|
ПРИЛОЖЕНИЕ
XVIII ВЕК В ПРЕДАНИЯХ И АНЕКДОТАХ
Эпоха Петра I
Петр I, заседая однажды в Сенате и слушая дела о различных воровствах,
за несколько дней до того случившихся, в гневе своем клялся пресечь
оные и тотчас сказал тогдашнему генерал-прокурору Павлу Ивановичу Ягужинскому:
«Сейчас напиши от моего имени указ во все государство такого содержания:
что если кто и на столько украдет, что можно купить веревку, тот, без
дальнейшего следствия, повешен будет». Генерал-прокурор, выслушав строгое
повеление, взялся было уже за перо, но несколько поудержавшись, отвечал
монарху: «Подумайте, Ваше Величество, какие следствия будет иметь такой
указ?» — «Пиши, — прервал государь, — что я тебе приказал». — «Ягужинский
все еще не писал и наконец с улыбкою сказал монарху: «Всемилостивейший
государь! Неужели ты хочешь остаться императором один, без служителей
и подданных? Все мы воруем, с тем только различием, что один более и
приметнее, нежели другой». Государь, погруженный в свои мысли, услышав
такой забавный ответ, рассмеялся и замолчал.
Петр I спросил у шута Балакирева о народной молве насчет новой столицы
Санкт-Петербурга. «Царь-государь! — отвечал Балакирев. — Народ говорит:
с одной стороны море, с другой — горе, с третьей — мох, а с четвертой
— ох!» Петр, распалясь гневом, закричал «ложись!» и несколь раз ударил
его дубиною, приговаривая сказанные им слова.
В одну из ассамблей Балакирев наговорил много лишнего, хотя и справедливого.
Государь Петр I, желая остановить его и вместе с тем наградить, приказал,
как бы в наказание, по установленному порядку ассамблей, подать кубок
большого орла. «Помилуй, государь!» — вскричал Балакирев, упав на колена.
— «Пей, говорят тебе!», — сказал Петр как бы с гневом. Балакирев выпил
и, стоя на коленах, сказал умоляющим голосом: «Великий государь! Чувствую
вину свою, чувствую милостивое твое наказание, но знаю, что заслуживаю
двойного, нежели то, которое перенес. Совесть меня мучит! Повели подать
другого орла, да побольше; а то хоть и такую парочку!»
Середина XVIII века
Во время коронации Анны Иоанновны, когда государыня из Успенского
собора пришла в Грановитую палату и поместилась на троне, вся свита
установилась на свои места, то вдруг государыня встала и с важностию
сошла со ступеней трона. Все изумились, в церемониале этого указано
не было. Она прямо подошла к князю Василию Лукичу Долгорукову, взяла
его за нос (а нос был большой) и повела его около среднего столба, которым
поддерживаются своды. Обведя кругом и остановясь против портрета Грозного,
она спросила: «Князь Василий Лукич, ты знаешь, чей это портрет?» — «Знаю,
матушка государыня!» — «Чей он?» — «Царя Ивана Васильевича, матушка».
— «Ну, так знай же и то, что хотя баба, да такая же буду, как он: вас
семеро дураков сбиралось водить меня за нос, я тебя прежде провела,
убирайся сейчас в свою деревню, и чтоб духом твоим не пахло!»
Василий Кириллович Тредиаковский, известный пиит и профессор элоквенции,
споря однажды о каком-то ученом предмете, был недоволен возражениями
<шута> Педрилло и насмешливо спросил его: «Да знаешь ли, шут,
что такое, например, знак вопросительный?» Педрилло, окинув быстрым,
выразительным взглядом малорослого и сутулого Тредиаковского, отвечал
без запинки: «Знак вопросительный — это маленькая горбатая фигурка,
делающая нередко весьма глупые вопросы».
Елизавета Петровна <была> такая добрая, что однажды, завидев
гурт быков и на спрос, куда гнали, услышав, что гнали на бойню, велела
воротить его на царскосельские свои луга, а деньги за весь гурт выдала
из кабинета.
Шувалов, заспорив однажды с Ломоносовым, сказал сердито: «Мы отставим
тебя от Академии». — «Нет, — возразил великий человек, — разве Академию
отставите от меня».
Однажды, на большом обеде, где находился и отец Сумарокова, Александр
Петрович громко спросил присутствующих: «Что тяжелее, ум или глупость?»
Ему отвечали: «Конечно, глупость тяжелее». — «Вот, вероятно, оттого
батюшку и возят цугом в шесть лошадей, а меня парой». Отец Сумарокова
был бригадир, чин, дававший право ездить в шесть лошадей; штаб-офицеры
ездили четверкой с форейтором, а обер-офицеры парой. Сумароков был еще
обер-офицером.
На другой день после представления какой-то трагедии сочинения Сумарокова
к его матери приехала какая-то дама и начала расхваливать вчерашний
спектакль. Сумароков, сидевший тут же, с довольным лицом обратился к
приезжей даме и спросил: «Позвольте узнать, сударыня, что же более всего
понравилось публике?» — «Ах, батюшка, дивертисмен!» Тогда Сумароков
вскочил и громко сказал матери: «Охота вам, сударыня, пускать к себе
таких дур! Подобным дурам только бы горох полоть, а не смотреть высокие
произведения искусства!» — и тотчас убежал из комнаты.
Александр Петрович Сумароков, имея тяжебное дело с генералом-майором
Чертовым, в письмах к нему подписывался: «Александр Сумароков, слуга
Божий, а чертовым быть не может».
Сумароков очень уважал Баркова как ученого и острого критика и всегда
требовал его мнения касательно своих сочинений. Барков пришел однажды
к Сумарокову. «Сумароков великий человек! Сумароков первый русский стихотворец!»
— сказал он ему. Обрадованный Сумароков велел тотчас подать ему водки,
а Баркову только того и хотелось. Он напился пьян. Выходя, сказал он
ему: «Александр Петрович, я тебе солгал: первый-то русский стихотворец
— я, второй Ломоносов, а ты только что третий». Сумароков чуть его не
зарезал.
«Екатерины славный век...»
На звон колокольчика Екатерины II никто не явился из ее прислуги.
Она идет из кабинета в уборную и далее и, наконец, в одной из задних
комнат видит, что истопник усердно увязывает толстый узел. Увидев императрицу,
он оробел и упал перед нею на колени. «Что такое?» — спросила она. —
«Простите меня, Ваше Величество». — «Да что же такое ты сделал?» — «Да
вот, матушка-государыня: чемодан-то набил всяким добром из дворца Вашего
Величества. Тут есть и жаркое и пирожное, несколько бутылок пивца и
несколько фунтиков конфет для моих ребятишек. Я отдежурил мою неделю
и теперь отправляюсь домой». — «Да где ж ты хочешь выйти?» — «Да вот
здесь, по этой лестнице». — «Нет, здесь не ходи, тут встретит тебя обер-гофмаршал
Григорий Николаевич Орлов, и я боюсь, что детям твоим ничего не достанется.
Возьми-ка свой узел и иди за мною». Она вывела его через залы на другую
лестницу и сама отворила дверь: «Ну, теперь с Богом!»
Князь А.Н. Голицын рассказал, что однажды Суворов был приглашен к
обеду во дворец. Занятый одним разговором, он не касался ни одного блюда.
Заметив это, Екатерина спрашивает его о причине. «Он у нас, матушка-государыня,
великий постник, — отвечает за Суворова Потемкин, — ведь сегодня сочельник,
он до звезды есть не будет». Императрица, подозвав пажа, пошептала ему
что-то на ухо; паж уходит и чрез минуту возвращается с небольшим футляром,
а в нем находилась бриллиантовая орденская звезда, которую императрица
вручила Суворову, прибавя, что теперь уже он может разделить с нею трапезу.
Стихотворец Василий Иванович Майков, представленный Екатерине II,
заикнувшись, начал повторять всегдашнее свое изречение «Как сказать».
Князь Орлов остановил его: «Скажи как-нибудь, государыне все равно».
В 1793 году Яков Борисович Княжнин за трагедию «Вадим Новгородский»
выслан был из Петербурга. Чрез краткое время обер-полицмейстер Н.И.
Рылеев, докладывая Екатерине о прибывших в столицу, именовал Княжнина.
«Вот как исполняются мои повеления, — с сердцем сказала она, — поди
узнай верно, я поступлю с ним, как императрица Анна». Окружающие докладывают,
что вместо Княжнина прибыл бригадир Князев, а между тем и Рылеев возвращается.
Екатерина, с веселым видом встречая его, несколько раз повторила: «Никита
Иванович!.. ты не мог различить князя с княжною».
Когда появились его <Державина> оды, то появились и критики.
Чем более хвалителей, тем более и врагов; это дело обыкновенное! Между
прочим г. Неплюев отзывался о Державине с презрением, не только отрицал
ему в таланте, но утверждал решительно, что Державин (которого он лично
не знал) должен быть величайший невежда, человек тупой и т.п. Пересказывают
Державину: он вспыхнул. На другой день поэт отправляется к г. Неплюеву.
«Не удивляйтесь, что меня видите. Вы меня бранили, как поэта; прошу
вас. познакомьтесь со мною, может быть, найдете во мне хорошую сторону,
найдете, что я не так глуп, не такой невежда, как полагаете; может быть,
смею ласкать себя надеждою, и полюбите меня». Представьте себе удивление
хозяина! Он и жена приглашают Гаврилу Романовича обедать, потчевают,
угощают, не знают, что сказать ему, где посадить его. Державин продолжает
ездить в дом и остается навсегда знакомым, даже приятелем.
К Державину навязался какой-то сочинитель прочесть ему свое произведение.
Старик, как и многие другие, часто засыпал при слушании чтения. Так
было и на этот раз. Жена Державина, сидевшая возле него, поминутно толкала
его. Наконец сон так одолел Державина, что, забыв и чтение и автора,
сказал он ей с досадою, когда она разбудила его: «Как тебе не стыдно:
никогда не даешь мне порядочно выспаться!»
Царствование Павла I
Изгоняя роскошь и желая приучить подданных своих к умеренности, император
Павел назначил число кушаньев по сословиям, а у служащих — по чинам.
Майору определено было иметь за столом три кушанья. Яков Петрович Кульнев,
впоследствии генерал и славный партизан, служил тогда майором в Сумском
гусарском полку и не имел почти никакого состояния. Павел, увидя его
где-то, спросил: «Господин майор, сколько у вас за обедом подают кушаньев?»
— «Три, Ваше Императорское Величество». — «А позвольте узнать, господин
майор, какие?» — «Курица плашмя, курица ребром и курица боком» — отвечал
Кульнев. Император расхохотался.
При Павле какой-то гвардейский полковник в месячном рапорте показал
умершим офицера, который отходил в больнице. Павел его исключил за смертью
из списков. По несчастью, офицер не умер, а выздоровел. Полковник упросил
его на год или на два уехать в свои деревни, надеясь сыскать случай
поправить дело. Офицер согласился, но, на беду полковника, наследники,
прочитавши в приказах о смерти родственника, ни за что не хотели его
признавать живым и, безутешные от потери, настойчиво требовали ввода
во владение. Когда живой мертвец увидел, что ему приходится в другой
раз умирать, и не с приказу, а с голоду, тогда он поехал в Петербург
и подал Павлу просьбу. Павел написал своей рукой на его просьбе: «Так
как об г. офицере состоялся высочайший приказ, то в просьбе ему отказать».
По выходе в свет некоторой едкой критики на Карамзина, один из друзей
великого писателя убеждал и заклинал его написать против нее возражение.
Карамзин обещал и назначил срок. Является взыскательный друг его и спрашивает:
«Готов ли ответ?» — «Готов», — сказал Карамзин, взяв со стола бумагу,
садится подле камина и читает. Друг хвалит, восхищается. «Теперь ты
доволен ли мною?» — спрашивает Карамзин. «Как нельзя более!» — отвечает
первый. После этого Карамзин хладнокровно бросает антикритику в камин.
Урок писателям.
Тексты печатаются по: Русский литературный анекдот конца XVIII — начала
XIX века. М., 1990; Русская литературная жизнь в анекдотах и потешных
преданиях XVIII — XIX веков. Саратов, 1993.
|
