История русской литературы X — XVII вв. Учеб. под ред. Д. С. Лихачева

Глава 5. ЛИТЕРАТУРА ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XV ВЕКА

3. Повести

Повести XV в., в отличие от более ранних, рассказывают не только об исторических событиях и известных деятелях русской истории, а о самых различных людях, в жизни которых происходят какие-либо занимательные для читателя события. Это были произведения беллетристики, сходные по построению с художественной прозой нового времени. Переводные памятники такого типа были известны на Руси и раньше (например, «Повесть об Акире Премудром»), но в XV в. их становится больше, чем прежде, и, что еще важнее, появляются оригинальные русские памятники такого типа.

Сербская «Александрия». Из числа переводных повестей, появившихся на Руси во второй половине XV в., в первую очередь должна быть, названа так называемая Сербская «Александрия», роман о жизни и приключениях Александра Македонского [1]. Роман этот проник на Русь в XV в. и стал более популярным, чем Хронографическая-«Александрия» (входившая в хронографические своды).

Древнейший русский список Сербской «Александрии» переписан рукой инока Кирилло-Белозерского монастыря Ефросина. Сербская «Александрия» восходила, по-видимому, к греческому оригиналу XIII-XIV вв., но на Русь она проникла в южнославянской (сербской) версии. Сербская «Александрия» отличалась от Хронографической рядом существенных особенностей. Александру в Сербской «Александрии» приписывалось завоевание Рима и Иерусалима; царь здесь посещает Трою и вспоминает героев «Илиады» Гомера, но вместе с тем он чтит единого бога и поддерживает дружбу с библейским пророком Иеремией. Значительно усилены были в Сербской «Александрии» и черты средневекового романа: важное место занимала здесь тема (совершенно неизвестная Хронографической «Александрии» и другим сказаниям о царе Александре) любви Александра и Роксаны: Александр сообщает матери, что именно эта «женская любовь», «устрелившая» его сердце, побудила его впервые подумать о своих «домашних»; когда же он умирает, Роксана кончает самоубийством.

Повесть начинается с описания «чудесного» рождения Александра: отцом его, как и в Хронографической «Александрии», оказывается не македонский царь Филипп, а египетский царь — волшебник Нектанав (Нектанеб); уже при рождении Александру предсказано, что он будет «подсолнечным» царем, великим «благочестием и радостью и мудростью», но проживет не более 40 лет.

После смерти Филиппа Александр становится «самовластием», завоевывает «Афины мудрые» и другие греческие земли, а затем начинает войну с персидским царем Дарием.

Александр в романе постоянно ставит себя в трудные положения, как бы бросает вызов судьбе — «главу свою назад мещет», по выражению его полководцев. Он переряжается в чужие одежды, выступая то в роли одного из своих сподвижников, то в качестве собственного посла. Особенно дерзко поступает он, посетив самого Дария под видом македонского посла накануне решающего сражения с персами. Мнимый посол на пиру у Дария, испивая поданную ему чашу вина, прячет ее затем под одежду — «в недра своя». Когда же, обманув персов, Александр поспешно покидает дворец, припрятанные чаши оказываются для него пропуском, обеспечивающим беспрепятственное бегство: «Возьми чашу сию, держи! Дарей царь посла мя стражи утвердити (т. е. установить, проверить стражу)», — быстро говорит он «вратарям», и те, поверив ему, выпускают его из города.

За рассказом о приходе Александра к Дарию следует описание решительной битвы между ними. Дарий побежден, и его собственные коварные советники, пронзив царя мечами и «исколов» его, бросают его на дороге. Там его находит Александр, берет на плечи и несет в царский дворец. Если в сценах, описывающих приключения и поступки Александра, речи действующих .лиц были лаконичны и выразительны, то в сценах, изображающих сильные чувства, герои говорят возвышенно и пространно: Дарий, найденный Александром еле живым, произносит речь «мало дыша», но это не уменьшает ее пространности и высокопарности; в конце концов Дарий, «много плакався», дает Александру в жены свою дочь Роксану и умирает. Александр с «честию великою» хоронит Дария и казнит его убийц. После победы над Дарием Александр так же успешно побеждает и индийского царя Пора, а затем отправляется в путешествия по диковинным землям. Во время этих путешествий он посещает, между прочим, пещеру мертвых, где встречает своих бывших поверженных противников — Дария и Пора.

Неожиданные повороты в судьбе героя не могли не волновать читателя «Александрии». Еще не зная предстоящего исхода приключений Александра, читатель «Александрии» переживал эти приключения, волновался и радовался, когда они оканчивались благополучно. Но вместе с тем в романе постоянно повторялся мотив бренности и непрочности человеческих достижений. Успехи, достигнутые с таким трудом и опасностями, в конечном счете не приводили ни к чему — ранняя смерть была предсказана герою с рождения, и избежать ее он не мог. Во время своих странствий Александр посещает живущих близ рая рахманов (брахманов), которые именуются «нагомудрецами», ибо «наги», т. е. совершенно лишены не только одежды, но и всякого имущества и «всякой страсти». Щедрый царь предлагал дать им любую вещь, которой нет в их земле. «Дай же нам, царю Александре, бесмертие: помираем бо (ибо мы умираем)!» — восклицают рахманы. «Не бесмертен аз (я) есмь; каково бесмертие вам подам?» — отвечает царь. Единственного, в чем нуждались рахманы, не имеет и сам Александр. «Пойди с миром, Александре, всю Прием (приобретя) землю, последи и сам в ню (нее) поидеши», — говорит ему на прощание старейшина рахманов. Тема эта вновь и вновь возникает в романе. «О премудре в человецех Александре, — спрашивает Дарий в пещере мертвых, — да и ты ли осужден еси с нами быти?» А в конце романа пророк Иеремия, явившись к Александру во сне, извещает его о скорой смерти, и полководец устраивает прощальный смотр своим войскам. Описание этого предсмертного смотра — одна из самых сильных сцен романа. Мимо обреченного на смерть полководца проходят его победоносные воины; идут греки, македонцы, египтяне, все народы, входящие в его войско. Глядя на них, Александр качает головой и говорит: «Зриши ли всех сих? Вси бо те под землю зайдут!»

Хотя время смерти Александра предсказано заранее, причина ее оказывается неожиданной. Александра коварно отравляет его вероломный виночерпий Вринуш, мечтающий стать преемником царя. Как и описание смерти Дария, рассказ о последних днях Александра чувствителен и высокопарен. Отравленный царь становится «студен» (холодеет) и начинает «трепетати», но произносит все же длинные речи, обращаясь к своим полководцам, Роксане и даже к злодею Вринушу. Когда же он умирает, Роксана оплакивает свое «македонское солнце» и закалывается над гробом мужа. После смерти Александр и Роксана оказываются погребенными вместе (в едином «столпе»).

Главной идеей, последовательно и очень выразительно проверенной через все это повествование, сказывается идея тщетности всякого земного величия. Однако для читателя, который, несомненно, мог оценить мужество и благородство героя и полюбить его, оставалась все-таки неясной посмертная судьба Александра. Автор сделал Александра сторонником единобожия, но все же не решился превратить его в христианина. Попадет ли герой в рай или в ад? Редактор русской редакции сделал характерное добавление, которого не было в греческих и южнославянских текстах — он сообщил, что после смерти Александра явился «аггел» и забрал его душу. Но куда именно должна быть отнесена душа великого, но некрещеного царя? Этот вопрос оставался для читателя открытым.

Троянские сказания. «Александрия» была не единственным в древней русской литературе памятником, восходящим в конечном счете к античной традиции. Конец XV — начало XVI в. — время проникновения на Русь нескольких развернутых сказаний о Троянской войне. До XV в. был известен пересказ мифов Троянского цикла в пятой книге Хроники Иоанна Малалы, но книга эта, как можно думать, не получила широкого распространения в древнерусской книжности. В XV в. на Руси становится известна (в болгарском переводе) византийская Хроника Константина Манассии, в которой подробно рассказывается о событиях, предшествовавших Троянской войне (ее называют обычно «Притчей о кралех»). Составитель Русского хронографа в начале XVI в. создал свою «Повесть о создании и попленении Тройском», объединив в ней отдельные тексты из основного текста Хроники Манассии и из «Притчи о кралех». Повесть эта вошла в состав одной из глав Хронографа редакции 1512 г., а также переписывалась в сборниках как отдельное произведение.

На рубеже XV-XVI в., видимо, с немецкого печатного издания конца XV в. был осуществлен перевод другого обширного романа о Троянской войне, написанного в конце XIII в. сицилийцем Гвидо де Колумна. В романе Гвидо подробно излагалась предыстория Троянской войны (поход аргонавтов, добыча Язоном золотого руна в Колхиде с помощью волшебницы Медеи, первое разорение Трои Язоном и Геркулесом), поход греков на Трою и взятие города после десятилетней осады, а затем и судьбы основных героев Троянской войны — Агамемнона, Одиссея (Улисса), Пирра. В романе Гвидо, наряду с описаниями битв, поединков, военных хитростей и подвигов героев, значительное место занимают «романические сюжеты», характерные для средневековых рыцарских романов: рассказывается о любви Медеи и Язона, Париса и Елены, о легкомысленной возлюбленной троянского царевича Троила Брисеиде, о любви Ахиллеса к дочери Приама Поликсене. Эти темы были редки в древнерусской книжности (если не считать уже упомянутой Сербской «Александрии»), но вызывали у читателей несомненный интерес — все эти сюжеты сохранились даже в кратких переработках «Троянской истории»! Гвидо, появившихся уже в XVI в., но особенное распространение) получивших позднее — в XVII в. [2]

Сказания о Соломоне и Китоврасе. Сербская «Александрия» и «Троянская история» были образцами «высокой», рыцарской литературы, проникшей в русскую письменность в XV в. Но тот же период на Русь проникает и ряд памятников иного, комического характера, близких к устному народному творчеству средневековья. Одним из первых образцов такого жанра были сказания о царе Соломоне и звере Китоврасе, упоминавшиеся в средневековых списках запрещенных книг (индексах), но уже с конца XV в. включавшиеся в древнерусскую «Толковую Палею» (изложение библейских рассказов с их толкованием) [3].

Прототипом средневековых сказаний о Соломоне был библейский рассказ о том, как царь Соломон разрешил спор двух женщин, каждая из которых объявляла себя матерью одного и того же «отрока». Царь приказал разрубить младенца пополам; когда же одна из женщин согласилась лучше уступить младенца сопернице, чем допустить его гибель, царь сразу же понял, что она — настоящая мать ребенка. По образцу этого библейского сказания были созданы апокрифические «Суды Соломона», не входивщие в Библию, но попавшие в «Толковую Палею». В одном из «Судов» рассказывалось о трех людях, обвинявших друг друга в том, что один из них, пока другие спали, похитил найденные ими «черосы» (кошельки) с золотом. Они обратились к Соломону, и он рассказал им притчу. Некая девица обручилась с юношей, который уехал в чужую землю и забыл о ней. Прошло время, отец решил выдать девицу замуж, но она призналась своему второму жениху, что уже обручена. Жених согласился отправиться с невестой к ее первому обручнику, и тот освободил девицу от данного слова. На обратном пути на молодых напал разбойник, но, когда девица рассказала свою историю, он отпустил их невредимыми. Выслушав притчу, один из слушавших признал самым лучшим поступок первого жениха, другой второго, а третий похвалил разбойника, до сказал, что ему следовало бы все-таки отобрать у жениха и невесты их имущество. «Друже, охочь есть до чюжого добытка, ты еси взял черосы...» — сказал Соломон [4].

Сказания о Китоврасе примыкают к рассказам о Соломоне, но здесь у царя появляется соперник, даже превосходящий его в мудрости. В этих сказаниях рассказывается о том, что, когда царь Соломон решил построить Иерусалимский храм, ему понадобилась для этого помощь «борзого зверя» Китовраса (сказочного Кентавра, полузверя, получеловека). Не надеясь уговорить его, бояре Соломона поймали Китовраса хитростью. Они наполнили колодцы вином и медом; Китоврас напился из них, а когда он заснул, бояре, заковав его, доставили к царю. Захваченный в плен Китоврас удивляет всех своим поведением: он смеется, увидев на рынке человека, выбирающего себе сапоги на семь лет, и сидящего на земле гадателя, и плачет при виде свадьбы; потом выясняется, что покупателю сапог осталось жить семь дней; скорая смерть ждет и жениха, а гадатель не знает, что под тем местом, где он сидит, зарыт клад. Китоврас подсказывает, как добыть камень «шамир», нужный для обтесывания плит будущего храма. Храм построен, но царь высказывает сомнение в мудрости Китовраса, ибо мудрость не спасла «борзого зверя» от пленения людьми. Тогда Китоврас просит царя снять с него цепи и забрасывает Соломона на край света, где его пришлось отыскивать мудрецам и книжникам. С тех пор царь так боялся Китовраса, что даже по ночам его постель стерегли 60 храбрых воинов.

Кроме этого сказания о Китоврасе, до нас дошло еще несколько рассказов о нем. В сборнике Кирилло-Белозерского книгописца Ефросина сохранился краткий, но очень интересный рассказ, в котором поимка Китовраса объяснялась действиями его коварной жены, которую этот «борзый зверь» прятал у себя в ухе. Но жена его все-таки сумела сказать «юноши, любовнику своему» о местонахождении колодцев, из которых Китоврас пил воду; после этого в них и налили вина. По-другому описывалась здесь и встреча Китовраса с Соломоном.«Что есть узорочнее (прекраснее всего) на свете семь?» — спросил царь. «Beeесть лучши своя воля», — ответил Китоврас, ринулся, «все переломал и поскочил на свою волю». Третий рассказ о Китоврасе. сохранившийся только в списках не ранее XVII в., также включает тему женского коварства, но жертвой его оказывается не Китоврас, а Соломон. С помощью волхва Китоврас похищает жену у Соломона. Соломон отправляется за нею, но из-за предательства жены попадает в руки Китовраса. Царя отправляют на «шибалицу» (виселицу), но он просит разрешения поиграть в рожок. На троекратный призыв рожка Соломана является его войско; освобожденный царь казнит Китовраса, свою жену и волхва [5].

Никакой оценки образа Китовраса в повестях о нем нет: мы не можем сказать, доброе это существо или злое. Он помогает Соломону построить храм, и он же забрасывает его на край света. Читателю приходилось решать самому, как ему относиться к такому главному персонажу повести.

«Стефанит и Ихнилат». Отсутствие ясно выраженной морали и связанного с нею окончания повести характерно и для другого памятника, проникшего в русскую письменность из южнославянской во второй половине XV в., — книги басен «Стефанит и Ихнилат» [6]. Сюжетное построение этой книги было довольно сложным. Восходившее к арабскому басенному эпосу «Калила и Дим-на» (а через него — к индийской «Панчатантре»), это произведение, подобно сборнику «Тысяча и одна ночь», представляло собой новеллистический цикл или, скорее, группу таких циклов, где в текст главных рассказов входят более короткие — вставные. Уже в греческом, а затем и в южнославянском переводе важнейшее место среди этих сюжетов занял рассказ о двух зверях: в арабском варианте — Калиле и Димне, в греко-славянском — Стефаните и Ихнилате (в арабско-греческом тексте это были шакалы, в славянских — неопределенные «звери»). Этот рассказ занимал две первые главы цикла; последующие главы, с другими рассказами, постепенно сокращались, а иногда и просто отбрасывались. Основной сюжет глав о Стефаните и Ихнилате, давших имя всему циклу, таков. По лесу ехала телега, запряженная «тельцами» (волами); один из тельцов завяз в трясине. Хозяин телеги не стал вытаскивать Тельца, бросил его и уехал. Но Телец не погиб, а, выбравшись из болота, стал есть сочную траву, стал тучным и сильным. Его громкий рев оглашает лес, в котором царствует Лев, но этот царь звериного государства вовсе не обнаруживает «храбрости, мужества и добродетели», присущих царям в «Александрии» и «Троянской истории». Напротив, он «вознослив и горд и скуден мудростью». Вокруг царя — льстивые придворные, а два мудрых зверя Стефанит и Ихнилат живут вдали от царского двора, в немилости. Рев таинственного «велегласного зверя» пугает Льва; вопреки своему обычаю, он даже не творит никаких «насилий». «Лукавый душой» Ихнилат является ко Льву и обещает ему узнать об источнике страшного рева.

При всем своем скудоумии Лев не слишком надеется на верность подданных. Послав Ихнилата с поручением узнать, кто это ревет поблизости, Лев сразу же раскаивается в своем поступке: Ихнилат, думает Лев, был когда-то «мудрейшим» из советников царя, затем впал в немилость; если он теперь узнает, что «велегласный зверь» сильнее Льва, он «к нему присвоится и возвестит ему неможения (слабости) моя». И даже когда Ихнилат возвращается к нему и сообщает, что таинственное существо оказалось Тельцом и от него не может быть вреда, Лев продолжает бояться — ничтожного Ихнилата неведомый зверь не тронул, но кто знает, как он отнесется к царю Льву.

Телец является ко двору, и царь на время отказывается от своих подозрений. Он делает Тельца своим главным советником; хитрец Ихнилат снова оказывается не у дел. Тогда он решает использовать мнительность своего повелителя и оклеветать Тельца. Он возбуждает у Льва подозрения против Тельца, а у Тельца — подозрения против Льва. Царь и его фаворит встречаются; каждый из них подозревает другого, и каждый обнаруживает враждебные намерения. Лев убивает Тельца.

Потом раскаявшийся Лев под влиянием приближенных отдает Ихнилата под суд. Ихнилат и здесь обнаруживает находчивость и остроумие. Он соглашается, что, «яко приятель Льва», высказал ему свои подозрения «о Телци». Но кто может доказать, что Ихнилат сознательно оклеветал Тельца? Может быть, он искренне подозревал его в измене? Ихнилат недаром сравнивает своих обвинителей с неумелыми врачами: ни один из них не способен предъявить ему никаких определенных обвинений. «Некто от боляр» требует от Ихнилата собственных чистосердечных признаний; мать Льва называет хитрого зверя «лукавым и неистовым»; царев «протомагер» (главный повар) ссылается на то, что Ихнилат «имат левое око мало и мъгливо (прищурено)» и когда «ходит, долу (вниз) главу прекланяет», — все это, по его словам, признаки клеветника. Ихнилат без труда отвергает эти обвинения, а повара даже уличает в том, что он сам выглядит не лучше Ихнилата — покрыт «смрадными струпьями», да еще осмеливается стоять перед царем и трогать руками царскую пищу. «Аще аз о себе не отвещеваю (если я сам не заступлюсь за себя), — говорит Ихнилат, — кому печаль отвещевати о мне?» И он «отвещевает» так, что оставляет в дураках всех своих обвинителей. Исход суда над лукавым зверем вовсе не оказывается торжеством, справедливости. Лев, убивший Тельца по пустому подозрению, оказывается не справедливым судьей, а безвольным деспотом, подчиняющимся чужому влиянию. «Виде убо Лев насилие матери своея, повеле, да убьют Ихнилата», — кончается рассказ о суде над Ихнилатом.

Другие басни и сказки, которые рассказывают друг другу герои книги, во многом напоминают историю Стефанита и Ихнилата. Так, в одной из сказок рассказывается о старом льве, который не мог уже сам ловить зверей и потребовал, чтобы они сами ежедневно приводили ему по одному из них на съедение. Жребий пал на зайца, который предложил остальным зверям избавить их от льва. Он явился к царю без сопровождающего зверя и с опозданием. Разъяренному ожиданием и голодному льву он объяснил, что тащил к нему на съедение «заеца друга своего», но по дороге на них напал другой лев и отобрал жертву, хотя ему было сказано, для кого она предназначалась. Царь потребовал, чтобы ему показали похитителя. Заяц привел его к глубокому колодцу и показал «сень» (отражение) льва и рядом с ним зайца. Разъяренный лев бросился в колодец и утонул.

Больной царь-лев, не способный уже ловить зверей, фигурирует еще в одной вставной басне. Среди его подданных были волк, лисица, ворон и приблудившийся к ним «иноземный» верблюд. Не сумев уговорить льва расправиться с верблюдом, волк, лисица и ворон прибегли к уловке: каждый из них предлагал себя в добычу льву, а остальные отвергали эту пищу как несъедобную. Рассчитывая на такой же результат, верблюд похвастался «сладостью» своего мяса и тоже предложил себя в жертву. «Истинну рекл еси, о велблуде!» — воскликнули остальные и растерзали его.

Легко заметить общую черту всех этих рассказов — во всех них сильные торжествуют над слабыми, и победить их может не правый, а хитрый. В отличие от большинства памятников древнерусской письменности в «Стефаните и Ихнилате», в сущности, нет по-настоящему положительных (как и вполне отрицательных) персонажей. В основном рассказе цикла Стефанит не участвует в коварных поступках Ихнилата и отговаривает его от них, но он все же ценит мудрость своего друга и искренне ему предан. В греко-славянской версии повести (в отличие от арабской) жизнь Стефанита завершается трагически: потрясенный заточением Ихнилата, он еще до казни друга кончает самоубийством, «шед напои себя ядом и издоше (издох)». Узнав о смерти Стефанита, Ихнилат горько плачет: «Не подобает ми, рече, уже живот (жизнь) днесь, зане такова друга верна и любовна лишихся!» Эта черта еще более усложняет образ Ихнилата: он оказывается способным и на благородные чувства.

Построение основного рассказа цикла «Стефанит и Ихнилат», как и построение большинства вставных басен, отличалось, таким образом, от тех рассказов, где все действующие лица разделялись на его героев и злодеев. Многими чертами «книжица малая Ихнилат» (как называли ее на Руси) напоминала другое произведение о хитром звере — популярный в средневековой Западной Европе роман о Лисе («Ренар», «Рейнеке-фукс»).

Необычность «Стефанита и Ихнилата» по сравнению с большинством памятников древнерусской письменности приводила к тому, что читатели по-разному относились к этой книге.

Текст «Стефанита и Ихнилата» появился на Руси в XV в., и уже в это время была сделана попытка дополнить басни цикла церковно-аскетической моралью, которая никак не вытекала из самих басен. Так, в одной из басен рассказывалось о журавле, которому стало трудно ловить рыб. «Многими скорьбми подобает нам внити в царство небесное», — «объяснил» комментатор (хотя в дальнейшем рассказе говорилось вовсе не о «скорбех» журавля и спасении его души, а о том, как он решил перехитрить рыб). Такой же характер имели и другие толкования. Но находились и другие русские читатели и переписчики, которые выбрасывали из рукописи все моральные толкования своих предшественников (а заодно и некоторые моральные рассуждения, которые находились в греческом и арабском текстах). Таким образом, повесть жила в письменности активной жизнью — у нее были придирчивые читатели, стремившиеся «улучшить» текст, были и другие, которым такие «улучшения» казались лишними.

Рядом с переводной повестью, прочно усвоенной русской письменностью в XV в., на Руси создаются в этот период и оригинальные повести. Повести эти были весьма разнообразны по своему содержанию и характеру. Среди них были и рассказы о реальных и относительно недавних исторических событиях (близкие к уже упомянутому «Сказанию о Мамаевом побоище»), и легендарно-исторические повествования, и произведения, которые могут считаться первыми памятниками русской беллетристики.

«Сказание о Вавилоне». Сказание о Вавилоне-граде, появившееся в русской письменности уже в XV в., в последующие века получило большое распространение вместе с рядом публицистических памятников, прославляющих величие Русского государства. Но в своем первоначальном виде «Сказание» было не публицистическим, а скорее повествовательным памятником. Здесь рассказывалось о том, как православный царь Левкий-Василий решил добыть из Вавилона «знамения», принадлежащие трем святым отрокам (упомянутым в Библии) — Онании, Озарии и Мисаилу. Он послал трех юношей — грека Гугрия, «обежанина» Якова и русина Лавра. Такой выбор не случаен, как выясняется из последующего повествования. Послы добираются до развалин Вавилона, обросшего «былием» (травой), и оказываются перед огромным спящим змеем. Над змеем надпись, составленная на трех языках — греческом, «обезском» и русском, для того чтобы прочесть ее, и нужны три посланца, владеющие этими языками. 'Из подписи они узнают, как перелезть через змея и добраться до сокровища. В заброшенном царском дворце они находят венцы царя Навуходоносора, драгоценные камни и кубки, отпивают из кубков и хмелеют. На обратном пути один из них, «обежанин» Яков, задевает змея — «и восташа на змеи чешуя, аки волны морьския». Послы успевают добежать до своих коней и возложить на них поклажу, но в это время змей просыпается и издает свист, от которого они падают, «аки мертвии». Действие переносится в другое место, где греческий царь Василий ждет своих посланцев. Змеиный свист долетает через 15 дней до стана Василия повергает его и его войско на землю замертво. Потрясенный царь думает, что его послы погибли, но решает подождать их в течение нескольких дней. И на 16-й день, когда истекают все сроки ожидания, трое послов, которым удалось пробудиться, «яко от сна», являются к царю и приносят ему венцы и «знамения из Вавилона».

По своему характеру «Сказание о Вавилоне» — довольно сложный и неоднородный памятник. Это и легенда о добывании царских «знамений», связанная с библейским рассказом о трех отроках, и вместе с тем рассказ, который должен был привлекать читателя занимательностью приключений его героев, имена которых (Гугрий, Яков и Лавр) не имели исторического характера, ничего не говорили читателю и звучали как имена героев сказки (или художественных произведений нового времени). Неоднородна и манера изложения в «Сказании»: иногда она напоминает сухой стиль посольских отчетов («ехали три недели до Вавилона», «бяше (были) близ Вавилона по 15 дней»), иногда — живой рассказ; повествование в целом ведется в третьем лице, но в одном случае рассказчик переходит на первое лицо: «мы же, вземше (взяв) из кубка того, быхом веселе (охмелели)» [7].

Таким образом, «Сказание о Вавилоне» — своеобразный памятник переходного жанра: от легенды к сюжетному повествованию. В последующей судьбе памятника важную роль сыграл именно его легендарный характер — он был включен в житийный сборник «Великие Минеи Четий», соединился с политическими легендами XVI в.

«Повесть о старце, просившем руки царской дочери». Еще более типичный сказочный характер имела «Повесть о старце, просившем руки царской дочери».

Сюжет повести несложен. Здесь рассказывается, как некий старец был смущен словами евангелия от Матфея: «Толците (стучите) — отверзется (откроется) вам, просите — дастся вам, ищите — обрящете». Он добрался до царских палат и «толкнул» двери; царь впустил его. Обрадованный подтверждением первой части евангельских слов, старец просит царя: «Царю господине! Есть у тебя дщи (дочь) — дай ее мне!» «На утрие ответ дам ти, старче», — столь же кратко отвечает царь. Он не отказывает старцу в его просьбе, но предлагает добыть сперва «камень драгый самоцветный». В пещере мертвого отшельника в Лукоморье старец находит стеклянный сосуд, в котором «нечто борчит, аки мухи». В сосуде оказался бес, запечатанный положенным сверху крестом (мотив, встречающийся и в житийной литературе, ср. легенду о путешествии Иоанна на бесе). Старец согласился «испустить» беса из сосуда, если тот пообещает добыть ему из моря «камень драгый светлый». Бес, ставший огромным, как великий дуб, «искочи в море», возмутил его, «ветры великими и волнами силными», вынес камень и отдал старцу. Старец спросил беса, может ли он опять уменьшиться, чтобы залезть в сосуд — бес уменьшился и «вскочи ему на длань» (ладонь); старец снова «запечатал» его крестом. Конец повести оказывается неожиданным для читателя. Верный обещанию, царь, получив от старца «камень драгый», согласился отдать ему «свою дщерь». Но старец отказывается от царской дочери — он хотел только проверить истинность евангельских слов. «Дщи (дочь) твоа тебе, и камень драгый тебе», — заявляет он царю и возвращается в пустыню [8].

В «Повести о старце» еще яснее ощущается двойственность ее природы, чем в «Сказании о Вавилоне». Внешне повесть имеет поучительный смысл — она подтверждает евангельские слова «толците — отверзется вам, просите — дастся вам, ищите — обрящете». Но в действительности события повести лишь формально соответствуют этому поучению: поведение царя вовсе не подтверждает слова «просите — дастся вам», ибо он соглашается удовлетворить просьбу старца только в том случае, если старец решит явно невыполнимую задачу — добыть сокровище с морского дна; чтобы ее решить, старцу приходится обращаться за помощью к бесу. Сюжет повести — решение трудной задачи с помощью чудесного помощника — явно сказочный.

Читатели повести о старце, как и читатели «Стефанита и Ихнилата», воспринимали эту повесть по-разному. Некоторых из них смущала безымянность действующих лиц (неизвестный старец, царь, бес), обычная для сказки, но необычная для древнерусской письменности, и они придумывали им имена; других смущал поступок старца, обманувшего беса, и они искали объяснения этому поступку (в одном варианте старец даже вымаливает бесу прощение).

«Повесть о старце» перекликалась с хорошо известными русскому читателю XV в. рассказами о пришельце, явившемся (или приведенном) к царскому двору и способном выполнить, казалось бы, невыполнимое дело. Этими чертами герой «Повести» напоминал героев таких переводных памятников, как «Соломон и Китоврас» (Китоврас) и «Стефанит и Ихнилат» (Ихнилат), Но «Повесть о старце» принадлежала уже не к переводным, а к оригинальным русским памятникам. Наиболее яркими образцами оригинальной русской повести этого времени были «Повесть о Дракуле» и «Повесть о Басарге».

«Повесть о Дракуле». В основе «Повести о Дракуле» лежали сказания о мутьянском (валашском, румынском) князе середины XV в. Владе Цепеше (Дракуле), славившемся своей жестокостью. Такие сказания бытовали и записывались в соседних с Валахией странах — Венгрии и Германии. Русская «Повесть о Дракуле» убыла составлена в 80-х гг. XV в. членом русского посольства, ездившим в эти годы в Молдавию и Венгрию. Вероятнее всего, автором ее был Федор Курицын, глава посольства, крупный государственный деятель и еретик по воззрениям. Но русская «Повесть о Дракуле» не была переводом иностранных рассказов о нем, как и иностранные тексты не восходили к русской повести. Общая основа всех рассказов о Дракуле — устные анекдоты о нем, по-разному записанные в русском, итало-венгерском и немецком текстах; русская «Повесть о Дракуле» — оригинальная обработка «бродячих» сюжетов [9].

«Повесть о Дракуле» не воспринималась на Руси как историческая повесть; время, обстоятельство правления и подлинное имя ее главного действующего лица Дракула — Влад Цепеш — не было упомянуто автором, именовавшим его Дракулой, прозвищем (дракон, дьявол), под которым этот князь был известен за пределами Валахии.

Повесть начинается с краткого сообщения о том, что «в Мутьянской земле» был «христианин воевода именем Дракула влашеским (румынским) языком, а нашим диавол» и что этот воевода был «зломудр» как по имени, так и по образу жизни. Свой рассказ автор ведет, как и в «Житии Михаила Клопского», не с начала жизни главного персонажа, а с середины: он рассказывает о приходе к Дракуле турецких послов, отказавшихся снять свои «капы» (шапки). Они говорили, что таков «закон» их страны. «Хощу вашего закона подтвердити, да крепко стоите», — заявляет Дракула и приказывает прибить им шапки к головам «гвоздием железным». После этого рассказывается о войне Дракулы с турецким царем, во время которой он не раз побеждал царя и покрывал его «срамом». Далее следует ряд анекдотов о «зломудрии» Дракулы. Описывается неудача Дракулы в войне с соседним государем — венгерским королем «Матеашем» (Матвеем Корвином) и его пребывание в плену в Венгрии. Ценой отказа от православия и перехода в «латинство» Дракула возвратил себе корону и вновь вступил в войну с турками. В этой войне он и погиб: во время сражения отделился от своего войска, «от радости възгнав на гору»; валашские воины, приняв своего государя за турка, закололи его копьями.

Как и сказания о Соломоне и Китоврасе, «Повесть о Дракуле» состояла в основном из отдельных эпизодов, и, как в «Соломоне и Китоврасе», такая дробность построения вовсе не означала отсутствия единой темы. Эпизод за эпизодом рисовал «зломудрие» мутьянского воеводы — своеобразное сочетание изощренной жестокости с остроумием. Эпизоды эти представляли собой своеобразные анекдоты, многие из которых строились как загадки, имевшие метафорический смысл. Дракула не просто казнит попавших ему в руки людей — он испытывает их, и недогадливые, «неизящные» (недостаточно хитрые) испытуемые, не умеющие «против кознем его отвечати», трагически расплачиваются за свое «неизящество». Яснее всего это видно на эпизоде с нищими. Собрав по всей своей стране «бесчисленное множество нищих и странных (странников)» и угостив их в «великой храмине», Дракула спрашивает: «Хошете ли, да сотворю вас беспечалны на сем свете, и ничим же нужни будете (не будете испытывать нужды)?» Не поняв второго, зловещего смысла его слов, нищие с восторгом соглашаются. Дракула освобождает их «от нищеты» и «от недуга», сжигая в запертой «храмине». Так же поступает Дракула и с турецким царем: он обещает ему «послужить»; турецкий царь, понявший эти слова буквально, «велми рад»; Дракула разоряет турецкие владения и сообщает царю, что «сколко могох, толико есмь ему послужил». На такой же двусмыслице строится и первый эпизод повести. Дракула обещает турецким послам «подтвердити» (подкрепить) их обычай ни перед кем не снимать шапок и «подтверждает» его, прибив турецким послам шапки к головам гвоздями.

Мотив испытания, проходящий через все эти эпизоды, принадлежит к числу излюбленных мотивов средневековой литературы и фольклора. Мотив этот был хорошо знаком и древнерусской литературе: так же «изящно» и так же жестоко, как Дракула, «испытывала» древлянских послов Ольга в «Повести временных лет»; мотив испытания встречается и в «Повести об Акире премудром».

Каков же был смысл «Повести о Дракуле», что хотел сказать автор, представляя читателю своего «зломудрого» героя? Сюжет «Повести о Дракуле», как и сюжет «Соломона и Китовраса» и «Стефанита и Ихнилата», не может быть сведен к какому-либо определенному выводу или поучению. Дракула совершает бесчисленные злодейства, сжигает нищих, казнит монахов, женщин, мастеров, изготовивших ему бочки для запрятанных сокровищ; он обедает среди кольев, на которых разлагаются «трупия мертвых человек». Но он же ведет борьбу с турками, борьбу героическую и, несомненно, вызывающую одобрение читателя, и погибает в этой борьбе, ненавидит «зло», уничтожает воровство и устанавливает в своем государстве справедливый и нелицеприятный суд, от которого не может откупиться ни богатый, ни знатный.

Сложная характеристика Дракулы, сочетавшего «неслыханную жестокость и справедливость», давалась в XV в. еще одним автором, писавшим о нем, — итальянским гуманистом Бонфини, жившим в Венгрии. Но в отличие от хроники Бонфини «Повесть о Дракуле» была не публицистическим, а беллетристическим памятником — автор его не высказывал поэтому своей оценки героя в прямой форме, а рисовал весьма необычный и ярко характерный образ этого князя. Дракула — не просто злодей, но вместе с тем он не похож и на справедливого правителя, который должен был быть в средневековых памятниках добр и благочестив. Дракула — веселящееся чудовище, испытывающее свои жертвы (такие чудовища изображались в некоторых народных сказках). Совершенно необычный для житийной или героической воинской повести, Дракула был еще ближе к главным персонажам переводной беллетристики, чем герой «Повести о старце». Мудр и жесток был Китоврас в «Соломоне и Китоврасе»; умен и коварен — Ихнилат в «Стефаните и Ихнилате». Самооправдания Дракулы по поводу убийства нищих или казни послов во многом напоминали хитрые рассуждения Ихнилата во время суда над ним.

Так же как и при чтении «Соломона и Китовраса» и «Стефанита и Ихнилата», читатель сам должен был решать, как ему относиться к такому герою.

Это приводило к тому, что восприятие этой повести было еще более разнообразным, чем восприятие других подобных памятников. В XVI в. «Повесть о Дракуле» не переписывалась и исчезла из рукописной традиции — это объяснялось (наряду с общими причинами исчезновения светских повестей, о которых мы будем говорить в следующей главе) отчасти тем обстоятельством, что повесть слишком откровенно рисовала жестокость «грозной» власти. В XVII в. повесть вновь появилась в письменности, но во многих списках ее переделывали, стараясь упростить сложный и двойственный образ Дракулы — его превращали либо только в жестокого, либо только в мудрого правителя.

«Повесть о Басарге и сыне его Борзосмысле». Сюжетное построение «Повести о Басарге и сыне его Борзосмысле» не так сложно, как построение «Повести о Дракуле». Это не сочетание новелл-анекдотов, а, в сущности, одна развернутая новелла [10].

Здесь рассказывается, как купец Басарга со своим семилетним сыном Борзосмыслом отправился из Царьграда в путешествие; буря занесла его корабль в город Антиохию. Неверный царь, латинянин Несмеян, царствующий в этом городе, требует от Басарги, чтобы тот отгадал три загадки, — в противном случае купец должен будет перейти в латинскую веру или быть казненным. Вернувшись на корабль после разговора с царем Несмеяном, «плача и рыдая горько» и ожидая «себе от царя смерти», Басарга застает сына за «детскими играми»: сын скачет по палубе верхом «на дьревце» (палочке), «яко на кони», «яко же таков извычай (обычай) детишек, игру творяше». Но, играя в «детские игры», юный Борзосмысл оказывается при этом не по-детски мудрым: он предлагает отцу разгадать царские загадки. Басарга берет Борзосмысла с собой и тот действительно решает загадки Несмеяна. Первая из них: «Как далеко от востока до запада (отгадка — день пути солнца)», вторая: «Чего в мире десятая часть убывает за день и прибывает за ночь (отгадка — днем десятая часть воды в морях, реках и озерах усыхает от солнца, а ночью прибывает)». Для решения третьей загадки («что сделать «чтобы поганыя не смеялись... православным христианом») отрок просит дать ему царские одежды и меч и собрать весь народ Антиохии. Он спрашивает антиохийцев, в какую веру они хотят веровать. «Хощем, господине, веровать в святую троицу!» — «вопят» все люди «единым гласом». «То твоя третья загадка отгадана! Не смейся, поганый, нам, православным христианам!» — говорит «детище», отрубает голову злому царю, освобождает Антиохию и сам становится в ней царем.

По своему характеру единый сюжет «Повести о Басарге» сходен с эпизодами-анекдотами «Повести о Дракуле»; в основе его также лежит разгадывание загадок: герой подвергается испытанию и с честью выходит из него, перехитрив своего противника. В основе «Повести о Басарге» лежит один из весьма распространенных сюжетов фольклора и мировой литературы, обычно именуемый в фольклористике [11] анекдотом об «императоре и аббате» (сюжет этот отразился, в частности, в балладе «Король и пастух», переведенный С. Я. Маршаком). Как и во всех рассказах на этот сюжет, загадки жестокого правителя отгадывает здесь не тот человек, которому они заданы (купец Басарга), а заменяющий его «простак», которым в данном случае оказывается семилетний Борзосмысл.

В отличие от «Повести о Дракуле» в «Повести о Басарге» оценка действующих лиц ясна и недвусмысленна: сочувствие читателя, естественно, всецело на стороне мудрого «отрока», победившего неверного царя. Однако и здесь занимательность повествования явно преобладала над назидательностью. Скачущий на палочке по палубе корабля Борзосмысл был совсем не похож на обычных житийных героев, отвергавших детские игры и «пустошные забавы»; герой этот не укладывался и в рамки обычного исторического повествования.

Переводные и оригинальные повести, получившие довольно широкое распространение в русской письменности второй половины XV в., во многой порывали с традициями литературы предшествующих веков. Повести эти вводили новые и непривычные темы (сюжеты античной истории и мифологии, тема «женской любви», трактуемая без традиционного морального осуждения), новых героев. Заведомая вымышленность литературных персонажей не была свойственна средневековой литературе. Читатели XV в. были уверены в историчности героев повествовательной литературы, например: Александра Македонского, императора Константина и полководца Зустунеи, не сомневались, вероятно, и в историчности Дракулы, но уже Несмеян, безымянный старец из «Повести о старце», три «отрока» из «Сказания о Вавилоне», Басарга и Борзосмысл скорее должны были напоминать им героев сказки, чем исторических персонажей. Еще сложнее обстояло дело с такими повестями, где героями были явно сказочные существа, как Китоврас, или звери, действующие как люди, в «Стефаните и Ихнилате». По своему построению «Соломон и Китоврас» и особенно «Стефанит и Ихнилат» ближе всего должны были напоминать читателям, воспитанным на средневековой литературе, религиозные притчи, где образы и .поступки героев имели символический характер. Но это были не притчи, а именно сказки о зверях, и, когда некоторые переписчики пытались однозначно истолковать басни «Стефанита и Ихнилата» и добавляли к ним поучения, они явно портили и искажали этот памятник.

Повести, появившиеся в русской литературе во второй половине XV в., отличались еще одной важной особенностью. Повести эти были сюжетны: заключавшиеся в них авторские идеи высказывались не в виде прямой проповеди, а косвенно — через развертывание событий, происходивших с героями. Так, главная тема «Александрии» — смертность любого человека — раскрывалась перед читателями сама собой, по мере развития рассказа. Сочувствуя герою, переживая его смелые подвиги, читатель тем не менее приходил к мысли, что все его блестящие успехи в конечном счете оказывались ни к чему — неизбежная смерть все равно подстерегала царя. В ряде повестей XV в. образы действующих лиц были психологически сложными, а оценка их — не однозначной: Китоврас, Ихнилат и даже «зломудрый» Дракула не были ни героями, ни просто злодеями. Окончание «Соломона и Китовраса», «Стефанита и Ихнилата» и «Повести о Дракуле» также не имело однозначного смысла; оно не было торжеством справедливости.

Сюжетное построение ряда переводных и оригинальных повестей второй половины XV в. резко отличало их от большинства памятников древнерусской письменности, где основные идеалы обычно выражались автором от собственного лица — прямо, непосредственно и однозначно. Но такое построение сближало зато эти повести с устным повествованием, с народной сказкой, в которых тоже важнейшую роль играл сюжет — рассказ о приключениях героя — и где выступали заведомо вымышленные герои, иногда — сказочные звери. Мало связанные с традиционной церковной литературой, многие повести XV в. отражали «мировые сюжеты», получившие широкое распространение в западной литературе позднего средневековья и Возрождения. «Александрия», «Троянские сказания», «Соломон и Китоврас», «Стефанит и Ихнилат», «Дракула», «Басарга» — все эти памятники во многом сходны с произведениями литературы Западной Европы XIV-XVI вв. Это не было следствием прямого заимствования; сходство объяснялось тем, что и в Западной и в Восточной Европе «бродячие» устные сказания стали записываться на бумагу, переходили из фольклора в литературу; появились также переводы восточных басенных циклов (как «Стефанит и Ихнилат»).

Во второй половине XV в. литература в России развивалась по пути, во многом сходном с развитием литературы на Западе. В XV в. пути их, как мы увидим, резко разошлись.

«Хожение за три моря» Афанасия Никитина. «Хожение за три моря» тверского купца Афанасия Никитина — памятник, стоящий особняком в литературе XV в. Своими внешними чертами этот памятник отчасти напоминал «хожения» (описания путешествий паломников) по «святым землям», существовавшие уже с XII в., или описания путешествий на церковные соборы. Но путешествие Никитина было не паломничеством в христианскую землю, а поездкой по торговым делам в далекую Индию и не могло рассматриваться как благочестивое дело.

Путешествие Афанасия Никитина в Индию в конце 60-х — начале 70-х гг. XV в. не было предпринято по чьему-либо поручению — это была поездка купца по его личной инициативе. Отправлявшийся в «Ширванскую землю» (Северный Кавказ) с путевыми грамотами своего государя — тверского князя, Никитин хотел пристроиться к каравану московского купца Василия Папина, но разминулся с ним. Под Астраханью Никитин и его товарищи были ограблены ногайскими татарами; они обратились в Дербенте за помощью к местному князю и к приехавшему раньше их московскому послу, но помощи не получили. «И мы заплакав да разошлися кои куды: у кого есть на Руси, и тот пошел на Русь, а кой должен, а тот пошел, куда его очи понесли» [12] .

В числе тех, кто имел долги на Руси и кому путь домой был закрыт из-за опасности разорения и кабалы, был Афанасий Никитин. «Очи понесли» его из Дербента в Баку, оттуда — в Персию, оттуда через Гурмыз и «Индийское море»— в Индию. Направившийся в Индию от «многой беды», Никитин, по-видимому, не достиг там каких-либо торговых успехов. Товар, который Афанасий рассчитывал продать в Индии, — привезенный им с большими трудами конь — принес ему больше неприятностей, чем дохода: мусульманский хан отобрал у него этого коня, требуя, чтобы Никитин перешел в ислам, и только помощь знакомого персидского купца помогла тверскому путешественнику вернуть назад его собственность. Когда Никитин через шесть лет после начала его странствований с огромным трудом пробрался назад на Русь, он едва ли был более способен расплатиться с долгами, чем в начале пути. Единственным плодом путешествия Никитина были его записки.

Сохранившееся в сборнике конца XV — начала XVI в., а также в независимом летописном своде 80-х гг. (Софийская II — Львовская летописи) «Хожение за три моря» Никитина было совершенно неофициальным памятником; оно было, благодаря этому, лишено традиционных черт, характерных для церковной или официальной светской литературы. С «хожениями» и «паломниками» предшествующих веков его связывали только немногие особенности: перечисление географических пунктов с указаниями расстояний между ними, указание на богатство той или иной страны.

В целом же «Хожение» Никитина было путевым дневником, записками о его приключениях, рассказывая о которых автор еще и понятия не имел, как они окончатся: «Уже проидоша (прошли) 2 великыа дни (пасхи) в бесерменьской земле, а христианства не оставих; далее бог ведаеть, что будеть... Пути не знаю, иже камо (куда) пойду из Гундустана...» Впоследствии Никитин все-таки направился на Русь и нашел путь «из Гундустана», но и здесь запись его странствий точно следует за ходом путешествия и обрывается на прибытии в Кафу (Феодосию).

Записывая свои впечатления на чужбине, тверской купец, вероятно, надеялся, что его «Хожение» когда-нибудь прочтут «братья русъстии християне»; опасаясь недружественных глаз, он записывал наиболее рискованные мысли не по-русски. Но все эти читатели предвиделись им в будущем, может быть, после смерти (как и случилось). Пока же Никитин просто записывал то, что он действительно ощущал: «И тут есть Индийская страна, и люди ходят все наги... А детей у них много, а мужики и жонки все нагы, а все черныя: аз куды хожу, ино за мною людей много, да дивуются белому человеку...»

Попавший в чужую страну, тверской купец далеко не все понимал в окружающей обстановке. Как и большинство людей, оказавшихся за рубежом, он был готов видеть в любом, даже в самом необычном случае проявление своеобразных местных обычаев. О некотором легковерии автора свидетельствуют и его рассказы о птице «гукук», испускающей изо рта огонь, и об обезьяне — «князе обезьянском», у которой есть свое войско и которая посылает многочисленную рать на своих противников.

Но там, где Афанасий Никитин опирался не на рассказы своих собеседников, а на собственные наблюдения, взгляд его оказывался верным и трезвым. Индия, увиденная Никитиным, совсем не походила на полную «всякого богатьства» страну из «Сказания об Индийском царстве», где все счастливы и «нет ни татя, ни разбойника, ни завидлива человека». Индия, увиденная Никитиным, — страна далекая, с особой природой и своими обычаями, но по устройству такая же, как и все известные русскому путешественнику земли: «А земля людна вельми (очень многолюдна), а сельскыя люди голы вельми (т. е. бедны), а бояре сильны добре и пышны вельми». Никитин ясно осознал разницу между завоевателями — «бесерменами» и основным населением — «гундустанцами». Заметил он и то, что мусульманский хан «ездит на людях», хотя «слонов у него и коний много добрых», а «гундустанци все пешеходы... а все наги да босы». Бесправный чужестранец, обиженный «бесерменским» ханом, Никитин сообщил «индеянам», что он «не бесерменин»; он не без гордости отметил, что «индеяне», тщательно скрывающие свою повседневную жизнь от мусульман, от него, Афанасия, не стали «крыти (скрываться) ни в чем, ни о естве, ни о торговле, ни о намазу (молитве), ни о иных вещех, ни жон своих не учали крыти».

Однако, несмотря на его сочувствие «голым сельским людям» Индии, Никитину, естественно, было на чужбине тоскливо и одиноко. Тема тоски по родине, пожалуй, основная тема «Хожения». Тема эта присутствует не только в словах Никитина о том, что на свете нет страны, подобной Русской земле, «хотя бояре Русской земли несправедливы» (это замечание было изложено на всякий случай по-тюркски), но и в других местах, где тоска по родине отражена не прямо, а косвенно. Никитин бранит «псов бесермен», уверивших его, что в Индии «много нашего товару» (т. е. товара, годного для продажи в России), и побудивших совершить это трудное путешествие, жалуется на дороговизну: «А жити в Гундустане, ино вся собина (наличные средства) исхарчити, занеже у них все дорого: один семи человек, ино по полутретья алтына харчю идеть на день, а вина есми не пивал...» Главная беда, более всего угнетавшая Никитина, — это отдаление от родного языка и от веры, которая для него была неразрывно связана с привычным бытом. Угнетали Никитина не только прямые попытки обратить его в мусульманство, но и невозможность соблюдать обычаи родины на чужбине: «А со мною нет ничего, никакоя книгы, а книгы есмя взяли с собою с Руси, ино коли мя пограбили, ини их взяли...» Тюркский язык, которым пользовался Никитин в Индии, постепенно начал вытеснять из его памяти родной язык. Особенно выразительны в этом отношении те «помышления», в которые впал Никитин после того, как один из его «бесерменских» собеседников сказал ему, что он не кажется «бесерменином», но не знает и христианства: «Аз же в многыя помышления впадох и рекох в себе (сказал про себя): горе мне окаянному, яко от пути истинного заблудихся... Господи Боже вседержителю, творець небу и земли! Не отврати лица от рабища твоего, яко в скорби есмь... Господи мой, олло перводигерь, олло ты, карим олло, рагим олло, карим олло, рагимелло (по арабски: спаси меня, господи, боже мой)...» Последние связи с родной землей обрываются: начав с обращения к христианскому богу, Никитин (может быть, незаметно для самого себя) переходит на мусульманскую молитву.

Написанные для себя, записи Никитина представляют собой один из наиболее индивидуальных памятников Древней Руси: мы знаем Афанасия Никитина, представляем себе его личность несравненно лучше, чем личность большинства русских писателей с древнейших времен до XVII в. Автобиографичность и лиричность «Хожения за три моря», передающего душевные переживания и настроение автора, были новыми чертами в древнерусской литературе, характерными именно для XV в. Своей непосредственностью и конкретностью «Хожение за три моря» напоминает рассмотренную выше записку Иннокентия о последних днях жизни Пафнутия Боровского. Но, конечно, Афанасий Никитин — гораздо более яркая и интересная фигура, чем Иннокентий. Личный характер «Хожения», способность его автора раскрыть для нас свое душевное состояние, свой внутренний мир — всеми этими чертами дневник Афанасия Никитина перекликается с величайшим памятником древнерусской литературы, написанным два века спустя, — «Житием протопопа Аввакума».



	История русской литературы X — XVII вв. Под ред. Д. С. Лихачева Учеб. пособие для студентов пед. ин-тов