АННА АХМАТОВА. (1889-1966)
Анна Ахматова (псевдоним Анны Андреевны Горенко) вошла в литературу
сразу — с появлением ее первого сборника стихов (1912), высоко оцененного
поэтами-современниками и критикой. Но на долгом пути вдохновенного художника
Ахматова пережила немало трагических потрясений. С начала 20-х и до
конца 30-х гг.— почти двадцать лет — поэтессу не печатали и преследовали
грубыми, примитивно-социологическими разносами. В конце 40-х гг., по
чудовищному постановлению партии и правительства, она была причислена
чуть ли не к врагам народа, и снова на ее творчество был наложен запрет.
Лишь в последний, немногим больше десяти лет, период своей жизни Ахматова
вернулась к широкому читателю. Тем не менее всегда, не исключая времени
вынужденного молчания, ее поэзия имела верных, восхищенных почитателей
и продолжателей. А сама Ахматова никогда не прерывала служения искусству
слова.
А. А. Горенко родилась в 1889 г. под Одессой, отец ее был инженером-механиком.
Через год семья переехала в Царское Село, где будущая поэтесса прожила
до 16 лет, проводя летние месяцы под Севастополем, возле древнего Херсонеса.
Училась в Царскосельской гимназии, по ее же признанию, «сначала плохо,
потом гораздо лучше, но всегда неохотно». В связи с разрывом родителей
Аня Горенко оказалась в Киеве, закончила там Фундуклеевскую гимназию
(1907) и поступила на юридический факультет Высших женских курсов, к
которому быстро «охладела». В 1910 г. вышла замуж за Н. С. Гумилева,
провела с ним месяц в Париже. Затем они поселились в Петербурге, где
молодая женщина занималась на Высших историко-литературных курсах Раева.
Ахматова вспоминала: «В это время я уже писала стихи, вошедшие в мою
первую книжку», появившуюся в 1912 г. под названием «Вечер». В том же
году родился единственный сын Ахматовой Лев (известный ученый — историк
и философ Л. Н. Гумилев).
О последующих знаменательных событиях Ахматова писала на редкость
кратко и емко: «В марте 1914 года вышла книга — «Четки». Жизни ей было
отпущено примерно шесть недель (началась первая мировая война. — Л.
С). В начале мая петербургский сезон начинал замирать, все понемногу
разъезжались. На этот раз расставание с Петербургом оказалось вечным.
Мы вернулись не в Петербург, а в Петроград, из XIX века сразу попали
в XX, все стало иным, начиная с облика города. Казалось, маленькая книга
любовной лирики должна была потонуть в мировых событиях. Время распорядилось
иначе.
Каждое лето я проводила в бывшей Тверской губернии, в пятнадцати верстах
от Бежецка (усадьба Слепнево свекрови А. И. Гумилевой.— Л. С.). <...>
Там я написала очень многие стихи «Четок» и «Белой стаи». «Белая стая»
вышла в сентябре 1917 года». Вот главные вехи раннего творчества Ахматовой
— три книги: «Вечер», «Четки», «Белая стая».
Таковы внешние факты. А за ними — живая жизнь, полная очарований и
болезненных разочарований, а с 11 лет (!) — настойчивых и увлеченных
поэтических опытов. Ахматова была необычным ребенком и подростком. Свое
детство, в летние, крымские месяцы, она назвала «языческим»: «...Я получила
прозвище «дикая девочка», потому что ходила босиком, бродила без шляпы
и т. д., бросалась с лодки в открытое море, купалась во время шторма
и загорала до того, что сходила кожа...» В любимом Царском Селе ощущала
таинственную связь с мраморными статуями старинного парка, представляя
их свидетелями отрочества своего кумира Пушкина. Память поэтессы навсегда
сохранила сцены похорон похожих на графиню из «Пиковой дамы» важных
старух: «И мне <...> казалось, что они были частью каких-то огромных
похорон всего девятнадцатого века. Так хоронили в 90-е годы последних
младших современников Пушкина». А северная столица России воспринималась
Петербургом Достоевского, «дотрамвайным, лошадиным, коночным, грохочущим
и скрежещущим...». Все жизненные впечатления предельно усиливались переживаниями
литературными — от произведений излюбленных авторов — и развивались
трепетным воображением. Ахматова была рождена художником.
Размышляя о своей ранней лирике в конце 50-х гг., она разделила стихи
«на такие, о которых поэт может вспомнить, как он писал их, и на такие,
которые как бы самозародились. В одних автор обречен слышать голос скрипки,
некогда помогавшей ему их сочинять, в других — стук вагона, мешавшего
ему их писать». «Обреченность на голос скрипки» и полное самоуглубление
— разные формы одинаково властного вдохновения. Уже ранние произведения
Ахматовой отмечены таким подлинным вдохновением, хотя ее талант за короткий
срок от «Вечера» к «Белой стае» переживет небывалый подъем и изменения.
Поэтесса относилась к собственным первым публикациям болезненно: «прятала
под диванные подушки номера журналов, где они впервые были напечатаны,
чтобы не расстраиваться». От огорчения, что «Вечер» появился, <...>
даже уехала в Италию (1912, весна), а сидя в трамвае, думала, глядя
на соседей: «Какие они счастливые — у них не выходит книжка». Стесняться
«Вечера» можно было лишь из скромности. Сам по себе этот факт — свидетельство
стремления к высшему мастерству.
Перелом в своем поэтическом сознании Ахматова связала с чтением корректуры
«Кипарисового ларца» И. Анненского, когда она, по ее словам, «что-то
поняла в поэзии». Это произошло зимой 1910 г., а в марте 1911 г. Гумилев,
вернувшись из Африки и познакомившись с новыми стихами жены, сказал
ей: «Ты — поэт, надо делать книгу». В результате строжайшего отбора
в «Вечер» попали немногие лирические произведения. В более поздних изданиях
Ахматова еще сократила их, но и пополнила другими первоначальную подборку
«Вечера».
В ранней лирике Ахматовой звучит редкостно искренний и вместе с тем
сдержанный голос, исповедующийся в тайных переживаниях души и как бы
стыдливо скрывающий их переключением на внешние явления. Сердечный перелом
(«сердце пополам») улавливается в неожиданном сиянии старого рукомойника:
«Позеленела медь,/Но так играет луч на нем». Волнение донесено малой
деталью: «Подушка уже горяча/С обеих сторон». «Свежих лилий аромат»
заменяет слова объяснения. Можно только поражаться обилию этих говорящих
вещей, у которых к тому же нисколько не нарушается логика их предметного
существования. Весь секрет — во взгляде живущей напряженной внутренней
жизнью лирической героини. Принцип Анненского «одухотворенной предметности»
развит в стихах Ахматовой еще до ее чтения «Кипарисового ларца». Такое
самовыражение позволяет передать некую неуверенность, «удивленность»
собою при только расцветающем чувстве. От этого состояния героиня ахматовских
стихов 1909-1911 гг. проходит почти все «ступени» переживания любви.
Но даже самые сильные и радостные находят себе воплощение в существах
внешнего мира. Любовь —
То змейкой, свернувшись клубком,
У самого сердца колдует,
То целые дни голубком
На белом окошке воркует... |
Раннюю лирику, составившую основу «Вечера», вполне можно принять за
стихотворный дневник, передавший сложные метаморфозы отношений каких-то
конкретных возлюбленных. Этот эффект достигается густо рассыпанными
по строкам бытовыми деталями: «меховая муфта», не греющая руки покинутой
женщины; «муравьиное шоссе на стволе ели»; «между ягод паутинки-сети»;
«острый крик отсталых журавлей». Так и хочется продолжать этот бесконечный
перечень образных находок: по-новому видишь привычное, понимаешь будто
на твоих глазах пережитое. Постоянно слышатся отрывки как бы бытовых
разговоров: «Не каркай! Мы ль не встретим на пути удачу!»; «Я сказала:
«Жду»; «Канатная плясунья! Как ты до мая доживешь?»; «Ненаглядная! Где
молилась за меня?» Кажется, что все происходит в узнаваемом пространстве,
где можно воочию увидеть свойственную двум людям смену радостей, испытаний,
горестей любовных. В этом звучании стихи глубоко волнуют.
Навстречу такому образному потоку, сливаясь с ним, идет совершенно
иной, романтически возвышенный, однако вовсе не чуждый созданной атмосфере.
Рядом с журавлями, елями, навесами темной риги, затянутыми паутиной
кустами возникают русалки, возлюбленный «в короне», неожиданные Алиса
и Пьеретта, принц, наконец, незабвенный «сероглазый король». Все они
— как опознавательные знаки другого, рожденного фантазией бытия, но
тесно спаянного с будто обычным, земным. В «Сероглазом короле»:
Дочку мою я сейчас разбужу,
В серые глазки ее погляжу.
А за окном шелестят тополя:
«Нет на земле твоего короля». |
Что же, поэтесса так выражает силу переживаний? Конечно, они явно
укрупняются, ломают узкие границы конкретного пространства, соединяя
быль со сказкой. Только, думается, достигается не одно это качество.
Совсем еще молодая поэтесса открыла общезначимую «философию» чувств.
В эмоционально насыщенных признаниях проявлена мудрость жизни — разные
«смыслы» любви: ядовитой страсти, испытания верности, опустошения ревности,
смерти души с потерей возлюбленного. Нужно сказать, что Ахматова более
склонна к драматическим или даже трагическим мироощущениям. Но в остроте
перенесенных мук ясно проступает исходное — светлая, радостная мечта.
Иллюзорность счастья ощущается с первой строки стихотворения «Любовь
покоряет обманно...»:
И когда она улыбалась
В садах твоих, в доме, в поле,
Повсюду тебе казалось,
Что вольный ты и на воле. |
Страдания искажают человека и весь мир:
Память о солнце в сердце слабеет.
Что это? — Тьма?
Может быть!.. За ночь прийти успеет
Зима. |
Жестокий возлюбленный, «как соломинкой», пьет душу возлюбленной. Метафора
«овеществляется» в состоянии внутреннего опустошения, запечатленном
подчеркнуто прозаически:
Когда кончишь, скажи. Не печально,
Что души моей нет на свете.
Я пойду дорогой недальней
Посмотреть, как играют дети. |
В другом случае средствами переосмысления андерсеновской сказки «Русалочка»
высказана мечта об освобождении от дурмана неправды:
Не надо мне души покорной,
Пусть станет дымом, легок дым,
Взлетев над набережной черной,
Он будет нежно-голубым. |
Неминуемая в одиночестве смерть понимается как движение к пугающему
и чем-то успокаивающему перевоплощению:
Замечаю все как новое,
Влажно пахнут тополя,
Я молчу. Молчу, готовая
Снова стать тобой, земля. |
В напряженной жизни чувств мужает мысль, выделяя сущностное в конкретном.
Самые простые понятия приобретают емкий внутренний смысл. Сады, дым,
вино («терпкой печалью напоила его допьяна»), ночь, зима, уголок страницы
насыщаются многозначным содержанием, хотя не утрачивают своего реального
значения. А в романтических образах, напротив, оттеняется их основное
высокое свойство, но относительно каких-то внутренних ощущений лирической
героини: король души, принц мечты. На почве смелого переосмысления известного
рождаются неожиданные афоризмы: «сказавший, что сердце из камня, знал
наверно: оно из огня»; «стыд обратного пути».
Поэзию Ахматовой, опираясь на ее же суждение, называют женской. Да,
может быть, впервые так откровенно прозвучали признания женщины. Однако
в них и с ними открылись страдания и дерзания человеческой души. Ахматова
без усилий сломала «ведомственные» и тематические ограничения в своих
стихотворениях.
Вторая книга ахматовской лирики «Четки» сделала ее автора широко известным
и горячо почитаемым. С момента появления в 1914 г. и до 1923 г. «Четки»
переиздавались восемь раз — редкое явление. Оно тем более удивляет,
что в принципе Ахматова не изменила тут своей манере, подходу к жизни.
Внимание к «Четкам», возможно, обострилось по чисто внешней причине:
после малотиражного «Вечера» (300 экз.) этот сборник (1000 экз.) стал
достоянием значительно более широкого круга читателей. Но главное, конечно,
в другом. Ахматова не только острей отточила свое поэтическое перо,
но внесла в «Четки» новую струю, контрастно выделившую знакомые по «Вечеру»
мотивы и придавшую собранию стихов второй книги внутренний динамизм.
Зримо проявилось противоборствующее прежним настроениям начало.
В «Четках» трагическое мироощущение заметно сгущается, а его выражение
концентрируется в локальном и сильном образе: «Пусть камнем надгробным
ляжет/На жизни моей любовь»; «Я не могу взлететь,/А с детства была крылатой»;
«Брошена! Придуманное слово — /Разве я цветок или письмо?» Теперь еще
более развернута череда внешних предметов: они одни «живут» по-прежнему,
сохраняя природную или рукотворную красоту. Иногда с молчаливым окружением
сливается профиль или фигура бывшего друга героини. Все-все и он тоже
отделены, отодвинуты переживаемым ею несчастьем:, «А сердцу стало страшно
биться,/Такая в нем теперь тоска...»
В стихах возникает и целостная мрачная атмосфера. В ней есть место
некогда светлой и преданной возлюбленной. Но греховность ощущается как
захватившая всех стихия. Героиня говорит о себе: «Я думала: томно-порочных/Нельзя,
как невест, любить». О том же написаны Ахматовой неповторимые по искренности
и тягостным предчувствиям стихи:
Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по облакам.
О как сердце мое тоскует!
Не смертного ль часа жду?
А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду. |
Речь не о предательстве одного лица только (хотя оно существует),
а о каком-то неостановимом падении человеческих чувств. Этот в общем-то
не новый мотив не был бы, наверное, так заметен в «Четках», не появись
здесь встречный, обнаруживший совсем иной настрой лирического «Я».
«Четки» снискали много хвалебных отзывов. Особенно дорогим для Ахматовой
стало мнение критика и поэта Н. Недоброво, предсказавшего, как она считала,
главное направление ее творчества. Недоброво назвал «лирическую душу»
ахматовских стихов «скорее жесткой, чем слишком мягкой, скорее жестокой,
чем слезливой, и уж явно господствующей, а не угнетенной». Все это было
сказано об одинокой, обманутой женщине потому, что она в своих несчастьях
действительно обрела суровую мужественность.
О «торжественной ночи» думает героиня стихов, когда она сможет бросить
предавшему ее человеку жестокие слова: «Не приходи. Тебя не знаю». Но
и себе она готовит аскетическую судьбу, стремясь найти в ней преодоление
былых страстных порывов, горьких разочарований:
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утолить ненужную тревогу. |
Ахматова позволила увидеть по существу невидимое, тайное — как обездоленная
душа в себе самой находит силы, утоляющие застарелую боль. Особое значение
имеет тут творческое воображение. Поэтесса и раньше «одухотворяла» какие-то
собирательные понятия, скажем, любовь. Теперь «оживлена» бессонница.
В беседе с ней, «красавицей», хоть и «беззаконницей», в песне, ей пропетой,
отходят «ненужные тревоги»: «Или дальней вестью мы утешены? Отчего мне
так легко с тобой?»
Прощены все грехи неверному. Взгляд тянется к природному многообразию:
к «неясным просторам» «тверской скудной земли», к «морю, песчаным откосам».
Наконец, созревает волевая и гордая уверенность:
Ты свободен, я свободна,
Завтра лучше, чем вчера. |
Лирическая героиня «Четок» обладала внутренне подвижным, «диалектичным»
бытием. Испытания, обостряясь, расширясь в регистре, как бы накапливали
душевную энергию. И она пролилась в стихах, «сцепляя» их между собой
в напряженном сюитном движении. Энергия была спасительной, «открывающей»
ранее не замеченные ценности. Во-первых, во внешнем мире: «и нежные,
и странные лица» («Венеция»); образ близкого, светлого человека и поэта
(стихами «Александру Блоку» почти заканчивается сборник). Во-вторых,
в творчестве, песне, сохраняющей и прекрасные голоса, и память об утратах:
«Вылетит птица — моя тоска./Сядет на ветку и станет петь». «Молитва
Богу» с четками в руках дала не обычные радости любви, а постижение
вечно живой, изменчивой жизни.
О. Мандельштам сказал однажды: «...психологический узор в ахматовской
песне так же естественен, как прожилки кленового листа». Сложнейшие
духовные процессы Ахматова воплотила легко и совершенно, пропев вдохновенную
песнь одной судьбы и множества человеческих судеб.
Жизнь самой Ахматовой набирала резкие повороты. Началась первая мировая
война, ушли на фронт многие близкие люди, потерял прежний облик Петербург,
все стронулось с прежних, привычных основ. Не ограждала от тягостных
впечатлений и семья: счастья с Гумилевым не сложилось. После его отбытия
в действующую армию много времени проводила Ахматова в одиночестве далекого
Слепнева. Свойственное ей всегда ощущение неблагополучия, надлома —
углубилось. И — это тоже всегда ей было присуще — многоводнее стал приток
нравственных сил. В таком состоянии были созданы стихи третьей книги
«Белая стая». Хорошо сказал об Ахматовой этой поры С. Городецкий: «...ее
песни своей неугасимой печалью будят какую-то тревогу и учат мудрости».
Позднему переизданию «Белой стаи» (1940; в период с 1918 по 1923 вышло
три издания) Ахматова предпослала эпиграф из И. Анненского: «Горю, и
ночью дорога светла». Выразительно-оксюмороничная строка дает ясное
представление о целостном звучании сборника. Воистину, здесь горе ведет
к свету мудрости, что ясно уже по первому (дающему настрой всему сборнику)
стихотворению:
Думали: нищие мы, нету у нас ничего,
А как стали одно за другим терять,
Так, что сделался каждый день
Поминальным днем,-
Начали песни слагать
О великой щедрости Божьей
Да о нашем бывшем богатстве. |
В стихах «Белой стаи» сохранился прежний «исход лирических медитаций
— малые факты повседневности; знаком и облик героини. А книга несет
в себе все-таки совершенно новое мироощущение. Оттеснены в прошлое мучительное
проникновение в разные «повороты» любви («Вечер») и мужественное подведение
итогов отвергнутой возлюбленной («Четки»).
«Белая стая» передает состояние мира, зыбкое, тревожное, трагичное.
«Малые факты» утрачивают признаки только что произошедшего, чувства
— оттенок непосредственно перенесенного. Перед нами — не дневник, не
исповедь, а глубокие раздумья, прозрения, хотя и возникающие в сфере
предельно острых эмоций. «Инструментом» постижения сущего, одинаково
чутким к личному и общему, мысли и переживанию, избрано творчество.
Образ Музы, принимающей разные лики, становится «инобытием» «лирической
души» в ее связях с жизнью.
Сборник разделен на четыре части (классическая четырехчастная соната),
как и «Четки». Но принцип такого построения третьей книги Ахматовой
особый. Каждая из «глав» — неповторимый тип синтеза миросостояния и
личностного мироощущения. Все четыре постепенно переливаются одна в
другую, усиливая драматизм психологического напряжения.
В первой части раздольно звучит мотив, возникший еще в «Четках» (вспомним:
«Вылетит птица — моя тоска. / Сядет на ветку и станет петь»). Теперь,
однако, горестные утраты воспринимаются как источник вдохновения: «легче
стало без любви», «Одной надеждой меньше стало, / Одною песней больше
будет». Из пепла сожженного чувства возрождаются стихи. С каким-то ожесточенным
самоотречением поэтесса прославляет то, что она, будучи просто женщиной,
«прославить не могла»:
А я товаром редкостным торгую —
Твою любовь и нежность продаю. |
Так выражено поклонение творчеству — смыслу существования певучей
души. Но творчество понимается не только как излияние личных, пусть
очень глубоких переживаний, а как сохранение необходимых всем духовных
ценностей. Испытания, не одной любовью — жизнью, преобразуются в открытие
высшей красоты, немеркнущего света. Об этом удивительно сказано в стихотворении
«Уединение»:
Так много камней брошено в меня,
Что ни один из них уже не страшен,
И стройной башней стала западня,
Высокою среди высоких башен.
Строителей ее благодарю.
Пусть их забота и печаль минует.
Отсюда раньше вижу я зарю,
Здесь солнца луч последний торжествует. |
Поэтесса силой своего изощрившегося в безрадостных странствиях воображения
видит заветный для любого человека союз небывалой сердечной близости:
Есть в близости людей заветная черта,
Ее не перейти влюбленности и страсти. |
Дерзновенная мечта о том, что выше страсти, дружбы, даже «огненного
счастья»,— безумна, но влечет своей недостижимостью. Ахматова дала миру
«слова освобожденья и любви», «свет невыносимо щедрый», «венцом червонным»
заплетающиеся розы вместо «жидких берез» — плоды своих видений бытия,
преодолевшего реальное несовершенство. Именно поэтому рождается мучительный
мотив — вынужденного пения среди равнодушных, жестоких и эгоистичных
слушателей:
Тяжела ты, любовная память!
Мне в дыму твоем петь и гореть,
А другим — это только пламя,
Чтоб остывшую душу греть. |
Песня «невольно отдана на смех и поруганье». Своеобразно трансформируются
пушкинские раздумья о поэте и толпе. Два состояния: счастья в союзе
с божественной поэзией и боли от брошенных в певца камней — испытывает
лирическая героиня «Белой стаи». Муза Ахматовой стремительно меняется.
От чудесного создания, чья творящая рука, «божественно спокойна и легка»,
к небесной гостье, покидающей землю и поэтессу, затем к «печальной Музе»,
ведущей, «как слепую», героиню, то к угасающей, изможденной — в «веночке
темном».
Вторая часть стихов «Белой стаи» целиком под страшным знаком: «И голос
Музы еле слышен». Конечно, не потому, что дар песни потускнел или личные
потери увеличились (все они произошли в прошлом). Божественный голос
не может прорваться сквозь плотный заслон: «смутной песни затравленных
струн», «страшного бреда забытья», «уязвленной совести», «отреченья»
— бегства. Предельно сгущенное ощущение плена, отверженности «уводит»
от своего первоистока — конкретного несчастья личности. «Затвор тесный»
становится символом общего существования (не случайно прорывается здесь
расширительное «мы»). Поэтесса принимает в свое сердце и дает образ
трагическому состоянию мира. Но сама, силой своего духа, возвращает
ушедшую от людей красоту: «над будущим тайно колдует», видит то, что
«не забыть никогда», «всюду слышит звуки» «песенки степной», напоминая:
...мы любим небо,
Тонкий воздух, свежий ветер
И чернеющие ветки
За оградою чугунной. |
Глубокое сопереживание потрясенному миру нарастает в третьей «главе»
«Белой стаи». Печальные картины предвоенной и военной России окрашены
темными красками, «орнаментированы» грозными деталями пейзажа: «красной
влагой окропились затоптанные поля», «жестокая, студеная весна налившиеся
почки убивает». Сочувственный слух ловит, как «стонут солдатки, вдовий
плач по деревне звенит», «плач полетел, серебряно звеня». Душа поэтессы
становится «страшной книгой грозовых вестей», «страшного года и страшного
города». И проливается молитва —
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей. |
«Муза в дырявом платочке протяжно поет и уныло». А героиня, больная,
улавливает призыв журавлей, обращенный к раненому их товарищу:
«Пора лететь, пора лететь
Над полем и рекой,
Ведь ты уже не можешь петь
И слезы со щеки стереть
Ослабнувшей рукой». |
Боль достигает своего предела и вызывает из потрясенной души в ней
таящиеся, до поры заглохшие родники. Острым желанием спеть «песню ту,
что прежде надоела, как новую» и открывается заключительная, четвертая
часть «Белой стаи». Здесь возвращен забытый аромат любви. Между тем
и это чувство теперь не просто переживается, а трепетно постигается
его тайна, влияние на человека.
Мудрость общезначимых поэтических открытий, рожденных все перенесшим
сердцем,— поразительна. Любовь названа «пятым временем года», при котором
«высоко небо взлетело, легки очертанья вещей». Она приходит «на помощь
неверью», делает «каждый миг — торжественной вестью», ведет в «нагорный
храм, пятиглавый, белый, каменный, по затоптанным тропам». Она же рождает
радостное самоотверженье:
Все тебе: и молитва дневная,
И бессонницы млеющий жар,
И стихов моих белая стая,
И очей моих синий пожар. |
Сомневаться не приходится: во взволнованных чувствованиях найдены
и завещаны нам нетленные нравственные ценности. Не потому ли «Белая
стая» завершается славой «неистощимой синеве небес и милосердью Бога»?
«Белую стаю» оправданно, думается, называть сонатой. Иначе говоря
— произведением, где контрастирующие между собой, дополняющие и углубляющие
друг друга части давали в последней из них синтез нескольких самостоятельных
тем, новое звучание первоначальных настроений, мелодий. Ахматова обладала
редким даром слияния-развития трепетных, проникнутых живыми чувствами
лирических признаний. Переживания тяжести «любовной памяти», песни,
отданной «на смех и поруганье» (I ч.), вырастают до трагического образа
«Затвора тесного» (II ч.), в который вдруг ворвались страшные стоны
грозных военных лет, бесконечно усилив страдания чистой души (III ч.)
и возродив ее прежде не свершенное тяготение к красоте в молитве «пятому
времени года» (синтез IV ч.).
Поющая душа нашла себе обитель в музыкальном жанре. Секрет удивительной
легкости столь непростого авторского самовыражения — в «плодотворности»
ахматовского образа. Он всегда возникает от конкретного жизненного явления,
но получает множество внутренних смыслов и большую протяженность развития.
Реальная поющая, летящая птица создает смело романтизированный и бесконечный
образный ряд: песни; раненой (или убитой) белой птицы — поэтической
души; белой стаи — творческого взлета... Выражение «бросить камень»
(обидеть человека) трансформируется в художническом сознании в высокую
стройную башню, затем в каменное (окаменевшее) сердце, в горную дорогу
с «теплыми камнями». Образное мышление объединяет, группирует зерна
разнообразного жизненного опыта до синтетического воплощения чувства,
мысли, настроения. Мечта, греза, видения красоты освещают своим светом
реальные, порой весьма прозаические впечатления, побеждая их в конечном
итоге.
В «Белой стае» сразу увидели пушкинскую традицию. Она проявилась в
ряде мотивов: музы, поэта и толпы, светлой печали. Есть в ахматовском
сборнике микроцитаты из текстов Пушкина, равнение на чистоту и стройность
его поэтических форм. Но главное, представляется, влияние любимого Ахматовой
классика угадывается в достижении внутренней гармонии «лирической душой»,
в себе самой находящей силу преодоления болезненных диссонансов. Хотя
эта сила у них разноисходна: у Пушкина — из ощущения богатой, щедрой
жизни; у Ахматовой — от страстной мечты о духовном подъеме.
В 1916 г. Мандельштам написал статью (к сожалению, тогда не опубликованную)
об Ахматовой, где есть такие прозорливые слова: «В настоящее время ее
поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России».
«Белую стаю», как и последующее творчество Ахматовой, иначе воспринять
невозможно.
|
