладкую рожицу,
и  понесу тебя поскорей к мамзель Веронике, на которой ты должен жениться,
когда станешь надворным советником.
   -  Оставь  меня,  чертово  детище!  -  закричал студент Ансельм, полный
гнева.  - Только твои адские штуки побудили меня к преступлению, которое я
должен  теперь  искупать. Но я терпеливо буду переносить все, потому что я
могу  существовать  только  здесь,  где  дорогая  Серпентина окружает меня
любовью  и  утешением.  Слушай,  старуха,  и оставь надежду. Не покорюсь я
твоей  силе;  я  люблю  и  буду  вечно  любить одну только Серпентину, - я
никогда  не  буду надворным советником, никогда не увижу Веронику, которая
через  тебя  соблазнила меня на зло. Если зеленая змея не будет моею, то я
погибну от тоски и скорби. Прочь, прочь, гадкий урод!
   Тут старуха захохотала так, что в комнате раздался звон, и воскликнула:
   - Ну, так сиди тут и пропадай, а мне пора за дело, ведь у меня тут есть
еще  и  другая  работа!  -  Она  сбросила  свой  черный  плащ и осталась в
отвратительной  наготе,  потом начала кружиться, и толстые фолианты падали
вниз,  а  она вырывала из них пергаментные листы и, ловко и быстро сцепляя
их  один с другим и обвертывая вокруг своего тела, явилась как бы одетой в
какой-то  пестрый чешуйчатый панцирь. Брызжа огнем, выскочил черный кот из
чернильницы,  стоявшей  на  письменном  столе,  и завыл в сторону старухи,
которая  громко  закричала  от  радости  и  вместе  с ним исчезла в дверь.
Ансельм заметил, что она направилась в голубую комнату, и скоро он услыхал
вдали  шипенье  и  гуденье,  птицы  в  саду  закричали,  попугай затрещал:
"Дер-р-ржи, дер-р-ржи, гр-рабеж, гр-рабеж!" В эту минуту старуха вернулась
в  комнату,  держа  в  руках  золотой горшок, и, отвратительно кривляясь и
прыгая, дико закричала:
   - В добрый час!  В добрый час! Сынок, убей зеленую змею! Скорей, сынок,
скорей!
   Ансельму  показалось,   что  он  слышит  глубокий  стон,  слышит  голос
Серпентины.  Им овладели ужас и отчаяние.  Он собрал все силы,  напряг все
свои  нервы  и  мускулы и  ударился О  стекло  -  резкий звон  раздался по
комнате,  и  архивариус показался  в  дверях  в  своем  блестящем камчатом
шлафроке.
   - Гей,  гей,  сволочь!  Ведьмины штуки -  чертово наваждение! Эй, сюда,
сюда! - так закричал он.
   Тут черные волосы старухи стали как щетина; ее красные глаза засверкали
адским  огнем,  и,  сжимая  острые зубы своей широкой пасти, она зашипела:
"Живо  иди!  Живо  шипи!"  -  и захохотала и заблеяла в насмешку и, крепко
прижимая  к  себе  золотой  горшок,  стала  бросать  оттуда  полные горсти
блестящей земли в архивариуса, но едва только земля касалась его шлафрока,
как  превращалась  в  цветы,  которые  падали  на  пол.  Тут  засверкали и
воспламенились  лилии  на шлафроке, и архивариус стал кидать эти трескучим
огнем  горящие  лилии  на  ведьму,  которая  завыла  от боли; но когда она
прыгала  кверху  и  потрясала  свой пергаментный панцирь, лилии погасали и
распадались  в  пепел. "Скорей сюда, сынок!" - закричала старуха, и черный
кот,  сделав  прыжок,  кинулся  к  двери  на архивариуса, но серый попугай
вспорхнул  ему навстречу и схватил его своим кривым клювом за шею, так что
оттуда  потекла  красная  огненная  кровь,  а голос Серпентины воскликнул:
"Спасен,  спасен!"  Старуха в бешенстве и отчаянии, бросив за себя золотой
горшок,  прыгнула на архивариуса и хотела вцепиться в него своими длинными
сухими  пальцами, но он быстро скинул свой шлафрок и бросил его в старуху.
Тогда  зашипели, и затрещали, и забрызгали голубые огоньки из пергаментных
листов,  старуха  заметалась,  завывая  от  боли, и все старалась схватить
побольше  земли  из  горшка, вырвать побольше пергаментных листов из книг,
чтобы  подавить  жгучее пламя, и, когда ей удавалось бросить на себя землю
или  пергаментные  листы, огонь потухал, но вот как бы изнутри архивариуса
вырвались и ударили в старуху извивающиеся шипящие лучи. "Гей, гей! На нее
и  за  ней! Победа Саламандру!" - загремел по комнате голос архивариуса, и
тысячи молний зазмеились вокруг воющей старухи. С ревом и воплями мотались
кругом  в  жестокой схватке кот и попугай; но наконец попугай повалил кота
на  пол  своими  сильными  крыльями  и,  проткнув его когтями так, что тот
страшно  застонал  и  завизжал  в  смертельной  агонии, выколол ему острым
клювом  сверкающие  глаза,  откуда  брызнула огненная жидкость. Густой чад
поднялся   там,  где  старуха  упала  под  шлафроком;  ее  вой,  ее  дикие
пронзительные крики заглохли в отдалении. Распространившийся зловонный дым
скоро рассеялся; архивариус поднял шлафрок - под ним лежала гадкая свекла.
   - Почтенный господин архивариус,  вот  вам побежденный враг,  -  сказал
попугай, поднося в своем клюве архивариусу Линдгорсту черный волос.
   -  Хорошо,  любезный,  -  отвечал  архивариус,  -  а  вот  лежит  и моя
побежденная противница; позаботьтесь, пожалуйста, об остальном; сегодня же
вы  получите,  как  маленькую  douceur(7),  шесть кокосовых орехов и новые
очки, так как ваши, я вижу, бессовестно разбиты котом.
   - Всегда  к  вашим  услугам,   достопочтенный  друг  и  покровитель!  -
воскликнул довольный попугай и,  взявши свеклу в  клюв,  вылетел в окошко,
которое архивариус отворил для  него.  Архивариус схватил золотой горшок и
громко закричал:
   - Серпентина, Серпентина!
   И  когда  студент  Ансельм,  радуясь  победе  архивариуса  над  мерзкой
старухой,  которая готова была его погубить,  взглянул на него,  он увидал
опять величественную,  высокую фигуру князя духов,  смотрящего на  него  с
несказанной приятностью и достоинством.
   - Апсельм,  -  сказал князь  духов,  -  не  ты,  но  враждебное начало,
стремившееся разрушительно проникнуть в твою душу и раздвоить тебя с самим
тобою,  виновно в твоем неверии. Ты доказал свою верность, будь свободен и
счастлив!
   Молния  прошла  внутри  Ансельма,  трезвучие  хрустальных колокольчиков
раздалось  сильнее  и   могучее,   чем  когда-либо;   его  фибры  и  нервы
содрогнулись,  но все полнее гремел аккорд по комнате, - стекло, в которое
был заключен Ансельм,  треснуло,  и  он упал в  объятия милой,  прелестной
Серпентины.


                            ВИГИЛИЯ ОДИННАДЦАТАЯ

   Неудовольствие конректора Паульмана по поводу обнаружившегося в его
 семействе умоисступления. - Как регистратор Геербранд сделался надворным
  советником и в сильнейший мороз пришел в башмаках и шелковых чулках. -
       Признание Вероники. - Помолвка при дымящейся суповой миске.

   - Но  скажите же  мне,  почтеннейший регистратор,  как  это  нам  вчера
проклятый пунш  мог  до  такой степени отуманить головы и  довести пас  до
таких излишеств?  - так говорил конректор Паульман, входя на другое утро в
комнату,   еще   наполненную  разбитыми  черепками  и   посредине  которой
несчастный парик,  распавшийся на  свои первоначальные элементы,  плавал в
остатках пунша.
   Вчера,  после  того  как  студент  Ансельм выбежал из  дома,  конректор
Паульман и регистратор Геербранд стали кружиться по комнате,  раскачиваясь
и  крича,  точно одержимые бесом,  и стукаясь головами друг о друга до тех
пор,  пока  маленькая Френцхен не  уложила с  великим трудом исступленного
папашу в постель, а регистратор не упал в совершенном изнеможении на софу,
с  которой  вскочила  Вероника,  убежавшая  в  свою  спальню.  Регистратор
Геербранд обвязал голову синим платком,  был весьма бледен, меланхоличен и
стонал:
   -  Ах,  дорогой  конректор,  не  пунш,  который  mademoiselle  Вероника
приготовила  превосходно,  нет,  один  только проклятый студент виноват во
всем  этом  безобразии.  Разве  вы  не  замечаете,  что он уже давно mente
captus?(8)  И  разве  вы  не  знаете также, что сумасшествие заразительно?
"Один  дурак  плодит  многих"  -  извините, это старая пословица; особенно
когда  выпьешь стаканчик вместе с таким сумасшедшим, то легко сам впадаешь
в  безумие  и  маневрируешь,  так сказать, непроизвольно подражая всем его
экзерцициям.  Поверите  ли,  конректор, что у меня просто голова кружится,
когда я подумаю о сером попугае?
   - Что за вздор! - отвечал конректор. - Ведь это был маленький старичок,
служитель  архивариуса,   пришедший  в  своем  сером  плаще  за  студентом
Ансельмом.
   - Может быть! - сказал регистратор Геербранд. - Но я должен признаться,
что у меня на душе совсем скверно; всю ночь здесь что-то такое удивительно
наигрывало и насвистывало.
   - Это был я, - возразил конректор, - ибо я храплю весьма сильно.
   - Может быть!  -  продолжал регистратор. - Но, конректор, конректор! не
без причины позаботился я вчера приготовить нам некоторое удовольствие,  и
Ансельм все мне испортил...  Вы не знаете...  О  конректор,  конректор!  -
Регистратор Геербранд вскочил,  сорвал платок с головы,  обнял конректора,
пламенно пожал ему  руку,  еще  раз  воскликнул сокрушенным голосом:  -  О
конректор, конректор! - и быстро выбежал вон, схватив шляпу и палку.
   "Ансельма теперь и на порог к себе не пущу, - сказал конректор Паульман
сам  себе,  -  ибо  я вижу теперь ясно, что он своим скрытым сумасшествием
лишает  лучших людей последней капли рассудка; регистратор вот уже попался
-  я  еще  пока  держусь,  но тот дьявол, что так сильно стучался во время
вчерашней  попойки,  может  наконец  ворваться  и  начать свою игру. Итак,
apage, Satanas!(9) Прочь, Ансельм!"
   Вероника стала задумчивой,  не  говорила ни  слова,  только по временам
очень странно улыбалась и всего охотнее оставалась одна. "И эта у Ансельма
на  душе,  -  со  злобою сказал конректор,  -  хорошо,  что  он  совсем не
показывается;  я  знаю,  что он меня боится,  этот Ансельм,  поэтому и  не
приходит".  Последние слова конректор Паульман произнес совершенно громко;
у Вероники, которая при этом присутствовала, показались слезы на глазах, и
она сказала со вздохом:
   - Ах, разве Ансельм может прийти? Ведь он уже давно заперт в стеклянной
банке.
   -  Как?  Что?  - воскликнул конректор Паульман. - Ах, боже, боже! Вот и
она  уж бредит, как регистратор; скоро дойдет, пожалуй, до кризиса. Ах ты,
проклятый,  мерзкий Ансельм! - Он тотчас же побежал за доктором Экштейном,
который  улыбнулся  и  сказал  опять: "Ну! ну!" - но на этот раз ничего не
прописал, а, уходя, прибавил к своему краткому изречению еще следующее:
   - Нервные припадки,  - само пройдет, на воздух - гулять, развлекаться -
театр - "Воскресный ребенок", "Сестры из Праги", - пройдет!
   "Никогда  доктор  не  был  таким  красноречивым,  -  подумал  конректор
Паульман,  -  просто болтлив!" Прошло много дней, недель, месяцев; Ансельм
исчез,  но  и  регистратор  Геербранд не показывался, как вдруг 4 февраля,
ровно  в  двенадцать  часов дня, он вошел в комнату копректора Паульмана в
новом,  отличного  сукна  и  модного  фасона платье, в башмаках и шелковых
чулках,  несмотря  на  сильный  мороз,  и с большим букетом живых цветов в
руках.  Торжественно  приблизился он к изумленному его нарядом конректору,
обнял его деликатнейшим манером и проговорил:
   -  Сегодня,  в  день  именин  вашей  любезной  и  многоуважаемой дочери
mademoiselle  Вероники,  я хочу прямо высказать все, что уже давно лежит у
меня  на  сердце! Тогда, в тот злополучный вечер, когда я принес в кармане
своего  сюртука  ингредиенты для пагубного пунша, я имел в мыслях сообщить
вам  радостное  известие  и  в  веселии отпраздновать счастливый день. Уже
тогда  я  узнал, что произведен в надворные советники; ныне же я получил и
надлежащий  патент  на  сие  повышение cum nomine et sigillo principis(10),
каковой и храню в своем кармане.
   - Ах,  ах!  господин регистр...  господин надворный советник Геербранд,
хотел я сказать, - пробормотал конректор.
   - Но только вы,  почтеннейший конректор,  - продолжал новопроизведенный
надворный  советник  Геербранд,   -   только   вы   можете  довершить  мое
благополучие.  Уже  давно  любил  я  втайне  mademoiselle Веронику и  могу
похвалиться с  ее стороны не одним дружелюбным взглядом,  который мне ясно
показывает,  что и  я  ей  не противен.  Короче,  почтенный конректор,  я,
надворный советник Геербранд,  прошу  у  вас  руки  вашей  любезной дочери
mademoiselle Вероники,  с  которою я  и намерен,  если вы не имеете ничего
против, в непродолжительном времени вступить в законное супружество.
   Конректор Паульман в изумлении всплеснул руками и воскликнул:
   - Эй,  эй, эй, господин регистр... господин надворный советник, хотел я
сказать, кто бы это подумал? Ну, если Вероника в самом деле вас любит, я с
своей стороны не  имею ничего против;  может быть,  даже под ее теперешней
меланхолией  лишь  скрывается  страсть  к   вам,   почтеннейший  надворный
советник? Знаем мы эти штуки!
   В  это мгновение вошла Вероника, по обыкновению бледная и расстроенная.
Надворный советник Геербранд подошел к ней, упомянул в искусной речи об ее
именинах  и  передал  ей ароматный букет вместе с маленькой коробочкой, из
которой,  когда  она  ее  открыла, засверкали блестящие сережки. Внезапный
румянец показался па ее щеках, глаза загорелись живее, и она воскликнула:
   - Ах, боже мой, ведь это те самые сережки, которые я надевала и которым
радовалась несколько месяцев тому назад!
   - Как это возможно, - вступился надворный советник Геербранд, нисколько
сконфуженный и  обиженный,  -  когда  я  только час  тому  назад купил это
украшение в Замковой улице за презренные деньги?
   Но  Вероника уже  не  слушала,  она  стояла перед зеркалом и  проверяла
эффект сережек,  которые вдела в свои маленькие ушки. Конректор Паульман с
важной миной возвестил ей  повышение Друга Геербранда и  его  предложение.
Вероника  проницательным взглядом  посмотрела  на  надворного советника  и
сказала:
   -  Я  давно  знала,  что  вы хотите на мне жениться. Что ж, пусть так и
будет!  Я  обещаю вам сердце и руку, но я должна вам сначала, - вам обоим:
отцу и жениху, - открыть многое, что тяжело лежит у меня на душе, я должна
вам  это  сказать  сейчас  же,  хотя бы остыл суп, который Френцхен, как я
вижу,  ставит  на  стол.  - И, не дожидаясь ответа конректора и надворного
советника,  хотя  у  них,  очевидно,  слова  уже  были  на языке, Вероника
продолжала: - Вы можете мне поверить, любезный батюшка, что я всем сердцем
любила  Ансельма,  и  когда  регистратор  Геербранд,  который  теперь  сам
сделался  надворным  советником,  уверил нас, что Ансельм может достигнуть
того  же  чина, я решила, что он, и никто другой, будет моим мужем. Но тут
оказалось,  что  чуждые, враждебные существа хотят его вырвать у меня, и я
прибегла  к  помощи  старой Лизы, которая прежде была моей няней, а теперь
сделалась ворожеей, великой колдуньей. Она обещала мне помочь и совершенно
отдать   Ансельма   в  мои  руки.  Мы  пошли  с  нею  в  полночь  осеннего
равноденствия  на перекресток; она заклинала там адских духов, и с помощью
черного  кота  мы произвели маленькое металлическое зеркало, в которое мне
достаточно  было  посмотреть,  направляя  свои  помыслы на Ансельма, чтобы
совершенно  овладеть  его чувствами и мыслями. Но теперь я сердечно в этом
раскаиваюсь  и  отрекаюсь  от  всех  сатанических  чар.  Саламандр победил
старуху;  я  слышала ее вопли, но помочь было нечем; когда попугай съел ее
как  свеклу,  мое  металлическое  зеркало  с треском разбилось. - Вероника
вынула  из рабочей коробки куски разбитого зеркала и локон и, подавая то и
другое   надворному   советнику   Геербранду,   продолжала:   -  Вот  вам,
возлюбленный надворный советник, куски зеркала, бросьте их нынче в полночь
с  Эльбского  моста, оттуда, где стоит крест, в прорубь, а локон сохраните
на  вашей  верной  груди.  Я  еще раз отрекаюсь от всех сатанических чар и
сердечно  желаю  Ансельму  счастья,  так как он теперь сочетался с зеленой
змеей,  которая  гораздо  красивее  и  богаче меня. А я буду вас, любезный
надворный советник, любить и уважать, как хорошая жена.
   - Ах,  боже,  боже!  -  воскликнул конректор  Паульман,  преисполненный
скорби.  -  Она сумасшедшая,  она сумасшедшая,  она никогда не  может быть
надворной советницей, она сумасшедшая!
   - Нисколько,  -  возразил надворный советник Геербранд, - мне известно,
что  mademoiselle Вероника  питала  некоторую  склонность к  помешавшемуся
Ансельму  и,  может  быть,  в  припадке  увлечения,  так  сказать,  она  и
обратилась к  колдунье,  которая,  по-видимому,  есть  не  кто  иная,  как
известная гадальщица от  Озерных  ворот,  старуха  Рауэрин.  Трудно  также
отрицать существование тайных  искусств,  могущих производить на  человека
весьма  зловредное действие,  о  чем  мы  читаем  уже  у  древних,  а  что
mademoiselle Вероника говорит о  победе Саламандра и  сочетании Ансельма с
зеленой  змеею  -   это,   конечно,  есть  только  поэтическая  аллегория,
некоторая,  так сказать,  поэма,  в которой она воспела свой окончательный
разрыв со студентом.
   - Считайте это за что хотите,  любезный надворный советник,  -  сказала
Вероника, - хоть за нелепый сон, пожалуй.
   - Отнюдь нет,  -  возразил надворный советник Геербранд,  - ибо я знаю,
что   и   студент   Ансельм   одержим  тайными  силами,   возбуждающими  и
подстрекающими его ко всевозможным безумным выходкам.
   Конректор Паульман не мог долее удерживаться, его прорвало:
   -  Постойте, ради бога, постойте! Напились мы, что ли, опять проклятого
пуншу  или  действует  на  нас  сумасшествие  Ансельма? Господин надворный
советник, что за чепуху вы опять городите? Впрочем, я хочу думать, что это
только любовь затемняет ваш рассудок; ну, после свадьбы это скоро пройдет,
а  то  я  боялся  бы,  что вы впадете в некоторое безумие, и можно было бы
иметь опасения за потомство, - не наследовало бы оно родительского недуга.
Ну, я даю вам отцовское благословение на радостное сочетание и позволю вам
как жениху и невесте поцеловать друг друга.
   Что  и было тотчас же исполнено, и, прежде чем простыл принесенный суп,
формальная  помолвка  была  заключена.  Несколько  недель  спустя  госпожа
надворная  советница  Геербранд  сидела действительно, как она себя прежде
видела  духовными  очами,  у  окна  в  прекрасном  доме  па Новом рынке и,
улыбаясь,   смотрела   на   мимоходящих  щеголей,  которые,  лорнируя  ее,
восклицали: "Что за божественная женщина надворная советница Геербранд!"


                            ВИГИЛИЯ ДВЕНАДЦАТАЯ

  Известие об имении, доставшемся студенту Ансельму как зятю архивариуса
    Линдгорста, и о том, как он живет там с Серпентиною. - Заключение.

   Как  глубоко я  чувствовал в  душе  своей  высокое блаженство Ансельма,
который,   теснейшим  образом   соединившись  с   прелестною  Серпентиной,
переселился в  таинственное,  чудесное царство,  в котором он признал свое
отечество,  по которому уже так давно тосковала его грудь, полная странных
стремлений и  предчувствий.  Но  тщетно  старался  я  тебе,  благосклонный
читатель,  хотя несколько намекнуть словами на  те  великолепия,  которыми
теперь  окружен  Ансельм.  С  отвращением замечал я  бледность и  бессилие
всякого выражения.  Я  чувствовал себя погруженным в  ничтожество и мелочи
повседневной жизни;  я  томился в  мучительном недовольстве;  я  бродил  в
какой-то рассеянности;  короче,  я  впал в то состояние студента Ансельма,
которое я тебе, благосклонный читатель, описал в четвертой -вигилии.
   Я  очень  мучился,  пересматривая  те одиннадцать, которые благополучно
окончил,  и  думал,  что,  верно,  мне  уж никогда не будет дано прибавить
двенадцатую  в качестве завершения, ибо каждый раз, как я садился в ночное
время, чтобы докончить мой рассказ, казалось, какие-то лукавые духи (может
быть,  родственники,  пожалуй,  разные  cousins  germains  убитой  ведьмы)
подставляли  мне  блестящий, гладко полированный металл, в котором я видел
только  свое  "я"  -  бледное,  утомленное  и  грустное,  как  регистратор
Геербранд после попойки. Тогда я бросал перо и спешил в постель, чтобы, по
крайней  мере, во сне видеть счастливого Ансельма и прелестную Серпентину.
Так  продолжалось  много  дней  и ночей, как вдруг я совершенно неожиданно
получил следующую записку от архивариуса Линдгорста: "Ваше благородие, как
я  известился,  вы  описали  в  одиннадцати вигилиях странные судьбы моего
доброго  зятя,  бывшего  студента, а в настоящее время - поэта Ансельма, и
бьетесь  теперь  над  тем, чтобы в двенадцатой и последней вигилии сказать
что-нибудь  о его счастливой жизни в Атлантиде, куда он переселился с моею
дочерью  в  хорошенькое  поместье,  которым я владею там. Хотя я не совсем
доволен,  что  вы  открыли читающей публике мою настоящую природу, так как
это может подвергнуть меня тысяче неприятностей на службе и даже возбудить
в государственном совете спорный вопрос: может ли Саламандр под присягою и
с  обязательными  по  закону  последствиями быть принят на государственную
службу  и  можно  ли  вообще  поручать таковому солидные дела, так как, по
Габалису и Сведенборгу, стихийные духи вообще не заслуживают доверия; хотя
может  также  произойти  и то, что теперь мои лучшие друзья будут избегать
моих  объятий  из  опасения  внезапного,  для  париков и фраков пагубного,
воспламенения;  несмотря  на  все  это,  я хочу помочь вашему благородию в
окончании вашего рассказа, так как в нем заключается много доброго обо мне
и  о моей любезной замужней дочери. (Как хотел бы я и двух остальных также
сбыть  с  рук!)  Поэтому,  если вы хотите написать двенадцатую вигилию, то
оставьте  вашу  каморку,  спуститесь  с  вашего  проклятого пятого этажа и
приходите ко мне. В известной уже вам голубой пальмовой комнате вы найдете
все  письменные  принадлежности, и затем вам можно будет в немногих словах
сообщить  читателям  то,  что  вы  сами  увидите, и это гораздо лучше, чем
пространно   описывать   такую   жизнь,  которую  вы  ведь  знаете  только
понаслышке.  С  совершенным  почтением,  вашего  благородия покорный слуга
Саламандр Линдгорст, королевский тайный архивариус".
   Эта  несколько  грубая,  но  все-таки  дружелюбная  записка архивариуса
Линдгорста  была  мне  в высшей степени приятна. Хотя, по-видимому, чудной
старик знал, каким странным способом мне стали известны судьбы его зятя, -
о   чем  я,  обязавшись  тайною,  должен  умолчать  даже  и  перед  тобою,
благосклонный  читатель,  -  но  он  не  принял этого так дурно, как я мог
опасаться.  Он  сам  предлагал  руку  помощи  для окончания моего труда, и
отсюда  я  имел  право  заключить, что он, в сущности, согласен, чтобы его
чудесное  существование  в мире духов огласилось посредством печати. Может
быть,  думал  я,  он  даже  почерпнет  отсюда  надежду скорее выдать замуж
остальных своих дочерей, потому что, может быть, западет искра в душу того
или  другого юноши и зажжет в ней тоску по зеленой змее, которую он затем,
в день вознесения, поищет и найдет в кусте бузины. Несчастие же, постигшее
студента  Ансельма,  его  заключение  в  стеклянную банку, послужит новому
искателю  серьезным  предостережением хранить себя от всякого сомнения, от
всякого  неверия.  Ровно  в  одиннадцать  часов  погасил  я  свою  лампу и
пробрался к архивариусу Линдгорсту, который уже ждал меня на крыльце.
   - А,  это вы,  почтеннейший!  Ну,  очень рад,  что вы  не отвергли моих
добрых  намерений,   идемте!   -   И  он  повел  меня  через  сад,  полный
ослепительного  блеска,  в  лазурную  комнату,  где  я  увидел  фиолетовый
письменный стол,  за которым некогда работал Ансельм. Архивариус Линдгорст
исчез,  но тотчас же опять явился,  держа в руке прекрасный золотой бокал,
из которого высоко поднималось голубое потрескивающее пламя.  - Вот вам, -
сказал  он,  -  любимый  напиток  вашего  друга,  капельмейстера Иоганнеса
Крейслера.  Это  -  зажженный арак,  в  который я  бросил немножко сахару.
Отведайте немного,  а  я  сейчас скину мой шлафрок,  и  в  то время как вы
будете сидеть и  смотреть и  писать,  я,  для  собственного удовольствия и
вместе с тем чтобы пользоваться вашим дорогим обществом, буду опускаться и
подниматься в бокале.
   - Как вам угодно,  досточтимый господин архивариус,  - возразил я, - но
только, если вы хотите, чтобы я пил из этого бокала, пожалуйста, не...
   - Не беспокойтесь, любезнейший! - воскликнул архивариус, быстро сбросил
свой  шлафрок и,  к  моему  немалому удивлению,  вошел в  бокал и  исчез в
пламени. Слегка отдувая пламя, я отведал напиток - он был превосходен!


   С  тихим  шелестом и шепотом колеблются изумрудные листья пальм, словно
ласкаемые   утренним  ветром.  Пробудившись  от  сна,  поднимаются  они  и
таинственно  шепчут  о  чудесах,  как  бы издалека возвещаемых прелестными
звуками  арфы. Лазурь отделяется от стен и клубится ароматным туманом туда
и  сюда, по вот ослепительные лучи пробиваются сквозь туман, и он как бы с
детскою радостью кружится и свивается и неизмеримым сводом поднимается над
пальмами.  Но  все  ослепительнее  примыкает  луч  к  лучу,  и вот в ярком
солнечном  блеске  открывается  необозримая роща, и в ней я вижу Ансельма.
Пламенные  гиацинты,  тюльпаны и розы поднимают свои прекрасные головки, и
их  ароматы  ласковыми  звуками  восклицают  счастливцу: "Ходи между нами,
возлюбленный, ты понимаешь нас, наш аромат есть стремление любви, мы любим
тебя,  мы  твои  навсегда!"  Золотые  лучи горят в пламенных звуках: "Мы -
огонь,  зажженный любовью. Аромат есть стремление, а огонь есть желание, и
не  живем  ли мы в груди твоей? Мы ведь твое собственное желание!" Шумят и
шепчут   темные   кусты,   высокие   деревья:  "Приди  к  нам,  счастливый
возлюбленный!  Огонь есть желание, но надежда - наша прохладная тень. Мы с
любовью будем шептаться над тобою, потому что ты нас понимаешь, потому что
любовь  живет  в  груди  твоей".  Ручьи  и  источники  плещут  и  брызжут:
"Возлюбленный,  не  проходи  так  скоро,  загляни  в нас, здесь живет твой
образ,  мы  любовно  храним  его, потому что ты нас понял". Ликующим хором
щебечут  и  поют  пестрые  птички:  "Слушай нас, слушай нас! Мы - радость,
блаженство,   восторг  любви!"  Но  с  тихой  тоскою  смотрит  Ансельм  на
великолепный   храм,  что  возвышается  вдали.  Искусные  колонны  кажутся
деревьями, капители и карнизы - сплетающимися акантовыми листами, которые,
сочетаясь  в  замысловатые  гирлянды  и  фигуры,  дивно украшают строение.
Ансельм  подходит  к  храму,  с  тайным блаженством взирает на удивительно
испещренный мрамор ступеней... "Нет! - восклицает он в избытке восторга, -
она уже недалеко!" И вот выходит в величавой красоте и прелести Серпентина
изнутри  храма; она несет золотой горшок, из которого выросла великолепная
лилия.  Несказанное  блаженство  бесконечного  влечения горит в прелестных
глазах;  так  смотрит  она на Ансельма и говорит: "Ах, возлюбленный! лилия
раскрыла   свою  чашечку,  высочайшее  исполнилось,  есть  ли  блаженство,
подобное  нашему?"  Ансельм  обнимает  ее в порыве горячего желания; лилия
пылает  пламенными  лучами  над  его головою. И громче колышутся деревья и
кусты; яснее и радостнее ликуют источники; птицы, пестрые насекомые пляшут
и  кружатся; веселый, радостный, ликующий шум в воздухе, в водах, па земле
-  празднуется  праздник  любви!  Молнии  сверкают  в  кустах, алмазы, как
блестящие   глаза,  выглядывают  из  земли;  высокими  лучами  поднимаются
фонтаны,  чудные  ароматы  веют,  шелестя  крылами,  -  это стихийные духи
кланяются  лилии  и  возвещают  счастье  Ансельма.  Он  поднимает  голову,
озаренную  лучистым  сиянием.  Взоры  ли  это? слова ли? пение ли? Но ясно
звучит:  "Серпентина!  вера в тебя и любовь открыли мне сердце природы! Ты
принесла  мне  ту  лилию,  что  произросла  из золота, из первобытной силы
земной,  еще  прежде,  чем  Фосфор  зажег  мысль, - эта лилия есть видение
священного  созвучия  всех  существ, и с этим выдением я буду жить вечно в
высочайшем  блаженстве. Да, я, счастливец, познал высочайшее: я буду вечно
любить  тебя, о Серпентина! Никогда не поблекнут золотые лучи лилии, ибо с
верою и любовью познание вечно!"(11)
   Видением,  благодаря которому я  узрел студента Ансельма живым,  в  его
имении в Атлантиде, я обязан чарам Саламандра, и дивом было то, что, когда
оно  исчезло как бы  в  тумане,  все это оказалось аккуратно записанным на
бумаге,  лежавшей передо мной на  лиловом столе,  и  запись как будто была
сделана мною же.  Но вот меня пронзила и стала терзать острая скорбь: "Ах,
счастливый Ансельм, сбросивший бремя обыденной жизни, смело поднявшийся на
крыльях любви к прелестной Серпентине и живущий теперь блаженно и радостно
в своем имении в Атлантиде! А я, несчастный! Скоро, уже через каких-нибудь
несколько минут, я и сам покину этот прекрасный зал, который еще далеко не
есть то же самое,  что имение в Атлантиде, окажусь в своей мансарде, и мой
ум  будет  во  власти  жалкого убожества скудной жизни,  и,  словно густой
туман,  заволокут мой взор тысячи бедствий, и никогда уже, верно, не увижу
я  лилии".  Тут  архивариус Линдгорст тихонько похлопал меня  по  плечу  и
сказал:
   - Полно,  полно,  почтеннейший! Не жалуйтесь так! Разве сами вы не были
только что в  Атлантиде и  разве но  владеете,  вы  там,  по крайней мере,
порядочной мызой  как  поэтической собственностью вашего ума?  Да  разве и
блаженство Ансельма  есть  не  что  иное,  как  жизнь  в  поэзии,  которой
священная  гармония  всего  сущего  открывается  как  глубочайшая из  тайн
природы!

Примечания

   (2) "Город Наумбург" (нем.). [вернуться]
   (3) Друг! (лат.). [вернуться]
   (4) Двоюродный брат (фр.). [вернуться]
   (5) Да здравствует (лат.). [вернуться]
   (6) Да сгинет (лат.). [вернуться]
   (7) Знак внимания (фр.). [вернуться]
   (8) Сумасшедший (лат.). [вернуться]
   (9) Изыди, сатана! (лат.). [вернуться]
   (10) С именем и печатью государя (лат.). [вернуться]
   (11) Здесь  кончается  перевод  В.  С.  Соловьева. Заключительные абзацы
переведены А. В. Федоровым. - Ред. [вернуться]

Нет комментариев. Оставить комментарий: Ваше Имя: Email: Антибот: *   Ваш комментарий: