РАЗНООБРАЗИЕ ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ИСКАНИЙ (окончание)
Яркой фигурой среди сатириконцев был Саша Черный (псевдоним
А. М. Гликберга, 1880-1932). Сын провизора, он родился в Одессе,
детство провел в Белой Церкви, а затем надолго поселился в Житомире.
Провинциальные впечатления во многом предопределили путь сатирика. Литературную
известность А. Гликберг приобрел в Петербурге, когда столицу потрясли
события первой русской революции. В это время поэт уже печатался, в
разных периодических изданиях. Появившееся в сатирическом журнале «Зритель»
стихотворение «Чепуха», полное издевки над генерал-губернатором Треповым,
министром внутренних дел Дурново и другими сановитыми «кровопускателями»,
сразу сделало автора видным деятелем цеха сатириков. В «Чепухе» остроумно
обыгрывались образы и ритмы детской шутливой скороговорки «Шел высокий
гражданин низенького роста...». Включение в такой контекст правительственных
лиц, ироническое воспевание их преступных деяний сообщили пародии редкую
остроту. Были написаны и другие, не менее действенные: «К празднику»,
«Сон», «До реакции», «Балбес», осмеивающие государственных мужей, полицейские,
армейские чины. В 1906 г. вышла первая книжка стихов С. Черного.
В период реакции, наступившей после революционного подъема, сатирическое
развенчание современности обрело еще более крупные масштабы. Разнообразные
замыслы осуществились в «Сатириконе», где С. Черный сотрудничал с момента
возникновения журнала. В 1910 г. поэт собрал все опубликованное на страницах
«Сатирикона» и выпустил книгу «Сатиры», а в следующем, 1911 г. другую
— «Сатиры и лирика». Оба сборника принесли их создателю славу.
В «Сатирах» четко, названиями разделов, определены пути, по которым
стремилась авторская мысль. Самым, пожалуй, обобщенным, целенаправленным
выглядит «адрес» первой части — «Всем нищим духом». Именно духовное
нищенство становится главной мишенью сатирического обстрела. Человеческое
убожество наблюдается в неоднородных проявлениях, но вызывает одинаково
саркастическую реакцию. Ощущение повсеместной пошлости, однообразия,
тупости, окрасившее стихи в начале сборника, далее конкретизировано
в определенных сферах, обозначенных подзаголовками: «Быт», «Литературный
цех», «Провинция». Три других слагаемых книги: «Невольная дань», «Послания»,
«Лирические сатиры», не отступают от общей проблематики. Но они гораздо
ближе подведены к глубоко волнующим поэта раздумьям о нравственных утратах
человека, «невольной дани» жестокому безвременью.
С. Черный нашел выразительный, персонифицированный образ для
собирательных понятий тупости и уродства: «Пришла Проблема Пола, румяная
фефела, и ржет навеселе». Пошлость предстала в зримом облике ожиревшей
и самовлюбленно-бездарной «мадам» («Пошлость»).
Сатирик не стеснялся острых, откровенных штрихов, не боялся заглянуть
за пределы дозволенного «приличиями»: «Прошу за грубость мне не делать
сцен...» Показательное для автора суждение: передачей чисто физических,
далеко не благопристойных состояний он часто ограничивал изображение
жалких претен дентов на духовную жизнь. Возникали карикатурные фигуры,
чей реальный облик комически не совпадал с затверженными ими громкими
словами. Сатирик развенчивал плотоядных пошляков, бесстыдно пытающихся
присвоить себе высокое звание интеллигента.
Резко выступал С. Черный против любых профанаций сложнейших вопросов.
Идеи времени включались в столь неподходящий для них контекст, вызывали
такую смехотворную реакцию персонажа, что некоторые произведения вполне
можно назвать политическим анекдотом. Труднейшую социальную проблему
о народе и интеллигенции «разрешает» «квартирант» («Крейцерова соната»)
в постели с ядреной прачкой, не менее комично «осваивает» культуру столичный
житель («Отъезд петербуржца», «Культурная работа»).
С. Черный создает целостный образ «интеллектуала», у которого
все побуждения лишены смысла:
Были яркие речи и смелые жесты
И неполных желаний шальной хоровод.
|
| («Интеллигент»)
|
Неоднозначна позиция лирического героя «Сатир». Он будто ощущает некоторую
свою связь с этим «утомленным уродом». К нему обращены последние строки
стихотворения «Интеллигент»:
И сказал я, краснея, тоскуя и злясь:
«Брат! Подвинься немножко».
|
Тоска и злость тем не менее отнюдь не случайны. Лирическое «я» активно,
оно укрупняется до обобщенного «мы», но только для того, чтобы осознаннее
и страстнее предсказать обреченность жалких «братьев»:
Мы давно живем, как слизни,
В нищете случайных крох.
|
| («Ламентации», также «Желтый дом», «Споры»)
|
Гнев, желчь, отвращение, переполнившие душу автора, выливаются в ядовитые
сарказмы:
«Отречемся от старого мира»
И полезем гуськом под кровать.
|
| («Отбой»)
|
Либо в желание откровенного, сокрушительного обличения:
Словами свирепо-солдатскими
Хочется долго и грубо ругаться,
Цинично и долго смеяться.
|
| («Новая цифра. 1910»)
|
При всей остроте мрачных переживаний лирический герой С. Черного
чутко ощущает спасительную для всех силу. Прежде всего — объективно
существующую. Грязи и пошлости не знают
Конечно — дети, звери и народ.
Одни — когда со взрослыми не схожи,
А те — когда подальше от господ.
|
| («Пошлость»)
|
Главным противоядием сущему становится авторское тяготение к гармонии
и красоте: «В лес! К озерам и девственным елям!» («Все в штанах, скроённых
одинаково...»).
Дети, солнце, весна — образ нетленной молодости хранил в своем сердце
лирический герой С. Черного. В непонимании этого высшего начала поэт
усматривал трагедию людей:
О, дом сумасшедших, огромный и грязный!
К оконным глазницам припал человек:
Он видит бесформенный мрак безобразный
И в страхе, что это навек.
|
| («Опять»)
|
Неизлечимая слепота, подчинение «бесформенному мраку» творили «одинаковость
масок», вытеснивших живые лица, придавали самодовлеющее значение мелочам,
которые стали «сплетаться в оковы».
«Дом сумасшедших» — модель больного мира — сатирик нашел в «безрадостных
городах», где совершалось «городское, ненужное дело». На столичных и
провинциальных улицах наблюдал равно бессмысленные сцены:
Жизнь все ярче разгорается:
Двух старушек в часть ведут,
В парке кто-то надрывается —
Вероятно, морду бьют.
|
| («Ранним утром»)
|
Мертвенный городской пейзаж: «Фонари горят, как бельма, липкий мрак
навис кругом» — сменялся не менее безжизненной атмосферой гостиных —
«В гостях», «Служба Сборов».
Ироническая усмешка над происходящим — постоянная авторская реакция
— набирала остроту сарказма там, где речь шла о «сильных мира сего»
либо о целостном его состоянии:
И опять зады и бедра...
Но над ними — будь им пусто! —
Ни единого лица.
|
| («Мясо»)
|
Предметы, туалеты, плоть «замещали» в сатирических стихах жизнь и
людей. С. Черный, как Тэффи, писал о «человеко-образных» существах,
утративших разум и чувства, профанирующих любое занятие. Фальсификация
творчества вызвала пристальное внимание сатирика. К «исписавшимся популярностям»
(подзаголовок стихотворения), бездарным рифмоплетам, бесстыжим бумагомарателям
обращены полные издевки карикатурные портреты, диалоги, зарисовки: «Стилизованный
осел», «Переутомление», «Два толка», «Нетерпеливому», «Недержание»,
«Сиропчик», «Панургова Муза». Оставил С. Черный и острые шаржи
на своих современников: «Корней Белинский», «Литераторы на Капри». Но,
пожалуй, особой глубиной отмечены произведения, насыщенные горько-ироническими
раздумьями о судьбе русской сатиры в бесславную эпоху.
Опыт великих мастеров — Гоголя, Чехова — позволил подвести печальный
итог текущему дню:
Но «смех сквозь слезы» радостью усталой
Не зазвенит твоим струнам в ответ...
Увы, увы... Слез более не стало,
А смеха нет.
|
За мишурой слов и поз сатирик обнаружил уродливую суть «нормального»
существования. И сделал это действенными и экономными средствами. Обличительный
акцент сразу достигался обилием низменных, «нудных» бытовых деталей,
скажем: «чайник ноет и плюет», «возле раковины щель вся набита пруссаками»,
«ноет муха у окна» и т. д. Сближение таких реалий интерьера (или городского
пейзажа) с обликом и поведением персонажей говорит само за себя. Не
случайно так часто упоминаются разного рода насекомые-паразиты, вплоть
до названия сатирической картинки «Мухи» — символа ничтожного общества
«избранных». Вопиющая бездуховность нередко донесена перечислением проявлений
и навыков антиэстетического свойства. В остроумной «Городской сказке»
«мадонна» — медичка мгновенно теряет привлекательность, как только заговаривает
о единственно для нее понятных подробностях анатомического дела. Произведения
сатирика щедро оснащены негативными микрохарактеристиками: «влюбленный
и потный» провизор; «кисло-сладкие мужчины»; «шипр и пот», «французский
говор», некий «поэт» свою жену «любил сильнее гонорара»... «Сочетания
несочетаемого» изобретательны, остро комичны и разоблачительны.
В следующей книге «Сатиры и лирика» были сгущены все мрачные мотивы
и акценты. Разделом «Бурьян» открывалась она, потому что «мир бурьяном
зла зарос», породив «много рухляди людской». В знакомых будто по прежним
зарисовкам города картинах предельно усилены знаки уродства, неподвижности.
Чуть ли не ведущим становится мотив всеобщей мертвенности. «Мертвый
день растворился в тумане вечернем» («Санкт-Петербург»). «Крышки свай,
безжизненно наги, друг на друга смотрят как враги»; «одичалый дом на
островке бродит стеклами слепыми по реке» («Тучков мост»). «Мертв покой
домов — шкатулок» («У канала ночью»). Лирический герой переживает «Мертвые
минуты» — так названо одно из стихотворений. Страшный своей вымороченностью
мир обрекает личность на одиночество, пугает « чужими тенями», черными
стенами и окнами. Окружающие говорят «мечте цинично «Нет» («В пассаже»),
похваляются своей пошлостью («Человек в бумажном воротничке»), набивают
«неспешно и любовно» животы пищей («Праздник»). «Страх все растет, гигантский,
дикий, волчий» («Северные сумерки»).
Умерли люди, скворцы и скоты. Воскреснут ли утром для криков и жвачки?
Заметно меняется настрой этой книги С. Черного. Остросатирические,
вызывающие издевательский смех стихи уступают место признаниям, исполненным
трагического мироощущения. Иронический пафос, разумеется, не слабеет.
Но теперь поэт склонен открыть его истоки — душевный надрыв при несовместимости
высоких запросов и низменной реальности. «Дерзкие, святые голоса», тщетно
рвущиеся к небесам, заглушены чуждыми, дикими звуками:
...Рычание озлобленных ублюдков
И наглый лязг очередных оков...
А рядом, словно окна в синий мир,
Сверкают факелы безумного Искусства:
Сияет правда, пламенеет чувство,
И мысль справляет утонченный пир.
(«Безглазые глаза надменных дураков...»)
|
Под страшный скучный «общественный оркестр» рождаются: «радость-парадокс»
— «как месть, она воскресла» («Настроение»); радость — «в бешенстве
холодном метать в ничтожных греческий огонь» («Признание»). Однако и
в этом смелом порыве «душа кричит, как пес под колесом!». Потому что
месть, проклятья, даже сжигание словом ничтожных не способны спасти
«синий мир» красоты:
Цветам земли — невиннейшим и кротким —
Больней всего от этого огня...
|
Лирический герой сборника «Сатиры и лирика» переживает трагические
чувства — гибели Прекрасного и собственного бессилия остановить этот
процесс. Боль, крик души непереносимо мучительны. Они между тем дают
возможность понять главное, позже о нем сказал сам поэт:
Что под ненавистью дышит
Оскорбленная любовь.
|
| («Книжный клоп...»)
|
В мудром постижении несовершенного мира плетет С. Черный «жалкий венок
из полыни», сорванной в «опустелых садах» Прекрасной Любви. Этим деянием
открывается раздел книги «Горький мед». Бесчисленны здесь варианты исковерканных,
смешных, грязных, лишь по названию любовных отношений: «Так себе», «Амур
и Психея», «Страшная история», «Наконец!», «Хлеб», «Ошибка» и др. Верный
себе автор находит обличи-тельные «повороты» в общении персонажей, штрихи
их уродливого облика, детали активного гнусного быта, заменяющего духовное
бытие... В каждом стихотворении заключена целая история, нередко имеющая
немалую временную протяженность и неожиданные метаморфозы (поэтому встречаются
иронические определения жанра: роман, повесть). И все истории страшны:
пугают обнаженной глупостью и пошлостью. Тем не менее даже в них «просвечивает»
природное, оскверненное затем, человеческое тяготение: к «преданности,
и вере, и порыву», к оживлению «растоптанного старого венца» любви,
к мечте о жизни, «прекрасней рая», об «эдеме и вулкане» в сердце...
Анекдотическая реализация таких грез влечет авторский гнев и сарказм.
Одновременно — страдание при мысли о погибшей гармонии:
Любовь должна быть счастливой —
Это право любви.
Любовь должна быть красивой —
Это мудрость любви.
|
С остротой трагических переживаний развивается мотив, лишь обозначенный
в предшествующей книге С. Черного. Возросшая до предела душевная
боль требует и находит утоление в слиянии с естественным, прекрасным
миром природы. Поэт видит в ней неуловимую простым глазом прелесть,
таинственную изменчивость состояний и оттенков — вечный и всегда радостный
пульс жизни. Подборка стихов на эту тему получила название «Хмель»,
отражающее восприятие автором пьянящего царства красоты.
Откликов поэта на приветы природы не счесть. Миндальный цвет «на голых
ветках вскрылся и сердце взволновал». «Тропинка в зеленые горы» «смущает
и радует взоры». Солнце сквозь сизую тучу «шлет вишневый страстный цвет,
тускло-матовый, но жгучий». Влюбленное в окружающее многоцветье око
угадывает в нем неожиданную взаимосвязь разных проявлений. В чарующих
картинах читается свежесть «интимного» наблюдения:
Эти тучи и вода с каждым мигом все чудесней
Чуть баюкают закат колыбельной сонной песней...
|
| («Еле льющаяся зыбь...»)
|
Слияние с «лесом, запудренными далями», «дымно-праздничными деревьями»
— этот ряд образов у С. Черного велик — охраняет от «гогочущих кретинов»,
«наглых жестов», «плоско стертых серых Лишних» — от фальши и глупости
общественного маскарада.
В мире ликующих красок, чудесных превращений найдены аналоги священным
для С. Черного ценностям. Любовь к детям — одно из самых трепетных
и устойчивых его чувств — передана на редкость живо, предметно, вместе
с тем с вольной фантазией: «Радость», «Еле тлеет погасший костер». Восприятие
музыки отлито в образ, почерпнутый от природы или соотнесенный с нею:
И плывет бессмертный «Лебедь» Грига
По ночному озеру тоски.
|
| («Квартирантка»)
|
В темноте безумолчно играют.
Все вкрадчивее запах горошка,
Все шире лунный разлив.
|
| («Месяц выбелил...»)
|
Девичьей красоте тоже отыскано соответствие с зарей, вечерним шумом,
свежестью снегов и т. д. — так сложен гимн очаровательной Зирэ.
Свой идеал С. Черный обрел в страстном влечении к земной гармонии.
Она формировала понятие Прекрасного:
Мысль и воля — мой щит против «всех»,
Лес и небо — как нежная правда,
А от боли лекарство — смех.
|
| («Человек»)
|
Немудрено, что сборник «Сатиры и лирика» завершался переводами из
Г. Гейне, где было и такое признание:
Я один... Брожу у волн,
Где, белея, пена вьется.
Сколько нежных сладких слов
Из воды ко мне несется...
|
Лирика, поэтические переживания С. Черного явно теснили его сатиру.
Творчество этой группы писателей органично укладывается в русло реализма
начала XX в. Не только по основному реалистическому принципу — проникновению
в объективную логику жизненного явления. Но и по родовым особенностям
литературы времени. Сатирики тоже сосредоточили свое внимание на повсеместной
бессознательности, дисгармоничности, стихийности человеческого существования.
А противодействующую ему силу видели в естественном, природном мире,
детской душе. О возрождении и обогащении утраченной духовной культуры
мечтали все художники —современники.
В эпоху войн и революций появилась группа литераторов, отстаивающих
идею социальной борьбы. В практике большинства из них не было голого
пропагандизма, делалась попытка создать целостную картину жизни. Революционные
позиции складывались естественно, под влиянием общественных процессов.
Проза А. Серафимовича, крестьянских писателей-»самоучек», пролетарская
поэзия составили органическую часть литературы начала века.
Произведения этих авторов были обращены к положению народных масс,
их стихийному протесту и организованному движению. Было бы неверно отказать
таким выступлениям в актуальности. Они передавали конкретные факты.
Действительность начала века была воспринята новым этапом отечественной
истории, во многом обусловленной деятельностью декабристов, революционеров-демократов,
народников.
Все так... Тем не менее революционная литература не пришла к значительным
художественным достижениям. В ней главенствовало внимание к политическому
событию, социальной сущности человеческих отношений; развитие личности
подменялось сменой различных степеней идеологической сознательности...
Сложнейшие духовные течения, психологические конфликты оказались за
пределами авторских интересов. А в результате особенности революции,
ее выразители получили схематическое освещение.
Наиболее выразительно писатели революционной ориентации
передали условия жизни трудовых слоев населения. Заметным явлением в
литературе такого направления стала проза А. Серафимовича.
А. С. Попов (псевдоним — Серафимович; 1863-1949) родился в
казачьей семье, в станице Нижне-Курмоярской области Войска Донского.
После успешного окончания классической гимназии поступил (1883) на физико-математический
факультет Петербургского университета. Здесь, принимая участие в студенческих
кружках, познакомился с Александром Ульяновым, казнь которого потрясла
юношу. В 1887 г. Попов написал воззвание к населению, пытаясь разъяснить
смысл неудавшегося покушения на Александра III, за что был арестован
и сослан в г. Мезень Архангельской губернии. В ссылке сблизился
с организатором Морозовской стачки П. А. Моисеенко, другими
политическими деятелями. Вернувшись с Севера (1890), поселился в станице
Усть-Медведицкой, где под видом литературного кружка наладил связи с
социал-демократами Ростова-на-Дону, а через них — контакт с группой
«Освобождение труда». В эти годы началась активная творческая деятельность,
сотрудничество в газетах «Донская речь», «Приазовский край».
Первые рассказы конца 80-х гг.: «На льдине», «На плотах», написанные
в ссылке, раскрыли трагическое положение охотников, плотовщиков, вынужденных
ради хлеба насущного вступить в единоборство с могучими природными силами.
По свидетельству писателя, на Севере его «поразила природа, железный
человеческий труд». Социальные мотивы, сразу проявленные очень смело,
получили опосредствованное выражение — через столкновение с опасностями
одиночного промысла на море, в лесу. Серафимович обнаружил мастерство
в изображении северных пейзажей, переживаний человека, оказавшегося
во власти суровой стихии. Путевой очерк «В тундре» (позже — «Снежная
пустыня») еще выразительнее воспроизвел картины бескрайних заснеженных
пространств, раздумья героя-повествователя о них и жизни в целом. Лирическое
начало резко контрастировало с основной частью произведения, посвященной
тягостному быту, унизительному положению обездоленных и невежественных
самоедов.
Рассказы Серафимовича 90-х — начала 900-х гг. развили гуманистическую
направленность его первых литературных опытов. Расширилась тематика
прозы, осветившей горькую судьбу железнодорожных, заводских, типографских
рабочих, рудокопов, доменщиков: «Стрелочник», «Под землей», «Маленький
шахтер», «Семишкура», «Машинист», «Инвалид», «На заводе», «В пути»,
«Никита», «Лихорадка» и др. Значительно был раздвинут со циальный план
изображения, герои рассказов предстали жертвами очень разных общественных
противоречий: устойчивых (материальная необеспеченность; опасность подземных
и наземных профессий; бесправие рабочих, крестьян) и привходящих (грубость
или жестокость начальства).
Точное воссоздание испытаний и условий труда привело к осмыслению
болезненного состояния человека. Ощущение безысходности испытывает честно
выполняющий свои трудные обязанности стрелочник (одноименный рассказ),
после гибели кормильца сходное чувство переживает его осиротевшая семья
перед тупым равнодушием железнодорожного начальства. Физические страдания
выпадают на долю рудокопов («Под землей») во тьме шахты, а когда они
вырываются на свет, то ищут забвения в трактире. Тщетно мечутся между
адскими городскими условиями и тягой к родной деревне обнищавшие крестьяне
(«Лихорадка»). Неудивительно, что в душе притесненных людей возникает
жажда справедливости. Избитый за чужую провинность Макар («Сцепщик»)
негодует на своего обидчика: «Кто такие права ему давал? Таких правов
нет! А ежели я да не стерплю? А?..» Макар с настойчивостью добивается
составления протокола, но за это правдоискателя выгоняют с места. Воловий
труд рождал ожидание радости, а вершился горем, усиленная втрое работа
приносила еще большее разочарование («Епишка», «Обман»).
Серафимович осваивает свои принципы воплощения униженного человека.
Подчеркнута механистичность его исполнения работы, особенно страшная
в момент приближения какой-то опасности, заторможенность восприятия
окружающего и вместе с тем острота переживания своего положения, мрачных
предчувствий. Портрет, речь, тип поведения — все доносит облик несчастного,
обделенного радостью существа. Потому единственным выходом из такого
внутреннего состояния становится более или менее осознанный протест
против притеснителей («Сцепщик», «Епишка», «Обман»).
Социальная заостренность характеристик не совмещалась с постижением
целостной личности. Герои рассказа Серафимовича напоминают персонажей
бытового очерка-отклика на острую общественную проблему. Вышедший в
1901 г. первый сборник его произведений выглядит «мозаичной» картиной,
осветившей в обилии вариантов трагическое положение рабоче-крестьянской
массы.
Еще в аллегории «Капля» (1898) Серафимович высказал свой идеал будущего.
Как малые капли точат гранитные скалы, так революционные силы прошлого
расшатывали твердыню русского самодержавия, пока, наконец, не превратились
в могучий поток, преобразивший землю, принесший расцвет жизни. Революцию
1905 г. писатель воспринял как осуществление этих представлений. Но
и ее поражение не ослабило оптимистических взглядов. Позже он писал,
что «увидел, как вырос, как выдви нулся рабочий класс...». Такой процесс
роста и стремился воплотить в художественных образах Серафимович.
События 1905 г. он наблюдал в Москве (куда переехал еще в 1902 г.,
познакомившись здесь с членами литературного кружка «Среда», затем с
М. Горьким, приняв активное участие в сборниках товарищества «Знание»).
Московские впечатления во многом определили характер рассказов. Очевидец
декабрьского восстания, писатель откликается на него рядом произведений:
«На Пресне», «Мертвые на улице», «Похоронный марш» и др.
В психологии угнетенного народа увидел немногое — только подавленность
тяжелыми обстоятельствами или ненависть к хозяевам. Революция в произведениях
Серафимовича оказалась лишенной своей сложности, противоречий, напряженных
течений, индивидуальных исканий. А главное, она предстала как полное
разрушение старой культуры и вне всяких перспектив новой.
Наиболее интересными были рассказы писателя, посвященные нравственным
недугам, поскольку здесь в поле авторского зрения находилось внутреннее
(пусть и отравленное ложными побуждениями) бытие личности. Трагедия
ее угасания выразительно воплощена в целом ряде небольших вещей: «Пески»,
«Яшка Беспалов» («Отрезанный ломоть»), «Чибис», «Сухое море»...
«Пески» (1908) заслужили самую высокую оценку Л. Н. Толстого,
назвавшего их «прелестью» и сравнившего даже с созданиями А. П. Чехова.
В выборе художественной ситуации, глубине и экономности ее психологического
развития Серафимович, действительно, проявил утонченное мастерство.
Все три героя рассказа — старый мельник, его молодая жена, ее второй
муж — жертвы тяжелой болезни накопительства, которой они заражают друг
друга, а она убивает их душу, самую жизнь. Наступающие на мельницу пески
— символ увядания всего живого, жаждущего счастья и любви. Старик стоит
на краю этого горького пути, который проходит затем молодая женщина
от начала и до конца, вовлекая и своего любовника — батрака. Преступление
— убийство мельника — лишь смена действующих лиц, но не смысла их существования.
Хозяйке кажется, что со смертью постылого мужа она обретет свободу и
счастье. Надежды тщетны: вчерашняя страдалица превратилась в рабу вещей.
Батрак, став ее мужем, хочет тоже воли и не может ее достичь — расстаться
с богатством, принадлежащим ненавистной жене.
В финале, как и в начале повествования — сонная одурь, спутанные ею,
терзаемые друг другом влачат тупое прозябание два врага. Отвращение
к собственности высказано с редкой силой. Смысл рассказа все-таки гораздо
шире этого локального мотива. Писатель воссоздал горькую драму расточения
естественной жизни, гибель ее возможностей. Поэтому образ песков приобретает
и дополнительный смысл — антипода земному плодородию.
В «Чибисе» (1911) тоже есть сочетание социального и общече ловеческого
планов. Крестьяне, вышвырнутые из родной деревни, — вечные странники.
Дорогой начинается рассказ, ею же, выжженной, знойной, оканчивается.
Создается впечатление неостановимого пути потерявших себя людей. Протяжно
и жалобно кричит над ними чибис: «чьи-и ...ви», донося неразрешимый
вопрос: «Чьи вы, куда и зачем идете?» Авторское сопереживание беспросветным
мукам несчастных — глубокое, трепетное. Оно укрупнено волнующей мыслью
о печальной судьбе юной сильной красоты — дочери. Природный дар обречен
на поругание, а сама она, отвергнутая даже близкими, на одиночество.
Снова нарушен мудрый закон жизни. Ею рожденной ценности не суждено развиться.
В соответствии с такими авторскими раздумьями по-иному читается будто
очень конкретный по содержанию роман Серафимовича «Город в степи» (1912).
Не случайно степь, где разворачиваются события, воспринимается не внешним
их условием, а действующим лицом. Картины природы (область лирического
сопереживания происходящему) таят в себе «разумное» предзнаменование
того большого, что созревает в исторической действительности, более
того, в целостном земном бытии. Степь «сочувствует» социальному протесту
рабочих. После первой их сходки она, «бурая, выжженная», «молчаливая
и безгласная» (сросшаяся с этими людьми), вдруг «грозно поднялась против
их врагов: «Иду на вы!»...» Степные просторы в романе «предвосхищают»
некие поворотные явления в движении самой жизни. Перед возникновением
города дана такая зарисовка: «...сухой полынок, сухая, шершавая земля,
пусто, никого <...> и ждешь чего-то, точно невидимая птица <...>
посылает тонкий, за душу щемящий крик, беззвучно умирающий в темноте».
Что здесь оттенено — печаль запустения или таинственная, разлитая повсюду
поэзия? И то, и другое. А появившееся поселение стало и законным заполнением
пустоты, и нарушением природной гармонии. В мечте о ней возникает картина
степи, «молча глядящей в белесомутную мглу», а завершается образом неяркого,
но вполне различимого света: «...как будто заря занимается в глубокий
ночной час, не то месяц хочет всходить, или зарница оставила след, или
люди светят огнями в своей ночной жизни».
Степь «обнимает» прошлое и настоящее, «предваряет» грядущие шаги мира,
предопределяя человеческие судьбы. С этой точки зрения все герои романа
воспринимаются не только в их конкретном социальном облике, а как обобщенные
фигуры, знаменующие противоречия жизни. Такому их звучанию содействуют
принципы повествования: свободное переключение авторского внимания с
одного персонажа на другого, широта временных (в течение нескольких
десятилетий) и пространственных границ повествования, освещение личности
только в переломные моменты ее существования.
Развитие романа строго логично. Строится город, и власть над ним забирает
в свои руки делец и накопитель, ростовщик и вор Захарка Короедов. Он
подчиняет себе всех и вся: семью, ремесленников, мелких торговцев (Борща),
своих служащих (вышибалу питейного заведения, крючника Липатова), затем
независимую будто интеллигенцию (инженера Полынова). Короедов достигает
блестящего успеха, владея разными предприятиями и заводами и устанавливая
свои порядки, «культуру»: убеждает сограждан завести полицию, построить
«храм божий», где можно было бы «и об душе подумать». Став отцом города,
приобретает лоск, выглядит теперь «патриархом с седой бородой <...>
с иконописным лицом» и зовется Захаром Касьянычем. Но благоденствие
его оканчивается крахом — одиночеством, глубоким конфликтом с единственным
наследником, сыном — внуком Сергеем.
Писатель передает историю развития буржуазии? Да, несомненно. Однако
осмысливается эта история как противодействие естественной жизни. Все,
что происходит в степном городе, разрушает ее священные предначертания.
Потому в деятельности Короедова выделен мотив не причины (рост капитала),
а смысл разрушений, губительное воздействие власти, насаждающей ложь
и аморализм «сверху». Короедов растлевает природные основы человеческого
бытия.
В романе выразительно передано распространение стихии зла. Первый
комок грязи, пущенной Захаркой в ближнего, мгновенно вырастает до грандиозных
размеров, вбирая в себя нововведения отца города, вызывая цепную реакцию
грехопадений горожан. Поначалу повествование строится на смысловых —
световых контрастах: темный короедовский притон и радостный, чистый
дом Полынова. Очень скоро эта разница исчезает, мрак поселяется везде.
За внешним, мертвящим спокойствием всюду таится какой-то недуг. Есть
он и в хоромах Короедова: больной, опустошенный Сергей обвиняет его
в своих несчастьях.
Жизнь взорвана изнутри, лишена вечных основ. Поэтому беспокойна, лишена
радужных красок степь, на груди которой, как уродливый нарост, торчит
короедовское «царство». Но природа ждет и дождется зари, солнечного
тепла. Это «предсветное» ее состояние — залог человеческого возрождения.
Автор связывает его с деятельностью народа. В романе освещаются, правда
бегло, волнения рабочих, их победа в стачке; образно, в крепнущей хоровой
песне, передается их единение. Для Серафимовича важнее другая сфера
народных устремлений. Умный организатор Рябой хочет «свет перевернуть»,
вовсе не только внешний, социальный, но и внутренний. Мотив этот не
развит. Тем не менее роман заканчивается символом огней, которые зажигают
люди в своей пока еще «ночной жизни».
Благодаря лирически окрашенному повествованию, романтической поэтизации
сил природы, в отражение социального процесса внесены звучные авторские
акценты. Именно они позволили сочетать образ жесткой действительности
с мечтой о возможной духовной гармонии.
Углублению Серафимовича в человеческие переживания содействовало его
участие в первой мировой войне, где он был санитаром и корреспондентом
«Русских ведомостей». Был написан целый ряд разнотемных (фронт, тыл)
произведений: очерки («На батарее», «В Галиции»), короткие рассказы-зарисовки
(«Сердце сосет», «Встреча», «Черный треух»), сюжетно завершенные, хотя
небольшие вещи («В лесу», «На побывке»).
Экономно используя детали военного быта, автор вглядывается в душевные
потрясения офицеров и солдат. «В лесу» гибнет не просто безымянный участник
войны — его мечта, близкая всем. Тревога о земле «сердце сосет» у крестьянина,
переодетого в серую шинель. Другой, добрый, сильный, проведя дома несколько
дней «на побывке», обреченно прощается с родной деревней и накладывает
на себя руки. Погублена сила жизни. Поэтому гимназист («Встреча»), добровольцем
уйдя на фронт, обрел в муках «зерно истины»: нужно «разрушить все, что
калечит страну». Война усилила ранее существовавшие противоречия. И
вместе с тем углубила мысль, чувства людей. Они в коротеньких повествованиях
Серафимовича выглядят гораздо более живыми, думающими, переживающими,
чем во многих ранних его рассказах. Схематизм классовых конструкций
постепенно преодолевался.
Своеобразно откликнулась на события начала века группа
пролетарских поэтов. Их творчество начало развиваться в 1890-е
годы, когда активизировалось рабочее движение. Среди его певцов были
выходцы из интеллигенции, прочно связавшие себя с пролетариатом: Г.
Кржижановский, Л. Радии, А. Богданов. Были потомственные рабочие либо
пришедшие на заводы и фабрики крестьяне: Е. Нечаев, А. Коц, И. Привалов,
Ф. Шкулев, А. Гмырев. Общее название пролетарской их поэзия получила
благодаря своей идейной направленности: призывам к борьбе с самодержавием,
угнетателями, к единению трудящихся масс.
Главным героем стихов Л. Радина, А. Богданова, А. Ноздрина, Е. Нечаева,
а позже Евг. Тарасова, А. Коца, И. Привалова являлся народ. В стихотворении
«Смелей, друзья, идем вперед...» Л. Радин писал:
Победы уж недолго ждать,
Проснулась мысль среди рабочих,
И зреет молодая рать
В немой тиши зловещей ночи.
Соединение бытовых образов с торжественными, разговорного и высокого
стилей, контрастность двух миров — устойчивые черты пролетарской поэзии.
Ей присущи эмоциональный накал, призывные интонации. Авторы расценивали
свои сочинения как часть революционного дела: образное слово действовало
сильнее прокламации, листовки. «Песню пролетариев» А. Богданов заканчивал
на призывной ноте:
Пусть пламя борьбы разрастется
пожаром
И бурей пройдет среди братьев
всех стран!
Вера в народную победу придавала произведениям о тяжелых испытаниях
просветленный колорит. Очень часто за «годами страданья» прозревалось
счастье новой жизни, новых песен. А. Гмырев связывал творческий подъем
с этим будущим:
И на развалинах рабского зданья
Вольные песни тогда запою...
(«Мои песни»)
П. Арский, вдохновленный «грозным мщением» за «дорогие могилы» («Песня
горит», «Закон дружины»), был устремлен к радостному времени грядущего:
Сумрак рассеется, черный, унылый,
Светлою новью дни зацветут.
Противоположные понятия (пожар, пламя — тление, день — ночь) и краски
(тьма — свет, черный — красный, ясный) воплощали смысл борьбы и субъективные
переживания. Отсюда естественно вытекали грозные интонации в обращении
к тем, кто гасил пожар, загонял восставших в мрак прошлого. Разоблачением
и обличением врагов революции и отступивших от нее случайных участников
первых волнений проникнуты многие стихотворения.
Богданов создает образ суда-возмездия с опорой на опыт русской истории,
широко обобщая представление о силах, издавна преграждающих путь к свободе:
................................
Опричники не умерли! Умрут они! Умрут!
Настанет день возмездия. Свершится правый суд.
В лирическом ключе Евг. Тарасов воспел подлинного героя:
Зови лишь того, кто безумен в любви,
Кто сердцем не раб, а бестрепетный воин,
А тех, кто душою трусливо спокоен,
Оставь, не зови...
В стихах о революции сложилось понятие особого, пролетарского гуманизма.
Он был тесно слит с ненавистью к царским властям, привилегированным
классам, их идеологам. Поэтому «гуманным» оказывалось кровавое уничтожение
всех, кто не состоял в лагере борющихся. В лучших образцах творчества
(скажем, Евг. Тарасова) акцент, однако, был поставлен на другом — на
новых устремлениях преданной революционным идеям души, на безумной любви
к угнетенным, сердечной отваге, бестрепетной воле. С высоты такого идеала
поэт расценивал нравственные достижения истинных воинов за будущее.
Потому резко выступил против деятелей буржуазного лагеря — «Руки прочь!».
Пролетарская поэзия главной своей задачей выдвигала огненное слово,
страстный призыв к сражению с «хозяевами жизни» за счастье широких масс.
Между тем ясно видно стремление пре одолеть узость самовыражения в опоре
на разные традиции. Прежде всего, конечно, сказалось влияние поэтов-демократов
XIX в. во главе с Н. А. Некрасовым, обращение к русскому фольклору.
Одновременно были восприняты напевы скорбной музы С. Я. Надсона («Смолкли
з алпы запоздалые» Тарасова), даже отдельные приемы образного строя
модернистов (светоцветовая символика).
Энергия чувств, напор волевой интонации — вот что делало заметными
произведения пролетарских поэтов. Впечатляющим обстоятельством стало
единство их жизненного и творческого пути: призыв к борьбе был рожден
революционной практикой. В годы реакции многие из них оказались — и
надолго — в тюрьмах, но от своего дела не отступили.
А. Поморский узнал застенки Петербурга, Харькова, Могилева, Орла...
Тем не менее мужественно писал:
Не бойся, товарищ,
Ни битв, ни тиранов.
А. Гмырев, осужденный (1908) на семь лет каторги и скончавшийся в
каторжной тюрьме от туберкулеза, продолжал в неволе стоять за свои идеалы.
В строках, посвященных погибшему товарищу, читается смысл жизни самого
А. Гмырева:
Гордый пасынок свободы
Ненавидел тяжкий гнет,
И в тюремных мрачных сводах
Голос твой звучал: «Вперед!»
Страдания и лишения укрепляли любовь к страждущему народу. Более того,
рождали почти аскетическую позицию преданности избранному пути. А. Гмырев
сделал необычное признание любимой женщине в стихотворении «Не жди меня»:
...Прости же, дорогая,
В последний раз, друг друга не кляня.
Люблю тебя! Но для родного края
Я должен жизнь отдать. Не жди меня.
Певец свободного труда («Гимн труду», «Мы кузнецы, и дух наш молод...»),
Ф. Шкулев умел вдохнуть в истомленное сердце бодрость, мажорный настрой:
Конец засилью темной ночи.
Оно уйдет за грань веков.
Яснеют страждущие очи
Родимых братьев и отцов...
В пролетарской поэзии преобладали малые формы. Они были особенно подвижны,
органичнее воспринимались массами. Кроме того, были рассчитаны на декламацию,
коллективное чтение и на музыкальное исполнение стихов. Долго жили песни
Л. Радина («Смело, товарищи, в ногу...», «Смелей, друзья...»); переложения
польских революционных песен, в том числе знаменитая «Варшавянка» Г.
Кржижановского; гимны Ф. Шкулева.
Все созданное певцами революции было обращено к конкрет ной эпохе,
хотя дух сплоченности, веры в будущее заключал в себе и вневременную
ценность. Сами авторы не считали себя мастерами и не причисляли к большой
литературе. Однако были убеждены, что скоро возникнет новое направление
в искусстве, необходимое народным массам.
Мы не поэты — мы предтечи
Перед тем, кого покамест нет.
Но он придет — и будет свет... —
прогнозировал Евг. Тарасов. Его самокритичность представляется искренней
и справедливой по отношению к стихам активных участников пролетарской
борьбы.
В революционном крыле литературы видную роль играл
Демьян Бедный (псевдоним Е. А. Придворова; 1883-1945). Он родился
в семье бедного крестьянина деревни Губовка Херсонской губернии. В детстве
мальчик немало претерпел голода и холода. Но отец нашел возможность
отдать сына в Киевскую военно-фельдшерскую школу. В это время начинается
знакомство юноши с естественными науками, а главное, с русской литературной
классикой. По окончании учебы Придворов несколько лет служит в армии,
а затем успешно выдерживает экстерном экзамены за среднее учебное заведение
и поступает на историко-филологический факультет Петербургского университета
(1904). К студенческим годам относятся более зрелые (после юношеских)
литературные опыты, в 1909 г. в народническом журнале «Русское богатство»
появляются два стихотворения молодого автора.
Раннее творчество Придворова было по характеру лирическим, воплотившим
его тягостные переживания. Он откликался на «черный кошмар» расправы
с участниками революции 1905-1907 гг. («С тревогой жуткою...»), на трагедию
безземельных крестьян, духовную драму их разобщения, социальные конфликты
на селе («Письмо из деревни», «Праздник»), передавал мучительное ощущение
безвременья, когда побеждали те, для кого не горели «священные огни»
(«Не стало пламенных бойцов...»).
Мир реалий, вещных деталей и красок воссоздан экономно. Везде чувствуется
стремление к широкому обобщению. Но Придворов не был готов к нему ни
философски, ни эстетически. Потому возникала апелляция к абстрагированным
понятиям, ораторской интонации.
Позиция привела автора из народнических и кадетских периодических
изданий в большевистскую газету «Звезда» (XII-1910 — IV-1912), затем
в «Правду» (V-1912-VII-1914). Здесь были опубликованы «Сонет», «Полна
страданий наша чаша...», исполненные желания услышать «набата голос
медный», зовущий к «роковой борьбе». Политические идеалы определились
окончательно; свое перо Придворов «приравнял к штыку». Но именно в служении
словом революции открылась творческая способность Придворова-сатирика,
давшего, пожалуй, самые яркие произведения во всей его литературной
деятельности. Излюбленным жанром стала басня. Первая из опубликованных
«Звездой» басен — «Кукушка» — была подписана «Демьян Бедный», это имя
взято из стихотворения «О Демьяне Бедном, Мужике Вредном» (1909).
Басни Д. Бедного отстаивали идеи большевиков. Вполне можно сказать,
что сатирик образно иллюстрировал их политические выступления. Общечеловеческое
звучание жанра было изрядно потеснено. Однако сама по себе аллегорическая
форма, эзопов язык использовались интересно.
В басне «Лапоть и сапог» остроумно обыграны эти характерные виды обуви:
ирония над столыпинской земельной реформой в лапотной Руси проступила
со всей очевидностью. «Суд» позволил передать гневную реакцию на расправу
с рабочими Обуховского завода. Заглавные образы басен «Кашевары», «Ерши
и вьюны» получили комическое заострение: так развенчивалась политика
оппозиции ленинской партии. Природа муравьев («Муравьи») или хищных
рыб («Щука и ерши») дала возможность по-разному отстоять необходимость
объединения народных масс.
Д. Бедный опирался на традиции И. А. Крылова, М. Е. Салтыкова-Щедрина
в создании сатирической картины экономными средствами, в выборе говорящей
детали, психологически точных особенностей речи. Все произведения Д.
Бедного — короткие, конкретные, яркие зарисовки, имеющие политический
подтекст. Автор учился у своих великих предшественников освещению материала
в таком его повороте, при котором зримо проявлялись аллегорический смысл
и комизм изображенной ситуации. Д. Бедный внес и свой опыт в разработку
этого жанра.
Живой разговорный язык, главным образом крестьянский, органично влился
в басни. Он звучал в прямой речи. Батрак Фома («Хозяин и батрак») выражал
угрозу своему притеснителю в специфических для жителя деревни выражениях.
Автор убеждал: готовность к сопротивлению присуща самым широким, лишенным
каких-либо идеологических понятий массам. В диалоге с барином, мечтающим
быть избранным в Думу, бедняк Фока вскрывает его лицемерие, опираясь
на близкое для себя понятие: «Землица... что же?.. Землица... не вредит...
Иным — в излишестве... У нас — ой, ой как мало» («Народник»). И здесь
крестьянская лексика, интонация свидетельствуют о прозорливости внешне
обычного, даже серого мужика. Социальная ситуация становится выражением
более существенных наблюдений — за внутренним состоянием, настроенностью
народа.
Д. Бедный пользуется — весьма перспективно и неоднородно — финальными
обобщениями. Нередко какая-то колоритная (невинная!) бытовая зарисовка
оборачивается, благодаря завершающим строчкам, значительной стороной.
В «Благотворителе» — обычная будто сценка: барин выгнал мужика за то,
что тот не снял калоши. Затем подводится итог:
Калош не снял он — верно!
Да как их снять, когда под ними нет сапог.
Д. Бедный использовал сказочные мотивы и образы. В концовке вскрывал
их новый смысл. В басне «Рыболовы» Волк и Лиса уговаривают Карася поддаться
на их приманку. А в заключение ему дается совет:
Карасик! Что тебе лукавый «рыболов»?!
Не слушая его коварно-льстивых слов,
Себе, а не врагу в угоду
Нырни поглубже в воду!
Иносказание становится прозрачным, выражая сложную атмосферу идейной
борьбы. Иногда басня строится по противоположному принципу: зачин отвлекает
от остро разоблачительного содержания. В целях спасения от цензуры автор
для басни «Дом», раскрывающей гнилость государственной машины, использует
невинный эпиграф.
Идеи пролетарской революции Д. Бедный принял полностью. Ее врагов
и развенчивал сатирик. Но на этот путь он ступил в результате личных
тягостных переживаний. Трагическое положение безземельного крестьянина
никогда не забывалось, более того, эта область знаний пополнялась новыми,
зрелыми раздумьями. Басни несли очень много сочных реалий народной жизни,
точных штрихов крестьянской психологии и быта. Вечные человеческие пороки
— предмет осмеяния баснописца — приобрели в сочинениях Д. Бедного конкретный
характер, обусловленный противоречиями текущей действительности. Диссонансы
общественных отношений были запечатлены в смешных, вполне узнаваемых
коллизиях, расцененных с точки зрения народной мудрости и смекалки.
Басни Д. Бедного 1910-1914 гг. были самой живой страницей его творчества.
В период первой мировой войны он не оставляет этого жанра. В переложениях
басен Эзопа чувствуется мастерство автора, вносящего в них актуальное,
антивоенное содержание. Известной стала солдатская песня Д. Бедного
«Приказано, да правды не сказано». Остроумно высмеивал он в фельетонах,
памфлетах, эпиграммах деятелей и сторонников Временного правительства
после Февральской революции («Петельки», «Либердан», «Социал-заики»
и пр.). Но все эти произведения были сугубо агитационного свойства,
проникновение в народное бытие здесь заметно ослаблено.
К некоторым интересным находкам пришел Д. Бедный в своей стихотворной
повести «Про землю, про волю, про рабочую долю» (1917). В ней сложно
сплелись разные начала: басни, эпиграммы, сказки, фельетона, народной
плясовой и колыбельной песни, частушки, городского фольклора. Есть тут
верные наблюдения за внутренним состоянием широких масс. Тем не менее
общая установка — раскрыть поступь революции, рождение социального сознания
крестьянства — привела к схематизму в развитии повести, композиционной
рыхлости, нередко к вялости языка. Сильная сторона дарования Д. Бедного,
сложившаяся под влиянием некрасовской традиции, в притяжении к народной
жизни не проявилась здесь в полную меру.
Пролетарская поэзия своеобразно восприняла опыт литературы XIX в.,
уловив лишь ее социально-критические мотивы. Отечественные достижения
были «приспособлены» к целям революционно-пропагандистских произведений.
Утилитаризм немало повредил творческому формированию самих певцов пролетарской
революции.
Иначе прозвучала проза конца 1900-1910-х гг., посвященная русской
деревне. Повести и рассказы большого круга писателей: В. Муйжеля, Ф.
Крюкова, В. Шишкова, А. Чапыгина, И. Вольнова, К. Тренева — заключали
в себе, если можно так сказать, более эмпирическое отражение действительности,
поток свежей местной информации, красок, тяготели к хроникальности изложения.
В этой конкретной стихии проявились социальные процессы, протекающие
в стране, с большей чуткостью к человеку, его внутреннему состоянию.
В. В. Муйжеля (1880-1924) интересовала психология
крестьян, находившихся во власти земли. В годы первой русской революции
он отразил неуправляемое бунтарское начало в этой среде («Аренда»).
Позже («Дача», «Грех», 1908) заметил в ней же нечто совсем иное: «вечный,
идущий из глубокой тьмы страх», невозможность для задавленных нуждой
людей любой радости, даже «увидеть солнце, услышать смех». При глубоком
сочувствии к обездоленной массе писатель пришел к неутешительному выводу
— «особые законы» деревни «нельзя постичь и понять». Тем не менее продолжал
вглядываться и вдумываться в них. И многое прояснил для себя в ряде
рассказов 1910-х гг. и романе «Год» (1911).
Словами нищего Захара открывается повествование в «Годе»: «А дома-то
ребятишки скулят, муж туча тучей ходит, гляди — не то сам вожжой оборотится,
не то родного отца ножиком...» Ни-каких преступлений не происходит,
но причины, по которым они могли бы совершиться, отражены: нищета, притеснения,
расслоение сельского населения.
Основной конфликт — столкновение двух семейств Даниловых и Ельниковых
— развит в нравственном плане. Автору важно раскрыть духовные силы крестьянства,
испытывающего непреодолимое тяготение к земле, труду. Душевное здоровье
свойственно героям романа. Даже увечная от рождения Луша — добра, отзывчива.
Писатель стремится передать богатую сферу эмоционального бытия. Сергей
Данилов переживает «будящее, не дающее покою чувство» к Татьяне. Не
меньше уделено внимания светлым порывам его сестры Дуни.
Муйжель не жалеет красок, чтобы воспеть «поэтов» (его выражение) покосов,
жатвы. Он обнаруживает властную связь меж ду людьми и могучей природой.
Ее возрождение постоянно ощущается в пейзажах: в снежных, «холодных
и пустых» полях копится «то творческое начало, что яркой зеленью выбьется
веcной». Этот закон жизни понимают люди и следуют ему. Но не скрыта
и другая, печальная их зависимость от сельского труда, прикованность
к которому вносит ощутимую примесь фатализма в народный характер, хотя
для автора это приемлемее, чем бессознaтельный бунт темной толпы.
Символической фигурой, носителем пассивных настроений становится дед
Захар. Он мечтает об «особенном, полевом, мужицком» Христе, безропотно
принявшем все муки служения земле. Сергей Данилов, действенная натура,
как ни странно, похож на этого старика. Потеряв невесту, молодой парень,
«покорный особой, зоологической, жестокой правде, тотчас же перестал
думать об одинокой, всеми брошенной женщине».
Муйжель поклонялся естественному слиянию крестьян с бескрайними, ждущими
человеческой заботы полями. Одновременно болезненно воспринимал некую
заторможенность во внутреннем бытии этих чутких людей. Их способность
к высоким чувствам парализуется непрерывной, иссушающей работой.
Хроника года одного русского села, во всех радостях и сложностях трудового
быта, социальных условий, живо передала приметы деревенской действительности,
в том числе — тоскливый, «немой зов» самой большой и обделенной части
России.
Писатели, очевидцы событий 1905 г., пришли и к более активной позиции
в с воих наблюдениях за крестьянской массой, сочувствующей волнениям
в стране. Многие произведения отразили исток подобных настроений, их
естественность в деревенской обстановке. Но всегда — в тесной связи
с мироощущением человека или целого сообщества людей.
Смутные предчувствия перемен свойственны донским казакам
в повести Ф. Крюкова «Зыбь» (1909). Ее персонажи мечтают о том,
как добьются «жизни настоящей, правильной», «соберется партия», «придет
когда-нибудь и наш день». Критически о настоящем и обнадеживающе о будущем
мыслят Терпуг, Рябоконев, слесарь Памфилыч, однорукий Грач, Копылов...
Но мудрые из них считают, что «сила нужна. Силой собраться. А раз мочи
нет, умей ждать».
Повесть рисует общее состояние станицы, доносит все: красоту края,
веселую и шальную душу казаков, забавы молодежи, мужество в кулачных
боях, раздумья зрелых людей, труд будней и развлечения праздников. Яркие
детали, выразительные действия «укладываются» как мозаика в небольшое
колоритное полотно. Проникновения в индивидуальный облик героев нет,
характеры эскизны.
«Зыбь» запечатлела интересные приметы эпохи. Живо воссоздано здесь
брожение умов. Казаки самостоятельно разбираются в насущных делах, в
зловредной практике кулака Губанова, лавоч ников Дувакина и Рванкина
(говорящие фамилии). Более того, увлеченно рассуждают о положении всей
России, читают газеты, спорят о том, что далеко выходит за пределы станичного
житья-бытья: «Новое время открыло особый мир, в котором был неистощимый
источник для обсуждения, негодования и опять-таки смутных надежд на
что-то лучшее».
Авторская «партия» свободно включена в хор многочисленных голосов.
Благодаря ей все происходящее укрупняется. Возникает образ могучей земли,
на «груди» которой движется, бурлит людская масса. Своеобразным приближением
человека к земным просторам становится пейзаж. В нем писатель оттеняет
соответствующее человеку сочетание — привнесенной ущербности и врожденной
силы. Природа как бы разделяет судьбу своих детей.
У Крюкова читаем: «Что-то могущественное, почти неодолимое было в
этих трех десятинах взрытой, истощенной земли»; «Голо, однообразно...
Но какая ширь кругом, и как волнуется сердце неясными грезами». Сразу
вспоминаются сходные зарисовки Муйжеля (голые, жалкие поля, таящие,
однако, «творческое начало»). Восприятие природы пробуждает авторскую
мечту об «исцелении» противоречивой жизни.
А. Чапыгин, В. Шишков, К. Тренев углубили мотив сращенности людей
с вечно обновляющейся землей. Любовь к ней рождает желание героев изменить
мир и спасти поруганную красоту.
А. Чапыгин (1870-1937) писал впоследствии о
своей повести «Белый скит» (1913): «Я увидел в этих моих родных местах
одну сплошную физиологию». Темное, враждебное человеку не стало, однако,
предметом изображения.
Афонька Крень, герой «Белого скита», выглядит существом дремучим,
крепко спаянным с не менее дремучей тайгой. Испытывая несомненную симпатию
к нему именно за его «лесную» душу, автор тем не менее раскрывает этот
образ в атмосфере сложных социальных отношений.
Идет хищническая вырубка ценнейшего леса, выгодная богатеям и возможная
лишь потому, что крестьянство обнищало до предела. Афонька Крень, в
своей безмерной любви к тайге, смело критикует хозяина Ворону и действия
лесорубов. Таков сюжетный план повести, видимое проявление активности
героя.
Гораздо ярче, трепетнее переданы душевные муки Креня. Для него опустошение
родного края связано с гибелью радости, мечты, красоты. Осквернена земля,
не только кормящая людей, но несущая им счастье. Свидания Креня с тайгой,
как с умирающей невестой, окрашены трагизмом. Слитно изображены страдания
глубоко потрясенного человека и состояние замершего, изуродованного
леса: Афонька отыскал «лиственницу, спиленную и не окарзанную, нашел
под ней ключ, загаженный лошадиным навозом и щепой. Столкнув лыжи, Афонька
повалился на толстый, в три охвата, ствол дерева. Он не заплакал только
потому, что не умел плакать».
Поведение Креня импульсивно, но насыщено большой нравственной силой.
Она — в глубоких переживаниях, в порывах трезвой, хотя неповоротливой
мысли. Боль за односельчан, страх за тайгу делают выступления Креня
смелыми, непримиримыми. Он одерживает моральную победу над жестоким,
равнодушным злом. К сожалению, осознание правды не может остановить
преступление. Неминуема смерть героя, недостижимы его расплывчатые мечты
о некоем прекрасном «белом ските». Тем явственнее и взволнованнее выражена
жажда прекрасного в природе и человеке.
В. Я. Шишков (1873-1945) воплощает сходную
с «Белым скитом» картину, но другими средствами в «Тайге» (1915). В
этом названии указан главный герой. Именно она, вековая тайга, становится
символом чаемого мира.
Повесть, разделенная на маленькие главки, включает в себя калейдоскоп
важных и случайных событий, обилие лиц, их столкновений между собой.
Четко определен социальный состав деревни Кедровки и села Назимова.
Есть тут свои торговые люди (Бородулин), попы, старосты и рядовые крестьяне,
политические ссыльные (Андрей). Сделана попытка, не очень успешная,
раскрыть их сложные отношения. Воссоздан, скорее, облик деревни в целом,
с ее косностью, нищетой, мечтами, предчувствиями. Печальные явления,
как и у Чапыгина, становятся истоком размышлений о будущем этого края.
Они восходят к идее всеобщего преображения. Такой мотив развит во взгляде
на тайгу «со стороны» — ссыльного интеллигента Андрея. Тому же содействует
ясно слышимый авторский голос.
Шишков приветствует освоение бескрайних таежных пространств, появление
«зеленых ковров», «веселых нивок». С их расширением начнется рост деревень.
В это представление вложен и широкий смысл. Так же как тайга от бурелома,
должно очиститься человеческое бытие. «Дикая тайга, нелюдимая, со зверьем,
с гнусом, а сколько в ней всякого богатства... Вот и жизнь наша, как
тайга»,— думает Андрей.
Пейзаж в повести снова становится областью авторского сопереживания
происходящему. Мощь бескрайних лесов, связь с ними людей позволят верить
в их способность преодолеть слабость и неразумность. «Солнце пожрало
тьму!» — это восклицание, как и другие, имеет отношение не только к
наступлению утра. Таежные картины украшают скудное человеческое существование.
Вся Русь видится, как таинственные лесные заросли под ясным небом,—
«корявая и нескладная... с тоскующими добрыми глазами».
Болезненно переживая тягостное положение деревни, чувствуя в ней внутренние
силы, Шишков символизировал свою мечту об их пробуждении в образе пожара:
«Русь! Веруй! В слезах потонешь, но будешь вознесена».
В литературе тех лет вообще был распространен символ огня, сжигающего
старую жизнь. Правда, чаще он был сопряжен со стихийными выступлениями
крестьянских масс — местью мужиков, сжигающих помещичьи усадьбы. Именно
такой мотив есть в рассказе К. Тренева «Затерянная криница», в повести
И. Вольнова «Юность». Оба писателя воплотили не только народную мечту,
но вполне осмысленные массовые выступления мужиков. Тем не менее деревня
привела Вольнова и Тренева к сходным с Шишковым, Чапыгиным переживаниям.
«Юность» — третья часть автобиографического цикла
И. Е. Вольнова (псевдоним И. Е. Владимирова;
1885-1931) «Повесть о днях моей жизни» (1912-1914), часть наиболее значительная
и самостоятельная. Еще в 1912 г. автор заметил в одном из писем: «Сейчас
в русской литературе о деревне пишут исключительно пакости <...>,
деревня не такова». Попыткой сказать о крестьянстве правду и была вызвана
работа над этими произведениями.
Вольнов различал две линии в крестьянском движении: темную и грозную
волну народного гнева, вылившегося в уродливые формы погрома, и деятельность
передовых людей села, связанных с городскими революционерами. В повести
нет слияния этих начал. Виной тому — повсеместные дикие нравы, почти
звериная злоба, непробужденное сознание мужиков. Главный герой, Ваня,
и страшится их ненависти, и жалеет слепых ее носителей.
В повестях постепенно, с хроникальной последовательностью (подзаголовок
цикла — «Крестьянская хроника») накапливаются наблюдения за страданиями
народа, оказавшегося во власти помещиков, кулаков, правительства (налоги,
поставка солдат на фронт русско-японской войны). Потому-то «жизнь выплеснулась
из берегов и заклокотала кровью, огнем, слезами, мстительной злобой».
Вольнов склонен подчеркнуть ужасы этой стихии, нередко пользуется
натуралистической деталью, подробно описывая жестокость бунтовщиков.
Наличие таких сцен смягчается острой горечью, болью авторских переживаний.
«Юность» венчается словами глубокой тоски: «Русь! Несчастная моя мать,
любимая, жестокая, слепая!»
Повесть тем не менее доносит авторское убеждение в недолговечности
уродливых порывов. Появляются свои деревенские агитаторы: Ваня Володимеров,
солдат Галкин, его сестра Настя. К ним стремится серьезная молодежь.
Главный оптимистический аккорд вносит Галкин: «жива душа народная!»
И действительно, деревенские жители тянутся к светлому, слушая рассказы
о Гарибальди, французской революции. Приезжает городской пропагандист,
и люди, «повинуясь необъяснимой внутренней силе, какому-ту душевному
велению быть вместе, <...> сами шли на улицу, на мир».
Вольнов будто смыкается с пролетарскими поэтами в вопросах революции.
Есть между ними существенная разница. Создатель «Повести о днях моей
жизни» связывает освободительное движение с нравственным очищением народа.
Герой сетует: «Говорили: свобода! Ждали ее, как бога, а пришла — вымазали
ее кровью». Володимеров, Галкин считают необходимым преодолеть низменные
инстинкты толпы, организовать прежде всего ее сознание, установить новые,
доверительные отношения в людской массе. Для автора путь в революцию
должен привести к внутреннему перерождению человека. Посланцы города
несут новые знания, духовный опыт, и к ним тянутся темные мужики.
Так судил выходец из нищенской крестьянской семьи,
переживший все тяготы оскорбительных животных нравов и быта. Другой
прозаик, тоже пришедший в литературу из народных низов,— С. П. Подъячев
(1866-1934) создал своими произведениями летопись крестьянских мытарств,
страданий и прозрений. Его герои ищут справедливость («Среди рабочих»,
1904), начинают понимать, что «подыматся народ» — «отдай наше» («Разлад»,
1908), что обретают правду на стороне революции («Забытые», 1909). Однако
бессмысленный бунт, завершившийся убийством кулака, Подъячев расценил
как бесперспективное действие («Жизнь и смерть», 1910). Писатель не
принимал «тупое, скотское терпение», а выход из тупикового состояния
видел в пробуждении народной мысли, постигающей судьбу страны, ее обездоленных
трудовых слоев. Их умственный, идейный рост внимательно наблюдал и приветствовал
Подъячев («За грибками, за ягодками», 1916; «За язык пропадаю», 1917).
Летописцы мужицкой России по-разному отразили необходимость «перетрясти»
старые бесчеловечные устои, найти новые формы отношений и деятельности
крестьян. Опыт первой русской революции стал исходным, но вовсе не конечным
в авторских поисках. Углубление в местные условия привело к раскрытию
динамичных внутренних процессов народной жизни. Ее перспектива усматривалась
в духовном развитии широких масс. Так возникли контакты прозы о русском
крестьянстве с литературой совершенно иной проблемно-тематической ориентации.
Образ человека, свободно и успешно реализующего свои природные возможности,
владел творческим воображением времени, хотя нравственный, интеллектуальный
подъем понимался часто неоднозначно. Но даже при кардинальном расхождении
в политических взглядах («за» или «против» революции) на запросы своей
современности писатели дружно ответили мечтой о новой личности, сбросившей
летаргию инертного существования. Мысль о ней определила самые неоднородные
творческие искания.
|
