V
Как раз в это время Иуда Искариот совершил первый, решительный шаг
к предательству: тайно посетил первосвященника Анну. Был он встречен
очень сурово, но не смутился этим и потребовал продолжительной беседы
с глазу на глаз. И, оставшись наедине с сухим и суровым стариком, презрительно
смотревшим на него из-под нависших, тяжелых век, рассказал, что он.
Иуда, человек благочестивый и в ученики к Иисусу Назарею вступил с единственной
целью уличить обманщика и предать его в руки закона.
— А кто он, этот Назарей? — пренебрежительно спросил Анна, делая вид,
что в первый раз слышит имя Иисуса.
Иуда также сделал вид, что верит странному неведению первосвященника,
и подробно рассказал о проповеди Иисуса и чудесах, ненависти его к фарисеям
и храму, о постоянных нарушениях им закона и, наконец, о желании его
исторгнуть власть из рук церковников и создать свое особенное царство.
И так искусно перемешивал правду с ложью, что внимательно взглянул на
него Анна и лениво сказал:
— Мало ли в Иудее обманщиков и безумцев?
— Нет, он опасный человек,— горячо возразил Иуда,— он нарушает закон.
И пусть лучше один человек погибнет, чем весь народ.
Анна одобрительно кивнул головою.
— Но у него, кажется, много учеников?
— Да, много.
— И они, вероятно, очень любят его?
— Да, они говорят, что любят. Очень любят, больше, чем себя.
— Но если мы захотим взять его, не вступятся ли они? Не поднимут ли
они восстания?
Иуда засмеялся продолжительно и зло:
— Они? Эти трусливые собаки, которые бегут, как только человек наклоняется
за камнем. Они!
— Разве они такие дурные? — холодно спросил Анна.
— А разве дурные бегают от хороших, а не хорошие от дурных? Хе! Они
хорошие, и поэтому побегут. Они хорошие, и поэтому они спрячутся. Они
хорошие, и поэтому они явятся только тогда, когда Иисуса надо будет
класть в гроб. И они положат его сами, а ты только казни!
— Но ведь они же любят его? Ты сам сказал.
— Своего учителя они всегда любят, но больше мертвым, чем живым. Когда
учитель жив, он может спросить у них урок, и тогда им будет плохо. А
когда учитель умирает, они сами становятся учителями, и плохо делается
уже другим! Хе!
Анна проницательно взглянул на предателя, и сухие губы его сморщились,—
это значило, что Анна улыбается.
— Ты обижен ими? Я это вижу.
— Разве может укрыться что-либо от твоей проницательности, мудрый
Анна? Ты проник в самое сердце Иуды. Да. Они обидели бедного Иуду. Они
сказали, что он украл у них три динария,— как будто Иуда не самый честный
человек в Израиле!
И еще долго говорили они об Иисусе, об учениках его, о гибельном влиянии
его на израильский народ,— но решительного ответа не дал на этот раз
осторожный и хитрый Анна. Он уж давно следил за Иисусом и на тайных
совещаниях с родственниками и друзьями своими, начальниками и саддукеями
уже давно решил участь пророка из Галилеи. Но он не доверял Иуде, о
котором и раньше слыхал как о дурном и лживом человеке, не доверял его
легкомысленным надеждам на трусость учеников и народа. В свою силу Анна
верил, но боялся кровопролития, боялся грозного бунта, на который так
легко шел непокорный и гневливый народ иерусалимский, боялся, наконец,
сурового вмешательства властей из Рима. Раздутая сопротивлением, оплодотворенная
красной кровью народа, дающей жизнь всему, на что она падет,— еще сильнее
разрастется ересь и в гибких кольцах своих задушит Анну, и власть, и
всех его друзей. И когда во второй раз постучался к нему Искариот, Анна
смутился духом и не принял его. Но и в третий и в четвертый раз пришел
к нему Искариот, настойчивый, как ветер, который и днем и ночью стучится
в запертую дверь и дышит в скважины ее.
— Я вижу, что боится чего-то мудрый Анна,— сказал Иуда, допущенный
наконец к первосвященнику.
— Я довольно силен, чтобы ничего не бояться,— надменно ответил Анна,
и Искариот раболепно поклонился, простирая руки.— Чего ты хочешь?
— Я хочу предать вам Назарея.
— Он нам не нужен.
Иуда поклонился и ждал, покорно устремив свой глаз на первосвященника.
— Ступай.
— Но я должен прийти опять. Не так ли, почтенный Анна?
— Тебя не пустят. Ступай.
Но вот и еще раз, и еще раз постучался Иуда из Кариота и был впущен
к престарелому Анне. Сухой и злобный, удрученный мыслями, молча глядел
он на предателя и точно считал волосы на бугроватой голове его. Но молчал
и Иуда — точно и сам подсчитывал волоски в реденькой седой бородке первосвященника.
— Ну? Ты опять здесь? — надменно бросил, точно плюнул на голову, раздраженный
Анна.
— Я хочу предать вам Назарея.
Оба замолчали, продолжая с вниманием разглядывать друг друга. Но Искариот
смотрел спокойно, а Анну уже начала покалывать тихая злость, сухая и
холодная, как предутренний иней зимою.
— Сколько же ты хочешь за твоего Иисуса?
— А сколько вы дадите?
Анна с наслаждением оскорбительно сказал:
— Вы все шайка мошенников. Тридцать серебреников — вот сколько мы
дадим.
И тихо порадовался, видя, как весь затрепыхал, задвигался, забегал
Иуда — проворный и быстрый, как будто не две ноги, а целый десяток их
было у него.
— За Иисуса? Тридцать Серебреников? — закричал он голосом дикого изумления,
порадовавшим Анну.— За Иисуса Назарея! И вы хотите купить Иисуса за
тридцать серебреников? И вы думаете, что вам могут продать Иисуса за
тридцать Серебреников?
Иуда быстро повернулся к стене и захохотал в ее белое плоское лицо,
поднимая длинные руки:
— Ты слышишь? Тридцать Серебреников! За Иисуса! С той же тихой радостью
Анна равнодушно заметил:
— Если не хочешь, то ступай. Мы найдем человека, который продаст дешевле.
И, точно торговцы старым платьем, которые на грязной площади перебрасывают
с рук на руки негодную ветошь, кричат, клянутся и бранятся, они вступили
в горячий и бешеный торг. Упиваясь странным восторгом, бегая, вертясь,
крича, Иуда по пальцам вычислял достоинства того, кого он продает.
— А то, что он добр и исцеляет больных, это так уже ничего и не стоит,
по-вашему? А? Нет, вы скажите, как честный человек!
— Если ты...— пробовал вставить порозовевший Анна, холодная злость
которого быстро нагревалась на раскаленных словах Иуды, но тот беззастенчиво
перебивал его:
— А то, что он красив и молод,— как нарцисс саронский, как лилия долин?
А? Это ничего не стоит? Вы, быть может, скажете, что он стар и никуда
не годен, что Иуда продает вам старого петуха? А?
— Если ты...— старался кричать Анна, но его старческий голос, как
пух ветром, уносила отчаянно-бурная речь Иуды.
— Тридцать Серебреников! Ведь это одного обола не выходит за каплю
крови! Половины обола не выходит за слезу! Четверть обола за стон! А
крики! А судороги! А за то, чтобы его сердце остановилось? А за то,
чтобы закрылись его глаза? Это даром? — вопил Искариот, наступая на
первосвященника, всего его одевая безумным движением своих рук, пальцев,
крутящихся слов.
— За все! За все! — задыхался Анна.
— А сами вы сколько наживете на этом? Хе? Вы ограбить хотите Иуду,
кусок хлеба вырвать у его детей? Я не могу! Я на площадь пойду, я кричать
буду: Анна ограбил бедного Иуду! Спасите!
Утомленный, совсем закружившийся Анна бешено затопал по полу мягкими
туфлями и замахал руками:
— Вон!.. Вон!..
Но Иуда вдруг смиренно согнулся и покорно развел руками:
— Но если ты так... Зачем же ты сердишься на бедного Иуду, который
желает добра своим детям? У тебя тоже есть дети, прекрасные молодые
люди...
— Мы другого... Мы другого... Вон!
— Но разве я сказал, что я не могу уступить? И разве я вам не верю,
что может прийти другой и отдать вам Иисуса за пятнадцать оболов? За
два обола? За один?
И, кланяясь все ниже, извиваясь и льстя. Иуда покорно согласился на
предложенные ему деньги. Дрожащею, сухою рукой порозовевший Анна отдал
ему деньги и, молча, отвернувшись и жуя губами, ждал, пока Иуда перепробовал
на зубах все серебряные монеты. Изредка Анна оглядывался и, точно обжегшись,
снова поднимал голову к потолку и усиленно жевал губами.
— Теперь так много фальшивых денег,— спокойно пояснил Иуда.
— Это деньги, пожертвованные благочестивыми людьми на храм,— сказал
Анна, быстро оглянувшись и еще быстрее подставив глазам Иуды свой розоватый
лысый затылок.
— Но разве благочестивые люди умеют отличить фальшивое от настоящего?
Это умеют только мошенники.
Полученные деньги Иуда не отнес домой, но, выйдя за город, спрятал
их под камнем. И назад он возвращался тихо, тяжелыми и медлительными
шагами, как раненое животное, медленно уползающее в свою темную нору
после жестокой и смертельной битвы. Но не было своей норы у Иуды, а
был дом, и в этом доме он увидел Иисуса. Усталый, похудевший, измученный
непрерывной борьбой с фарисеями, стеною белых, блестящих ученых лбов
окружавших его каждодневно в храме, он сидел, прижавшись щекою к шершавой
стене, и, по-видимому, крепко спал. В открытое окно влетали беспокойные
звуки города, за стеной стучал Петр, сбивая для трапезы новый стол,
и напевал тихую галилейскую песенку,— но он ничего не слышал и спал
спокойно и крепко. И это был тот, кого они купили за тридцать серебрени-ков.
Бесшумно продвинувшись вперед. Иуда с нежной осторожностью матери,
которая боится разбудить свое больное дитя, с изумлением вылезшего из
логовища зверя, которого вдруг очаровал беленький цветок, тихо коснулся
его мягких волос и быстро отдернул руку. Еще раз коснулся — и выполз
бесшумно.
— Господи! — сказал он.— Господи!
И, выйдя в место, куда ходили по нужде, долго плакал там, корчась,
извиваясь, царапая ногтями грудь и кусая плечи. Ласкал воображаемые
волосы Иисуса, нашептывал тихо что-то нежное и смешное и скрипел зубами.
Потом внезапно перестал плакать, стонать и скрежетать зубами и тяжело
задумался, склонив на сторону мокрое лицо, похожий на человека, который
прислушивается. И так долго стоял он, тяжелый, решительный и всему чужой,
как сама судьба.
...Тихою любовью, нежным вниманием, ласкою окружил Иуда несчастного
Иисуса в эти последние дни его короткой жизни. Стыдливый и робкий, как
девушка в своей первой любви, страшно чуткий и проницательный, как она,—
он угадывал малейшие невысказанные желания Иисуса, проникал в сокровенную
глубину его ощущений, мимолетных вспышек грусти, тяжелых мгновений усталости.
И куда бы ни ступала нога Иисуса, она встречала мягкое, и куда бы ни
обращался его взор, он находил приятное. Раньше Иуда не любил Марию
Магдалину и других женщин, которые были возле Иисуса, грубо шутил над
ними и причинял мелкие неприятности — теперь он стал их другом, смешным
и неповоротливым союзником. С глубоким интересом разговаривал с ними
о маленьких, милых привычках Иисуса, подолгу с настойчивостью расспрашивая
об одном и том же, таинственно совал деньги в руку, в самую ладонь,—
и те приносили амбру, благовонное дорогое мирро, столь любимое Иисусом,
и обтирали ему ноги. Сам покупал, отчаянно торгуясь, дорогое вино для
Иисуса и потом очень сердился, когда почти все его выпивал Петр с равнодушием
человека, придающего значение только количеству, и в каменистом Иерусалиме,
почти вовсе лишенном деревьев, цветов и зелени, доставал откуда-то молоденькие
весенние цветы, зелененькую травку и через тех же женщин передавал Иисусу.
Сам приносил на руках — первый раз в жизни — маленьких детей, добывая
их где-то по дворам или на улице и принужденно целуя их, чтобы не плакали,
и часто случалось, что к задумавшемуся Иисусу вдруг всползало на колени
что-то маленькое, черненькое, с курчавыми волосами и грязным носиком
и требовательно искало ласки. И пока оба они радовались друг на друга.
Иуда строго прохаживался в стороне, как суровый тюремщик, который сам
весною впустил к заключенному бабочку и теперь притворно ворчит, жалуясь
на беспорядок.
По вечерам, когда вместе с тьмою у окон становилась на страже и тревога.
Искариот искусно наводил разговор на Галилею, чуждую ему, но милую Иисусу
Галилею, с ее тихою водой и зелеными берегами. И до тех пор раскачивал
он тяжелого Петра, пока не просыпались в нем засохшие воспоминания,
и в ярких картинах, где все было громко, красочно и густо, не вставала
перед глазами и слухом милая галилейская жизнь. С жадным вниманием,
по-детски полуоткрыв рот, заранее смеясь глазами, слушал Иисус его порывистую,
звонкую, веселую речь и иногда так хохотал над его шутками, что на несколько
минут приходилось останавливать рассказ. Но еще лучше, чем Петр, рассказывал
Иоанн, у него не было смешного и неожиданного, но все становилось таким
задумчивым, необыкновенным и прекрасным, что у Иисуса показывались на
глазах слезы, и он тихонько вздыхал, а Иуда толкал в бок Марию Магдалину
и с восторгом шептал ей:
— Как он рассказывает! Ты слышишь?
— Слышу, конечно.
— Нет, ты лучше слушай. Вы, женщины, никогда не умеете хорошо слушать.
Потом все тихо расходились спать, и Иисус нежно и с благодарностью
целовал Иоанна и ласково гладил по плечу высокого Петра.
И без зависти, с снисходительным презрением смотрел Иуда на эти ласки.
Что значат все эти рассказы, эти поцелуи и вздохи сравнительно с тем,
что знает он. Иуда из Кариота, рыжий, безобразный иудей, рожденный среди
камней!
VI
Одною рукой предавая Иисуса, другой рукой Иуда старательно искал расстроить
свои собственные планы. Он не отговаривал Иисуса от последнего, опасного
путешествия в Иерусалим, как делали это женщины, он даже склонялся скорее
на сторону родственников Иисуса и тех его учеников, которые победу над
Иерусалимом считали необходимою для полного торжества дела. Но настойчиво
и упорно предупреждал он об опасности и в живых красках изображал грозную
ненависть фарисеев к Иисусу, их готовность пойти на преступление и тайно
или явно умертвить пророка из Галилеи. Каждый день и каждый час говорил
он об этом, и не было ни одного из верующих, перед кем не стоял бы Иуда,
подняв грозящий палец, и не говорил бы предостерегающе и строго:
— Нужно беречь Иисуса! Нужно беречь Иисуса! Нужно заступиться за Иисуса,
когда придет на то время.
Но безграничная ли вера учеников в чудесную силу их учителя, сознание
ли правоты своей или просто ослепление — пугливые слова Иуды встречались
улыбкою, а беско-
нечные советы вызывали даже ропот. Когда Иуда добыл откуда-то и принес
два меча, только Петру понравилось это, и только Петр похвалил мечи
и Иуду, остальные же недовольно сказали:
— Разве мы воины, что должны опоясываться мечами? И разве Иисус не
пророк, а военачальник?
— Но если они захотят умертвить его?
— Они не посмеют, когда увидят, что весь народ идет за ним.
— А если посмеют? Тогда что? Иоанн говорил пренебрежительно:
— Можно подумать, что только один ты, Иуда, любишь учителя.
И, жадно вцепившись в эти слова, совсем не обижаясь, Иуда начинал
допрашивать торопливо, горячо, с суровой настойчивостью:
— Но вы его любите, да?
И не было ни одного из верующих, приходивших к Иисусу, кого он не
спросил бы неоднократно:
— А ты его любишь? Крепко любишь?
И все отвечали, что любят.
Он часто беседовал с Фомой и, подняв предостерегающе сухой, цепкий
палец с длинным и грязным ногтем, таинственно предупреждал его:
— Смотри, Фома, близится страшное время. Готовы ли вы к нему? Почему
ты не взял меча, который я принес? Фома рассудительно ответил:
— Мы люди, непривычные к обращению с оружием. И если мы вступим в
борьбу с римскими воинами, то они всех нас перебьют. Кроме того, ты
принес только два меча,— что можно сделать двумя мечами?
— Можно еще достать. Их можно отнять у воинов,— нетерпеливо возразил
Иуда, и даже серьезный Фома улыбнулся сквозь прямые, нависшие усы:
— Ах, Иуда, Иуда! А эти где ты взял? Они похожи на мечи римских солдат.
— Эти я украл. Можно было еще украсть, но там закричали,— и я убежал.
Фома задумался и печально сказал:
— Опять ты поступил нехорошо, Иуда. Зачем ты крадешь?
— Но ведь нет же чужого!
— Да, но завтра воинов спросят: а где ваши мечи? И, не найдя, накажут
их без вины.
И впоследствии, уже после смерти Иисуса, ученики припоминали эти разговоры
Иуды и решили, что вместе с учителем хотел он погубить и их, вызвав
на неравную и убийственную борьбу. И еще раз прокляли ненавистное имя
Иуды из Кариота, предателя.
А рассерженный Иуда, после каждого такого разговора, шел к женщинам
и плакался перед ними. И охотно слушали его женщины. То женственное
и нежное, что было в его любви к Иисусу, сблизило его с ними, сделало
его в их глазах простым, понятным и даже красивым, хотя по-прежнему
в его обращении с ними сквозило некоторое пренебрежение.
— Разве это люди? — горько жаловался он на учеников, доверчиво устремляя
на Марию свой слепой и неподвижный глаз.— Это же не люди! У них нет
крови в жилах даже на обол!
— Но ведь ты же всегда говорил дурно о людях,— возражала Мария.
— Разве я когда-нибудь говорил о людях дурно? — удивлялся Иуда.— Ну
да, я говорил о них дурно, но разве не могли бы они быть немного лучше?
Ах, Мария, глупая Мария, зачем ты не мужчина и не можешь носить меча!
— Он так тяжел, я не подниму его,— улыбнулась Мария.
— Поднимешь, когда мужчины будут так плохи. Отдала ли ты Иисусу лилию,
которую нашел я в горах? Я встал рано утром, чтоб найти ее, и сегодня
было такое красное солнце, Мария! Рад ли был он? Улыбнулся ли он?
— Да, он был рад. Он сказал, что от цветка пахнет Галилеей.
— И ты, конечно, не сказала ему, что это Иуда достал, Иуда из Кариота?
— Ты же просил не говорить.
— Нет, не надо, конечно, не надо,— вздохнул Иуда.— Но ты могла проболтаться,
ведь женщины так болтливы. Но ты не проболталась, нет? Ты была тверда?
Так, так, Мария, ты хорошая женщина. Ты знаешь, у меня где-то есть жена.
Теперь бы я хотел посмотреть на нее: быть может, она тоже неплохая женщина.
Не знаю. Она говорила: Иуда лгун. Иуда Симонов злой, и я ушел от нее.
Но, может быть, она и хорошая женщина, ты не знаешь?
— Как же я могу знать, когда я ни разу не видела твоей жены?
— Так, так, Мария. А как ты думаешь, тридцать се-ребреников — это
большие деньги? Или нет, небольшие?
— Я думаю, что небольшие.
— Конечно, конечно. А сколько ты получала, когда была блудницей? Пять
Серебреников или десять? Ты была дорогая?
Мария Магдалина покраснела и опустила голову, так что пышные золотистые
волосы совсем закрыли ее лицо: виднелся только круглый и белый подбородок.
— Какой ты недобрый. Иуда! Я хочу забыть об этом, а ты вспоминаешь.
— Нет, Мария, этого забывать не надо. Зачем? Пусть другие забывают,
что ты была блудницей, а ты помни. Это другим надо поскорее забыть,
а тебе не надо. Зачем?
— Ведь это грех.
— Тому страшно, кто греха еще не совершал. А кто уже совершил его,—
чего бояться тому? Разве мертвый боится смерти, а не живой? А мертвый
смеется над живым и над страхом его.
Так дружелюбно сидели они и болтали по целым часам — он, уже старый,
сухой, безобразный, со своею бугро-ватой головой и дико раздвоившимся
лицом, она — молодая, стыдливая, нежная, очарованная жизнью, как сказкою,
как сном.
А время равнодушно протекало, и тридцать Серебреников лежали под камнем,
и близился неумолимо страшный день предательства. Уже вступил Иисус
в Иерусалим на осляти, и, расстилая одежды по пути его, приветствовал
его народ восторженными криками:
— Осанна! Осанна! Грядый во имя господне! И так велико было ликование,
так неудержимо в криках
рвалась к нему любовь, что плакал Иисус, а ученики его говорили гордо:
— Не сын ли это божий с нами? И сами кричали торжествующе:
— Осанна! Осанна! Грядый во имя господне! В тот вечер долго не отходили
ко сну, вспоминая торжественную и радостную встречу, а Петр был как
сумасшедший, как одержимый бесом веселия и гордости. Он кричал, заглушая
все речи своим львиным рыканием, хохотал, бросая свой хохот на головы,
как круглые, большие камни, целовал Иоанна, целовал Иакова и даже поцеловал
Иуду. И сознался шумно, что он очень боялся за Иисуса, а теперь ничего
не боится, потому что видел любовь народа к Иисусу. Удивленно, быстро
двигая живым и зорким глазом, смотрел по сторонам Искариот, задумывался
и вновь слушал и смотрел, потом отвел в сторону Фому и, точно прикалывая
его к стене своим острым взором, спросил в недоумении, страхе и какой-то
смутной надежде:
— Фома! А что, если он прав? Если камни у него под ногами, а у меня
под ногою — песок только? Тогда что?
— Про кого ты говоришь? — осведомился Фома.
— Как же тогда Иуда из Кариота? Тогда я сам должен удушить его, чтобы
сделать правду. Кто обманывает Иуду: вы или сам Иуда? Кто обманывает
Иуду? Кто?
— Я тебя не понимаю. Иуда. Ты говоришь очень непонятно. Кто обманывает
Иуду? Кто прав?
И, покачивая головою. Иуда повторил, как эхо:
— Кто обманывает Иуду? Кто прав?
И на другой еще день, в том, как поднимал Иуда руку с откинутым большим
пальцем, как он смотрел на Фому, звучал все тот же странный вопрос:
— Кто обманывает Иуду? Кто прав?
И еще больше удивился и даже обеспокоился Фома, когда вдруг ночью
зазвучал громкий и как будто радостный голос Иуды:
— Тогда не будет Иуды из Кариота. Тогда не будет Иисуса. Тогда будет...
Фома, глупый Фома! Хотелось ли тебе когда-нибудь взять землю и поднять
ее? И, может быть, бросить потом.
— Это невозможно. Что ты говоришь. Иуда!
— Это возможно,— убежденно сказал Искариот.— И мы ее поднимем когда-нибудь,
когда ты будешь спать, глупый Фома. Спи! Мне весело, Фома! Когда ты
спишь, у тебя в носу играет галилейская свирель. Спи!
Но вот уже разошлись по Иерусалиму верующие и скрылись в домах, за
стенами, и загадочны стали лица встречных. Погасло ликование. И уже
смутные слухи об опасности поползли в какие-то щели, пробовал сумрачный
Петр подаренный ему Иудою меч. И все печальнее и строже становилось
лицо учителя. Так быстро пробегало время и неумолимо приближало страшный
день предательства. Вот прошла и последняя вечеря, полная печали и смутного
страха, и уже прозвучали неясные слова Иисуса о ком-то, кто предаст
его.
— Ты знаешь, кто его предаст? — спрашивал Фома, смотря на Иуду своими
прямыми и ясными, почти прозрачными глазами.
— Да, знаю,— ответил Иуда, суровый и решительный.— Ты, Фома, предашь
его. Но он сам не верит тому, что говорит! Пора! Пора! Почему он не
зовет к себе сильного, прекрасного Иуду?
...Уже не днями, а короткими, быстро летящими часами мерялось неумолимое
время. И был вечер, и вечерняя тишина была, и длинные тени ложились
по земле — первые острые стрелы грядущей ночи великого боя, когда прозвучал
печальный и суровый голос. Он говорил:
— Ты знаешь, куда иду я, господи? Я иду предать тебя в руки твоих
врагов.
И было долгое молчание, тишина вечера и острые, черные тени.
— Ты молчишь, господи? Ты приказываешь мне идти? И снова молчание.
— Позволь мне остаться. Но ты не можешь? Или не смеешь? Или не хочешь?
И снова молчание, огромное, как глаза вечности.
— Но ведь ты знаешь, что я люблю тебя. Ты все знаешь. Зачем ты так
смотришь на Иуду? Велика тайна твоих прекрасных глаз, но разве моя —
меньше? Повели мне остаться!.. Но ты молчишь, ты все молчишь? Господи,
господи, затем ли в тоске и муках искал я тебя всю мою жизнь, искал
и нашел! Освободи меня. Сними тяжесть, она тяжеле гор и свинца. Разве
ты не слышишь, как трещит под нею грудь Иуды из Кариота?
И последнее молчание, бездонное, как последний взгляд вечности.
— Я иду.
Даже не проснулась вечерняя тишина, не закричала и не заплакала она
и не зазвенела тихим звоном своего тонкого стекла — так слаб был шум
удалявшихся шагов. Прошумели и смолкли. И задумалась вечерняя тишина,
протянулась длинными тенями, потемнела — и вдруг вздохнула вся шелестом
тоскливо взметнувшихся листьев, вздохнула и замерла, встречая ночь.
Затолклись, захлопали, застучали другие голоса — точно развязал кто-то
мешок с живыми звонкими голосами, и они попадали оттуда на землю, по
одному, по два, целой кучей. Это говорили ученики. И, покрывая их всех,
стукаясь о деревья, о стены, падая на самого себя, загремел решительный
и властный голос Петра — он клялся, что никогда не оставит учителя своего.
— Господи! — говорил он с тоскою и гневом.— Господи! С тобою я готов
и в темницу и на смерть идти.
И тихо, как мягкое эхо чьих-то удалившихся шагов, прозвучал беспощадный
ответ:
— Говорю тебе, Петр, не пропоет петух сегодня, как ты трижды отречешься
от меня.
VII
Уже встала луна, когда Иисус собрался идти на гору Елеонскую, где
проводил он все последние ночи свои. Но непонятно медлил он, и ученики,
готовые тронуться в путь, торопили его, тогда он сказал внезапно:
— Кто имеет мешок, тот возьми его, также и суму, а у кого нет, продай
одежду свою и купи меч. Ибо сказываю вам, что должно исполниться на
мне и этому написанному: «И к злодеям причтен».
Ученики удивились и смотрели друг на друга с смущением. Петр же ответил:
— Господи! вот здесь два меча.
Он взглянул испытующе на их добрые лица, опустил голову и сказал тихо:
— Довольно.
Звонко отдавались в узких улицах шаги идущих — и пугались ученики
звука шагов своих, на белой стене, озаренной луною, вырастали их черные
тени — и теней своих пугались они. Так молча проходили они по спящему
Иерусалиму, и вот уже за ворота города они вышли, и в глубокой лощине,
полной загадочно-неподвижных теней, открылся им Кедронский поток. Теперь
их пугало все. Тихое журчание и плеск воды на камнях казался им голосами
подкрадывающихся людей, уродливые тени скал и деревьев, преграждавшие
дорогу, беспокоили их пестротою своею, и движением казалась их ночная
неподвижность. Но, по мере того как поднимались они в гору и приближались
к Гефсиманскому саду, где в безопасности и тишине уже провели столько
ночей, они делались смелее. Изредка оглядываясь на оставленный Иерусалим,
весь белый под луною, они разговаривали между собой о минувшем страхе,
и те, которые шли сзади, слышали отрывочно тихие слова Иисуса. О том,
что все покинут его, говорил он.
В саду, в начале его, они остановились. Большая часть осталась на
месте и с тихим говором начала готовиться ко сну, расстилая плащи в
прозрачном кружеве теней и лунного света. Иисус же, томимый беспокойством,
и четверо его ближайших учеников пошли дальше, в глубину сада. Там сели
они на земле, не остывшей еще от дневного жара, и, пока Иисус молчал,
Петр и Иоанн лениво перекидывались словами, почти лишенными смысла.
Зевая от усталости, они говорили о том, как холодна ночь, и о том, как
дорого мясо в Иерусалиме, рыбы же совсем нельзя достать. Старались точным
числом определить количество паломников, собравшихся к празднику в город,
и Петр, громкою зевотою растягивая слова, говорил, что двадцать тысяч,
а Иоанн и брат его Иаков уверяли так же лениво, что не более десяти.
Вдруг Иисус быстро поднялся.
— Душа моя скорбит смертельно. Побудьте здесь и бодрствуйте,— сказал
он и быстрыми шагами удалился в чащу и скоро пропал в неподвижности
теней и света.
— Куда он? — сказал Иоанн, приподнявшись на локте.
Петр повернул голову вслед ушедшему и утомленно ответил:
— Не знаю.
И, еще раз громко зевнув, опрокинулся на спину и затих. Затихли и
остальные, и крепкий сон здоровой усталости охватил их неподвижные тела.
Сквозь тяжелую дрему Петр видел смутно что-то белое, наклонившееся над
ним, и чей-то голос прозвучал и погас, не оставив следа в его помраченном
сознании.
— Симон, ты спишь?
И опять он спал, и опять какой-то тихий голос коснулся его слуха и
погас, не оставив следа:
— Так ли и одного часа не могли вы бодрствовать со мною?
«Ах, господи, если бы ты знал, как мне хочется спать»,— подумал он
в полусне, но ему показалось, что сказал он это громко. И снова он уснул,
и много как будто прошло времени, когда внезапно выросла около него
фигура Иисуса, и громкий будящий голос мгновенно отрезвил его и остальных:
— Вы все еще спите и почиваете? Кончено, пришел час — вот предается
сын человеческий в руки грешников.
Ученики быстро вскочили на ноги, растерянно хватая свои плащи и дрожа
от холода внезапного пробуждения. Сквозь чащу деревьев, озаряя их бегучим
огнем факелов, с топотом и шумом, в лязге оружия и хрусте ломающихся
веток приближалась толпа воинов и служителей храма. А с другой стороны
прибегали трясущиеся от холода ученики с испуганными, заспанными лицами
и, еще не понимая, в чем дело, торопливо спрашивали:
— Что это? Что это за люди с факелами? Бледный Фома, со сбившимся
на сторону прямым усом, зябко ляскал зубами и говорил Петру:
— По-видимому, это пришли за нами.
Вот толпа воинов окружила их, и дымный, тревожный блеск огней отогнал
куда-то в стороны и вверх тихое сияние луны. Впереди воинов торопливо
двигался Иуда из Кариота и, остро ворочая живым глазом своим, разыскивал
Иисуса. Нашел его, на миг остановился взором на его высокой, тонкой
фигуре и быстро шепнул служителям:
— Кого я поцелую, тот и есть. Возьмите его и ведите осторожно. Но
только осторожно, вы слыхали?
Затем быстро придвинулся к Иисусу, ожидавшему его молча, и погрузил,
как нож, свой прямой и острый взгляд в его спокойные, потемневшие глаза.
— Радуйся, равви! — сказал он громко, вкладывая странный и грозный
смысл в слова обычного приветствия.
Но Иисус молчал, и с ужасом глядели на предателя ученики, не понимая,
как может столько зла вместить в себя душа человека. Быстрым взглядом
окинул Искариот их смятенные ряды, заметил трепет, готовый перейти в
громко ляскающую дрожь испуга, заметил бледность, бессмысленные улыбки,
вялые движения рук, точно стянутых железом у предплечья,— и зажглась
в его сердце смертельная скорбь, подобная той, какую испытал перед этим
Христос. Вытянувшись в сотню громко звенящих, рыдающих струн, он быстро
рванулся к Иисусу и нежно поцеловал его холодную щеку. Так тихо, так
нежно, с такой мучительной любовью и тоской, что, будь Иисус цветком
на тоненьком стебельке, он не колыхнул бы его этим поцелуем и жемчужной
росы не сронил бы с чистых лепестков.
— Иуда,— сказал Иисус и молнией своего взора осветил ту чудовищную
груду насторожившихся теней, что была душой Искариота,— но в бездонную
глубину ее не мог проникнуть.— Иуда! Целованием ли предаешь сына человеческого?
И видел, как дрогнул и пришел в движение весь этот чудовищный хаос.
Безмолвным и строгим, как смерть в своем гордом величии, стоял Иуда
из Кариота, а внутри его все стенало, гремело и выло тысячью буйных
и огненных голосов:
«Да! Целованием любви предаем мы тебя. Целованием любви предаем мы
тебя на поругание, на истязания, на смерть! Голосом любви скликаем мы
палачей из темных нор и ставим крест — и высоко над теменем земли мы
поднимаем на кресте любовью распятую любовь».
Так стоял Иуда, безмолвный и холодный, как смерть, а крику души его
отвечали крики и шум, поднявшиеся вокруг Иисуса. С грубой нерешительностью
вооруженной силы, с неловкостью смутно понимаемой цели уже хватали его
за руки солдаты и тащили куда-то, свою нерешительность принимая за сопротивление,
свой страх — за насмешку над ними и издевательство. Как кучка испуганных
ягнят, теснились ученики, ничему не препятствуя, но всем мешая — и даже
самим себе, и только немногие решались ходить и действовать отдельно
от других. Толкаемый со всех сторон, Петр Симонов с трудом, точно потеряв
все свои силы, извлек из ножен меч и слабо, косым ударом опустил его
на голову одного из служителей,— но никакого вреда не причинил. И заметивший
это Иисус приказал ему бросить ненужный меч, и, слабо звякнув, упало
под ноги железо, столь видимо лишенное своей колющей и убивающей силы,
что никому не пришло в голову поднять его. Так и валялось оно под ногами,
и много дней спустя нашли его на том же месте играющие дети и сделали
его своей забавой.
Солдаты распихивали учеников, а те вновь собирались и тупо лезли под
ноги, и это продолжалось до тех пор, пока не овладела солдатами презрительная
ярость. Вот один из них, насупив брови, двинулся к кричащему Иоанну,
другой грубо столкнул с своего плеча руку Фомы, в чем-то убеждавшего
его, и к самым прямым и прозрачным глазам его поднес огромный кулак,—
и побежал Иоанн, и побежали Фома и Иаков, и все ученики, сколько ни
было их здесь, оставив Иисуса, бежали. Теряя плащи, ушибаясь о деревья,
натыкаясь на камни и падая, они бежали в горы, гонимые страхом, и в
тишине лунной ночи звонко гудела земля под топотом многочисленных ног.
Кто-то неизвестный, по-видимому только что вставший с постели, ибо был
покрыт он только одним одеялом, возбужденно сновал в толпе воинов и
служителей. Но, когда его хотели задержать и схватили за одеяло, он
испуганно вскрикнул и бросился бежать, как и другие, оставив свою одежду
в руках солдат. Так совершенно голый бежал он отчаянными скачками, и
нагое тело его странно мелькало под луною.
Когда Иисуса увели, вышел из-за деревьев притаившийся Петр и в отдалении
последовал за учителем. И, увидя впереди себя другого человека, шедшего
молча, подумал, что это Иоанн, и тихо окликнул его:
— Иоанн, это ты?
— А, это ты, Петр? — ответил тот, остановившись, и по голосу Петр
признал в нем предателя.— Почему же ты, Петр, не убежал вместе с другими?
Петр остановился и с отвращением произнес:
— Отойди от меня, сатана!
Иуда засмеялся и, не обращая более внимания на Петра, пошел дальше,
туда, где дымно сверкали факелы и лязг оружия смешивался с отчетливым
звуком шагов. Двинулся осторожно за ним и Петр, и так почти одновременно
вошли они во двор первосвященника и вмешались в толпу служителей, гревшихся
у костров. Хмуро грел над огнем свои костлявые руки Иуда и слышал, как
где-то позади него громко заговорил Петр:
— Нет, я не знаю его.
Но там, очевидно, настаивали на том, что он из учеников Иисуса, потому
что еще громче Петр повторил:
— Да нет же, я не понимаю, что вы говорите! Не оглядываясь и нехотя
улыбаясь. Иуда мотнул утвердительно головой и пробормотал:
— Так, так, Петр! Никому не уступай своего места возле Иисуса!
И не видел он, как ушел со двора перепуганный Петр, чтобы не показываться
более. И с этого вечера до самой смерти Иисуса не видел Иуда вблизи
его ни одного из учеников, и среди всей этой толпы были только они двое,
неразлучные до самой смерти, дико связанные общностью страданий,— тот,
кого предали на поругание и муки, и тот, кто его предал. Из одного кубка
страданий, как братья, пили они оба, преданный и предатель, и огненная
влага одинаково опаляла чистые и нечистые уста.
Пристально глядя на огонь костра, наполнявший глаза ощущением жара,
протягивая к огню длинные шевелящиеся руки, весь бесформенный в путанице
рук и ног, дрожащих теней и света. Искариот бормотал жалобно и хрипло:
— Как холодно! Боже мой, как холодно! Так, вероятно, когда уезжают
ночью рыбаки, оставив на берегу тлеющий костер, из темной глубины моря
вылезает нечто, подползает к огню, смотрит на него пристально и дико,
тянется к нему всеми членами своими и бормочет жалобно и хрипло:
— Как холодно! Боже мой, как холодно!
Вдруг за своей спиной Иуда услышал взрыв громких голосов, крики и
смех солдат, полные знакомой, сонно жадной злобы, и хлесткие, короткие
удары по живому телу. Обернулся, пронизанный мгновенной болью всего
тела, всех костей,— это били Иисуса.
Так вот оно!
Видел, как солдаты увели Иисуса к себе в караульню. Ночь проходила,
гасли костры и покрывались пеплом, а из караульни все еще неслись глухие
крики, смех и ругательства. Это били Иисуса. Точно заблудившись. Искариот
проворно бегал по обезлюдевшему двору, останавливался с разбегу, поднимал
голову и снова бежал, удивленно натыкаясь на костры, на стены. Потом
прилипал к стене караульни и, вытягиваясь, присасывался к окну, к щелям
дверей и жадно разглядывал, что делается там. Видел тесную, душную комнату,
грязную, как все караульни в мире, с заплеванным полом и такими замасленными,
запятнанными стенами, точно по ним ходили или валялись. И видел человека,
которого били. Его били по лицу, по голове, перебрасывали, как мягкий
тюк, с одного конца на другой, и так как он не кричал и не сопротивлялся,
то минутами, после напряженного смотрения, действительно начинало казаться,
что это не живой человек, а какая-то мягкая кукла, без костей и крови.
И выгибалась она странно, как кукла, и когда при падении ударялась головой
о камни пола, то не было впечатления удара твердым о твердое, а все
то же мягкое, безболезненное. И когда долго смотреть, то становилось
похоже на какую-то бесконечную, странную игру — иногда до полного почти
обмана. После одного сильного толчка человек, или кукла, опустился плавным
движением на колени к сидящему солдату, тот, в свою очередь, оттолкнул,
и оно, перевернувшись, село к следующему, и так еще и еще. Поднялся
сильный хохот, и Иуда также улыбнулся — точно чья-то сильная рука железными
пальцами разодрала ему рот. Это был обманут рот Иуды.
Ночь тянулась, и костры еще тлели. Иуда отвалился от стены и медленно
прибрел к одному из костров, раскопал уголь, поправил его, и хотя холода
теперь не чувствовал, протянул над огнем слегка дрожащие руки. И забормотал
тоскливо:
— Ах, больно, очень больно, сыночек мой, сыночек, сыночек. Больно,
очень больно-Потом опять пошел к окну, желтеющему тусклым огнем в прорезе
черной решетки, и снова стал смотреть, как бьют Иисуса. Один раз перед
самыми глазами Иуды промелькнуло его смуглое, теперь обезображенное
лицо в чаще спутавшихся волос. Вот чья-то рука впилась в эти волосы,
повалила человека и, равномерно переворачивая голову с одной стороны
на другую, стала лицом его вытирать заплеванный пол. Под самым окном
спал солдат, открыв рот с белыми блестящими зубами, вот чья-то широкая
спина с толстой, голой шеей загородила окно, и больше ничего уже не
видно. И вдруг стало тихо.
Что это? Почему они молчат? Вдруг они догадались?
Мгновенно вся голова Иуды, во всех частях своих, наполняется гулом,
криком, ревом тысяч взбесившихся мыслей. Они догадались? Они поняли,
что это — самый лучший человек? — это так просто, так ясно. Что там
теперь? Стоят перед ним на коленях и плачут тихо, целуя его ноги. Вот
выходит он сюда, а за ним ползут покорно те — выходит сюда, к Иуде,
выходит победителем, мужем, властелином правды, богом...
— Кто обманывает Иуду? Кто прав?
Но нет. Опять крик и шум. Бьют опять. Не поняли, не догадались и бьют
еще сильнее, еще больнее бьют. А костры в догорают, покрываясь пеплом,
и дым над ними так же прозрачно синь, как и воздух, и небо так же светло,
как и луна. Это наступает день.
— Что такое день? — спрашивает Иуда.
Вот все загорелось, засверкало, помолодело, и дым наверху уже не синий,
а розовый. Это восходит солнце.
Что такое солнце? — спрашивает Иуда.
VIII
На Иуду показывали пальцами, и некоторые презрительно, другие с ненавистью
и страхом говорили:
— Смотрите: это Иуда Предатель!
Это уже начиналась позорная слава его, на которую обрек он себя вовеки.
Тысячи лет пройдут, народы сменятся народами, а в воздухе все еще будут
звучать слова, произносимые с презрением и страхом добрыми и злыми:
— Иуда Предатель... Иуда Предатель!
Но он равнодушно слушал то, что говорили про него, поглощенный чувством
всепобеждающего жгучего любопытства. С самого утра, когда вывели из
караульни избитого Иисуса, Иуда ходил за ним и как-то странно не ощущал
ни тоски, ни боли, ни радости — одно только непобедимое желание все
видеть и все слышать. Хотя не спал всю ночь, но тело свое чувствовал
легким, когда его не пропускали вперед, теснили, он расталкивал народ
толчками и проворно вылезал на первое место, и ни минуты не оставался
в покое его живой и быстрый глаз. При допросе Иисуса Каиафой, чтобы
не пропустить ни одного слова, он оттопыривал рукою ухо и утвердительно
мотал головою, бормоча:
— Так! Так! Ты слышишь, Иисус!
Но свободным он не был — как муха, привязанная на нитку: жужжа летает
она туда и сюда, но ни на одну минуту не оставляет ее послушная и упорная
нитка. Какие-то каменные мысли лежали в затылке у Иуды, и к ним он был
привязан крепко, он не знал как будто, что это за мысли, не хотел их
трогать, но чувствовал их постоянно. И минутами они вдруг надвигались
на него, наседали, начинали давить всею своею невообразимой тяжестью
— точно свод каменной пещеры медленно и страшно опускался на его голову.
Тогда он хватался рукою за сердце, старался шевелиться весь, как озябший,
и спешил перевести глаза на новое место, еще на новое место. Когда Иисуса
выводили от Каиафы, он совсем близко встретил его утомленный взор и,
как-то не отдавая отчета, несколько раз дружелюбно кивнул головою.
— Я здесь, сынок, здесь! — пробормотал он торопливо и со злобой толкнул
в спину какого-то ротозея, стоявшего ему на дороге. Теперь огромной,
крикливой толпою все двигались к Пилату, на последний допрос и суд,
и с тем же невыносимым любопытством Иуда быстро и жадно разглядывал
лица все прибывавшего народа. Многие были совершенно незнакомы, их никогда
не видел Иуда, но встречались и те, которые кричали Иисусу: «Осанна!»
— и с каждым шагом количество их как будто возрастало.
«Так, так! — быстро подумал Иуда, и голова его закружилась, как у
пьяного.— Все кончено. Вот сейчас закричат они: это наш, это Иисус,
что вы делаете? И все поймут и...»
Но верующие шли молча. Одни притворно улыбались, делая вид, что все
это не касается их, другие что-то сдержанно говорили, но в гуле движения,
в громких и исступленных криках врагов Иисуса бесследно тонули их тихие
голоса. И опять стало легко. Вдруг Иуда заметил невдалеке осторожно
пробиравшегося Фому и, что-то быстро придумав, хотел к нему подойти.
При виде предателя Фома испугался и хотел скрыться, но в узенькой, грязной
уличке, между двух стен, Иуда нагнал его.
— Фома! Да погоди же!
Фома остановился и, протягивая вперед обе руки, торжественно произнес:
— Отойди от меня, сатана. Искариот нетерпеливо махнул рукою.
— Какой ты глупый, Фома, я думал, что ты умнее других. Сатана! Сатана!
Ведь это надо доказать. Опустив руки, Фома удивленно спросил:
— Но разве не ты предал учителя? Я сам видел, как ты привел воинов
и указал им на Иисуса. Если это не предательство, то что же тогда предательство?
— Другое, другое,— торопливо сказал Иуда.— Слушай, вас здесь много.
Нужно, чтобы вы все собрались вместе и громко потребовали: отдайте Иисуса,
он наш. Вам не откажут, не посмеют. Они сами поймут...
— Что ты! Что ты,— решительно отмахнулся руками Фома,— разве ты не
видел, сколько здесь вооруженных солдат и служителей храма. И потом
суда еще не было, и мы не должны препятствовать суду. Разве он не поймет,
что Иисус невинен, и не повелит немедля освободить его.
— Ты тоже так думаешь? — задумчиво спросил Иуда.— Фома, Фома, но если
это правда? Что же тогда? Кто прав? Кто обманул Иуду?
— Мы сегодня говорили всю ночь и решили: не может суд осудить невинного.
Если же он осудит...
— Ну! — торопил Искариот.
— ...то это не суд. И им же придется худо, когда надо будет дать ответ
перед настоящим Судиею.
— Перед настоящим! Есть еще настоящий! — засмеялся Иуда.
— И все наши прокляли тебя, но так как ты говоришь, что не ты предатель,
то, я думаю, тебя следовало бы судить...
Недослушав, Иуда круто повернул и быстро устремился вниз по уличке,
вслед за удаляющейся толпой. Но вскоре замедлил шаги и пошел неторопливо,
подумав, что когда идет много народу, то всегда идут они медленно, и
одиноко идущий непременно нагонит их.
Когда Пилат вывел Иисуса из своего дворца и поставил его перед народом.
Иуда, прижатый к колонне тяжелыми спинами солдат, яростно ворочающий
головою, чтобы рассмотреть что-нибудь между двух блистающих шлемов,
вдруг ясно почувствовал, что теперь все кончено. Под солнцем, высоко
над головами толпы, он увидел Иисуса, окровавленного, бледного, в терновом
венце, остриями своими вонзавшемся в лоб, у края возвышения стоял он,
видимый весь с головы до маленьких загорелых ног, и так спокойно ждал,
был так ясен в своей непорочности и чистоте, что только слепой, который
не видит самого солнца, не увидел бы этого, только безумец не понял
бы. И молчал народ — так тихо было, что слышал Иуда, как дышит стоящий
впереди солдат и при каждом дыхании где-то поскрипывает ремень на его
теле.
«Так. Все кончено. Сейчас они поймут»,— подумал Иуда, и вдруг что-то
странное, похожее на ослепительную радость падения с бесконечно высокой
горы в голубую сияющую бездну, остановило его сердце.
Презрительно оттянув губы вниз, к круглому бритому подбородку, Пилат
бросает в толпу сухие, короткие слова — так кости бросают в стаю голодных
собак, думая обмануть их жажду свежей крови и живого трепещущего мяса:
— Вы привели ко мне человека этого, как развращающего народ, и вот
я при вас исследовал и не нашел человека этого виновным ни в чем том,
в чем вы обвиняете его...
Иуда закрыл глаза. Ждет. И весь народ закричал, завопил, завыл на
тысячу звериных и человеческих голосов:
— Смерть ему! Распни его! Распни его!
И вот, точно глумясь над самим собою, точно в одном миге желая испытать
всю беспредельность падения, безумия и позора, тот же народ кричит,
вопит, требует тысячью звериных и человеческих голосов:
— Варраву отпусти нам! Его распни! Распни!
Но ведь еще римлянин не сказал своего решающего слова: по его бритому
надменному лицу пробегают судороги отвращения и гнева. Он понимает,
он понял! Вот он говорит тихо служителям своим, но голос его не слышен
в реве толпы. Что он говорит? Велит им взять мечи и ударить на этих
безумцев?
— Принесите воды.
|
