Э.Т.А.Гофман Золотой горшок: сказка из новых времен Перевод Вл. Соловьева

                            ВИГИЛИЯ ПЕРВАЯ

    Злоключения студента Ансельма... - Пользительный табак конректора
                  Паульмана и золотисто-зеленые змейки.

   В  день  вознесения,  часов  около трех пополудни, чрез Черные ворота в
Дрездене  стремительно  шел  молодой  человек  и как раз попал в корзину с
яблоками  и пирожками, которыми торговала старая, безобразная женщина, - и
попал  столь  удачно, что часть содержимого корзины была раздавлена, а все
то,  что  благополучно  избегло этой участи, разлетелось во все стороны, и
уличные мальчишки радостно бросились на добычу, которую доставил им ловкий
юноша!  На  крики  старухи  товарки  ее  оставили  свои столы, за которыми
торговали  пирожками  и  водкой, окружили молодого человека и стали ругать
его  столь  грубо и неистово, что он, онемев от досады и стыда, мог только
вынуть  свой маленький и не особенно полный кошелек, который старуха жадно
схватила  и  быстро спрятала. Тогда расступился тесный кружок торговок; но
когда  молодой  человек  из  него  выскочил,  старуха закричала ему вслед:
"Убегай,  чертов  сын,  чтоб  тебя  разнесло;  попадешь  под  стекло,  под
стекло!.."  В резком, пронзительном голосе этой бабы было что-то страшное,
так  что гуляющие с удивлением останавливались, и раздавшийся было сначала
смех  разом замолк. Студент Ансельм (молодой человек был именно он) хотя и
вовсе не понял странных слов старухи, но почувствовал невольное содрогание
и еще более ускорил свои шаги, чтобы избегнуть направленных на него взоров
любопытной  толпы.  Теперь,  пробиваясь  сквозь поток нарядных горожан, он
слышал  повсюду  говор:  "Ах,  бедный  молодой  человек! Ах, она проклятая
баба!"   Странным   образом   таинственные  слова  старухи  дали  смешному
приключению  некоторый трагический оборот, так что все смотрели с участием
на человека, которого прежде совсем не замечали. Особы женского пола ввиду
высокого  роста  юноши и его благообразного лица, выразительность которого
усиливалась  затаенным  гневом,  охотно извиняли его неловкость, а равно и
его  костюм, весьма далекий от всякой моды, а именно: его щучье-серый фрак
был  скроен  таким  образом,  как  будто  портной,  его работавший, только
понаслышке   знал   о  современных  фасонах,  а  черные  атласные,  хорошо
сохранившиеся  брюки  придавали  всей  фигуре какой-то магистерский стиль,
которому совершенно не соответствовали походка и осанка.
   Когда  студент  подошел к концу аллеи, ведущей к Линковым купальням, он
почти  задыхался. Он должен был замедлить шаг; он едва смел поднять глаза,
потому  что  ему все еще представлялись яблоки и пирожки, танцующие вокруг
него,  и  всякий  дружелюбный  взгляд проходящей девушки был для него лишь
отражением  злорадного  смеха  у  Черных  ворот.  Так  дошел он до входа в
Линковы  купальни;  ряд  празднично  одетых  людей непрерывно входил туда.
Духовая  музыка  неслась  изнутри,  и  все  громче и громче становился шум
веселых  гостей.  Бедный студент Ансельм чуть не заплакал, потому что и он
хотел в день вознесения, который был для него всегда особенным праздником,
-  и  он хотел принять участие в блаженствах линковского рая: да, он хотел
даже  довести дело до полпорции кофе с ромом и до бутылки двойного пива и,
чтобы попировать настоящим манером, взял денег даже больше, чем следовало.
И  вот роковое столкновение с корзиной яблок лишило его всего, что при нем
было.  О  кофе,  о двойном пиве, о музыке, о созерцании нарядных девушек -
словом,  обо  всех  грезившихся  ему наслаждениях нечего было и думать; он
медленно  прошел  мимо  и  вступил  на  совершенно уединенную дорогу вдоль
Эльбы.  Он  отыскал  приятное  местечко  на траве под бузиною, выросшей из
разрушенной  стены,  и,  сев там, набил себе трубку пользительным табаком,
подаренным ему его другом, конректором Паульманом. Около него плескались и
шумели  золотистые  волны  прекрасной Эльбы; за нею смело и гордо поднимал
славный Дрезден свои белые башни к прозрачному своду, который опускался на
цветущие  луга  и  свежие  зеленые  рощи;  а  за ними, в глубоком сумраке,
зубчатые  горы  давали  знать  о  далекой Богемии. Но, мрачно взирая перед
собою, студент Ансельм пускал в воздух дымные облака, и его досада наконец
выразилась  громко в следующих словах: "А ведь это верно, что я родился на
свет  для  всевозможных испытаний и бедствий! Я уже не говорю о том, что я
никогда не попадал в бобовые короли, что я ни разу по угадал верно в чет и
нечет,  что  мои бутерброды всегда падают не землю намасленной стороной, -
обо  всех  этих  злополучиях  я  не стану и говорить; но не ужасная ли это
судьба,  что  я,  сделавшись  наконец  студентом назло всем чертям, должен
все-таки  быть  и  оставаться чучелом гороховым? Случалось ли мне надевать
новый сюртук без того, чтобы сейчас же не сделать на нем скверного жирного
пятна  или  не  разорвать  его о какой-нибудь проклятый, не к месту вбитый
гвоздь?  Кланялся  ли  я  хоть  раз  какой-нибудь  даме  или какому-нибудь
господину  советнику  без  того, чтобы моя шляпа не летела черт знает куда
или  я  сам  не  спотыкался  на  гладком  полу  и постыдно не шлепался? Не
приходилось  ли мне уже и в Галле каждый базарный день уплачивать на рынке
определенную  подать  от трех до четырех грошей за разбитые горшки, потому
что  черт  несет  меня  прямо на них, словно я полевая мышь? Приходил ли я
хоть  раз  вовремя в университет или в какое-нибудь другое место? Напрасно
выхожу  я  на  полчаса  раньше; только что стану я около дверей и соберусь
взяться за звонок, как какой-нибудь дьявол выльет мне на голову умывальный
таз,  или  я  толкну  изо  всей  силы какого-нибудь выходящего господина и
вследствие  этого  не  только опоздаю, но и ввяжусь в толпу неприятностей.
Боже  мой!  Боже  мой!  Где вы, блаженные грезы о будущем счастье, когда я
гордо   мечтал   достигнуть  до  звания  коллежского  секретаря.  Ах,  моя
несчастная  звезда возбудила против меня моих лучших покровителей. Я знаю,
что  тайный  советник,  которому  меня  рекомендовали,  терпеть  не  может
подстриженных  волос;  с  великим  трудом  прикрепляет парикмахер косицу к
моему затылку, но при первом поклоне несчастный снурок лопается, и веселый
мопс,  который меня обнюхивал, с торжеством подносит тайному советнику мою
косичку.  Я  в  ужасе  устремляюсь  за  нею и падаю на стол, за которым он
завтракал  за  работою;  чашки,  тарелки,  чернильница, песочница летят со
звоном,  и  поток  шоколада  и  чернил изливается на только что оконченное
донесение.  "Вы, сударь, взбесились!" - рычит разгневанный тайный советник
и выталкивает меня за дверь. Что пользы, что конректор Паульман обещал мне
место  писца?  До  этого  не допустит моя несчастная звезда, которая всюду
меня  преследует. Ну, вот хоть сегодня. Хотел я отпраздновать светлый день
вознесения  как  следует,  в веселии сердца. Мог бы я, как и всякий другой
гость  в  Линковых  купальнях,  восклицать  с гордостью: "Человек, бутылку
двойного  пива,  да  лучшего,  пожалуйста!"  Я  мог  бы сидеть до позднего
вечера,  и  притом  вблизи  какой-нибудь компании великолепно разряженных,
прекрасных девушек. Я уж знаю, как бы я расхрабрился; я сделался бы совсем
другим  человеком, я даже дошел бы до того, что когда одна из них спросила
бы:  "Который  теперь  может  быть  час?" или: "Что это такое играют?" - я
вскочил бы легко и прилично, не опрокинув своего стакана и не споткнувшись
о  лавку,  в  наклонном  положении  подвинулся бы шага на полтора вперед и
сказал  бы:  "С  вашего  позволения,  mademoiselle, это играют увертюру из
"Девы  Дуная",  или:  "Теперь,  сейчас пробьет шесть часов". И мог бы хоть
один  человек  на  свете  истолковать это в дурную сторону? Нет, говорю я,
девушки   переглянулись   бы  между  собою  с  лукавою  улыбкою,  как  это
обыкновенно  бывает  каждый  раз, как я решусь показать, что я тоже смыслю
кой-что  в  легком  светском  тоне  и умею обращаться с дамами. И вот черт
понес  меня  на  эту  проклятую  корзину  с  яблоками, и я теперь должен в
уединении раскуривать свой пользительный..." Тут монолог студента Ансельма
был  прерван странным шелестом и шуршаньем, которые поднялись совсем около
него  в траве, но скоро переползли на ветви и листья бузины, раскинувшейся
над его головою. То казалось, что это вечерний ветер шевелит листами; то -
что это порхают туда и сюда птички в ветвях, задевая их своими крылышками.
Вдруг  раздался какой-то шепот и лепет, и цветы как будто зазвенели, точно
хрустальные колокольчики. Ансельм слушал и слушал. И вот - он сам не знал,
как этот шелест, и шепот, и звон превратились в тихие, едва слышные слова:
   "Здесь и там,  меж ветвей,  по цветам, мы вьемся, сплетаемся, кружимся,
качаемся.  Сестрица, сестрица! Качайся в сиянии! Скорее, скорее, и вверх и
вниз,  - солнце вечернее стреляет лучами, шуршит ветерок, шевелит листами,
спадает роса,  цветочки поют,  шевелим язычками,  поем  мы  с  цветами,  с
ветвями,  звездочки скоро заблещут,  пора нам спускаться сюда и  туда,  мы
вьемся, сплетаемся, кружимся, качаемся; сестрицы, скорей!"
   И дальше текла дурманящая речь. Студент Ансельм думал: "Конечно, это не
что  иное,  как  вечерний ветер, но только он сегодня что-то изъясняется в
очень  понятных  выражениях".  Но в это мгновение раздался над его головой
как  будто  трезвон ясных хрустальных колокольчиков; он посмотрел наверх и
увидел  трех  блестящих  зеленым  золотом  змеек,  которые обвились вокруг
ветвей  и  вытянули  свои головки к заходящему солнцу. И снова послышались
шепот,  и лепет, и те же слова, и змейки скользили и вились кверху и книзу
сквозь  листья  и  ветви; и, когда они так быстро двигались, казалось, что
куст сыплет тысячи изумрудных искр чрез свои темные листья. "Это заходящее
солнце  так  играет  в  кусте",  -  подумал  студент Ансельм; но вот снова
зазвенели  колокольчики,  и Ансельм увидел, что одна змейка протянула свою
головку  прямо  к  нему.  Как  будто электрический удар прошел по всем его
членам, он затрепетал в глубине души, неподвижно вперил взоры вверх, и два
чудных  темно-голубых  глаза  смотрели  на него с невыразимым влечением, и
неведомое  доселе  чувство высочайшего блаженства и глубочайшей скорби как
бы  силилось разорвать его грудь. И когда он, полный горячего желания, все
смотрел  в  эти  чудные  глаза,  сильнее  зазвучали  в грациозных аккордах
хрустальные  колокольчики,  а  искрящиеся  изумруды  посыпались  на него и
обвили  его  сверкающими  золотыми  нитями,  порхая  и  играя  вокруг него
тысячами  огоньков.  Куст зашевелился и сказал: "Ты лежал в моей тени, мой
аромат  обвевал  тебя, но ты не понимал меня. Аромат - это моя речь, когда
любовь  воспламеняет  меня".  Вечерний  ветерок пролетел мимо и шепнул: "Я
веял  около  головы  твоей,  но  ты не понимал меня; веяние есть моя речь,
когда любовь воспламеняет меня". Солнечные лучи пробились сквозь облака, и
сияние их будто горело в словах: "Я обливаю тебя горящим золотом, но ты не
понимал меня; жар - моя речь, когда любовь меня воспламеняет".
   И,  все более и  более утопая во  взоре дивных глаз,  жарче становилось
влечение,  пламенней желание.  И  вот зашевелилось и задвигалось все,  как
будто проснувшись к радостной жизни.  Кругом благоухали цветы, и их аромат
был точно чудное пение тысячи флейт,  и золотые вечерние облака,  проходя,
уносили с собою отголоски этого пения в далекие страны. Но когда последний
луч  солнца  быстро исчез  за  горами и  сумерки набросили на  землю  свой
покров,  издалека раздался грубый густой голос: "Эй, эй, что там за толки,
что там за шепот? Эй, эй, кто там ищет луча за горами? Довольно погрелись,
довольно напелись!  Эй,  эй, сквозь кусты и траву, по траве, по воде вниз!
Эй, эй, до-мо-о-о-й, до-мо-о-о-й!"
   И  голос  исчез  как  будто в отголосках далекого грома; но хрустальные
колокольчики оборвались резким диссонансом. Все замолкло, и Ансельм видел,
как  три  змейки,  сверкая  и отсвечивая, проскользнули по траве к потоку;
шурша  и шелестя, бросились они в Эльбу, и над волнами, где они исчезли, с
треском  поднялся  зеленый  огонек,  сделал дугу по направлению к городу и
разлетелся.


                            ВИГИЛИЯ ВТОРАЯ

Как студент Ансельм был принят за пьяного и умоисступленного. - Поездка по
Эльбе. - Бравурная ария капельмейстера Грауна. - Желудочный ликер Конради
                     и бронзовая старуха с яблоками.

   "А  господин-то,  должно быть,  не в  своем уме!"  -  сказала почтенная
горожанка,  которая,  возвращаясь вместе со  своим  семейством с  гулянья,
остановилась и, скрестив руки на животе, стала созерцать безумные проделки
студента Ансельма.  Он обнял ствол бузинного дерева и,  уткнув лицо в  его
ветви,  кричал не переставая: "О, только раз еще сверкните и просияйте вы,
милые  золотые змейки,  только  раз  еще  дайте  услышать ваш  хрустальный
голосок!  Один  только раз  еще  взгляните на  меня  вы,  прелестные синие
глазки, один только раз еще, а то я погибну от скорби и горячего желания!"
И при этом он глубоко вздыхал,  и жалостно охал, и от желания и нетерпения
тряс  бузинное дерево,  которое  вместо  всякого  ответа  совсем  глухо  и
невнятно шумело  листьями и,  по-видимому,  порядком издевалось над  горем
студента Ансельма. "А господин-то, должно быть, не в своем уме!" - сказала
горожанка,  и  Ансельм почувствовал себя так,  как  будто его разбудили от
глубокого сна  или  внезапно облили ледяной водой.  Теперь он  снова  ясно
увидел,  где он был, и сообразил, что его увлек странный призрак, доведший
его даже до того, что он в полном одиночестве стал громко разговаривать. В
смущении смотрел он на горожанку и наконец схватил упавшую на землю шляпу,
чтобы поскорей уйти. Между тем отец семейства также приблизился и, спустив
на  траву ребенка,  которого он  нес на руках,  с  изумлением посмотрел на
студента,  опершись на  свою  палку.  Теперь он  поднял трубку и  кисет  с
табаком, которые уронил студент, и, подавая ему то и другое, сказал:
   - Не вопите, сударь, так ужасно в темноте и не беспокойте добрых людей:
ведь  все  ваше  горе  в том, что вы слишком засмотрелись в стаканчик; так
идите-ка  лучше  добром  домой  да  на  боковую.  - Студент Ансельм весьма
устыдился и испустил плачевное "ах". - Ну, ну, - продолжал горожанин, - не
велика беда, со всяким случается, и в любезный праздник вознесения не грех
пропустить  лишнюю рюмочку. Бывают такие пассажи и с людьми божьими - ведь
вы,  сударь,  кандидат  богословия.  Но, с вашего позволения, я набью себе
трубочку вашим табаком, а то мой-то весь вышел.
   Студент  Ансельм  собирался  уже  спрятать  в карман трубку и кисет, но
горожанин  стал медленно и осторожно выбивать золу из своей трубки и потом
столь  же  медленно набивать ее пользительным табаком. В это время подошли
несколько  девушек;  они  перешептывались  с  горожанкой  и хихикали между
собой,  поглядывая на Ансельма. Ему казалось, что он стоит на острых шипах
и  раскаленных  иглах.  Только что он получил трубку и кисет, как бросился
бежать  оттуда,  будто  его  пришпоривали.  Все  чудесное,  что  он видел,
совершенно  исчезло из его памяти, и он сознавал только, что громко болтал
под  бузиной  всякую  чепуху,  а это было для него тем невыносимее, что он
искони  питал  глубокое  отвращение к людям, разговаривающим сами с собою.
"Сатана  болтает  их  устами",  - говорил ректор, и он верил, что это так.
Быть  принятым  за напившегося в праздник кандидата богословия - эта мысль
была  нестерпима.  Он  хотел  уже  завернуть в аллею тополей у Козельского
сада,  как  услышал сзади себя голос: "Господин Апсельм, господин Ансельм!
Скажите,  ради  бога,  куда  это  вы бежите с такой поспешностью?" Студент
остановился  как вкопанный, в убеждении, что над ним непременно разразится
какое-нибудь  новое  несчастье. Снова послышался голос: "Господин Ансельм,
идите  же  назад.  Мы  ждем вас у реки!" Тут только студент понял, что это
звал  его  друг,  конректор  Паульман;  он  пошел  назад  к Эльбе и увидел
конректора  с  обеими  его  дочерьми  и  с  регистратором Геербрандом; они
собирались сесть в лодку. Конректор Паульман пригласил студента проехаться
с  ними  по  Эльбе,  а  затем  провести  вечер  у  него в доме в Пирнаском
предместье.   Студент   Ансельм  охотно  принял  приглашение,  думая  этим
избегнуть  злой  судьбы,  которая  в этот день над ним тяготела. Когда они
плыли  по  реке,  случилось, что на том берегу, у Антонского сада, пускали
фейерверк.  Шурша  и  шипя,  взлетали  вверх  ракеты,  и светящиеся звезды
разбивались  в  воздухе  и  брызгали тысячью потрескивающих лучей и огней.
Студент  Ансельм сидел углубленный в себя около гребца; по когда он увидел
в  воде отражение летавших в воздухе искр и огней, ему почудилось, что это
золотые  змейки пробегают по реке. Все странное, что он видел под бузиною,
снова  ожило  в  его  чувствах  и  мыслях, и снова овладело им невыразимое
томление,  пламенное  желание, которое там потрясло его грудь в судорожном
скорбном восторге. "Ах, если бы это были вы, золотые змейки, ах! пойте же,
пойте!  В вашем пении снова явятся милые прелестные синие глазки, - ах, не
здесь  ли вы под волнами?" Так восклицал студент Ансельм и сделал при этом
сильное движение, как будто хотел броситься из лодки в воду.
   - Вы, сударь, взбесились! - закричал гребец и поймал его за борт фрака.
Сидевшие около пего  девушки испустили крики ужаса и  бросились на  другой
конец  лодки;  регистратор  Геербранд  шепнул  что-то  на  ухо  конректору
Паульману,   из  ответа  которого  студент  Ансельм  понял  только  слова:
"Подобные припадки  еще  не  замечались".  Тотчас  после  этого  конректор
пересел к студенту Ансельму и,  взяв его руку, сказал с серьезной и важной
начальнической миной:
   - Как вы себя чувствуете, господин Ансельм?
   Студент Ансельм чуть не лишился чувств, потому что в его душе поднялась
безумная борьба, которую он напрасно хотел усмирить. Он, разумеется, видел
теперь  ясно,  что  то, что он принимал за сияние золотых змеек, было лишь
отражением  фейерверка  у  Антонского  сада,  но  тем  не  менее  какое-то
неведомое  чувство  -  он сам не знал, было ли это блаженство, была ли это
скорбь,  -  судорожно  сжимало  его грудь; и когда гребец ударял веслом по
воде,  так  что  она,  как  бы  в  гневе  крутясь,  плескала и шумела, ему
слышались в этом шуме тайный шепот и лепет: "Ансельм, Ансельм! Разве ты не
видишь,  как  мы  все плывем перед тобой? Сестрица смотрит на тебя - верь,
верь,  верь  в  нас!"  И  ему  казалось,  что  он  видит  в  отражении три
зелено-огненные  полоски.  Но когда он затем с тоскою всматривался в воду,
не  выглянут  ли  оттуда  прелестные  глазки, он убеждался, что это сияние
происходит  единственно  от  освещенных окон ближних домов. И так сидел он
безмолвно, внутренне борясь. Но конректор Паульман еще резче повторил:
   - Как вы себя чувствуете, господин Ансельм?
   И в совершенном малодушии студент отвечал:
   - Ах, любезный господин конректор, если бы вы знали, какие удивительные
вещи  пригрезились мне наяву, с открытыми глазами, под бузинным деревом, у
стены  Линковского  сада,  вы, конечно, извинили бы, что я, так сказать, в
исступлении...
   - Эй,  эй, господин Ансельм! - прервал его конректор, - я всегда считал
вас  за  солидного молодого человека,  но  грезить,  грезить  с  открытыми
глазами и  потом  вдруг желать прыгнуть в  воду,  это,  извините вы  меня,
возможно только для умалишенных или дураков!
   Студент Ансельм был весьма огорчен жестокою речью своего друга,  но тут
вмешалась старшая  дочь  Паульмана Вероника,  хорошенькая цветущая девушка
шестнадцати лет.
   - Но,  милый папа,  -  сказала она,  -  с господином Ансельмом,  верно,
случилось что-нибудь особенное,  и он,  может быть, только думает, что это
было  наяву,  а  в  самом деле  он  спал  под  бузиною,  и  ему  приснился
какой-нибудь вздор, который и остался у него в голове.
   -  И сверх того, любезная барышня, почтенный конректор! - так вступил в
беседу регистратор Геербранд, - разве нельзя наяву погрузиться в некоторое
сонное  состояние?  Со  мною  самим однажды случилось нечто подобное после
обеда  за  кофе, а именно: в этом состоянии апатии, которое, собственно, и
есть  настоящий  момент  телесного и духовного пищеварения, мне совершенно
ясно,  как  бы  по  вдохновению,  представилось  место, где находился один
потерянный  документ;  а  то  еще  вчера я с открытыми глазами увидел один
великолепный латинский фрагмент, пляшущий передо мною.
   - Ах,  почтенный господин регистратор, - возразил конректор Паульман, -
вы всегда имели некоторую склонность к  поэзии,  а  с  этим легко впасть в
фантастическое и романическое.
   Но студенту Ансельму было приятно, что за него заступились и вывели его
из крайне печального положения - слыть за пьяного или сумасшедшего; и хотя
сделалось  уже  довольно  темно,  но  ему  показалось, что он в первый раз
заметил,  что  у  Вероники  прекрасные синие глаза, причем ему, однако, не
пришли  на  мысль те чудные глаза, которые он видел в кусте бузины. Вообще
для  него  опять  разом исчезло все приключение под бузиною; он чувствовал
себя  легко и радостно и дошел до того в своей смелости, что при выходе из
лодки  подал  руку  своей  заступнице  Веронике и довел ее до дому с такою
ловкостью  и так счастливо, что только всего один раз поскользнулся, и так
как  это  было  единственное  грязное  место на всей дороге - лишь немного
забрызгал  белое  платье  Вероники. От конректора Паульмана не ускользнула
счастливая  перемена  в  студенте  Ансельме;  он снова почувствовал к нему
расположение и попросил извинения в своих прежних жестких словах.
   - Да,  -  прибавил он,  -  бывают частые примеры,  что  некие  фантазмы
являются человеку и  немало его беспокоят и  мучат;  но  это есть телесная
болезнь,  и против нее весьма помогают пиявки,  которые должно ставить,  с
позволения сказать,  к  заду,  как  доказано одним знаменитым уже  умершим
ученым.
   Студент Ансельм теперь уже и сам не знал,  был ли он пьян,  помешан или
болен, но, во всяком случае, пиявки казались ему совершенно излишними, так
как прежние его фантазмы совершенно исчезли и он чувствовал себя тем более
веселым,   чем   более   ему   удавалось  оказывать  различные  любезности
хорошенькой Веронике.  По  обыкновению,  после  скромного  ужина  занялись
музыкой;  студент Ансельм должен был сесть за фортепьяно, и Вероника спела
своим чистым, звонким голосом.
   - Mademoiselle,  -  сказал регистратор Геербранд,  -  у вас голосок как
хрустальный колокольчик!
   - Ну,  это уж нет!  -  вдруг вырвалось у студента Ансельма, - он сам не
знал как, - и все посмотрели на него в изумлении и смущении. - Хрустальные
колокольчики  звенят  в  бузинных  деревьях  удивительно,  удивительно!  -
пробормотал студент Ансельм вполголоса. Тут Вероника положила свою руку на
его плечо и сказала:
   - Что это вы такое говорите, господин Ансельм?
   Студент  тотчас  же опять повеселел и начал играть. Кон-ректор Паульман
посмотрел  на него мрачно, но регистратор Геербранд положил ноты на пюпитр
и восхитительно спел бравурную арию капельмейстера Грауна. Студент Ансельм
аккомпанировал  еще  много раз, а фугированный дуэт, который он исполнил с
Вероникой  и который был сочинен самим конректором Паульманом, привел всех
в  самое  радостное  настроение.  Было  уже довольно поздно, и регистратор
Геербранд  взялся  за  шляпу  и палку, но тут конректор Паульман подошел к
нему с таинственным видом и сказал:
   - Ну-с,  не хотите ли вы теперь сами,  почтенный регистратор, господину
Ансельму... ну, о чем мы с вами прежде говорили?
   -  С величайшим удовольствием, - отвечал регистратор, и, когда все сели
в  кружок,  он  начал  следующую  речь: - Здесь, у нас в городе, есть один
замечательный   старый  чудак;  говорят,  он  занимается  всякими  тайными
науками;  но  как, собственно говоря, таковых совсем не существует, то я и
считаю  его  просто  за  ученого  архивариуса,  а вместе с тем, пожалуй, и
экспериментирующего  химика.  Я говорю не о ком другом, как о нашем тайном
архивариусе  Линдгорсте.  Он  живет,  как  вы  знаете,  уединенно, в своем
отдаленном  старом  доме,  и  в свободное от службы время его можно всегда
найти  в  его  библиотеке  или в химической лаборатории, куда он, впрочем,
никого  не  впускает.  Кроме  множества  редких книг, он владеет известным
числом  рукописей  арабских,  коптских,  а также и таких, которые написаны
какими-то  странными  знаками,  не  принадлежащими  ни одному из известных
языков. Он желает, чтоб эти последние были списаны искусным образом, а для
этого  он нуждается в человеке, умеющем рисовать пером, чтобы с величайшей
точностью  и  верностью,  и притом при помощи туши, перенести на пергамент
все  эти  знаки.  Он заставляет работать в особой комнате своего дома, под
собственным   надзором,  уплачивает,  кроме  стола  во  время  работы,  по
специес-талеру  за  каждый  день  и  обещает  еще  значительный подарок по
счастливом  окончании всей работы. Время работы ежедневно от двенадцати до
шести  часов.  Один час - от трех до четырех - на отдых и закуску. Так как
он  уже  имел неудачный опыт с несколькими молодыми людьми, то и обратился
наконец ко мне, чтобы я ему указал искусного рисовальщика; тогда я подумал
о  вас, любезный господин Ансельм, так как я знаю, что вы хорошо пишете, а
также  очень  мило  и  чисто  рисуете пером. Поэтому, если вы хотите в эти
тяжелые   времена   и   до  вашего  будущего  назначения  зарабатывать  по
специес-талеру  в  день  и получить еще подарок сверх того, то потрудитесь
завтра  ровно  в  двенадцать часов явиться к господину архивариусу, жилище
которого  вам легко будет узнать. Но берегитесь всякого чернильного пятна:
если  вы  его  сделаете  на копии, то вас заставят без милосердия начинать
сначала;  если  же  вы  запачкаете  оригинал,  то  господин  архивариус  в
состоянии выбросить вас из окошка, потому что это человек сердитый.
   Студент  Ансельм  был искренне рад предложению регистратора Геербранда,
потому  что  он  не  только  хорошо  писал  и рисовал пером; его настоящая
страсть  была  -  копировать  трудные  каллиграфические работы; поэтому он
поблагодарил  своих покровителей в самых признательных выражениях и обещал
не  опоздать  завтра  к  назначенному часу. Ночью студент Ансельм только и
видел  что  светлые  специес-талеры  и  слышал  их  приятный  звон. Нельзя
осуждать  за  это  беднягу,  который,  будучи  во  многих надеждах обманут
прихотями  злой  судьбы,  должен  беречь  всякий  геллер и отказываться от
удовольствий, которых требует жизнерадостная юность. Уже рано утром собрал
он вместе свои карандаши, перья и китайскую тушь; лучших материалов, думал
он,  не  выдумает,  конечно,  и  сам  архивариус  Линдгорст.  Прежде всего
осмотрел  он  и привел в порядок свои образцовые каллиграфические работы и
рисунки,   чтоб   показать   их   архивариусу,  как  доказательство  своей
способности   исполнить  требуемое.  Все  шло  благополучно  казалось,  им
управляла  особая  счастливая  звезда:  галстук  принял  сразу  надлежащее
положение;  ни  один  шов не лопнул; ни одна петля не оборвалась на черных
шелковых  чулках;  вычищенная  шляпа не упала лишний раз в пыль, - словом,
ровно  в  половине  двенадцатого  часа студент Ансельм в своем щучье-сером
фраке  и  черных  атласных  брюках,  со  свертком каллиграфических работ и
рисунков  в  кармане, уже стоял на Замковой улице, в лавке Конради, где он
выпил  рюмку-другую  лучшего  желудочного  ликера,  ибо  здесь,  думал он,
похлопывая  по  своему еще пустому карману, скоро зазвенят специес-талеры.
Несмотря  на  длинную дорогу до той уединенной улицы, на которой находился
старый дом архивариуса Линдгорста, студент Ансельм был у его дверей еще до
двенадцати часов. Он остановился и рассматривал большой и красивый дверной
молоток,  прикрепленный к бронзовой фигуре. Но только что он хотел взяться
за  этот  молоток  при последнем звучном ударе башенных часов на Крестовой
церкви,   как   вдруг   бронзовое   лицо   искривилось   и  осклабилось  в
отвратительную  улыбку и страшно засверкало лучами металлических глаз. Ах!
Это  была  яблочная  торговка  от  Черных  ворот!  Острые зубы застучали в
растянутой  пасти,  и  оттуда  затрещало  и  заскрипело: "Дурррак! Дуррак!
Дурррак!   Удерррешь!   Удерррешь!   Дурррак!"  Студент  Ансельм  в  ужасе
отшатнулся  и  хотел  опереться  на  косяк  двери,  но рука его схватила и
дернула  шнурок  звонка,  и  вот  сильнее  и сильнее зазвенело в трескучих
диссонансах,  и  по  всему  пустому  дому раздались насмешливые отголоски:
"Быть  тебе  уж  в  стекле,  в хрустале, быть в стекле!" Студента Ансельма
охватил страх и лихорадочною дрожью прошел по всем его членам. Шнур звонка
спустился  вниз  и  оказался  белою  прозрачною исполинскою змеею, которая
обвила и сдавила его, крепче и крепче затягивая свои узлы, так что хрупкие
члены  с  треском  ломались и кровь брызнула из жил, проникая в прозрачное
тело  змеи и окрашивая его в красный цвет. "Умертви меня, умертви меня!" -
хотел  он  закричать,  страшно  испуганный,  но его крик был только глухим
хрипением. Змея подняла свою голову и положила свой длинный острый язык из
раскаленного  железа  на грудь Ансельма; режущая боль разом оборвала пульс
его жизни, и он потерял сознание. Когда он снова пришел в себя, он лежал в
своей бедной постели, а перед ним стоял конректор Паульман и говорил:
   -  Но  скажите  же,  ради  бога, что это вы за нелепости такие делаете,
любезный господин Ансельм?


                            ВИГИЛИЯ ТРЕТЬЯ

   Известие о семье архивариуса Линдгорста. - Голубые глаза Вероники. -
                          Регистратор Геербранд.

   -  Дух  взирал  на  воды, и вот они заколыхались, и поднялись пенистыми
волнами, и ринулись в бездну, которая разверзла свою черную пасть, чтобы с
жадностью  поглотить  их.  Как торжествующие победители, подняли гранитные
скалы  свои  зубчатыми  венцами  украшенные  головы  и  сомкнулись кругом,
защищая  долину,  пока  солнце  не приняло ее в свое материнское лоно и не
взлелеяло,  и  не  согрело  ее  в  пламенных  объятиях  своих лучей. Тогда
пробудились  от  глубокого  сна  тысячи зародышей, дремавших под пустынным
песком,  и  протянули  к  светлому  лицу  матери  свои зеленые стебельки и
листики,  и,  как  смеющиеся  дети  в  зеленой колыбели, покоились в своих
чашечках нежные цветочки, пока и они не проснулись, разбуженные матерью, и
не  нарядились  в лучистые одежды, которые она для них разрисовала тысячью
красок.  Но  в  середине  долины  был  черный  холм,  который поднимался и
опускался, как грудь человека, когда она вздымается пламенным желанием. Из
бездны   вырывались   пары  и,  скучиваясь  в  огромные  массы,  враждебно
стремились  заслонить  лицо  матери; и она произвела бурный вихрь, который
сокрушительно  прошел через них, и когда чистый луч снова коснулся черного
холма, он выпустил из себя в избытке восторга великолепную огненную лилию,
которая  открыла  свои  листья, как прекрасные уста, чтобы принять сладкие
поцелуи  матери. Тогда показалось в долине блестящее сияние: это был юноша
Фосфор;  огненная  лилия  увидала  его  и, охваченная горячею, томительною
любовью, молила: "О, будь моим вечно, прекрасный юноша, потому что я люблю
тебя и должна погибнуть, если ты меня покинешь!" И сказал юноша Фосфор: "Я
хочу быть твоим, о прекрасная лилия; но тогда ты должна, как неблагодарное
детище,  бросить  отца и мать, забыть своих подруг, ты захочешь тогда быть
больше  и  могущественнее,  чем  все,  что теперь здесь радуется наравне с
тобою.  Любовное томление, которое теперь благодетельно согревает все твое
существо, будет, раздробясь на тысячи лучей, мучить и терзать тебя, потому
что  чувство родит чувство, и высочайшее блаженство, которое зажжет в тебе
брошенная  мною искра, станет безнадежною скорбью, в которой ты погибнешь,
чтобы снова возродиться в ином образе. Эта искра - мысль!" - "Ах! - молила
лилия, - но разве не могу я быть твоею в том пламени, которое теперь горит
во  мне? Разве я больше, чем теперь, буду любить тебя и разве смогу я, как
теперь,  смотреть  на  тебя, когда ты меня уничтожишь!" Тогда поцеловал ее
юноша  Фосфор, и, как бы пронзенная светом, вспыхнула она в ярком пламени,
из  него вышло новое существо, которое, быстро улетев из долины, понеслось
по   бесконечному  пространству,  не  заботясь  о  прежних  подругах  и  о
возлюбленном  юноше. А он стал оплакивать потерянную подругу, потому что и
его  привлекла  в  одинокую  долину только бесконечная любовь к прекрасной
лилии,  и  гранитные скалы склоняли свои головы, принимая участие в скорби
юноши.  Но  одна скала открыла свое лоно, и из него вылетел с шумом черный
крылатый дракон и сказал: "Братья мои металлы спят там внутри, но я всегда
весел  и  бодр  и  хочу  тебе помочь". Носясь вверх и вниз, дракон схватил
наконец  существо,  порожденное  огненной  лилией,  принес  его  на холм и
охватил  его  своими  крыльями;  тогда  оно опять стало лилией, но упорная
мысль  терзала ее, и любовь к юноше Фосфору стала острою болью, от которой
кругом  все цветочки, прежде так радовавшиеся ее взорам, поблекли и увяли,
овеянные   ядовитыми   испарениями.   Юноша  Фосфор  облекся  в  блестящее
вооружение,  игравшее  тысячью  разноцветных лучей, и сразился с драконом,
который своими черными крылами ударял о панцирь, так что он громко звенел;
от  этого могучего звона снова ожили цветочки и стали порхать, как пестрые
птички,  вокруг дракона, которого силы наконец истощились, и, побежденный,
он скрылся в глубине земли. Лилия была освобождена, юноша Фосфор обнял ее,
полный  пламенного  желания  небесной  любви,  и  все  цветы, птицы и даже
высокие  гранитные  скалы  в  торжественном гимне провозгласили ее царицей
долины.
   - Но   позвольте,   все   это   только  одна   восточная  напыщенность,
почтеннейший господин архивариус,  -  сказал регистратор Геербранд, - а мы
ведь вас просили рассказать нам,  как вы это иногда делаете, что-нибудь из
вашей  в  высшей степени замечательной жизни,  какое-нибудь приключение из
ваших странствий, и притом что-нибудь достоверное.
   - Ну так что же?  -  возразил архивариус Линдгорст.  -  То,  что я  вам
сейчас рассказал,  есть  самое  достоверное изо  всего,  что  я  могу  вам
предложить,  добрые люди,  и  в  известном смысле оно относится и  к  моей
жизни. Ибо я происхожу именно из той долины, и огненная лилия, ставшая под
конец царицей, была моя пра-пра-пра-праба-бушка, так что я сам, собственно
говоря, - принц.
   Все разразились громким смехом.
   - Да,   смейтесь,  -  продолжал  архивариус  Линдгорст,  -  то,  что  я
представил  вам,   пожалуй,   в   скудных  чертах,   может   казаться  вам
бессмысленным и безумным,  но тем не менее все это не только не нелепость,
но даже и не аллегория,  а чистая истина.  Но если бы я знал, что чудесная
любовная история,  которой и  я обязан своим происхождением,  вам так мало
понравится,  я,  конечно, сообщил бы вам скорее кое-какие новости, которые
передал мне мой брат при вчерашнем посещении.
   - Как,  у вас есть брат,  господин архивариус? Где же он? Где он живет?
Также на  королевской службе,  или  он,  может быть,  приватный ученый?  -
раздавались со всех сторон вопросы.
   - Нет,  - отвечал архивариус, холодно и спокойно нюхая табак, - он стал
на дурную дорогу и пошел в драконы.
   -  Как  вы  изволили  сказать,  почтеннейший  архивариус,  -  подхватил
регистратор Геербранд, - в драконы?
   "В драконы", - раздалось отовсюду, точно эхо.
   -  Да,  в  драконы,  - продолжал архивариус Линдгорст, - это он сделал,
собственно,  с  отчаяния.  Вы  знаете,  господа,  что  мой отец умер очень
недавно - всего триста восемьдесят пять лет тому назад, так что я еще ношу
траур;  он завещал мне, как своему любимцу, роскошный оникс, который очень
хотелось  иметь  моему  брату.  Мы  и поспорили об этом у гроба отца самым
непристойным  образом,  так что наконец покойник, потеряв всякое терпение,
вскочил  из  гроба  и  спустил  злого  брата с лестницы, на что тот весьма
обозлился  и тотчас же пошел в драконы. Теперь он живет в кипарисовом лесу
около  Туниса,  где он стережет знаменитый мистический карбункул от одного
некроманта,  живущего  на  даче  в Лапландии, и ему можно отлучаться разве
только  на  какие-нибудь  четверть часа, когда некромант занимается в саду
грядками,  саламандрами,  и  тут-то он спешит рассказать мне, что нового у
истоков Нила.
   Снова присутствующие разразились громким смехом, но у студента Ансельма
было что-то неладно на душе,  и он не мог смотреть в неподвижные серьезные
глаза архивариуса Линдгорста,  чтобы не почувствовать какого-то,  для него
самого непонятного,  содрогания.  Особенно в  сухом,  металлическом голосе
архивариуса было для  него что-то  таинственное и  пронизывающее до  мозга
костей,  вызывающее трепет.  Та  цель,  для которой регистратор Геербранд,
собственно,  и взял его с собою в кофейню,  на этот раз, по-видимому, была
недостижима.  Дело в  том,  что после происшествия перед домом архивариуса
Линдгорста студент Ансельм никак  не  решался возобновить свое  посещение,
ибо, по его глубочайшему убеждению, только счастливая случайность избавила
его если не  от смерти,  то,  по крайней мере,  от опасности сойти с  ума.
Конректор Паульман как раз проходил по улице в то время, как он без чувств
лежал у  крыльца и  какая-то старуха,  оставив свою корзину с  пирожками и
яблоками,  хлопотала около  него.  Конректор Паульман  тотчас  же  призвал
портшез и таким образом перенес его домой.
   - Пусть обо мне думают что хотят,  -  сказал студент Ансельм,  -  пусть
считают меня за  дурака,  но  я  знаю,  что  над дверным молотком на  меня
скалило зубы  проклятое лицо той  ведьмы от  Черных ворот;  что  случилось
потом -  об этом я  лучше не буду говорить;  но,  если бы я,  очнувшись от
своего обморока,  увидал перед собою проклятую старуху с  яблоками (потому
что ведь это она хлопотала надо мною),  со мною бы мгновенно сделался удар
или я сошел бы с ума.
   Никакие  убеждения, никакие разумные представления конректора Паульмана
и  регистратора Геербранда не повели ни к чему, и даже голубоокая Вероника
не могла вывести его из того состояния глубокой задумчивости, в которое он
погрузился.  Его  сочли  в  самом деле душевнобольным и стали подумывать о
средствах развлечь его, а, по мнению регистратора Геербранда, самым лучшим
было   бы   занятие   у   архивариуса   Линдгорста,  то  есть  копирование
манускриптов.  Нужно было только познакомить как следует студента Ансельма
с  архивариусом,  а  так  как  Геербранд  знал, что тот почти каждый вечер
посещает  одну  знакомую  кофейню,  то  он  и  предложил студенту Ансельму
выпивать каждый вечер в той кофейне на его, регистратора, счет стакан пива
и  выкуривать  трубку  до тех пор, пока он так или иначе не познакомится с
архивариусом  и  не  сойдется  относительно  своих  занятий, - что студент
Ансельм и принял с благодарностью.
   - Вы заслужите милость божью,  любезный регистратор,  если вы приведете
молодого человека в рассудок, - заявил конректор Паульман.
   - Милость божью!  - повторила Вероника, поднимая набожно глаза к небу и
с  живостью думая,  какой  студент Ансельм и  теперь уже  приятный молодой
человек,  даже и без рассудка! И вот, когда архивариус Линдгорст со шляпою
и  палкой уже выходил из кофейни,  регистратор Геербранд быстро схватил за
руку  студента Ансельма и,  загородив вместе  с  ним  дорогу  архивариусу,
сказал:
   - Высокочтимый  господин  тайный  архивариус,   вот   студент  Ансельм,
который,  будучи необыкновенно искусен в каллиграфии и рисовании, желал бы
списывать ваши манускрипты.
   - Это мне весьма и  чрезвычайно приятно,  -  быстро ответил архивариус,
набросил  себе  на  голову  треугольную  солдатскую  шляпу  и,   отстранив
регистратора Геербранда и студента Ансельма,  побежал с большим шумом вниз
по  лестнице,  так что те,  совершенно озадаченные,  стояли и  смотрели на
дверь, которую он с треском захлопнул прямо у них под носом.
   - Совсем  чудной  старик,  -  проговорил наконец регистратор Геербранд.
"Чудной старик!" -  пробормотал студент Ансельм,  чувствуя,  будто ледяной
поток пробежал по его жилам и  превратил его в неподвижную статую.  Но все
гости засмеялись и сказали:
   - Архивариус был сегодня опять в своем особенном настроении; завтра он,
наверно,  будет  тих и кроток и не промолвит ни слова, а будет себе сидеть
за  газетами или смотреть в дымные колечки из своей трубки; на это по надо
обращать внимание!
   "Это правда,  - подумал студент Ансельм, - кто станет обращать внимание
на такие вещи?  Да и не сказал ли архивариус, что ему чрезвычайно приятно,
что я  хочу списывать его манускрипты?  И  потом,  зачем же  в  самом деле
регистратор Геербранд стал ему  на  дороге,  как  раз когда он  хотел идти
домой?  Нет,  нет,  в сущности говоря,  он милый человек,  господин тайный
архивариус Линдгорст, и удивительно щедр; чуден только своими необычайными
оборотами речи.  Но что мне до этого?  Завтра же ровно в  двенадцать часов
пойду  к  нему,  хотя  бы  против  этого  восстали тысячи бронзовых баб  с
яблоками!"


                            ВИГИЛИЯ ЧЕТВЕРТАЯ

   Меланхолия студента Ансельма. - Изумрудное зеркало. - Как архивариус
     Линдгорст улетел коршуном и студент Ансельм никого не встретил.

   Спрошу  я  тебя  самого,  благосклонный  читатель, не бывали ли в твоей
жизни  часы,  дни  и даже целые недели, когда все твои обыкновенные дела и
занятия  возбуждали в тебе мучительное неудовольствие, когда все то, что в
другое  время представлялось важным и значительным твоему чувству и мысли,
вдруг  начинало  казаться  пошлым и ничтожным? Ты не знаешь тогда сам, что
делать  и куда обратиться; твою грудь волнует темное чувство, что где-то и
когда-то  должно  быть исполнено какое-то высокое, за круг всякого земного
наслаждения  переходящее  желание, которое дух, словно робкое, в строгости
воспитанное  дитя,  не  решается  высказать,  и в этом томлении по чему-то
неведомому,  что,  как  благоухающая  греза,  всюду  носится  за  тобою  в
прозрачных,  от  пристального  взора  расплывающихся  образах,  -  в  этом
томлении  ты  становишься  нем и глух ко всему, что тебя здесь окружает. С
туманным  взором,  как  безнадежно влюбленный, бродишь ты кругом, и все, о
чем на разные лады хлопочут люди в своей пестрой толкотне, не возбуждает в
тебе ни скорби, ни радости, как будто ты уже не принадлежишь к этому миру.
Если ты когда-нибудь чувствовал себя так, благосклонный читатель, то ты по
собственному  опыту  знаешь  то  состояние,  в  котором  находился студент
Ансельм. Вообще я весьма желаю, благосклонный читатель, чтобы мне и сейчас
уже  удалось  совершенно  живо представить твоим глазам студента Ансельма.
Ибо, в самом деле, за те ночные бдения, во время которых я записываю его в
высшей  степени  странную  историю,  мне придется еще рассказать так много
чудесного,   так   много   такого,  что,  подобно  явившемуся  привидению,
отодвигает  повседневную  жизнь  обыкновенных людей в некую туманную даль,
что я боюсь, как бы ты не перестал под конец верить и в студента Ансельма,
и   в   архивариуса   Линдгорста   и   не  возымел  бы  даже  каких-нибудь
несправедливых  сомнений  относительно конректора Паульмана и регистратора
Геербранда,  несмотря  на то что уж эти-то два почтенных мужа и доселе еще
обитают  в  Дрездене.  Попробуй,  благосклонный  читатель, в том волшебном
царстве, полном удивительных чудес, вызывающих могучими ударами величайшее
блаженство  и  величайший  ужас,  где  строгая  богиня  приподнимает  свое
покрывало,   так  что  мы  думаем  видеть лицо ее, но часто улыбка сияет в
строгом   взоре,   и   она   насмешливо  дразнит  нас  всякими  волшебными
превращениями и играет с нами, как мать забавляется с любимыми детьми, - в
этом  царстве,  которое дух часто открывает нам, по крайней мере во сне, -
попробуй, говорю я, благосклонный читатель, узнать там давно знакомые лица
и  образы, окружающие тебя в обыкновенной или, как говорится, повседневной
жизни,  и  ты поверишь, что это чудесное царство гораздо ближе к тебе, чем
ты думаешь, чего именно я и желаю от всего сердца и ради чего, собственно,
я  и  рассказываю тебе эту странную историю о студенте Ансельме. Итак, как
сказано,  студент  Ансельм  впал  после вечера, когда он видел архивариуса
Линдгорста, в мечтательную апатию, делавшую его нечувствительным ко всяким
внешним  прикосновениям  обыкновенной  жизни. Он чувствовал, как в глубине
его  существа  шевелилось  что-то неведомое и причиняло ему ту блаженную и
томительную  скорбь,  которая обещает человеку другое, высшее бытие. Лучше
всего  ему  было,  когда  он  мог  один бродить по лугам и рощам и, как бы
оторвавшись  ото  всего,  что приковывало его к жалкой жизни, мог находить
самого   себя  в  созерцании  тех  образов,  которые  поднимались  из  его
внутренней глубины. И вот однажды случилось, что он, возвращаясь с далекой
прогулки,  проходил  мимо того замечательного бузинного куста, под которым
он,  как  бы  под  действием  неких  чар,  видел  так  много чудесного: он
почувствовал  удивительное  влечение к зеленому родному местечку на траве;
но едва он на него сел, как все, что он тогда созерцал в небесном восторге
и  что как бы чуждою силою было вытеснено из его души, снова представилось
ему  в  живейших красках, будто он это вторично видел. Даже еще яснее, чем
тогда,   стало   для   него,   что  прелестные  синие  глазки  принадлежат
золотисто-зеленой  змейке, извивавшейся в середине бузинного дерева, и что
в изгибах ее стройного тела должны были сверкать все те чудные хрустальные
звуки, которые наполняли его блаженством и восторгом. И так же, как тогда,
в  день  вознесения,  обнял  он  бузинное дерево и стал кричать внутрь его
ветвей:  "Ах!  еще  раз  только мелькни, и взвейся, и закачайся на ветвях,
дорогая зеленая змейка, чтобы я мог увидеть тебя... Еще раз только взгляни
на  меня  своими  прелестными  глазками!..  Ах!  я люблю тебя и погибну от
печали  и  скорби, если ты не вернешься!" Но все было тихо и глухо, и, как
тогда,  совершенно невнятно шумела бузина своими ветвями и листами. Однако
студенту  Ансельму казалось, что он теперь знает, что шевелится и движется
внутри  его,  что  так  разрывает его грудь болью и бесконечным томлением.
"Это  то,  -  сказал  он самому себе, - что я тебя всецело, всей душой, до
смерти люблю, чудная золотая змейка; что я не могу без тебя жить и погибну
в  безнадежном  страдании,  если  я не увижу тебя снова и не буду обладать
тобою как возлюбленною моего сердца... Но я знаю, ты будешь моя, - и тогда
исполнится  все,  что  обещали  мне  дивные сны из другого, высшего мира".
Итак,  студент  Ансельм  каждый вечер, когда солнце рассыпало по верхушкам
деревьев  свои  золотые  искры,  ходил под бузину и взывал из глубины души
самым  жалостным  голосом  к ветвям и листьям и звал дорогую возлюбленную,
золотисто-зеленую  змейку.  Однажды,  когда он, по обыкновению, предавался
этому занятию, вдруг перед ним явился длинный, худой человек, завернутый в
широкий  светлосерый  плащ,  и,  сверкая на него своими большими огненными
глазами, закричал:
   - Гей,  гей!  Что это там такое хныкает и визжит?  Эй!  эй!  да это тот
самый господин Ансельм, что хочет списывать мои манускрипты!
   Студент  Ансельм  немало испугался этого могучего голоса, потому что он
узнал  в  нем  тот самый голос, который тогда, в день вознесения, неведомо
откуда  закричал:  "Эй,  эй!  что  там  за шум, что там за толки?" - и так
далее. От изумления и испуга он не мог произнести ни слова.
   - Ну,  что же с вами такое,  господин Ансельм?  -  продолжал архивариус
Линдгорст (человек в светло-сером плаще был не кто иной). - Чего вы хотите
от  бузинного дерева и  почему вы  не приходите ко мне,  чтобы начать вашу
работу?
   И  действительно,  студент  Ансельм не  мог  еще  принудить себя  снова
посетить архивариуса в  его доме,  несмотря на свое мужественное решение в
тот вечер в кофейне.  Но в это мгновение,  когда его прекрасные грозы были
нарушены,  и  притом тем же самым враждебным голосом,  который уже и тогда
похитил у него возлюбленную,  им овладело какое-то отчаяние, и он неистово
разразился:
   - Считайте меня  хоть за  сумасшедшего,  господин архивариус,  мне  это
совершенно все равно,  но  здесь,  на этом дереве,  я  видел в  вознесение
золотисто-зеленую змейку,  -  ах!  вечную возлюбленную моей  души,  и  она
говорила  со  мною  чудными  кристальными звуками;  но  вы,  вы,  господин
архивариус, закричали и загремели так ужасно над водою.
   - Неужели,  мой  милейший?  -  прервал его архивариус Линдгорст,  нюхая
табак с совершенно особенной улыбкой.
   Студент Ансельм почувствовал,  как его сердце облегчилось,  едва только
ему удалось заговорить о том удивительном приключении, и ему казалось, что
он совершенно справедливо обвинял архивариуса, как будто это действительно
он откуда-то гремел в тот вечер. Он собрался с духом и сказал:
   - Ну,  так я расскажу вам все роковое происшествие того вечера, а затем
вы  можете говорить,  делать и  думать обо  мне  все что угодно.  -  И  он
рассказал все удивительные события, начиная с той несчастной минуты, когда
он толкнул яблочную корзину,  и до исчезновения в воде трех золотых змеек,
и как его потом все считали пьяным или сумасшедшим.  - Все это, - заключил
студент Ансельм,  -  я  действительно видел,  и  глубоко в  моей груди еще
раздаются ясные  отзвуки  милых  голосов,  которые говорили со  мною;  это
отнюдь не был сон,  и,  пока я не умру от любви и желания, я буду верить в
золотисто-зеленых змеек,  хотя  я  по  вашей  усмешке,  почтенный господин
архивариус,   ясно  вижу,   что  вы  именно  этих  змеек  считаете  только
произведением моего чересчур разгоряченного воображения.
   -   Нисколько,  -  возразил  архивариус  с  величайшим  спокойствием  и
хладнокровием,  -  золотисто-зеленые змейки, которых вы, господин Ансельм,
видели  в кусте бузины, были мои три дочери, и теперь совершенно ясно, что
вы  порядком-таки влюбились в синие глаза младшей, Серпентины. Я, впрочем,
знал  это еще тогда, в вознесенье, и так как мне дома за работой надоел их
звон  и  шум,  то я крикнул шалуньям, что пора возвращаться домой, так как
солнце уже зашло и они довольно напелись и напились лучей.
   Студент Ансельм принял это  так,  как будто ему только сказали в  ясных
словах то,  что  он  уже  давно сам  чувствовал",  и,  хотя ему  тотчас же
показалось,  что  бузинный куст,  стена и  лужайка и  все  предметы кругом
начали слегка вертеться,  тем не менее он собрался с силами и хотел что-то
сказать,  но  архивариус не  дал  ему говорить:  быстро сняв с  левой руки
перчатку  и  поднеся  к  глазам  студента  перстень с  драгоценным камнем,
сверкавшим удивительными искрами и огнями, он сказал:
   - Смотрите сюда,  дорогой господин Ансельм, и то, что вы увидите, может
доставить вам удовольствие.
   Студент Ансельм посмотрел, и - о, чудо! - из драгоценного камня, как из
горящего  фокуса,  выходили во  все  стороны  лучи,  которые,  соединяясь,
составляли блестящее  хрустальное зеркало,  а  в  этом  зеркале,  всячески
извиваясь, то убегая друг от друга, то опять сплетаясь вместе, танцевали и
прыгали  три  золотисто-зеленые  змейки.  И  когда  гибкие,  тысячами искр
сверкающие  тела  касались  друг  друга,   тогда  звучали  дивные  аккорды
хрустальных колокольчиков и средняя змейка протягивала с тоскою и желанием
свою головку и  синие глаза говорили:  "Знаешь ли ты меня?  Веришь ли ты в
меня, Ансельм? Только в вере есть любовь - можешь ли ты любить?"
   - О  Серпентина,  Серпентина!  -  закричал студент  Ансельм в  безумном
восторге;  но  архивариус  Линдгорст  быстро  дунул  на  зеркало,  лучи  с
электрическим треском опять  вошли в  фокус,  и  на  руке  сверкнул только
маленький изумруд, на который архивариус натянул перчатку.
   - Видели ли вы золотых змеек,  господин Ансельм?  -  спросил архивариус
Линдгорст.
   - Боже мой! да, - отвечал тот, - и дорогую, милую Серпентину.
   -  Тише,  - продолжал архивариус, - на нынешний день довольно. Впрочем,
если  вы решитесь у меня работать, вам достаточно часто можно будет видеть
моих  дочерей,  или,  лучше  сказать,  я  буду доставлять вам это истинное
удовольствие,  если  вы  будете  хорошо  исполнять  свою  работу,  то есть
списывать  с  величайшей точностью и чистотою каждый знак. Но вы совсем не
приходите  ко  мне,  хотя  регистратор Геербранд уверял, что вы непременно
явитесь, и я напрасно прождал несколько дней.
   Как  только архивариус произнес имя  Геербранда,  студент Ансельм опять
почувствовал,  что он действительно студент Ансельм,  а человек, перед ним
стоящий,  -  архивариус Линдгорст.  Равнодушный тон,  которым говорил этот
последний,  в  резком  контрасте с  теми  чудесными явлениями,  которые он
вызывал как настоящий некромант,  представлял собою нечто ужасное, что еще
усиливалось пронзительным взглядом  глаз,  сверкавших из  глубоких  впадин
худого  морщинистого  лица  как  будто  из  футляра,   и  нашего  студента
неудержимо охватило то  же чувство жути,  которое уже прежде овладело им в
кофейне,  когда архивариус рассказывал так много удивительного.  С  трудом
пришел он в себя, и когда архивариус еще раз спросил:
   - Ну,  так почему же  вы  не  пришли ко  мне?  -  то  он  принудил себя
рассказать все, что случилось с ним у дверей.
   - Любезный господин Ансельм, - сказал архивариус, когда студент окончил
свой  рассказ,  -  любезный  господин  Ансельм, я очень хорошо знаю бабу с
яблоками,  о которой вы изволите говорить; эта фатальная тварь проделывает
со  мною  всякие  штуки, и, если она сделалась бронзовою, чтобы в качестве
дверного  молотка  отпугивать  от  меня приятные мне визиты, - это в самом
деле   очень   скверно,   и  этого  нельзя  терпеть.  Не  угодно  ли  вам,
почтеннейший,  когда вы придете завтра в двенадцать часов и опять заметите
что-нибудь  вроде  оскаливания зубов и скрежетания, не угодно ли вам будет
брызнуть  ей  в  нос  немножко  вот  этой  жидкости, и тогда все будет как
следует. А теперь - adieu, любезный господин Ансельм. Я хожу немного скоро
и  потому  не  приглашаю  вас вернуться в город вместе со мной. Adieu, 'до
свидания,  завтра в двенадцать часов. - Архивариус отдал студенту Ансельму
маленький  пузырек  с золотисто-желтою жидкостью и пошел так быстро, что в
наступившем  между  тем  глубоком  сумраке казалось, что он более слетает,
нежели  сходит  в  долину.  Он  был  уже  вблизи  Козельского  сада, когда
поднявшийся  ветер раздвинул полы его широкого плаща, взвившиеся в воздух,
так  что  студенту  Ансельму,  глядевшему  с изумлением вслед архивариусу,
представилось,  будто большая птица раскрывает крылья для быстрого полета.
В  то  время как студент Ансельм вперял таким образом свои взоры в сумрак,
вдруг поднялся высоко на воздух с каркающим криком содой коршун, и Ансельм
теперь  ясно  увидел,  что большая колеблющаяся фигура, которую он все еще
принимал  за  удалявшегося архивариуса, была именно этим коршуном, хотя он
никак  не мог понять, куда же это разом исчез архивариус. "Но, может быть,
он  и  сам  собственною  особою  и  улетел  в  виде коршуна, этот господин
архивариус Линдгорст, - сказал себе студент Ансельм, - потому что я теперь
хорошо  вижу  и  чувствую,  что  все  эти  непонятные  образы  из далекого
волшебного   мира,   которые   я   прежде  встречал  только  в  особенных,
удивительных  сновидениях, перешли теперь в мою дневную бодрствующую жизнь
и  играют  мною.  Но  будь  что  будет!  Ты  живешь и горишь в моей груди,
прелестная,   милая  Серпентина!  Только  ты  можешь  утишить  бесконечное
томление,  разрывающее  мое  сердце.  Ах!  когда  я  увижу твои прелестные
глазки, милая, милая Серпентина?.." Так громко взывал студент Ансельм.
   - Вот  скверное,  нехристианское имя,  -  проворчал около  него  глухим
голосом какой-то возвращающийся с прогулки господин.
   Студент Ансельм вовремя вспомнил, где он находится, и поспешил быстрыми
шагами домой, думая про себя: "Вот несчастье-то будет, если мне встретится
теперь  конректор  Паульман  или  регистратор  Геербранд!"  Но  с  ним  не
встретился ни тот, ни другой.


                            ВИГИЛИЯ ПЯТАЯ

Госпожа надворная советница Ансельм. - Cicero, De officiis(1). Мартышки и
         прочая сволочь. - Старая Лиза. - Осеннее равноденствие.

   - С Ансельмом ничего не поделаешь,  -  сказал конректор Паульман, - все
мои добрые наставления, все мои увещания остаются бесплодными; он ничем не
хочет  заняться,  хотя  у  него  самые лучшие познания в  науках,  которые
все-таки составляют основание всего.
     Но регистратор Геербранд возразил, лукаво и таинственно улыбаясь:
   - Дайте вы  только Ансельму место и  время,  любезнейший конректор!  Он
субъект курьезный,  но  из  него  многое может  выйти,  и  когда я  говорю
"многое", то это значит - коллежский асессор или даже надворный советник.
   - Надворный?  -  начал было конректор в  величайшем удивлении,  и слово
застряло у него в горло.
   - Тише,  тише,  -  продолжал регистратор Геербранд, - я знаю, что знаю!
Уже  два  дня,  как  он  сидит  у  архивариуса Линдгорста и  списывает,  и
архивариус сказал  мне  вчера  вечером в  кофейне:  "Вы  рекомендовали мне
славного человека,  почтеннейший!  Из него будет толк".  И  если вы теперь
сообразите,  какие у архивариуса связи,  -  те! те! - об этом мы поговорим
через годик!  -  С  этими словами регистратор вышел из  комнаты с  прежнею
хитрою улыбкою,  оставляя онемевшего от удивления и любопытства конректора
неподвижно сидящим на своем стуле.
   Но  на  Веронику этот  разговор произвел совершенно особое впечатление.
"Разве я не знала всегда, - думала она. - что господин Ансельм очень умный
и  милый молодой человек,  из которого выйдет еще что-нибудь значительное?
Только бы мне знать, действительно ли он расположен ко мне! Но разве в тот
вечер,  когда мы катались по Эльбе, он не пожал мне два раза руку? И разве
во  время дуэта он не смотрел на меня таким совершенно особенным взглядом,
проникавшим до сердца?  Да,  да,  он действительно любит меня,  и  я..." -
Вероника предалась вполне,  по обыкновению молодых девиц, сладким грезам о
светлом будущем. Она была госпожой надворной советницей, жила в прекрасной
квартире на  Замковой улице,  или  на  Новом рынке,  или на  Морицштрассе,
шляпка новейшего фасона,  новая турецкая шаль шли к  ней превосходно,  она
завтракала в  элегантном неглиже  у  окна,  отдавая необходимые приказания
кухарке:  "Только,  пожалуйста,  не  испортите этого  блюда,  это  любимое
кушанье  господина  надворного  советника!"   Мимоидущие  франты  украдкой
поглядывают кверху,  и  она  явственно слышит:  "Что это  за  божественная
женщина,  надворная советница,  и  как удивительно к ней идет ее маленький
чепчик!"  Тайная советница Игрек  присылает лакея спросить,  не  угодно ли
будет  сегодня  госпоже  надворной советнице поехать на  Линковы купальни?
"Кланяйтесь и благодарите, я очень сожалею, но я уже приглашена на вечер к
президентше Те-цет". Тут возвращается надворный советник Ансельм, вышедший
еще с утра по делам;  он одет по последней моде. "Ба! вот уж и двенадцать.
часов!  -  восклицает он, заводя золотые часы с репетицией и целуя молодую
жену. - Как поживаешь, милая женушка, знаешь, что у меня для тебя есть", -
продолжает он,  лукаво  вынимая  из  кармана  пару  великолепных новейшего
фасона сережек, которые он и вдевает ей в уши вместо прежних.
   - Ах,  миленькие,  чудесные сережки!  - вскрикивает Вероника совершенно
громко  и,  бросив  работу,  вскакивает  со  стула,  чтобы  в  самом  деле
посмотреть в зеркале эти сережки.
   - Что же это такое наконец будет?  - сказал конректор Паульман, как раз
углубившийся в чтение Cicero, De officiis и чуть не уронивший книгу. - И у
тебя такие же припадки, как у Ансельма?
   Но тут вошел в комнату сам Ансельм, который, против своего обыкновения,
не показывался перед тем несколько дней, и Вероника с изумлением и страхом
заметила,  что  все  его существо как-то изменилось. С не свойственной ему
определенностью  заговорил он о новом направлении своей жизни, которое ему
стало  ясным,  о  возвышенных  идеях,  которые  ему  открылись  и  которые
недоступны  для  многих.  Конректор  Паульман, вспомнив таинственные слова
регистратора  Геербранда,  был  еще  более  поражен  и едва мог выговорить
слово,  как  студент  Ансельм,  упомянув  о  спешной  работе у архивариуса
Линдгорста и поцеловав с изящной ловкостью руку Вероники, уже спустился по
лестнице  и  исчез.  "Это  был  уже  надворный  советник,  -  пробормотала
Вероника,  -  и  он  поцеловал  мне руку, не поскользнувшись при этом и не
наступив мне на ногу, как бывало прежде. Как нежно он на меня посмотрел! В
самом  деле,  он  любит  меня".  Вероника снова предалась своим мечтам; но
посреди   приятных  сцен  из  будущей  домашней  жизни  госпожи  надворной
советницы теперь словно появился какой-то враждебный образ, который злобно
смеялся  и  говорил:  "Все  это  глупости и пошлости и к тому же неправда,
потому что Ансельм никогда не будет надворным советником и твоим мужем; да
он  и  не  любит  тебя,  хотя у тебя голубые глаза, стройный стан и нежная
рука".  Тут как будто ледяной поток прошел в груди Вероники, уничтожил всю
ту приятность, с которой она воображала себя в кружевном чепчике и изящных
серьгах. Она чуть было не заплакала и громко проговорила:
   - Ах,  это правда,  он  меня не любит,  и  я  никогда не буду надворной
советницей!
   - Романические  бредни,   романические  бредни!  -  закричал  конректор
Паульман, взял шляпу и палку и сердито вышел вон.
   "Этого еще недоставало", - вздохнула Вероника, и ей стало очень досадно
на  двенадцатилетнюю  сестру,   которая  безучастно,   сидя  за  пяльцами,
продолжала свою работу. Между тем было уже почти три часа, - как раз время
убирать комнату и готовить кофе,  потому что барышни Остерс обещали прийти
к своей подруге.  Но из-за каждого шкафчика,  который Вероника отодвигала,
из-за нотных тетрадей, которые она брала с фортепьяно, из-за каждой чашки,
из-за  кофейника,  который она вынимала из шкафа,  отовсюду выскакивал тот
образ,  словно какая-нибудь ведьма, и насмешливо хихикал и щелкал тонкими,
как у  паука,  пальцами и  кричал:  "Не будет он твоим мужем!  Не будет он
твоим  мужем!"  И  потом,  когда она  все  бросила и  убежала на  середину
комнаты, выглянуло оно из-за печки, огромное, с длинным носом, и заворчало
и задребезжало: "Не будет он твоим мужем!"
   - Неужто ты ничего ни слышишь,  ничего не видишь, сестра? - воскликнула
Вероника, которая от страха и трепета не могла уж ни до чего дотронуться.
   Френцхен встала  совершенно серьезно и  спокойно из-за  своих  пялец  и
сказала:
   - Что это с тобою сегодня, сестра? Ты все бросаешь, все у тебя стучит и
звенит, нужно тебе помочь.
   Но  тут  со  смехом вошли веселые девушки-гостьи,  и  в  это  мгновение
Веронике вдруг стало ясно, что печку она принимала за человеческую фигуру,
а  скрип  плохо  притворенной заслонки  -  за  враждебные  слова.  Однако,
охваченная паническим страхом,  она не  могла оправиться так скоро,  чтобы
приятельницы не заметили ее необычайного напряжения,  которое выдавало уже
ее  бледное и  расстроенное лицо.  Когда  они,  быстро прервав те  веселые
новости,  которые собирались рассказать,  стали допрашивать свою  подругу,
что  с  нею  случилось,  она  должна была признаться,  что  перед тем  она
предалась совсем особенным мыслям и что вдруг, среди бела дня, ею овладела
боязнь  привидений,  вообще  ей  не  свойственная.  И  тут  она  так  живо
рассказала о  том,  как изо всех углов комнаты ее дразнил и  издевался над
нею маленький серый человечек, что барышни Остерс начали пугливо озираться
но сторонам,  и  вскоре им стало жутко и  как-то не по себе.  В  это время
вошла Френцхен с  дымящимся кофе,  и все три девушки,  быстро опомнившись,
стали смеяться сами над своей глупостью. Анжелика - так называлась старшая
Остерс -  была помолвлена с одним офицером, который находился в армии и от
которого так  долго не  было известий,  что трудно было сомневаться в  его
смерти или, по крайней мере, в том, что он тяжело ранен. Это повергло ее в
глубокое огорчение;  но сегодня она была неудержимо весела,  чему Вероника
немало удивилась и откровенно ей это высказала.
   - Милая моя,  -  сказала Анжелика,  -  ужели ты думаешь,  что я не ношу
всегда  моего  Виктора  в  моем  сердце,  в  моих  чувствах и  мыслях?  Но
поэтому-то я так и весела,  -  ах, боже мой! - так счастлива, так блаженна
всею душою! Ведь мой Виктор здоров, и я его скоро опять увижу ротмистром и
с орденами, которые он заслужил своей безграничной храбростью. Сильная, но
вовсе не опасная рана в правую руку от сабли неприятельского гусара мешает
ему  писать,  да  и  постоянная перемена места,  -  так  как он  не  хочет
оставлять  своего  полка,  -  делает  для  него  невозможным дать  о  себе
известие;  но сегодня вечером он получает отпуск для излечения.  Завтра он
уезжает  сюда  и,   садясь  в  экипаж,   узнает  о  своем  производстве  в
ротмистры...
   - Но,  милая Анжелика,  -  прервала ее  Вероника,  -  как же ты это все
теперь уже знаешь?
   -  Не  смейся  надо мною, мой друг, - продолжала Анжелика, - да ты и не
будешь  смеяться,  а  то,  пожалуй,  тебе  в  наказание  как  раз выглянет
маленький  серый  человечек оттуда, из-за зеркала. Как бы то ни было, но я
никак  не  могу  отделаться от веры во что-то таинственное, потому что это
таинственное часто видимым и, можно сказать, осязательным образом вступало
в  мою  жизнь.  В особенности мне вовсе не представляется таким чудесным и
невероятным,  как  это кажется многим другим, что могут существовать люди,
обладающие  особым даром ясновидения, который они умеют вызывать в себе им
известными  верными  способами.  Здесь  у  нас  есть одна старуха, которая
обладает  этим  даром  в  высшей  степени.  Она  не гадает, как другие, по
картам,  по  расплавленному  свинцу  или кофейной гуще, но после известных
приготовлений, в которых принимает участие заинтересованное лицо, в гладко
полированном  металлическом  зеркале  появляется удивительная смесь разных
фигур  и  образов,  которые старуха объясняет и в которых черпает ответ на
вопрос. Я была у нее вчера вечером и получила эти известия о моем Викторе,
и я ни на минуту не сомневаюсь, что все это правда.
   Рассказ  Анжелики  заронил  в   душу  Вероники  искру,   которая  скоро
разгорелась в  желание расспросить старуху об Ансельме и о своих надеждах.
Она  узнала,  что старуху зовут фрау Рауэрин,  что она живет в  отдаленной
улице  у  Озерных ворот,  бывает  наверное дома  по  вторникам,  средам  и
пятницам от  семи часов вечера и  всю ночь до солнечного восхода и  любит,
чтоб приходили одни,  без  свидетелей.  Была как  раз  среда,  и  Вероника
решилась,  под предлогом проводить своих гостей, пойти к старухе, что ей и
удалось.  Простившись у Эльбского моста с приятельницами,  жившими в Новом
городе,  она поспешила к  Озерным воротам и скоро очутилась в указанной ей
пустынной узкой улице,  а  в  конце ее увидала маленький красный домик,  в
котором,  по  описанию,  должна была  жить  фрау  Рауэрин.  Она  не  могла
отделаться  от   какого-то  жуткого  чувства,   от  какого-то  внутреннего
содрогания,   когда   остановилась  перед  дверью  этого  дома.   Наконец,
собравшись с духом,  несмотря на внутреннее сопротивление,  она дернула за
звонок, после чего дверь отворилась, и через темные сени пробралась ощупью
к лестнице, которая вела в верхний этаж, как описывала Анжелика.
   - Не живет ли здесь фрау Рауэрин?  -  крикнула она в  пустоту,  так как
никто  не  показывался;  вместо  ответа  раздалось продолжительное звонкое
мяуканье,  и  большой  черный  кот,  выгибая  спину  и  волнообразно вертя
хвостом,   с  важностью  прошел  перед  нею  к  комнатной  двери,  которая
отворилась вслед за вторым мяуканьем.
   -  Ах,  дочка,  да  ты  уже  здесь!  Иди  сюда,  сюда! - так восклицала
появившаяся  на  пороге  фигура,  вид  которой  приковал Веронику к земле.
Длинная,  худая, в черные лохмотья закутанная женщина! Когда она говорила,
ее  выдающийся  острый  подбородок  трясся,  беззубый рот, осененный сухим
ястребиным  носом, осклаблялся в улыбку и светящиеся кошачьи глаза бросали
искры  сквозь  большие  очки.  Из-под  пестрого,  обернутого вокруг головы
платка  выглядывали  черные щетинистые волосы и - чтобы сделать это гадкое
лицо  вполне отвратительным - два больших ожога перерезывали левую щеку до
самого  носа.  У  Вероники  захватило  дыхание, и крик, который должен был
вырваться  из  сдавленной груди, перешел в глубокий вздох, когда костлявая
рука  старухи  схватила  ее  и  ввела  в  комнату.  Здесь  все двигалось и
возилось,  визжало, пищало, мяукало и гоготало. Старуха ударила кулаком по
столу и закричала:
   - Тише вы,  сволочь!  - И мартышки с визгом полезли на высокий балдахин
кровати,  и морские свинки побежали за печку, а ворон вспорхнул на круглое
зеркало;  только черный кот,  как  будто  окрик  старухи его  нисколько не
касался,  спокойно продолжал сидеть  на  большом  кресле,  на  которое  он
вскочил,  как только вошел.  Когда все утихло, Вероника ободрилась, ей уже
не было так жутко,  как там,  в сенях, и даже сама женщина не казалась уже
ей  такою  ужасной.  Теперь  только она  оглядела комнату.  Отвратительные
чучела каких-то животных свешивались с потолка,  на полу валялась какая-то
необыкновенная посуда, а в камине горел скудный голубоватый огонь, изредка
вспыхивавший  желтыми  искрами;  когда  он  вспыхивал,  сверху  раздавался
какой-то шум,  и  противные летучие мыши,  будто с  искаженными смеющимися
человеческими лицами,  носились туда  и  сюда;  иногда пламя поднималось и
лизало закоптелую стену,  и тогда раздавались резкие, пронзительные вопли,
так что Веронику снова охватил томительный страх.
   - С вашего позволения,  барышня, - сказала старуха, ухмыляясь, схватила
большое помело и, окунув его в медный котел, брызнула в камин.
   Огонь потух,  и в комнате стало совершенно темно,  как от густого дыма;
но скоро старуха, вышедшая в другую каморку, вернулась с зажженною свечой,
и  Вероника уже  не  увидала ни  зверей,  ни  странной утвари -  это  была
обыкновенная бедно убранная комната. Старуха подошла к ней ближе и сказала
гнусавым голосом:
   - Я уж знаю, дочка, чего ты от меня хочешь; ну что ж, ты узнаешь, выйти
ли  тебе  замуж  за  Ансельма,  когда он сделается надворным советником. -
Вероника  онемела  от изумления и испуга, но старуха продолжала: - Ведь ты
уж  мне  все рассказала дома у папаши, когда перед тобой стоял кофейник, -
ведь  я  была  кофейником, разве ты меня не узнала? Слушай, дочка! Оставь,
оставь  Ансельма, это скверный человек, он потоптал моих деток, моих милых
деток   -  краснощекие  яблочки,  которые,  когда  люди  их  купят,  опять
перекатываются  из  их  мешков  в мою корзину. Он связался со стариком; он
третьего  дня  облил  мне  лицо проклятым ауринигментом, так что я чуть не
ослепла;  посмотри, еще видны следы от ожога. Брось его, брось! Он тебя но
любит,  ведь  он  любит  золотисто-зеленую  змею;  он никогда не сделается
надворным советником, он поступил на службу к саламандрам и хочет жениться
на зеленой змее. Брось его, брось!
   Вероника,  которая, собственно, обладала твердым и стойким характером и
умела скоро преодолевать девичий страх,  отступила на шаг назад и  сказала
серьезным решительным тоном:
   - Старуха! я слышала о вашей способности видеть будущее и потому хотела
-  может  быть, с лишним любопытством и опрометчиво - узнать от вас, будет
ли  когда-нибудь моим господин Ансельм, которого я люблю и уважаю. Если же
вы  хотите,  вместо  того чтобы исполнить мое желание, дразнить меня вашей
бессмысленной  болтовней,  то  вы поступаете нехорошо, потому что я от вас
хотела  только  того, что, как я знаю, от вас получили другие. Так как вы,
по-видимому,  знаете  мои  сокровеннейшие  мысли, то вам, пожалуй, было бы
легко  открыть  мне  многое,  что меня тревожит и мучит, но, судя по вашим
глупым  клеветам  на  доброго  Ансельма,  мне  от вас больше ждать нечего.
Доброй ночи!
   Вероника хотела уйти,  но старуха, плача и вопя, бросилась перед нею на
колени и, удерживая девушку за платье, воскликнула:
   - Вероника,  дитя мое,  разве ты  не  узнаешь старую Лизу,  которая так
часто носила тебя на руках, холила и ласкала?
   Вероника  едва верила глазам, потому что она в самом деле узнала свою -
правда,  очень  изменившуюся  от  старости  и  особенно от ожогов - бывшую
няньку,  которая  много  уж  лет  тому  назад  исчезла  из дома конректора
Паульмана.  Старуха  теперь  выглядела  уже  совсем  иначе; вместо гадкого
пестрого  платка  на  ней был почтенный чепец, а вместо черных лохмотьев -
платье с крупными цветами, какое она обыкновенно носила прежде. Она встала
с пола и, обняв Веронику, продолжала:
   -  Все,  что  я  тебе  сказала,  могло  показаться тебе безумным, но, к
несчастью,  все  это правда. Ансельм сделал мне много зла, но против своей
воли;  он  попал  в руки архивариуса Линдгорста, и тот хочет женить его на
своей  дочери.  Архивариус  - мой величайший враг, и я могла бы рассказать
тебе  про  него  многое,  но  ты бы не поняла, или же это было бы для тебя
слишком страшно. Он ведун, но ведь и я ведунья - в этом все дело! Я теперь
вижу,  что  ты очень любишь Ансельма, и я буду помогать тебе всеми силами,
чтобы  ты  была вполне счастлива и добрым порядком вступила в брак, как ты
этого желаешь.
   - Но скажи мне, ради бога, Лиза!.. - воскликнула Вероника.
   - Тише,  дитя,  тише!  -  прервала со старуха.  - Я знаю, что ты хочешь
сказать;  я сделалась такою,  потому что должна была сделаться, я не могла
иначе.  Ну,  так вот - я знаю средство, которое вылечит Ансельма от глупой
любви к  зеленой змее и приведет его как любезнейшего надворного советника
в твои объятия; но ты сама должна мне помочь.
   - Скажи мне только прямо,  Лиза, я все сделаю, потому что я очень люблю
Ансельма, - едва слышно пролепетала Вероника.
   - Я знаю,  -  продолжала старуха,  -  что ты смелое дитя,  -  напрасно,
бывало,  я  стращала тебя букою,  ты только больше раскрывала глаза,  чтоб
видеть,  где бука;  ты ходила без свечки в самую далекую комнату и часто в
отцовском пудермантеле пугала соседских детей.  Ну,  так если ты  в  самом
деле  хочешь посредством моего искусства преодолеть архивариуса Линдгорста
и зеленую змею,  если ты в самом деле хочешь назвать Ансельма,  надворного
советника, своим мужем, так уходи тихонько из дому в будущее равноденствие
в  одиннадцать часов,  ночью,  и приходи ко мне;  я тогда пойду с тобою на
перекресток,  здесь недалеко,  в  поле;  мы  приготовим что нужно,  и  все
чудесное,  что ты, может быть, увидишь, не повредит тебе. А теперь, дочка,
покойной ночи, папа уж ждет за ужином.
   Вероника  поспешила  домой  в  твердом  намерении  не  пропустить  ночи
равноденствия,  потому  что,  думала она: "Лиза права, Ансельм запутался в
таинственные  сети,  но я освобожу его оттуда и назову его своим навсегда;
мой он ость и моим останется, надворный советник Ансельм".


                            ВИГИЛИЯ ШЕСТАЯ

 Сад архивариуса Линдгорста с птицами-пересмешниками. - Золотой горшок. -
        Английский косой почерк. - Скверные кляксы. - Князь духов.

   "Но  может быть  и  то,  -  сказал самому себе студент Ансельм,  -  что
превосходнейший крепкий желудочный ликер,  которым я с некоторою жадностью
насладился у  мосье Конради,  создал все  эти  безумные фантазмы,  которые
мучили  меня  перед  дверью  архивариуса  Линдгорста.  Поэтому  я  сегодня
останусь  в   совершенной  трезвости  и   не   поддамся  всем   дальнейшим
неприятностям,  с  которыми я мог бы встретиться".  Как и тогда,  в первое
свое  посещение архивариуса Линдгорста,  он  забрал  все  свои  рисунки  и
каллиграфические образцы,  свою тушь,  свои хорошо очиненные перья и хотел
уже выйти из  комнаты,  как вдруг ему бросилась в  глаза склянка с  желтою
жидкостью, которую он получил от архивариуса Линдгорста. Тут все пережитые
им  удивительные приключения в  пламенных красках прошли по  его  душе,  и
несказанное чувство  блаженства  и  скорби  прорвалось  через  его  грудь.
Невольно воскликнул он  самым  жалостным голосом:  "Ах,  не  иду  ли  я  к
архивариусу затем лишь,  чтобы видеть тебя,  дорогая, милая Серпентина!" В
это  мгновение  ему  представлялось,  что  любовь  Серпентины  могла  быть
наградой за трудную и опасную работу, которую он должен предпринять, и что
эта  работа есть не  что иное,  как списывание Линдгорстовых манускриптов.
Что ему уже при входе в  дом,  или даже до того,  могут встретиться всякие
чудеса,  как и прежде, в этом он был убежден. Он уже не думал о желудочном
ликере Конради,  но поскорее всунул желтую склянку в свой жилетный карман,
чтобы  поступить  согласно  предписанию  архивариуса,  если  бы  бронзовая
торговка опять вздумала скалить на него зубы.  И в самом деле, не поднялся
ли  острый нос,  не  засверкали ли  кошачьи глаза из-за  дверного молотка,
когда он  хотел поднять его при ударе двенадцати часов?  И  вот,  не долго
думая,  он брызнул жидкостью в фатальную рожу,  и она разом сгладилась,  и
сплющилась,  и превратилась в блестящий круглый молоток. Дверь отворилась,
и  колокольчики приветливо зазвенели по  всему дому:  "Динь-динь -  входи;
динь-дон -  к  нам в  дом,  живо,  живо -  динь-динь".  Он бодро взошел по
прекрасной  широкой  лестнице,  наслаждаясь  запахом  редкостных  курений,
наполнявших весь дом.  В  нерешительности остановился он  на площадке,  не
зная, в которую из многих красивых дверей ему нужно постучаться; тут вышел
архивариус Линдгорст в широком шлафроке и воскликнул:
   - Ну,  я  очень рад,  господин Ансельм,  что вы наконец сдержали слово;
следуйте за мною, я должен сейчас же провести вас в лабораторию. - С этими
словами он  быстро прошел по длинной площадке и  отворил маленькую боковую
дверь, которая вела в коридор.
   Ансельм  бодро шел за архивариусом; они прошли из коридора в залу, или,
скорее,  -  в  великолепную  оранжерею, потому что с обеих сторон до самой
крыши подымались редкие чудесные цветы и даже большие деревья с листьями и
цветками удивительной формы. Магический ослепительный свет распространялся
повсюду, причем нельзя было заметить, откуда он шел, так как не видно было
ни  одного  окна.  Когда студент Ансельм взглядывал в кусты и деревья, ему
виделись  длинные  проходы,  тянувшиеся  куда-то вдаль. В глубоком сумраке
густых  кипарисов  белелись  мраморные  бассейны,  из  которых поднимались
удивительные  фигуры,  брызгая  хрустальными  лучами,  которые  с  плеском
ниспадали  в блестящие чашечки лилий; странные голоса шумели и шептались в
этом  удивительном  лесу,  и  повсюду струились чудные ароматы. Архивариус
исчез,  и  Ансельм  увидел  перед  собою только исполинский куст пламенных
красных  лилий.  Опьяненный  видом  и  сладкими ароматами этого волшебного
сада,   Ансельм   стоял  неподвижно,  как  заколдованный.  Вдруг  отовсюду
раздались  щебетанье  и  хохот,  и  тонкие  голоски  дразнили  и смеялись:
"Господин  студент,  господин  студент, откуда это вы пришли? Зачем это вы
так прекрасно нарядились, господин Ансельм? Или вы хотите с нами поболтать
о  том,  как  бабушка  раздавила  яйцо задом, а юнкер сделал себе пятно на
праздничном  жилете?  Знаете ли вы наизусть новую арию, которой вас научил
дядюшка  скворец,  господин  Ансельм? Вы таки довольно забавно выглядите в
стеклянном парике и в сапогах из почтовой бумаги!" Так кричало, хихикало и
дразнило  изо  всех  углов,  совсем близко от студента, который тут только
заметил,  что  всякие пестрые птицы летали кругом него и таким образом над
ним  издевались. В это мгновение куст огненных лилий двинулся к нему, и он
увидал,   что  это  был  архивариус  Линдгорст,  который  своим  блестящим
желто-красным шлафроком ввел его в обман.
   - Извините, почтеннейший господин Ансельм, - сказал архивариус, - что я
вас  задержал, но я, проходя, хотел посмотреть на тот прекрасный кактус, у
которого  нынешнею  ночью должны распуститься цветы, - но как вам нравится
мой маленький зимний сад?
   - Ах,  боже  мой,  выше  всякой  меры,  здесь  прекрасно,  высокочтимый
господин архивариус,  -  отвечал студент,  -  но пестрые птицы уж чересчур
смеются над моим ничтожеством!
   - Что тут за вранье? - сердито закричал архивариус в кусты.
   Тут  выпорхнул большой  серый  попугай и,  севши  около  архивариуса на
миртовую ветку и  с необыкновенною серьезностью и важностью смотря на него
через очки, сидевшие на кривом клюве, протрещал:
   - Не гневайтесь,  господин архивариус,  мои озорники опять расшалились,
но господин студент сам в этом виноват, потому что...
   - Тише,  тише!  - прервал архивариус старика. - Я знаю негодяев, но вам
бы  следовало держать их лучше в  дисциплине,  мой друг!  Пойдемте дальше,
господин Ансельм.
   Еще  через многие чудно убранные комнаты прошел архивариус,  и  студент
едва поспевал за  ним,  бросая беглый взгляд на блестящую,  странного вида
мебель и другие неведомые ему вещи,  которыми все было наполнено.  Наконец
они  вошли в  большую комнату,  где  архивариус остановился,  поднял взоры
вверх,  и  Ансельм имел время насладиться чудным зрелищем,  которое являла
простая   красота   этой   залы.    Из   лазурно-голубых   стен   выходили
золотисто-бронзовые стволы высоких пальм, которые сводили, как крышу, свои
колоссальные блестящие изумрудные листья;  посредине комнаты  на  трех  из
темной бронзы вылитых египетских львах лежала порфировая доска,  а  на ней
стоял простой золотой горшок, от которого Ансельм, лишь только его увидел,
не  мог  уже отвести глаза.  Казалось,  что в  тысячах мерцающих отражений
зеркального золота играли всякие образы;  иногда он  видел  самого себя  с
стремительно простертыми руками -  ах!  около  куста бузины...  Серпентина
извивалась туда и сюда и глядела на него прелестными глазами.  Ансельм был
вне себя от безумного восторга.
   -  Серпентина,  Серпентина!  -  закричал  он  громко;  тогда архивариус
Линдгорст быстро обернулся и сказал:
   -  Что  вы говорите, любезный господин Ансельм? Мне кажется, вам угодно
звать  мою  дочь,  но  она  совсем  в  другой половине моего дома, в своей
комнате, и теперь у нее урок музыки. Пойдемте дальше.
   Ансельм почти бессознательно последовал за  архивариусом;  он уж больше
ничего не видел и не слышал, пока архивариус не схватил его крепко за руку
и не сказал:
   - Ну, теперь мы на месте.
   Ансельм очнулся как  бы  от  сна  и  заметил,  что находится в  высокой
комнате,  кругом уставленной книжными шкафами и  нисколько не отличающейся
от обыкновенных библиотек и кабинетов. Посередине стоял большой письменный
стол и перед ним - кожаное кресло.
   - Вот  пока,  -  сказал архивариус Линдгорст,  -  ваша рабочая комната;
придется ли вам впоследствии заниматься в той другой, голубой зале, где вы
так внезапно прокричали имя моей дочери,  я еще не знаю; но прежде всего я
желал бы убедиться, действительно ли вы способны исполнить, согласно моему
желанию и надобности, предоставленную вам работу.
   Тут  студент  Ансельм  совершенно  ободрился  и   не   без  внутреннего
самодовольства вынул из кармана свои рисунки и каллиграфические работы,  в
уверенности, что архивариус весьма обрадуется его необыкновенному таланту.
Но  архивариус,  едва  взглянув  на  первый  лист  изящнейшего английского
письма,  образчик косого почерка,  странно улыбнулся и покачал головою. То
же самое повторял он при каждом следующем листе, так что студенту Ансельму
кровь  бросилась в  голову,  и  когда  под  конец  улыбка стала совершенно
насмешливой и презрительной, он не мог удержать своей досады и проговорил:
   - Кажется,  господин  архивариус  не  очень  доволен  моими  маленькими
талантами?
   - Любезный  господин  Ансельм,  -  сказал  архивариус Линдгорст,  -  вы
действительно обладаете прекрасными способностями к каллиграфии, но пока я
ясно вижу,  что  мне придется рассчитывать более на  ваше прилежание и  на
вашу добрую волю,  нежели на уменье.  Конечно, многое зависит и от дурного
материала, который вы употребляли.
   Тут студент Ансельм распространился о своем всеми признанном искусстве,
о  китайской туши и об отменных вороновых перьях.  Но архивариус Линдгорст
подал ему английский лист и сказал:
   - Судите сами!
   Ансельм  стоял  как  громом пораженный, - таким мизерным показалось ему
его писание. Никакой округлости в чертах, ни одного правильного утолщения,
никакой соразмерности между прописными и строчными буквами, и - о, ужас! -
довольно  удачные  строки  испорчены презренными кляксами, точно в тетради
школьника.
   - И потом,  -  продолжал архивариус Линдгорст,  -  ваша тушь тоже плохо
держится.  -  Он окунул палец в стакан с водой, и, когда слегка дотронулся
им до букв, псе бесследно исчезло.
   Студенту Ансельму как будто кошмар сдавил горло, - он не мог произнести
ни  слова.  Так  стоял  он  с  несчастным листом в  руках,  но  архивариус
Линдгорст громко засмеялся и сказал:
   - Не тревожьтесь этим,  любезнейший господин Ансельм; чего вы прежде не
могли сделать,  может быть,  здесь, у меня, лучше вам удастся; к тому же и
материал здесь у вас будет лучше! Начинайте только смелее!
   Сначала архивариус достал  из  запертого шкафа  какую-то  жидкую черную
массу,  распространявшую совершенно  особенный  запах,  несколько  странно
окрашенных,  тонко очиненных перьев и лист бумаги необыкновенной белизны и
гладкости,  потом вынул из другого шкафа арабский манускрипт, а затем, как
только Ансельм сел за работу,  он оставил комнату.  Студент Ансельм уже не
раз  списывал арабские рукописи,  поэтому первая  задача  казалась ему  не
особенно трудной.  "Как попали кляксы в мое прекрасное английское письмо -
это пусть ведает бог и архивариус Линдгорст,  - промолвил он, - но что они
не моей работы, в этом я могу поручиться головой". С каждым словом, удачно
выходившим па пергаменте, возрастала его храбрость, а с нею - и уменье. Да
и  писалось новыми  перьями  великолепно,  и  таинственные вороново-черные
чернила с  удивительной легкостью текли  на  ослепительно-белый пергамент.
Когда он так прилежно и внимательно работал,  ему становилось все более по
душе в  этой уединенной комнате,  и  он  уже  совсем освоился с  занятием,
которое надеялся счастливо окончить,  когда с ударом трех часов архивариус
позвал его в  соседнюю комнату к  хорошо приготовленному обеду.  За столом
архивариус  Линдгорст  был  в  особенно  веселом  расположении  духа;   он
расспрашивал  о   друзьях   студента  Ансельма,   конректоре  Паульмане  и
регистраторе  Геербранде,   и  рассказывал  сам,  в  особенности  об  этом
последнем,  много  забавного.  Добрый старый рейнвейн был  очень по  вкусу
Ансельму и сделал его разговорчивее обыкновенного. При ударе четырех часов
он  встал,  чтобы идти  за  работу,  и  эта  пунктуальность,  по-видимому,
понравилась архивариусу.  Если уже перед обедом Анссльму посчастливилось в
списыванье арабских знаков,  то теперь работа пошла еще лучше, он даже сам
не  мог  понять  той  быстроты  и  легкости,   с  которыми  ому  удавалось
срисовывать кудреватые черты чуждых письмен.  Но  как будто бы  из глубины
его души какой-то голос шептал внятными словами:  "Ах, разве мог бы ты это
исполнить,  если бы не носил ее в уме и сердце, если бы ты не верил в нее,
в се любовь?" И тихими,  тихими,  лепечущими хрустальными звуками веяло по
комнате:  "Я к тебе близко-близко-близко! Я помогаю тебе - будь мужествен,
будь постоянен, милый Ансельм! Я тружусь с тобою, чтобы ты был моим!" И он
с  восторгом вслушивался в  эти  слова,  и  все  понятнее  становились ему
неведомые знаки, так что ому почти не нужно было смотреть в оригинал; даже
казалось,  что эти знаки уже стоят в бледных очертаниях на пергаменте и он
должен только искусно покрывать их  чернилами.  Так продолжал он работать,
обвеваемый милыми,  утешительными звуками,  как  сладким нежным  дыханием,
пока не пробило шесть часов и  архивариус не вошел в комнату.  Со странной
улыбкой  подошел он  к  столу;  Ансельм молча  встал;  архивариус все  еще
смотрел на него как будто с насмешкой, но только он взглянул на копию, как
насмешливая  улыбка  исчезла  в  глубоко-торжественной  важности,  которая
изменила все черты его лица.  Он  казался совсем другим.  Глаза,  до  того
сверкавшие огнем,  теперь  с  невыразимой мягкостью смотрели на  Ансельма;
легкий румянец окрашивал бледные щеки,  и вместо иронии,  прежде сжимавшей
его  губы,  приятный рот  его  как  будто раскрывался для мудрой,  в  душу
проникающей речи. Вся фигура была выше, величественнее; просторный шлафрок
ложился как царская мантия в широких складках около груди и плеч,  и белые
кудри,   окаймлявшие  высокое,  открытое  чело,  сжимались  узкою  золотою
диадемою.
   - Юноша, - начал архивариус торжественным тоном, - юноша, прежде чем ты
об  этом  помыслил,  я  уже знал все тайные отношения, которые привязывают
тебя к тому, что мне всего более дорого и священно! Серпентина любит тебя,
и  чудесная  судьба,  которой  роковые  нити  ткутся  враждебными  силами,
совершится,  когда  она  будет  твоею и когда ты, как необходимую придачу,
получишь  золотой  горшок,  составляющий  се  собственность.  Но только из
борьбы возникнет твое счастье в высшей жизни. Враждебные начала нападут на
тебя, и только внутренняя сила, с которою ты противостоишь этим нападениям
и  искушениям,  может  спасти  тебя  от позора и гибели. Работая здесь, ты
выдержишь  свои  искус; вера и познание приведут тебя к близкой цели, если
ты будешь твердо держаться того, что ты должен был начать. Будь ей верен и
храни  ее  в  душе своей, ее, которая тебя любит, и ты узришь великолепные
чудеса  золотого  горшка  и  будешь  счастлив  навеки.  Прощай! Архивариус
Линдгорст  ждет тебя завтра в двенадцать часов в своем кабинете! Прощай! -
Архивариус  тихонько  вывел  студента  Ансельма  за  дверь, которую за ним
запер,  и  тот  очутился  в комнате, в которой обедал и единственная дверь
которой вела на лестницу.
   Совершенно  оглушенный  чудесными  явлениями,   остановился  он   перед
крыльцом,  как вдруг над ним растворилось окошко, он поглядел вверх, - это
был архивариус Линдгорст -  совершенно тот старик в  светло-сером сюртуке,
каким он его прежде видел.
   - Эй,  любезный господин Ансельм, - закричал он ему, - о чем это вы так
задумались,   или  арабская  грамота  не  выходит  из  головы?  Кланяйтесь
господину конректору Паульману,  если вы  идете к  нему,  да возвращайтесь
завтра ровно в  двенадцать часов.  Сегодняшний гонорар уже лежит в  правом
кармане вашего жилета.
   Ансельм  действительно  нашел  блестящий  специес-талер  в   означенном
кармане, но это его нисколько не обрадовало. "Что изо всего этого будет, я
не знаю,  -  сказал он самому себе.  -  Но если мною и овладевает безумная
мечта, если я и околдован, все-таки в моем внутреннем существе живет милая
Серпентина,  и я лучше совсем погибну,  нежели откажусь от нее, потому что
ведь я  знаю,  что мысль во мне вечна и никакое враждебное начало не может
ее уничтожить; а что же такое эта мысль, как не любовь Серпентины?"

Примечания

 (1) Цицерон, О долге (лат.). [вернуться]

Нет комментариев. Оставить комментарий: Ваше Имя: Email: Антибот: *   Ваш комментарий: