История русской литературы X — XVII вв. Учеб. под ред. Д. С. Лихачева

Глава 5. ЛИТЕРАТУРА ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XV ВЕКА

2. Агиография

Жития второй половины XV в. тесно связаны с житиями предшествующего периода. Традиции Епифания Премудрого развивались агиографами в течение всего XV столетия; один из важнейших представителей этой традиции Пахомий Логофет продолжал трудиться до конца века. Однако для житийной литературы второй половины XV в. характерны все же некоторые новые черты, незнакомые агиографии предшествующего времени.

В письменности второй половины XV в. встречаются, с одной стороны, «неукрашенные» жития, написанные, по-видимому, живыми свидетелями жизни видных церковных деятелей как материал для агиографии, а с другой стороны, жития-повести, основанные на рассказах и легендах, ходивших в устной традиции.

К первому типу житий принадлежит, например, записка о последних днях жизни игумена Боровского монастыря Пафнутия, написанная его келейником (прислужником в келий) Иннокентием.

Это бесхитростный, очень живой и правдивый рассказ о болезни и смерти основателя и руководителя крупнейшего монастыря, тесно связанного с великокняжеской властью. Заботы еще не совсем оставили этого властного и деятельного старика, но он уже чувствует, что впереди «ино дело... неотложно»: разрушение «соуза» (союза) души и тела. К нему все еще идут с делами; он уже не желает принимать посетителей, но трепещущий перед влиятельными лицами маленький человек Иннокентий докучает старцу их просьбами. «Что тебе на мысли?.» — досадливо и совсем не «смиренно» (как полагалось бы святому) восклицает Пафнутий. — Не даси (не даешь) мне от мира чего ни на один час отдохнути!» 60 лет, по словам Пафнутия, он угождал «миру и мирским человеком, князем и боярам», «совался» в их дела. «А того и не вем (не знаю): чесего ради? Ныне познах (понял) — никая мне от всего того польза!» [1]

Правдивость этого образа умирающего старика — это правдивость «человеческого документа», добросовестной записи подлинных дел и речей человека XV в. Но обнаруженная Иннокентием способность схватить и зафиксировать живые детали, живую речь была весьма важной для литературы последующих веков — и не только житийной, но и исторической и повествовательной.

«Житие Михаила Клопского». Новгородское «Житие Михаила Клопского» не было записью очевидца, как записка Иннокентия, а рассказом, основанным на устных легендах о жизни и чудесах новгородского святого-юродивого, сочувствовавшего московским князьям. Но житие это тоже не сходно с традиционными житиями святых: оно гораздо более походит на сказку-новеллу.

Необычно для агиографической литературы было уже самое начало жития — оно начиналось не рассказом о рождении и воспитании святого, как большинство житий, а описанием неожиданного и таинственного появления не названного по имени героя в Клопском монастыре, невдалеке от Новгорода. Перед нами как бы «закрытый» сюжет, вызывающий недоумение и естественное любопытство читателя.

В конце Иванова дня в ночь поп Игнатий явился в свою келью в монастыре, но она оказалась отомкнутой и в ней «старец седит на стуле, а перед ним свеща горит». Изумленный поп попятился и привел в келью игумена Феодосия; келья на этот раз оказалась запертой. Заглянув через окно, игумен приветствовал незнакомца молитвой; незнакомец ответил той же молитвой; это повторялось три раза. «Кто еси ты, человек ли еси, или бес? Что тебе имя?» — спросил после этого игумен. «Человек ли еси или бес? Что ти имя?» — повторил тот же вопрос незнакомец. Игумен спросил вторично: «Человек ли еси или бес?» Незнакомец опять повторил его слова; то же произошло и в третий раз. Взломав дверь в келью, игумен стал кадить; старец заслонилсяот дыма кадила, но осенил себя крестным знамением. Это успокоило игумена, и незнакомец был принят в монастырь. Тайна его происхождения раскрылась уже позже, когда приехавший в монастырь князь Константин Дмитриевич сообщил монахам, что незнакомец — знатный человек, «своитянин» (свойственник) князя [2].

Михаил Кдопский был юродивым, и этим в значительной степени оправдывался эксцентрический, иногда комический характер рассказов о нем. Эта особенность жития связывает «Житие Михаила» со светской литературой такого характера, о которой мы будем говорить в дальнейшем, например со сказаниями о Соломоне и Китоврасе, где «дивий зверь» Китоврас, как и Михаил, «насквозь видит» настоящее и будущее своих собеседников и скрывает за «юродством» глубокую мудрость. Необычность построения «Жития Михаила» ощущалась читателями и последующими редакторами жития. В XVI в. при включении этого жития в крупнейший свод церковной литературы «Великие Минеи Четий» оно было переделано. Редакторы постарались прежде всего уничтожить необычный, «закрытый» сюжет жития, при котором повествование начиналось как бы с середины (с прихода безвестного старца в монастырь), и текст стал излагаться в обычной для житийной литературы последовательности и без всяких тайн. Редакторы, правда, выражали огорчение по поводу того, что не знают, «откуду же явися дивный сей светильник» и кто были его родители, но сразу же объясняли, что в Клопский монастырь явился не какой-то незнакомец, а «дивный сей Михаил», решивший уйти из мира и найти себе для этого подходящее место. В связи с этим был исключен тот необыкновенный диалог, с которого начиналась первая редакция жития, когда Михаил точно повторял обращенные к нему слова настоятеля. Редактор просто объяснял, что Михаил «тая же вещаше» (говорил), что слышал от игумена. Так же были переделаны и остальные сцены: показ событий, их драматическое изложение заменялись их описанием.

Таким образом, в последующем столетии обнаружилось неодобрительное отношение книжников к особому, «сюжетному» типу житий, к которому принадлежало «Житие Михаила». Но у такого типа житий были и свои сторонники. Об этом свидетельствует и существование других житий, в центре которых оказывался необычный герой, мудрость которого раскрывается неожиданно для окружающих и для читателя. Таково было, например, «Житие муромских святых Петра и Февронии», дошедшее до нас в редакции XVI в., но в своем первоначальном виде сложившееся, вероятно, еще в XV в.

«Повесть о Петре Ордынском». Житием-повестью, основанным на устной традиции, было и «Житие Петра, царевича Ордынского». Герой жития —благочестивый татарский царевич Петр, живший в Орде, услышавший там проповедь приехавшего «в татары» архиепископа и крестившийся под именем Петра. Петр поселился в Ростове, и во сне ему явились апостолы, дали два мешка с золотом и велели возвести на эти деньги храм. Апостолы явились во сне и ростовскому владыке (епископу) и приказали помочь Петру. Но для постройки Петру необходимо разрешение местного ростовского князя, а князь требует за землю для храма столько золотых монет, чтобы ими можно было обложить весь участок, уступленный Петру. Петр соглашается, приобретает участок, с находящимся на нем озером, окапывает его по ордынскому обычаю рвом и выкладывает по границам своего участка столько денег (вынимая их из волшебных мешков), что ими наполняют присланные князем «возила» (возы) и колесницы. После построения храма Петр собирается вернуться к себе в Орду, но князь уговаривает его жениться и остаться в Ростовской земле; после смерти Петра «в глубоце старости» на земле, отданной ему князем, был устроен монастырь. Остальная часть жития посвящена рассказу о судьбе этого монастыря и потомков Петра Ордынского и описанию споров между монастырем и горожанами-ростовцами из-за озера, расположенного на монастырской земле [3].

И сюжет этой повести, где нет обычного для жития мученичества и страданий за веру, и ее отдельные образы далеки от традиционных житий. Очень своеобразна фигура ростовского князя, уступившего Петру земли для церкви и монастыря. В отличие от благочестивого татарского царевича, это расчетливый и лукавый политик. К «ужасти» Петра и ростовского владыки перед явлением апостолов он относится с насмешкой, явно подтрунивая над царевичем: «Владыка тебе церковь устроит, а аз место не дам. Что сотвориши?» Свободный от мирских забот, Петр смиренно отвечает: «Повелением, княже, святых апостол аз куплю у тебя, елико отлучит благодать твоя от земли сия». Услышав эти слова и увидев мешки в руках Петра, князь решает про себя «отлучить», т. е. извлечь как можно больше пользы из «ужасти» своих собеседников — заработать побольше денег (что ему и удается). Столь же практически-политический характер имеет и дальнейшее поведение князя, решившего удержать у себя крещеного татарского царевича: «Аще (если) сей муж, царево племя, идет в Орду, и будет спона (урон) граду нашему... Петр, хощеши ли, поймем за тя невесту?»

Несомненно, к фольклору восходит важнейший мотив повести— непомерная Цена, запрошенная князем за участок земли, и чудесное выполнение Петром этого поставленного перед ним условия. К фольклору восходит и рассказ второй части жития, повествующий о спорах из-за монастырского озера. Спор этотначинается со своеобразного соревнования городских и монастырских (петровских) рыбаков: монастырские «ловцы» вылавливают рыбу «паче градских ловцев»: «Аще бы (как бы) играя, петровстии ловци ввергли сеть, то множество рыб извлечаху (извлекали), а градстии ловци, труждающеся много, оскудеваху (оставались ни с чем)». Обиженные за своих «ловцов» потомки князя решают лишить потомков Петра (владетелей монастырской земли) права на ловлю рыбы, ссылаясь на то, что предок их уступил Петру землю, но не озеро. Разрешение этого спора опять оказывается типично сказочным, причем в роли справедливого судьи выступает посол татарского царя. Он спрашивает у ростовских князей, могут ли они снять воду с дарованной Петру земли. «Вода наша есть отчина, господине, а сняти ея не можем, господине», — отвечают князья. «Аще не можете сняти воду, то почто своею именуете?» — решает посол.

Как и «Житие Михаила Клопского», житийная «Повесть о Петре Ордынском» подвергалась в последующем столетии переделкам. Редакторов смущал, например, необычный образ ростовского князя — покровителя Петра. Если в первоначальной редакции он говорил о своем желании «отлучить» побольше денег у татарского царевича, то в последующих переделках он сам вздыхал «от ужасти» по поводу видения Петра и владыки, хотя по-прежнему запрашивал у царевича непомерный выкуп за свою землю. Его желание удержать Петра в Ростове объяснялось не расчетом, а благочестивыми причинами — страхом, как бы Петр в Орде не отступил от христианства.

Но это были уже последующие переделки житийных рассказов. В XV в. жития-повести были довольно распространенным типом житий: их сюжетная занимательность, юмор, фольклорные и бытовые мотивы — все это сближало их со светскими повестями XV в.



	История русской литературы X — XVII вв. Под ред. Д. С. Лихачева Учеб. пособие для студентов пед. ин-тов