|
НА ТРУДНЫХ ДОРОГАХ ИСТОРИИ
Русская литература конца XIX — начала XX в. — что это за период? Довольно
короткий, но напряженный и очень важный, самостоятельный по значению.
Новое, родившееся на рубеже столетий поколение писателей кровно было
связано с создателями отечественной классики, но по ряду объективных
причин проложило свой, особый художественный путь. Он, конечно, не прекратился
с историческим переломом в Октябре 1917 г., а был блестяще продолжен
на протяжении десятков лет. Однако русская культура претерпела трагический
катаклизм. Страна была разрушена до глубин, интеллигенция расколота,
большая ее часть оказалась в эмиграции. Для всех: оставшихся на родине
или выехавших за ее пределы — наступила совершенно иная и по-разному
трудная полоса творчества. Лишь первый для искусства «серебряного века»
(после «золотого» — XIX в.) этап сохранил естественную целостность развития.
Хотя и протекало оно в небывало бурное время войн и революций.
Большинство деятелей художественной сферы резко отрицательно отнеслось
к революционной борьбе. Да и многие, кто поначалу приветствовал ее,
очень скоро ощутили болезненный разрыв своих идеалов с реальным ходом
событий. Тем не менее именно в мятежной обстановке по-новому приковали
к себе вечные проблемы жизни, смерти, счастья, сознания, искусства...
Загадкой стали настоящее и будущее России, судьба ее народа, исход столкновения
стихии и культуры.
В переломную пору русская интеллигенция самой несходной ориентации
связала свои планы с перестройкой сознания современников. Только в это
понятие вкладывалось разное содержание.
В. И. Ленин руководствовался главным для себя наблюдением: «Особенность
России — невиданная еще в эпоху буржуазных революций сила пролетариата
и страшная общая отсталость страны». Большевики, их вождь верили в пробуждение
революционной мысли, чувства классовой ненависти и единства трудящихся
масс. Благодаря такой подготовке, считал Ленин, будет достигнута диктатура
пролетариата, а затем создано социалистическое общество, воспитан новый
человек. Стремительно возросший протест в беднейших слоях России позволил
осуществить лишь первую половину этой программы — победу, по словам
Ленина, в «ожесточенной, кипучей войне классов, которая называется революцией».
Против ленинских идей выступали сторонники буржуазно-демократической
республики. Они стремились к капиталистическому обновлению отсталого
государственного устройства. Этому процессу мешала монархия. В феврале
1917 г. она была свергнута в результате «революции снизу». В наше время
живо обсуждается концепция буржуазной «революции сверху». Историк Н.
Я. Эйдельман убедительно объяснил, почему в начале XX в. не мог произойти
переворот «сверху»: «централизованная власть» России систематически
противодействовала «огромной умственной и практической энергии, созданной
реформами» (1850-1860-х гг.), в обществе. Законодательная деятельность
1906-1911 гг. министра внутренних дел П. А. Столыпина тоже потерпела
крах, говорит историк, из-за чудовищной бюрократической машины и «многовековой
традиции сверхцентрализации и «нетоварности» российской государственной
системы. Для буржуазного прогресса было необходимо верно служащее ему,
поддержанное законами развитие «умственной и практической энергии» в
стране.
Да, о демократизации России думали по-разному, уповая на рост противоположных
социальных сил и тенденций общественного сознания. Идеи любых форм насилия,
как и буржуазного практицизма, были чужды русскому искусству. Оно всегда
тяготело к духовному пробуждению личности, этическому совершенствованию
человеческих отношений. Немудрено, что в кризисную эпоху предельно усилилась
надежда спасти мир не «снизу» или «сверху», а «изнутри». Великие заветы
отечественной культуры направляли на этот путь.
Л. Н. Толстой тесно связал реальные исторические процессы с высокими
нравственными идеалами. Наблюдения за событиями 1905 г. привели писателя
к убеждению: «...человечество <...> стоит теперь на пороге огромного
преобразования». Но изменению «форм общественной жизни» он предпослал
переворот в индивидуально-религиозном сознании людей. Толстой отверг
самую возможность реформ «сверху», понимая подлинное состояние России.
В дневнике за 1910 г. он записал: «Ребенок, который сказал то, что есть,
что царь голый, была революция. Появилось в народе сознание претерпеваемой
им неправды, и народ разнообразно относится к этой неправде (большая
часть, к сожалению, со злобой); но ведь народ уже понимает ее». Спустя
месяц добавил: «Теперь надо, чтобы вымерли бары, вообще богатые, не
стыдящиеся богатства, революционеры, не влекомые страданием несоответствия
жизни с сознанием, а только тщеславием революции, как профессии». Толстой
не отрицал закономерность массового возмущения, революции. Исход создавшейся
ситуации усматривал, однако, во всеобщем нравственном перерождении:
обездоленного народа, «богатых» слоев страны и... революционеров. Только
тогда будет преодолено «несоответствие жизни с сознанием». О торжестве
просветленного совестью разума, о Боге — критерии высшей правды — в
душе каждого человека помышлял великий художник. Поклонением вечным
— необходимым эпохе ценностям было проникнуто его творчество.
Недостижимость духовной гармонии усиливала тоску Толстого «от своей
праздной жизни и безумной роскоши среди людей, напряженно трудящихся
и лишенных необходимого» (1909). Столь мучительное чувство влекло к
грозным разоблачениям преступной правительственной политики и сытого
эгоизма русской церкви. В постижении путей к «вечно далекому совершенству»
(1909) Толстой опирался на мудрость разных вероучений: христианства,
буддизма, магометанства... Для писателя важно было установить общее
устремление к спасительной правде и любви, убедить, что человечество
по своей природе может постичь божественную Истину, «свет Бога». В равнодушии
к христианским заповедям обвинял Толстой современную ему церковь, за
что и был отлучен от нее Святейшим синодом.
В страстных многочисленных поисках духовных основ жизни христианская
философия приобрела редкую силу притягательности. Это понятно: именно
в ней сосредоточились веками отточенные идеальные представления о преображении
греховного, разобщенного мира. Но религиозно настроенную интеллигенцию
вовсе не удовлетворяли церковно-официозные постулаты. Предпринималась
попытка заново осмыслить учение Христа, найти в нем ответ на исторически
возникшие «проклятые вопросы» о судьбе народа и отдельной личности в
огненной стихии революции. Появились разные концепции неоправославия.
Все они, так или иначе, опирались на вдохновенные дерзания в этой области
Ф. М. Достоевского, Л. Толстого, В. С. Соловьева.
Вл. Соловьев (1853-1900), в результате изучения западноевропейской
и восточной истории, сделал вывод о трагическом состоянии цивилизации.
«Каждая сфера деятельности» на Западе «приходит в своей изолированности
к бессилию и ничтожеству». Народ, вечно сопротивляясь церкви и государству,
в «революционном движении не может удержать своего единства, распадается
на враждебные классы и затем необходимо должен распадаться и на враждебные
личности». Главный тезис Соловьева — утверждение необходимости «дать
жизнь и целость разорванному и омертвелому человечеству через соединение
его с вечным божественным началом». В этом высочайшем акте философ видел
«историческое призвание» России: лишь ее религия (в отличие от «бесчеловечного
бога» Востока и «безбожного человека» Запада) может привести
к «одному живому целому» Бога и человека.
Русский народ отнюдь не идеализирован, напротив, на новом пути ему
предсказана «великая борьба <...> для пробуждения положительного
сознания» («Три силы»; курсив автора).
Совершенствование мира должно протекать на основе единства Истины,
Добра, Красоты. Красота для Соловьева «святая телесность», материя,
просветленная любовью к ней божественной Истины, являющаяся в образе
Софии, Премудрости Божией. Она — «женственная тень Божества», «существо
и истинная сущность всех существ», душа вселенной. Приближение к ней
в религиозной вере или средствами провиденциального искусства и дарует
спасение личности, народу, земле.
Философия и эстетика Соловьева складывались не без влияния Ф. М. Достоевского.
Именно в его творчестве близкие Соловьеву идеи получили жизненную глубину,
сложную психологическую содержательность, особенно в гениальных романах
«Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы» (хотя образ Алеши, как считают
многие исследователи, автор создал с ориентацией на личность Соловьева).
Младшие религиозные мыслители пошли разными дорогами, стремясь по-своему
актуализировать христианское вероучение. Е. Н. Трубецкой (1863-1920)
написал большой труд о почитаемом предшественнике — «Миросозерцание
Владимира Соловьева». Однако не все принял в его наследии, полемично
откликнулся на вопрос о «русском мессианизме», т. е. об избранности
России на подвижничество. Для Трубецкого существовала единая «божественная
плерома» — «радуга цветов» (духовная жизнь всех национальностей) — и
выделенный из нее «особый луч», феномен одного народа. Поэтому критично
расценивалось убеждение С. Н. Булгакова (1871-1944) в том, что свой
«луч» единственно воспринимаем. И стремление Н. А. Бердяева (1874-1948)
утвердить «национальное мессианство во всей его чистоте и целости».
Что касается самого Вл. Соловьева, то Трубецкой нашел в его взглядах
эволюцию. От мечты о «третьем Риме» России Учитель перешел в «Трех разговорах»
к открытию специфического, «духовного облика России» — христианства
Иоанна, сосуществующего в мире с католичеством и протестантством. И
все-таки для обоих религиозных философов «тайна воплощенного Слова»
«неумирающего» апостола Иоанна, слившегося с образом русского старца
Иоанна, роднее, сокровеннее всех других.
Нетленную грезу о полном, нерасторжимом единении слабого человека
с божественной Сущностью разно развивали современники Трубецкого. Д.
С. Мережковский (1866-1941) славил «откровение христианства в русской,
может быть, и во всемирной культуре». Вслед за Достоевским он призывал
«полюбить землю до конца <...> — до неба, <...>
полюбить небо до конца <...> — до земли», сделать
землю небесной и небо земным («Пророк русской революции»; всюду курсив
автора). Бердяев тайну любви видел в жажде «мистическим слиянием достигнуть
вечной, совершенной индивидуальности», а «новое религиозное сознание»
— «в том человечестве, которое примет в себя Христа, обожится слиянием
с Христом» («Новое религиозное сознание и общественность»). Была и совсем
необычная позиция В. В. Розанова (1856-1919). Он проповедовал «связь
пола с Богом»: «в поле — сила». Поэтому хотел изжить аскетизм
христианства, внести в его культ ветхозаветные и талмудистские ритуалы,
сохранив духовность учения о Сыне Человеческом. Цель преследовалась
одна — призвать новый день, когда уже ясно, что «язычество — утро, христианство
— вечер» («Уединенное», «Опавшие листья»). Впрочем, Розанов, странный,
«вечный путник» в холодном мире одиночества, с душой, по его же признанию,
как «золотые рыбки <...> в аквариуме, наполненном навозной жижицей»,
сам себе противоречил. С болью восклицал, ощущая единственно поэтической
церковь: «Боже, какое безумие было, что лет 11 я делал все усилия, чтобы
ее разрушить». Наедине с собой Розанов и Бога тоже чувствовал совсем
по-иному, как свою «бесконечную интимность», индивидуальность.
В оригинальности и одержимости религиозных переживаний отказать никому
(содружество было многочисленное) невозможно. Думается, однако, что
сила «реформаторов» древней веры состояла не в их особости, но общности.
Могучим потоком пролились думы о «кризисе души», о греховности, ожесточенности,
трагической разделенности людей, разрушении культуры, апокалиптические
пророчества о «конце Света». Разочарование в социальной деятельности
(Н. Бердяев, С. Булгаков, П. Струве начинали с марксистских, Д. Мережковский
— с народнических упований) привело к мечте о религиозном творении новой
жизни, ее нравственной силы, оплодотворяющей разоренную родную землю.
В годы тягостных (русско-японской, мировой) войн, классового антагонизма
общественная мысль выдвинула концепции одинаково кардинального, но противоположного
по смыслу перелома мира. П. А. Столыпин (один из самых талантливых и
смелых государственных деятелей) открыто призывал «принимать самые строгие,
самые исключительные законы» для того, чтобы прийти «к такому социальному
перевороту, к такому перемещению всех ценностей <...>, какого
еще не видела история». В жестоком подавлении сложившихся порядков и
устоев должно было перестроиться «историческое здание России». Октябрьская
революция в страшной, кровопролитной борьбе разрушила и отечественную
культуру, вызвав к этому действию «громадное большинство пролетариата,
а в нем самую сознательную, энергическую, революционную часть, настоящий
авангард этого передового класса» (В. И. Ленин).
Идеям насильственного разрушения противостояло стремление сохранить
самобытную культуру и осознать единство сущего. «Для нравственной жизни,—
писал Л. Толстой,— нужно связать свою эту жизнь со всею бесконечной
жизнью, следовать закону, обнимающему не одну эту жизнь, но всю. Это
делает веру в будущую жизнь». Мысль о «всеединстве» отстаивал Вл. Соловьев.
Н. Бердяев уже в XIX в. усмотрел усилившийся к XX столетию кризис: «Человеческая
общественность была выделена из жизни космической, из мирового целого
и ощущалась как замкнутое и самодовлеющее целое». Другой религиозный
философ П. А. Флоренский (1882-1937, расстрелян на Соловках, ученый
в разных областях — физики, химии, искусствознания) ощущал как катастрофу
отрицание духовных ценностей, накопленных «святой Русью», но прорицал
ее возрождение. «...Я верю и надеюсь,— писал он в 1917 г.,— что, исчерпав
себя, нигилизм докажет свое ничтожество, <...> после краха всей
этой мерзости, сердца и умы уже не по-прежнему, вяло и с оглядкой, а
наголодавшись, обратятся к русской идее, к идее России, к святой Руси...»
Рисовалась светлая перспектива — «кризис очистит русскую атмосферу,
даже всемирную атмосферу», победит дух созидания.
Укреплению веры в поступательное движение жизни немало способствовал
мыслитель и проповедник Н. Ф. Федоров (1829-1903). В «Благой вести»
Христа он услышал призыв к преображению мира, к пробуждению в себе каждым
бессмертного, божественного начала. Свое учение Федоров назвал «активным
христианством», так как наметил «общее дело» — подъем на новую ступень
земного развития. Именно подъем, не пассивное ожидание чуда, а осмысленное,
с напряжением сил восхождение на предуготованную Богом высоту. Человек,
считал Федоров, «должен не только вложить собственный труд, весь ум,
все свое искусство в великое дело воскрешения, но и додуматься до необходимости
собственного участия в нем». В могучем противлении эсхатологическим
прогнозам родилось убеждение в возможности гармонизировать бытие и формы
человеческого сознания.
Ф. Достоевский, Л. Толстой, Н. Федоров, Вл. Соловьев были зачинателями
ренессанса русской религиозной мысли. В начале XX в. она приобрела широкое
распространение. С первых лет нашего столетия в Петербурге были организованы
религиозно-философские собрания; здесь видную роль играли Д. Мережковский,
В. Розанов, 3. Гиппиус. В 1902 г. вышел сборник «Проблемы идеализма»,
направленный против материалистических концепций. Выразителем этих новых
веяний стал журнал «Новый путь», переименованный затем в «Вопросы жизни».
В его редакции активно сотрудничали Н. Бердяев, С. Булгаков. В 1907
г. было основано «Петербургское религиозно-философское общество», позже
аналогичные образования появились в Москве, Киеве.
Нельзя сказать, что здесь царило единомыслие. Книга «Вехи. Сборник
статей о русской интеллигенции» (ее четыре издания были выпущены за
один 1909 г.) соединила в себе работы, развенчивающие русскую революционную
интеллигенцию. Сборник резко раскритиковал В. И. Ленин, сказав, что
здесь «война кадетов ведется против демократического движения масс»
(курсив автора). Но Н. Бердяев, обвиняя вождей этих масс в утилитаризме,
равнодушии к истине, антидуховности, вместе с тем твердо отстаивал свободу
личности от государства, тем паче царского. С. Булгаков склонялся к
частичному оправданию самодержавия. Тогда как М. Гершензон благословлял
кровавую политику «старой власти», которая «своими штыками и тюрьмами
еще ограждает нас от ярости народной». Показательно: Д. Мережковский,
близкий ему Д. Философов не приняли участия в «Вехах» и осудили их антиинтеллигентскую
позицию. Согласия в политических симпатиях не было. И не могло быть.
Последовательные защитники религиозного возрождения страны стремились
к внутреннему, нравственному очищению и единению народа.
Именно это направление мысли было ближе литературе. Дело не в прямых
параллелях, хотя и они определились. Ряд писателей (Б. Зайцев, А. Ремизов,
Ив. Шмелев, А. Будищев и др.) отстаивали христианские идеалы. Целые
поэтические объединения тяготели к своим кумирам: символисты — к Вл.
Соловьеву; многие футуристы — к Н. Федорову. Главное же сходство их
учений состояло и в том, что художники проникали в глубинный кризис,
метания расщепленного страданиями сознания, повсеместное разрушение
связей между людьми. И в том, что раскрывали какую-то могучую, искони
присущую человечеству, но утраченную в текущих днях силу. Она понималась
разно: как слияние с гармонией Матери-Природы, возрождение угасших личностных
чувств любви, красоты либо как приближение к божественному Духу. В любом
случае имелось в виду высшее начало бытия. Для одних творчество было
чудесным ключом, «размыкающим» ход к тайнам. Другие признавали за деятельностью
художника даже миростроительную функцию. Однако все создатели искусства
постигали, как совмещаются и совмещаются ли трагически отчужденная от
других, раздвоенная душа человека с «окружающей его бесконечной жизнью»
(Л. Толстой).
Сложнейшая проблема вызывала многообразное истолкование. Обращение
к неоднородной среде, неповторимым индивидуальностям усиливало его несогласованность.
Литературную эпоху начала века, по слову М. Горького, стали называть
«пестрой». Она воистину поражала разнотипностью реализма, вступившими
с ним (и между собой) в полемику течениями модернизма, обилием «промежуточных»
форм творчества.
Большинство из этих русел художественного развития долгие годы представлялось
у нас «усеченным», якобы лишенным исторической перспективы. Они были
расценены только как отрицание революции. Безоговорочную похвалу получали
«ее певцы» да «разоблачение» предреволюционной действительности. Но
сфера искусства — внутреннее «многослойное» бытие человека. Чистого
негатива или позитива здесь быть не может. В кризисном времени были
обнаружены реальные духовные конфликты и процессы. Они получили неоднозначное,
нередко противоположное, но всегда тесно сопряженное с жизненной атмосферой
отражение. Поэтому наметились горячие точки пересечения самостоятельных
авторских наблюдений, переживаний, порывов. В совместных прозрениях
реалистов и модернистов прояснялся психологический климат нового века.
|
