История русской литературы X — XVII вв. Учеб. под ред. Д. С. Лихачева

Глава 7. ЛИТЕРАТУРА ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XVII ВЕКА

3. Житийно-биографические повести

«Открытие характера» означало, что писатели первой половины XVII в. стали оценивать своих персонажей независимо от средневекового этикета, от их положения на иерархической лестнице. Персонаж оценивался как человек, а не как царь, военачальник либо святитель. Отсюда — один шаг до осознания ценности человеческой личности вообще. Появляются первые опыты биографии частного человека. Авторы этих опытов еще пишут с оглядкой на житийный канон (жития оставались школой биографического жанра). Однако этот канон решительно деформируется. Наглядный образец такой деформации — «Повесть о Ульянии Осоргиной» (Осорьиной), написанная в 20—30-х гг. [1]

«Повесть об Ульянии Осоргиной». На первый взгляд это произведение представляет собою житие местночтимой подвижницы. Об этом говорит и типичное для агиографии заглавие: «Месяца генваря во 2-й день успение святыя преподобныя Ульянеи, муромския чудотворицы». В повести использованы многие стереотипы житийного жанра. Родители героини, дворянская чета Недюревых, жили «во всяком благоверии и чистоте». Сама Ульяния с детства «молитве и посту прилежаше», была кротка и молчалива, «от смеха и всякий игры отгребошеся». Выйдя замуж, она раздает милостыню, печется о вдовах и сиротах, их «своима рукама омывая, и кормя, и напаяя». Когда муж не отпустил ее в монастырь, Ульяния стала изнурять свою грешную плоть. Она «томит тело»: спит на поленьях, в сапоги подкладывает ореховую скорлупу и черепки. Как и подобает подвижнице, Ульяния побеждает бесов. Кончина ее благостна, это не смерть, а именно успение. Призвав детей и челядь, она дает им наставления «о любви, и о молитве, и о милостыни, и о прочих добродетелях». Последние слова Ульянии — это слова житийной героини: «Слава богу всех ради, в руце твои, господи, предаю дух мой, аминь». Присутствовавшие при успении, утверждает автор, видели «около главы ея круг злат, яко же на иконах около глав святых пишется». При обретении мощей Ульянии слышится колокольный звон, от гроба, полного мира (душистого масла), исходит благоухание; миро оказывается целебным. Это значит, что Ульяния — чудотворица.

Правда, упомянув о посмертных чудесах, автор сразу обрывает повествование. Заключительная фраза повести звучит так: «Мы же не смеяхом (не смели) сего писати, яко не бе свидетельства». Эта фраза намекает на то, что автор преследовал практические цели: он надеялся, что православная церковь сопричтет Ульянию к лику святых, канонизирует эту «не свидетельствованную» подвижницу. Повесть должна была стать первым шагом в церемониале канонизации (кстати сказать, Ульяния так и не удостоилась канонизации, оставшись местночтимой муромской святой).

Однако житийный колорит вступает в постоянное противоречие с авторским замыслом и с сюжетным движением. Рассмотрим например, сцену обретения мощей. Ульяния умерла в 1604 г. Над могилой ее вскоре построили «теплую» (отапливаемую, зимнюю) церковь. Одиннадцать лет спустя умер сын Ульянии Георгий. Его, что вполне естественно, похоронили возле матери, в церковном притворе. Когда рыли новую могилу, гроб Ульянии оказался «на верху земли цел, не врежден ничим». «И недоумеваху, — пишет автор, — чий есть, яко от многих лет не бе ту погребаемаго». Агиографическое «недоумение», которое, согласно этикету, очень часто сопровождает «открытие мощей», в данном случае неуместно. Ведь сочинял «Повесть» и, видимо, хоронил Георгия другой сын Ульянии, Дружина. Не мог же он позабыть, где покоится тело матери!

Дружина Осоргин, сын Ульянии, в 1625-1640 гг. исполнял в Муроме административную должность избного старосты. Повествование о благочестивой подвижнице одушевлено личным отношением автора к героине, согрето сыновней любовью и почтительным восхищением. Только сын, долгие годы живший бок о бок с набожной Ульянией, мог наблюдать, как она дремлет и перебирает четки: «Многажды видехом ю (ее) спящу, а рука ея четки отдвигаше». У Дружины получилось не житие, а жизнеописание, биография с элементами семейной хроники московских и провинциальных дворян Осоргиных, Недюревых, Араповых, Дубенских.

Дом, хозяйство, чада и домочадцы Ульянии — это не кулисы действия, как в типичном житии. Вся жизнь ее — в семье и для семьи. Она идеализируется как жена, мать, сноха, как рачительная и справедливая к челяди госпожа, как странноприимная и нищелюбивая помещица [2]. Среди добрых дел, которые необходимы для спасения православной души, на первое место автор ставит повседневные и неустанные труды Ульянии. Из-за них ей недосуг ходить в церковь: «Попу церкви тоя... бысть глас от иконы богородичны: «Шед, рцы милостивой Ульянеи, что в церковь не ходит на молитву? И домовная ея молитва богоприятна, но не яко церковная. Вы же почитайте ю, уже бо она не меньши 60 лет, и дух святый на ней почивает». Как видим, даже то, что Ульяния не ходит в церковь, автор попытался связать с прославлением героини. Однако факт остается фактом: Ульяния и в девичестве не посещала божьего храма (в той деревне, где она росла, не было церкви), оставалась дома и в замужестве. Следовательно, набожность Ульянии вовсе не была из ряда вон выходящей.

Человек может заслужить царство небесное, не выходя за круг мирских обыденных занятий, — такова художественная логика повести. Хотя Дружина Осоргин, может быть, и не имел намерения внушить читателю эту «вольнодумную» мысль, но она невольно возникала у читателя. К этой мысли подводил и основной художественный прием, использованный в повести, а именно столкновение бытового и этикетно-житийного объяснения одного и того же факта. В неурожайный год Ульяния «взимаше (брала) пищу у свекрови на утренее и полъденное ядение» и тайком отдавала ее голодным. Это удивляло свекровь: в изобильные времена сноха постничала и отказывалась от пищи, а тут, при всеобщей скудости, вдруг переменила нрав. Ульяния объяснила, что прежде, когда она еще не рожала детей, ей не хотелось есть. Но теперь, говорит героиня, «не могу наястися, не точию (не только) в день, но и нощию множицею хочет ми ся ясти, но срамляюся у тебе просити».

Другой эпизод относится тоже к голодным годам — к роковому трехлетнему неурожаю при царе Борисе Годунове. Тогда Ульянии пришлось примешивать в тесто лебеду и кору, «и молитвою ея бысть хлеб сладок. От того же нищим даяше, и никого нища тща (без подаяния) не отпусти; в то время без числа нищих бе». Соседние помещики насмехались над нищими: «Что ради в Ульянин дом ходите? Она бо и сама гладом измирает!» «Многи села обходихом и чист хлеб вземлем, — отвечали нищие, — а тако в сладость не ядохом (не ели), яко сладок хлеб вдовы сея». Соседям тоже захотелось попробовать Ульянин хлеб, и они стали хвалить ее пекарей: «Горазди раби ея печь хлебов!» «И не разумеюще, — замечает автор, — яко молитвою ея хлеб сладок». Читателю здесь остается лишь гадать, отчего хлеб был «сладок» — из-за молитвы ли, или впрямь из-за искусства пекарей. Автор настаивал на этикетном объяснении, а читатель мог предпочесть бытовое толкование.

«Повесть о Марфе и Марии». Бытовая коллизия лежит в основе другого муромского памятника — «Повести о Марфе и Марии» [3]. Формально эта повесть посвящена истории местной святыни, чудотворного креста на реке Унже. Варианты повести, которые дошли до нас в рукописной традиции, созданы по инициативе муромского архиепископа Моисея, занимавшего муромскую кафедру в 1638-1651 гг. В этих вариантах история унженского креста как бы заслонена рассказом о судьбе двух сестер, отнюдь не случайно названных именами евангельских учениц Христа. Композиционный принцип этой повести — строгая симметрия [4]. Марфа и Мария в один и тот же день выходят замуж, в один и тот же день становятся вдовами. Им одновременно является мысль о свидании, и по дороге они останавливаются на одном и том же «пустом поле», где наконец и соединяются. Здесь, собственно, и возникает тема креста: во сне каждая из сестер получает от ангелов золото и серебро для сооружения креста. Чудесные дары нужно отдать первому встречному. На эту роль повесть предназначила «трех старцев, достолепных зело и сединами украшенных», которые и сооружают крест.

Симметрия организует сюжет не только конструктивно, но также идеологически. Марфа и Мария были разлучены замужеством и враждою супругов, но сами не участвовали в мелких бытовых раздорах. Их душ не касается мелкая и недостойная «брань о местах» на пиру, которая и поссорила их мужей. Невидимой чертой отделены сестры от мужей и сродников, которых обуревают низменные страсти. Праведность Марфы и Марии (ведь только праведницы могут сподобиться чуда) — в отрешенности от быта, в презрении к нему. Обе они кротки, обе живут с теплой верой, и потому так схожи их помыслы и поступки. Симметрия их судеб — как бы отблеск неземной гармонии. В финальной сцене, когда «достолепных старцев» зовут к трапезе, те отвечают: «Мы не требуем ясти; вам повеле бог пити и ясти!» Эта реплика служит не только той цели, чтобы опознать в старцах небесных, бесплотных посланцев. Это также упрек «пиющим» и «ядущим» людям, точнее тем из них, кто за плотским забывает духовное.

Если «Повесть о Ульянии Осоргиной» идеализирует быт, то «Повесть о Марфе и Марии» повседневный быт осуждает. Но в обоих произведениях есть общая и весьма важная идея. Это мысль о «спасении» в миру, не в подвижничестве, а в семье, в родственной любви, в кротости и благочестии. В первой половине XVII в., когда русская церковь переживала глубокий кризис, эта мысль имела очень большое значение. Идеей «спасения в миру» одушевлялась в 30-х и 40-х гг. деятельность «боголюбцев» — Ивана Неронова, Стефана Вонифатьева, Аввакума. В конечном счете эта идея способствовала секуляризации литературы, что и подтверждается сочинениями муромских писателей: неизвестного автора «Повести о Марфе и Марии» и Дружины Осоргина, человека, книжного по должности, который написал биографию своей матери.



	История русской литературы X — XVII вв. Под ред. Д. С. Лихачева Учеб. пособие для студентов пед. ин-тов