РЕВОЛЮЦИЯ СТАЛИНА И ДВИЖЕНИЕ К НОВОЙ ВОЙНЕ В ЕВРОПЕ

На торжественном обеде у Ворошилова 7 июля 1937 года Сталин произнес тост в честь русских царей: «Они грабили и порабощали народ. Они вели войны и захватывали территории в интересах помещиков. Но они сделали одно хорошее дело –– сколотили огромное государство до Камчатки». В этих словах, на мой взгляд, суть сталинского «великого перелома», суть сталинской революции.

Сталина до сих пор считают русским государственником, который якобы продолжил традиции Российской империи. Но давайте, наконец, разберемся, — какое государство хотел построить Сталин, какие цели были у этого государства и какую цену он готов был платить за достижение этих целей? Ведь «государственниками» по-своему были и Гитлер, и Пол Пот.

Главная идея большевизма глобальна — это идея мировой революции, идея мирового коммунизма. Без понимания этого мы просто не поймем большевизма как явление истории 20 века. Пламенным сторонником мировой революции был, разумеется, отец российского и мирового большевизма В. И. Ленин. Правда, его поздним наследникам, советским руководителям 50-60 годов, такая безмерная революционность вождя казалась уже излишней, и А. Латышеву пришлось восстанавливать «неудобные» ленинские тексты, посвященные этому — важнейшему для большевизма вопросу. Приведем несколько ленинских высказываний из книги А. Г. Латышева «Рассекреченный Ленин» (М., 1996. — С. 40-42): «…Мы всегда подчеркивали, что в одной стране совершить такое дело, как социальная революция, нельзя…» (речь на заседании пленума Моссовета, МК РКП(б) и МГСПС 6 ноября 1920); «дело строительства (в Советской России. — Е. К.) целиком зависит от того, как скоро победит революция в важнейших странах Европы. Только после такой победы мы можем серьезно приниматься за дело строительства» (доклад о внешней и внутренней политике Совнаркома на заседании петроградского Совета 12 марта 1919); «…но как только мы будем сильны настолько, чтобы сразить весь капитализм, мы немедленно схватим его за шиворот» (выступление на собрании секретарей ячеек московской организации РКП(б) 26 ноября 1920).

Добавим сюда же заявление Ленина в беседе с американским коммунистом Альбертом Рис Вильямсом о том, что период войн и революций будет продолжаться 50-70 лет, но затем после ликвидации эксплуатации человеком человека и частной собственности — «через 75-100 лет страны (видимо, всего мира. — Е. К.) объединятся в великую социалистическую федерацию или сообщество»[1].

Эта идеология стала базой для основополагающих документов большевистского государства и, например, в Декларации об образовании СССР совершенно открыто говорилось о том, что новое государство «послужит верным оплотом против мирового капитализма и новым решительным шагом по пути объединения трудящихся всех стран в мировую Социалистическую Советскую Республику» (выделено мной. — Е. К.).

Эта идея, подчеркиваю, была душой и смыслом большевизма. В сенсационной по своим материалам статье Л. Г. Бабиченко «Коминтерн и события в Германии в 1923 г. Новые архивные материалы» (Новая и новейшая история. –– 1994, № 2) доказывается то, что революция в Германии являлась для большевистского руководства первоочередной внешнеполитической задачей, для решения которой были затрачены значительные ресурсы, а ряд видных большевиков (К. Радек, Ю. Пятаков, Н. Крестинский, Я. Рудзутак и др.) принимали непосредственное участие в подготовке восстания в Германии. О том же говорит современный немецкий историк Г. А. Винклер в своей книге «Веймар 1918-1933. История первой германской демократии»: в 1923 году для подготовки революции в Германии была создана специальная комиссия (Сталин, Троцкий, Зиновьев и др.), выдвинувшая установку «Теперь или никогда», выделен денежный фонд для подготовки «немецкого Октября» и даже назначена дата выступления: 9 ноября 1923 года –– в пятую годовщину ноябрьской революции 1918 года. См. рецензию М. Е. Ерина в журнале «Вопросы истории» (1995, № 1).

По-видимому, большевистское правительство не исключало даже прямое военное вторжение в Германию через территорию Польши — на помощь немецкому восстанию. Для успешного проведения этой военной акции (точнее, авантюры) советским агентам даже удалось 12 октября 1923 года взорвать склады с боеприпасами и амуницией, размещавшиеся в варшавской цитадели[2]. Группа советских военспецов во главе с М. Тухачевским (тогда командующий Западным фронтом) нелегально располагалась в это время на территории Литвы, пограничной с Германией, чтобы придти на помощь немецкой революции[3].

Часть советских инструкторов, например, А. Я. Гуральский, который, будучи советским гражданином, был и членом Политбюро Коммунистической партии Германии (1921-1923), действовала в 1923 году уже непосредственно на территории Германии. В 1924 году специальную террористстическую организацию, созданную руководством КПГ, возглавлял командир Красной Армии П. Скобельский, приговоренный за это немецким судом к смертной казни. Но в результате переговоров Москвы и Берлина, заинтересованного тогда в тесном экономическом и особенно (в условиях версальских запретов) военно-техническом сотрудничестве с СССР, Скобельский был освобожден и вывезен из Германии[4]. По другому источнику смертная казнь Скобельскому была заменена на тюремное заключение[5]. Суд над Скобельским и его группой (февраль-апрель 1925) вызвал большой резонанс в Германии, этот суд называли «процессом германской ЧК».

Вся эта преступная и безумная внешнеполитическая деятельность большевистского руководства по разжиганию мировой революции, безусловно, лила воду на мельницу Гитлера и провоцировала фашистско-антибольшевистское сопротивление в Германии, впоследствии поддержанное Западом.

В середине 20-х годов после провала подготовлявшегося из СССР революционного восстания в Германии 1923 года, после того как китайский Гоминьдан, также обильно питаемый советской помощью (деньги, оружие, советники), сделал вдруг неожиданный поворот не влево (как ожидали в Москве), а резко вправо (весна-лето 1927), стало очевидно, что мировая революция (главная маниакальная большевистская идея, которой были одержимы все, в том числе и непримиримые политические конкуренты — Сталин и Троцкий) откладывается на неопределенный срок. Не оправдался расчет московских стратегов на зарубежные коммунистические и прокоммунистические партии и группы, зачастую плохо организованные, лишенные централизованного руководства при наличии ненадежных, своекорыстных[6] и анархически настроенных лидеров.

Для победы мировой революции нужен был другой путь. И Сталин нашел этот путь. Главным двигателем мировой революции будут не разрозненные, плохо организованные, плохо управляемые интернационал-большевистские группы во всем мире с центром в Москве, а сильное, централизованное революционно-большевистское государство, обладающее мощной, хорошо вооруженной армией и флотом, могущественной тайной полицией, простой, понятной и единой для всех идеологией, управляемое одним-единственным лидером-вождем. Понятно, что во главе этого государства может находиться только один человек, автор этой идеи, будущий руководитель мировой коммунистической республики (или империи) — Иосиф Сталин. Созданный в 1919 году как штаб мировой революции Коминтерн, показавший в 20-е годы свою неэффективность, отодвигался на второй план, а его лидеры и многие сотрудники, не разделявшие эту сталинскую идею и мешавшие ему тем, что сами метили в вожди мировой революции, были репрессированы.

Поскольку государство, которое хотел создать (и создал) Сталин, находилось на территории России, а несколько тысяч настоящих большевиков-интернационалистов окружали десятки миллионов русских и россиян других национальностей, в общем далеких и чуждых его революционных планов, создать такое государство было невозможно, оставаясь на старых позициях исключительно интернационалистской идеи, доходившей во время революции Ленина-Троцкого до настоящей русофобии и этнофобии, не учитывая исторический опыт Российской империи, не допуская в идейно-пропагандистскую сферу даже элементов национально-государственного патриотизма, традиционной российской символики и т. п. Сталин понимал, что на одном интернационализме, опираясь только на «кочевников революции, такое государство не построишь. Значит, необходимы уступки России, необходимо уступить в частном, чтобы выиграть главное –– мировую революцию.

Означает ли это, что Сталин перестал быть большевиком, коммунистом-марксистом и стал российским национальным политиком и государственным деятелем, который продолжил традиции Российской империи (пункт, на котором споткнулся Кожинов и многие другие советские интеллигенты, считавшие себя русскими патриотами)? Конечно, нет! Оставаясь до мозга костей большевиком, Сталин сыграл роль, притворился патриотом, стилизовал свою диктатуру под красную монархию, а себя самого под красного царя-батюшку, отца народов. Сравните царя на троне с царем, которого играет загримированный актер на театральной сцене (вообще вся история этого времени протекала в особой атмосфере зловещего, инфернального карнавала).

Ленин и Троцкий, настоящие русофобы, не смогли бы сыграть эту роль. Их стошнило бы только от вида маски. Сталин смог. Но что это меняет? Ведь главной целью всех этих демиургов большевизма, главным их устремлением оставалось одно — коммунистическое завоевание мира. Просто Сталин решил реализовать несколько иную программу для достижения этой общей цели. Ленин, Сталин и Троцкий — люди одной идеи, которая связывает их одной большевистской судьбой, если рассматривать эти события (переход от революции Ленина-Троцкого к революции Сталина) в большом историческом контексте, а не с точки зрения межличностных отношений вождей, их амбиций, личной конкуренции в борьбе за власть и т. п.

То, что Троцкий был убит по приказу Сталина, — твердо установленный исторический факт. То, что Ленин был устранен (отравлен) в результате интриг Сталина, –– вполне обоснованная версия[7]. Не менее убедительна и версия А. Авторханова об уничтожении самого Сталина его ближайшим окружением, подтверждаемая, кстати, новейшими работами[8]. Однако те, кто устранили Сталина, не стали после этого антикоммунистами. Точно так же Сталин после вполне вероятного устранения Ленина искренне считал себя верным ленинцем да и, пожалуй, был таковым и, например, вторжение Гитлера в 1941 году воспринимал не как национальную угрозу, а как угрозу прежде всего делу Ленина, делу большевистской революции (такая реакция вождя зафиксирована в мемуарах Н. Хрущева). Точно так же убийство Петра Третьего и Павла Первого нисколько не изменило сущность дворянского государства 18 – начала 19 века. За деревьями криминальных внутрибольшевистких разборок можно не увидеть большевистского леса, сути большевизма, который сводится в основном к двум большим идеям: тоталитарная диктатура для России и глобальная революционная война для всего остального мира.

Ленин и Троцкий уповали на всемирное революционное восстание, а Сталин решил мобилизовать для этой цели все российские ресурсы, используя как инструмент мировой революции созданное им гиперцентрализованное, гипермилитаристское, тоталитарно-диктаторское государство, слегка стилизованное под Российскую империю. А чтобы обмануть миллионы своих подданных и оправдать репрессии, сверхнапряжение полурабского труда, голод и бедность, которыми страна платила за революционные планы вождя и его партии, был создан миф о внешней угрозе, о том, что нас якобы раздавят, если мы не подготовимся, не догоним и т. п., т. е. задействован еще один очень эффективный ресурс «кризисного культа», который до сих пор успешно используется современной постбольшевистской властью (события 1999 года).

«Кризисные культы (термин американского этнографа Уинстона Ла-Барра, изучавшего древние культуры Южной Америки. –– Е. К.) представляют собой массовые аффективные, иррациональные движения, ставящие себе целью преодоление трудностей, выход из тупика в условиях, когда решение задачи разумными способами невозможно или же требует от общества таких усилий и самоограничений, на которое оно пойти не готово. Адепты кризисных культов не в состоянии избавить людей от раздражающих негативных явлений, но создают иллюзию избавления (выделено мной. –– Е. К.). Как правило, кризисные культы претендуют на способность преодоления не только частных трудностей (непосредственных причин, породивших то или иное из подобных движений), но и на решение основных проблем бытия, открытие смысла жизни и победу над смертью. Они сулят вечное счастье и благосостояние своим сторонникам и гибель всем, кто противостоит движению или равнодушен к нему. Только постановка таких «сверхзадач» и дает возможность мобилизовать множество сторонников, на время забыть о реальных страданиях и потерях, масштабы которых во ввергнутом в пароксизм обществе лишь возрастают. Адепты кризисных культов всегда борются, таким образом, за иллюзорную цель, но против конкретного врага»[9].

Пик кризисного культа в России, видимо, совпадает с пиком сталинской революции –– 37-38 годы. Фантасмагорическая картина массового умопомешательства этих лет очень ярко запечатлена в рассказе В. Тендрякова «Параня».

Обратимся еще к этому мифу о внешней угрозе для СССР, кстати, уже отчасти разоблаченному современной исторической наукой[10]. Угроза для Советской России могла исходить прежде всего развитых стран Запада и Японии. Коснемся сначала отношений России с Германией, они первостепенно важны для понимания основных геополитических и идеологических коллизий 20 века.

Очень многое связывает большевистскую революцию с Германией. Из Германии в Россию пришел марксизм, ставший новым вероучением для российских революционеров, а затем и для нескольких поколений советских людей. Германия, а вовсе не Россия, была в глазах многих большевиков неким сакральным центром мировой революции. Войну с Польшей 1920 года большевистское руководство рассматривало как способ установления в Польше, а затем и в Германии («Даешь Варшаву! Даешь Берлин!») нового революционного порядка. Лидер нового польского революционного правительства (Польревком) Ю. Мархлевский был не только членом советского ВЦИКа, но и членом ЦК компартии Германии. А не кто иной, как Сталин, которого до сих пор почему-то считают российским национальным политиком, писал 20 сентября 1923 года редактору немецкой коммунистической газеты «Rote Fahne» (и эти слова были опубликованы в этой газете) буквально следующее: «Грядущая революция в Германии является самым важным мировым событием наших дней. Победа революции в Германии будет иметь для пролетариата Европы и Америки более существенное значение, чем победа русской революции шесть лет назад. Победа германского пролетариата несомненно переместит центр мировой революции из Москвы в Берлин»[11].

Во время Первой мировой войны большевики, как известно, заняли пораженческую позицию, так как были убеждены в том, что поражение России приблизит революцию, после чего «империалистическая» (плохая) война станет «хорошей» –– гражданской. Следовательно, нужно не только желать поражения России, но и делать все, чтобы его приблизить. Такая политика вполне устраивала германский генеральный штаб и хорошо им оплачивалась. Через гешефтмахера мировой революции Гельфанда-Парвуса большевики получили от немецкого правительства от 60 до 80 млн. марок (см. главу «Два эпизода из жизни Л. Троцкого»). Не будем здесь вспоминать и о пресловутом «пломбированом» вагоне, в котором Ленин со своими соратниками проследовал через территорию Германии в Россию в апреле 1917 года, чтобы сделать ту революцию, которая была нужна не только большевикам, но и немцам.

Большевики не только фактически поддерживали Германию во время Первой мировой войны, но и учились у немцев тому, как вести дело: как брать заложников (эту варварскую практику широко использовали немецкие военные в оккупированной Бельгии, а затем во время гражданской войны подхватили большевики), как применять оружие массового поражения –– отравляющие вещества (красный полководец Тухачевский применял его против восставших тамбовских крестьян), как разрушать культурные ценности (немцы уничтожили старинный бельгийский город Лувен с богатой архитектурой и ценнейшей библиотекой, а большевики свою революцию в Москве начали с артиллерийского обстрела Кремля; то, что разрушения были незначительными, оказалось всего лишь счастливой случайностью; о большевистском грабеже Эрмитажа см. в главе «Большевизм как идея и как воплощенный проект»).

В декабре 1916 года в Германии был принят закон о трудовой повинности для мужчин от 17 до 60 лет. Не отсюда ли позаимствовал Л. Троцкий идею трудовых армий и милитаризации труда? А пресловутая большевистская продразверстка (государственный грабеж крестьян для получения хлеба) –– не сколок ли с военных реквизиций сельскохозяйственных продуктов?, проводимых немцами на оккупированной Украине в 1918 году.

Д. Галковский подчеркивает якобы азиатско-антиевропейский характер большевистской революции. Но здесь без существенных оговорок с ним согласиться трудно. Большевик-то оказывается чуть ли не тенью немца, не говоря уже о вероучении большевизма — западноевропейском марксизме, от руководящей роли которого не отказывался ни один большевистский правитель –– от Ленина до Горбачева. С другой стороны, и это очевидно, — народно-низовой импульс российской революции был направлен на разрушение созданной Петром западнической империи «русско-немецких дворян». К началу 20 века связи этого государства с российской почвой истончились до такой степени, что во время революции эта империя «русско-немецких дворян» оказалась почти для всех[12] чужой, ненавистной и никому не нужной.

В этом, может быть, главный парадокс российской истории 20 века. Антизападной народной революцией руководили западники-большевики с немецкими деньгами в кармане[13] и с немецко-марксистскими идеями в голове. Но западничество Петра носило все же государственно-устроительный, имперский характер, а западничество Ленина характер революционно-разрушительной утопии. Правда, Сталину, чтобы не погибнуть, пришлось имитировать российско-имперский, государственнический патриотизм. При этом главной его заботой, как и для Ленина и Троцкого, была вовсе не Россия, а мировая революция.

Первая мировая война по сути открывала 20 век грозным предзнаменованием будущих –– еще более ужасных бедствий и злодеяний. Но жестокость немецкой армии особенно поразила общественное мнение России и Запада. Тогда заговорили применительно к немцам о «походе Чингисхана», об «измене цивилизации». Однако когда Горький, часто шагавший не в ногу со своими партийными соратниками, подписал письмо с осуждением немецких зверств, Ленин в женевской газете «Социал-демократ» его резко одернул. Ленин-то уже тогда понимал, что «измена цивилизации», а точнее — полный, абсолютный отказ от основных поведенческих норм, обязательных для христианской цивилизации, станет обычной, обыденной практикой будущего большевистского государства.

Германия, только в 1871 году ставшая империей, в начале 20 века, опираясь на свою огромную индустриальную и военную мощь (но и несколько преувеличивая ее), была исполнена притязаний на абсолютное мировое господство. Немцы были готовы воевать со всем миром, не только с французами и англичанами, но и с Россией. Немецкий историк Фриц Фишер, один из самых авторитетных исследователей Первой мировой войны, с полным основанием назовет свою книгу о Германии этого времени — «Рывок к мировому господству». Но Германия переоценила свои возможности и в конце концов проиграла войну. Версальский мирный договор ставит ее на колени. Все ее ресурсы под контролем союзников, ей запрещено иметь большую (более 100 тыс.) армию, большой флот, тяжелое вооружение. Германия должна выплачивать победителям огромные репарации.

Однако Россия из-за победы большевиков была отстранена от участия в судьбе Германии и, понятно, изолирована от победы в Первой мировой войне. Большевики объявили эту войну «империалистической», т. е. плохой, несправедливой, а развязанную ими гражданскую войну –– «хорошей», справедливой (отметим еще здесь то, что эту «хорошую» гражданскую войну большевики хотели сделать всемирной — и отчасти преуспели в этом). В результате огромные жертвы России в этой «плохой» войне (2, 5 млн. убитых) и огромные растраченные ресурсы были большевиками легко перечеркнуты. Но еще важнее другое. Впервые в истории России внешняя политика страны проводилась при полном отказе от таких естественных для каждого нормального правительства приоритетов, как национальные интересы или хотя бы интересы национально ориентированного правящего класса, каким в 18-19 веке было русское дворянство. Впервые в истории России внешняя политика государства формировалась на основе марксистской идеологии классовой борьбы, пролетарского интернационализма и неизбежной всемирной революции (в Декларации об образовании СССР говорилось совершенно определенно: новое государство СССР «послужит верным оплотом против мирового капитализма» и «новым решительным шагом» в создании «мировой Социалистической Советской республики», намечалось количество советских республик увеличивать до тех пор, пока весь мир не войдет в состав СССР).

По этой причине после Октября коренным образом изменяется геополитическая карта мира. Россия превращается в мировой центр революционно-деструктивных движений, становится источником и главным координатором экспорта революции во всем мире. Ресурсы страны, которые должны были бы использоваться в национальных интересах, растрачиваются ради достижения иллюзорных, утопических целей, главной из которых становится подготовка к новой всемирной революционной войне.

Исходя из этого, можно сделать вполне обоснованное предположение, которое в дальнейшем попытаемся доказать: если бы Россия оставалась «белой» (небольшевистской) и законно находилась после Первой мировой войны в клубе стран-победительниц, имея возможность контролировать политику Германии в нужном для себя направлении, никакой новой широкомасштабной войны в Европе[14] через двадцать лет произойти не могло, для этого не было никаких оснований. Большевики не только украли у России победу в Первой мировой войне, но и стали главными инициаторами новой, еще более ужасной войны в Европе. Поэтому 25 октября 1917 года, когда группа революционных сектантов-фанатиков во главе с Лениным, одержимых утопической марксистской идеологией, захватила власть в России, можно считать первой точкой движения мира к новой войне.

Второй точкой движения к новой масштабной войне стал Версальский мир, ограбивший, унизивший и озлобивший немцев, подготовивший почву для реваншистских и фашистских настроений, превратившихся впоследствии в гитлеризм. Не сомневаюсь в том, что если бы небольшевистская Россия по праву страны-победительницы участвовала в подготовке Версальского мира, откровенно грабительское направление этого договора удалось бы изменить, а значит, удалось бы предотвратить сползание Германии к фашизму и к новой войне.

Наконец, третьей точкой уже необратимого движения к новой европейской войне стала сталинская революция, породившая единоличную диктатуру и тоталитарно-милитаристское государство как орудие революционной войны.

Об отношениях Советской России с Германией можно сказать, что большевики совершили здесь все ошибки, которые можно было только совершить. Одной рукой они пытались разжечь революционный пожар в Германии, провоцируя тем самым антибольшевистскую, фашистскую реакцию во главе с Гитлером, которая в конце концов победила, получила власть. Другой рукой большевики налаживали с Германией в 1922-1933 гг. интенсивное военно-техническое сотрудничество, преимущественно тайное –– в обход версальских запретов[15].

Немцам такое сотрудничество было крайне выгодно, так как давало им в то время единственный шанс сохранить и даже усилить свой военно-технический потенциал, готовясь, естественно, к реваншу за проигранную войну. А в чем была выгода для СССР? Ослепленные марксистско-ленинскими шорами, большевистские стратеги расчитывали на «межимпериалистические противоречия», на то, что Германия будет воевать с Англией и Францией, а СССР, дождавшись ослабления Запада, поведет свою победоносную революционную войну войну по «освобождению» Европы от помещиков и капиталистов[16]. Чего стоила нашей стране и всему миру эта бредовая стратегия, слишком хорошо известно.

А ведь приход к власти Гитлера не был фатально неизбежен, как, впрочем, и захват власти большевиками в России. Блок социал-демократов и коммунистов мог спасти Германию от гитлеризма. Но большевики объявили немецких социал-демократов врагами и предателями (еще раньше большевики поступили так же с российскими социал-демократами — меньшевиками, объявив в 1918 году эту партию контрреволюционной), поскольку те не поддержали авантюру революционного восстания 1923 года. Директива из Москвы в то время для немецких коммунистов была равносильна приказу, но этот разрыв все равно был неизбежен, поскольку как для российской, так и для немецкой социал-демократии радикально-утопическая доктрина большевизма была неприемлема. Поэтому большевизм гораздо ближе не к европейскому социалистическому движению, а скорее к средневековым революционно-манихейским ересям –– к французским альбигойцам, к иранским маздакитам или к радикальным анабаптистам, захватившим в 16 веке немецкий город Мюнстер и устроившим там «Новый Иерусалим» — один из первых опытов тоталитарной диктатуры в новоевропейской истории.

Хотела ли воевать с Россией Англия?

В 1919 году английский кабинет дает указание своим военным ведомствам исходить из предположения, что Англия в течение ближайших десяти лет не будет участвовать в большой войне. Похоже ли это на подготовку войны с Россией? В 1927 году эта военная концепция была продлена еще на десять лет, несмотря на обострение и даже разрыв в этом году дипломатических отношений Англии и России. Причем английский премьер-министр Болдуин официально заявил, что «разрыв дипломатических отношений между нашими странами ни в коей мере не означает и не подразумевает войны против России»[17].

В этой ситуации защищающейся стороной была скорее Англия, а не Россия, поскольку англичане активную советскую помощь (финансовую и пропагандистскую) бастующим в 1926 году английским шахтерам[18] справедливо расценивали как вмешательство в свои внутренние дела. Главной заботой Англии этого времени было решение своих собственных проблем –– как внутренних (всеобщая стачка 1926 года, мировой экономический кризис 1929 года), так и внешних (сохранение владений Британской империи).

В этом же 1927 году хорошо осведомленный и проницательный политический наблюдатель, бывший российский посол в США Б. Бахметьев писал своему корреспонденту: «Любое европейское правительство, если бы оно посмело взять на себя инициативу в войне или вооруженной интервенции (против СССР. –– Е. К.), вызвало бы такие внутренние осложнения, которые привели бы к чему-то похожему на большевизм у себя дома». И даже советский историк Ю. Щетинов, приводя это высказывание своего классового оппонента, по сути соглашается с этой оценкой: «… Буржуазные правительства, к великому огорчению правых белоэмигрантских политиков, открыть новый тур военных действий против социалистического государства были не в состоянии, как бы им не хотелось смести его с лица земли и выбить из памяти народов сам факт его существования. Отставные дипломаты знали, о чем писали» [19].

Однако в 1932 году эта формула «10 лет без войны» «… уже изжила себя, и оно (правительство Англии. — Е. К.) отказалось от нее»[20]. Почему? Кто мог серьезно угрожать Британии в 1932 году? Ведь Гитлер с его реваншистской и милитаристской политикой еще не был правителем Германии. Фашистскую Италию в то время Англия не считала своим противником. В 1927 году У. Черчилль, тогда министр финансов в правительстве консерваторов, дружески общался с Муссолини, а на пресс-конференции после встречи даже восхвалял итальянский фашизм. Положение изменилось, но только после того, как Италия вошла в орбиту влияния Гитлера, т. е. после 1933 года. Правда, Япония 18 сентября 1931 года начала оккупацию Маньжурии. Это был сигнал в том числе и для Англии, но настолько ли тревожный, чтобы так кардинально изменить свою прежнюю военную доктрину. Ведь японцы пока двигались на север, в сторону СССР, а не на юг, в сторону азиатских владений Британии.

Позволю сделать предположение о том, что гораздо большую тревогу Англии вызывали первые последствия сталинской революции. В 1932 году в СССР заканчивалась первая пятилетка, т. е. за счет уничтожения и ограбления миллионов крестьян заработала тяжелая промышленность, нацеленная на выпуск прежде всего военной техники. Отсюда любой грамотный английский аналитик мог сделать обоснованный вывод: СССР интенсивно готовится к большой войне, хотя ему никто серьезно не угрожает. Следовательно, формула «10 лет без войны» уже не обеспечивает безопасность Англии. Отсюда можно вывести и другие каузальные цепочки –– как частного (создание в 1932 году британского союза фашистов во главе с Мосли), так и глобального, судьбоносного (триумфальный приход к власти Гитлера в 1933 году, конечно, невозможный без поддержки Запада, вынужденного заслоняться «коричневым» щитом от «красной» угрозы) значения. Но поскольку история не шахматы, у этой политики поддержки Западом Гитлера оказались весьма опасные для самого же Запада побочные явления. Но этот сюжет выходит за границы нашей темы.

Хотела ли воевать с Россией Франция?

Несмотря на победу в Первой мировой войне французы через некоторое время после ее окончания оказались самой усталой из великих наций Европы. Об этом говорит современный французский историк: «Став победительницей в 1918 году, Франция не обладала ни моральным зарядом, ни историческим видением, ни дипломатическим талантом, ни демографическим ростом, ни военной силой, которые позволили бы ей поддержать свое господствующее положение в континентальной Европе»[21].

Слишком много было растрачено сил в бурное время революций и особенно наполеоновских войн, когда Франция воевала (зачастую бессмысленно и неразумно –– ради стремления Наполеона воевать ради самой войны) со всем миром — с Англией, Австрией, Пруссией, Россией, Испанией. Да и большие потери в последней войне (1, 3 млн. убитых и 1 млн. инвалидов) сказались на самочувствии Франции весьма отрицательно. Силы эти восполнить было нечем, и французы не захотели воевать даже с Гитлером за собственную независимость. Картину полного упадка и деморализации французского народа во время немецкого вторжения 1940 года можно найти в мемуарах русского эмигранта, непосредственного очевидца этих событий К. Парчевского «Французская катастрофа: война и перемирие в Париже», опубликованных в журнале «Вопросы истории» (1999, № № 6-7). Лично меня буквально поразил следующий исторический факт: в армии де Голля, составлявшей около 300 тыс. человек, воевало с гитлеровцами 125 тыс. (почти половина) африканцев из Северной и Тропической Африки[22]. А собственно французы предпочитали мирную жизнь у себя в стране, часть которой была оккупирована немцами, а другая часть управлялась прогитлеровским правительством Петена.

В самый разгар Второй мировой войны (лето 1942) А. Камю публикует повесть «Посторонний». В сущности это очень грустное произведение о катастрофической убыли героического и творческого духа Франции. Содержание жизни главного героя Камю составляют простейшие желания, сводимые в основном к еде, сексу и «средиземноморским» наслаждениям солнцем и морем. Все иные, более возвышенные ценности и устремления (вера в Бога, патриотизм, творчество, даже любовь и уважение к матери) этому герою чужды, непонятны и неприятны. И даже самый ответственный поступок своей жизни (убийство араба) он совершает абсолютно безотчетно, по наитию. К 1940 году таких «посторонних» французов, изображенных Камю, оказалось во Франции очень много. И, конечно, они не могли защитить свою страну от Гитлера.

Думать, что такая Франция, деморализованная еще до войны с Гитлером, могла представлять какую-то угрозу для Советской России –– по крайней мере странно. Впрочем, Сталин был поражен молниеносным разгромом Франции. Но это как раз характеризует его как типичного большевика с дезориентированным сознанием. Ведь большевик строит свою политику, игнорируя реальность или искажая реальность своими революционно-утопическими взглядами. Любой трезвый и объективный наблюдатель, проанализировав общественные настроения во Франции конца 30-х годов, мог сообщить в Москву: французы слабы, эгоистичны и апатичны, страшно боятся и не хотят войны, упорно желают и надеются, что воевать с Германией вместо них будет кто-то другой, скоре всего Россия. И вполне вероятно, что такие доклады в Москву поступали. Но только Сталину они были не нужны, поскольку разрушали его бредовые планы.

Французы могли подтолкнуть к войне с Россией Польшу в 1920 году. Но не более того. Даже во время наиболее острого кризиса отношений СССР с Западом (советско-финская война 1939-1940 гг.) дальше угроз ни Англия, ни Франция не пошли.

Хотела ли воевать с Россией Япония?

На первый взгляд напрашивается безусловно положительный ответ, если учесть агрессивные намерения молодой дальневосточной империи и особенно удачный для нее опыт русско-японской войны. И все-таки это не так. Попробуем разобраться.

Сначала вернемся в период гражданской войны в России. У японцев в это время, видимо, были серьезные планы оккупации и колонизации российского Дальнего Востока, Приморья и даже части Сибири. Японский интервенционистский корпус доходил до 120 тыс. человек[23] — огромные силы, которым со стороны большевиков противопоставить было нечего (в знаменитой Волочаевской операции 1922 года участвовало всего 7-8 тыс. партизан и красноармейцев). Поэтому советскому правительству пришлось пойти на образование Дальневосточной республики (ДРВ) в мае 1920 года, признав тем самым фактическое отторжение Дальнего Востока от России.

Казалось бы, цели Японии достигнуты, можно приступать к активной колонизации края. Однако уже в октябре 1920 года японцы оставляют Забайкалье, в 1922 году эвакуируют свои войска с Дальнего Востока, а в 1925 году даже возвращают СССР северный Сахалин. При этом японская армия не потерпела ни одного сколько-нибудь серьезного поражения от советских войск, предпочитая оставлять поле боя для борьбы красных и белых.

Советская историография объясняет такой ход событий двумя причинами: протесты японской общественности против присутствия японских войск в России и борьба красных партизан против японских интервентов. Объяснения, конечно, неудовлетворительные. Японская общественность в то время хотела в то время того же, что и японская армия, –– новых земель и побед для Японии. Красные партизаны воевали прежде всего против белогвардейцев, а не с японской армией. Но почему же японцы ушли?

Здесь для удовлетворительного объяснения причин на историческую сцену выступает не политический, а географический фактор. Японцы заняли в России такое пространство, которое они никогда не смогли бы освоить. Они просто не смогли бы здесь жить! Судите сами: изотерма (средняя температура) января в Хабаровском крае на юге -20º С, на севере — -30-40º С, даже на морском побережье края — -15-25º С. В Приморском крае изотерма января на побережье — -12-14º С, в материковых районах от -20 до –27º С.

Теперь сравните климатические условия тропической (острова Рюкю), субтропической (юг) и умеренной (север) Японии. Изотерма января в районе Кагосимы +6º С, на Окинаве +16º С (в январе!). Только север Японии, остров Хоккайдо отчасти сопоставим с нашим Дальним Востоком: изотерма января здесь -5º С, но все-таки даже здесь почти в три раза теплее, чем на побережье Приморья, не говоря уже о более северных территориях. До сих пор японцы требуют от России четыре самых южных острова Курильской гряды –– это, видимо, и есть естественная граница обитания японского этноса. Дальше на север японцам делать нечего, т. е. невозможно нормально, привычно жить.

Теперь представьте себе, способен ли был японский солдат, промышленник, администратор из, скажем, Окинавы или Кагосимы в таких природных условиях воевать с партизанами, строить колониальные сеттельменты, вывозить ресурсы из захваченной страны? Ответ, я думаю, очевиден. Даже северный Сахалин японцы оставили из-за того, что эта земля была непригодна для них. Граница естественных притязаний имперской Японии в этом регионе проходила в районе Маньжурии. В Маньжурии японцами было создано марионеточное государство Маньжоу-Го как буфер между красной и желтой империями.

Возникает закономерный вопрос: а зачем в таком случае Японии воевать с СССР за территории, которые ей были не нужны? Но тем не менее военные конфликты и довольно ожесточенные (Хасан, Халхин-Гол) были. И как это ни горько осознавать, нельзя не согласиться с выводами современных российских историков: «…К столкновению стремилась советская сторона»[24]. Впечатляет и соотношение военных сил СССР и Японии на Дальнем Востоке летом 1938 года: 58 советских дивизий против 9 японских, 2000 советских самолетов против 340 японских, 1900 советских танков против 170 японских[25]. К столкновению советская сторона стремилась по тем же идейным мотивам — экспортировать мировую революцию не только на Запад, но и на Восток.

Комиссия, созданная командующим Дальневосточным фронтом, маршалом В. Блюхером, выяснила, что инициаторами хасанского конфликта были советские пограничники, нарушившие границу с Японией. Наивный маршал, всерьез поверивший в заклинания советской пропаганды о якобы миролюбивой политике СССР, предложил Москве (в телеграмме Ворошилову) арестовать начальника погранзаставы и других виновников развязывания хасанского столкновения. Однако Сталин был разгневан такой реакцией, и судьба маршала была решена (см. об этом новейшее исследование:Черевко К. Е. Серп и молот против самурайского меча. М., 2003. – С. 86). Сталин готовил страну к большой и (подчеркнем!) агрессивно-наступательной войне, и миролюбивые маршалы вроде Блюхера ему были не нужны.

Японцы не напали на СССР в 1941 году, хотя момент, казалось, был удобнейший: немцы стояли под Москвой и Ленинградом, дальневосточные границы были ослаблены. Но военная стратегия Японии определилась, по-видимому, уже после 1922 года, после неудачного опыта колонизации российского Дальнего Востока. Главное направление имперской экспансии — теплый Юг (тихоокеанские архипелаги, Юго-Восточная Азия, Индия), а не холодный Север (Приморье, Забайкалье, Сибирь), который японцы не смогли бы освоить. Хотя Япония не отказывалась от участия в разделе советских территорий, но только после возможного разгрома СССР Германией (стратегия «спелой хурмы», которая сама упадет под ноги[26]).

Миролюбивая политика СССР, якобы окруженного агрессивными и хищными врагами и поэтому вынужденного обороняться, –– миф, созданный советской пропагандой. Главной, хотя и замаскированной, целью большевизма, захватившего власть в России, была всемирная революционная война. Не мир в 20-30 –е годы хотел воевать с большевиками, а большевики хотели воевать со всем миром. И они добились своего.

Как видим, единственным и опасным противником СССР к началу 40-х годов была лишь фашистская Германия. Но это был тот противник, который не мог появиться без существования российского интернационал-большевизма (см. выше), с одной стороны. С другой стороны, появление Гитлера как правителя Германии было невозможно без поддержки Запада, намеревавшегося загородиться «коричневым» щитом от «красной» угрозы. Не без существенных издержек для Запада этот план (а не план Сталина –– использовать гитлеровскую Германию как «ледокол» мировой революции) осуществился. Германия и Россия, ведомые нацистами и большевиками, изнуряли друг друга в кровопролитной войне, которой могло и не быть! Приходится повторять начальный тезис: большевизм не единственный, но, очевидно, главный инициатор развязывания новой глобальной войны в Европе.

До сих пор нынешние российские коммунисты и разномастные псевдопатриоты в оправдание «великой мобилизации», начавшейся в СССР в конце 20-х гг. (начало сталинской революции), с восторгом и благоговением цитируют известное высказывание Сталина 4 февраля 1931 года: «История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все –– за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. …Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут»[27].

Трудно сказать, что преобладает в это тексте: русофобское презрение к замордованной и оболваненной большевиками стране (все-то нас били, все-то оказывались сильнее нас), историческое невежество или сознательная фальсификация (не мог же он не знать о судьбе шведских феодалов, польской шляхты и турецких беков в России)?

Но самое важное, судьбоносное в конце. Вождь предлагает России выбор: либо мобилизация (догнать передовые страны), т. е. — индустриализация за счет ограбления миллионов крестьян для создания прежде всего военной промышленности, милитаризация труда, резкое сокращение потребления, продовольственная диктатура и вызванный ею массовый голод (миллионы погибших от голода в начале 30-х годов русских и украинских крестьян — не стихийное бедствие, а сознательное преступление сталинского режима[28]), написанный Сталиным в 1932 году печально знаменитый закон «Об охране имущества государственных предприятий» (так называемый закон о «пяти колосках»), по которому выносились смертные приговоры за горсть сорванной колхозной пшеницы (2, 1 тыс. человек по этому закону было приговорено к смертной казни, около половины приговоров приведено в исполнение[29]), и множество других сознательных и чудовищных преступлений, либо «нас сомнут».

И это сказано в феврале 1931 года, когда в Германии еще нет власти Гитлера (а без сталинской мобилизации он вообще вряд ли бы появился в качестве правителя Германии), Англия в 1927 году продлевает свою военную доктрину «10 лет без войны», Япония еще не оккупировала Маньжурию (сентябрь 1931), а на холодную Россию она и не собиралась нападать (и в конце концов — не напала), Италия еще не вторглась в Абиссинию (1935), а усталая Франция больше других была заинтересована в мире и стабильности. И кто бы решился в это время «бить» или тем более «сомнуть» Россию?

Глобальная революционная война нужна была Сталину и большевикам не только по идейным соображениям, но и потому, что тотальная мобилизация превращала страну в военный лагерь с особым, очень удобным режимом власти, который позволял большевикам оправдывать и собственную диктатуру, и репрессии (ликвидация якобы «пятой колонны»), и резко понизившийся по сравнению с нэповскими 20-ыми годами уровень жизни (ради якобы защиты страны (от кого?) нужно затянуть пояса), и полупринудительный, а то и просто принудительный, рабский труд (целые отрасли советской промышленности – лесозаготовка, добыча золота и цветных металлов, строительство в районах Севера и Дальнего Востока — держалось в основном на труде заключенных, число которых, занятых принудительным трудом, выросло в 30-е годы в более чем в 10 ! раз[30]), и чудовищное уничтожение традиционной крестьянской культуры (коллективизация) с последующим голодомором. И все это –– якобы ради великой цели, якобы ради обороны страны, «либо нас сомнут». Возможно, это самый чудовищный обман не только в 20 веке, но во всей мировой истории.

Вызов Сталина Запад вынужден был принять. Сталинская революция, главной целью которой была масштабная революционная война, существенно изменяла баланс сил в Европе. Ответ Запада известен — революционер-расист и радикальный антибольшевик Гитлер получил власть в Германии. На угрозу «красной» всемирной революции Запад ответил «коричневой». Новая широкомасштабная война в Европе становилась неизбежной.

Многочисленные защитники большевизма (по должности, по корысти, по глупости или по привычке), конечно, потребуют доказательств, документов, безусловно подтверждающих революционно-завоевательные планы Сталина и его государства. О своих истинных планах большевики не кричали на весь мир –– так же, как преступники не кричат на всех углах о своих преступных умыслах. Как и всякая преступная организация большевизм действовал тайно, используя ложь и дезинформацию в государственных масштабах. Документы, изобличающие, может быть, самую важную, самую сокровенную тайну большевизма, все никак не находятся. Одно из немногих исключений — текст речи Сталина на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 19 августа 1939 года, снимающий все вопросы об истинной роли большевистского государства в развязывании новой широкомасштабной войны в Европе. Правда, это не официальный документ, а запись сталинского выступления, сделанная одним из участников этого заседания. Но тем не менее — реакция на этот сенсационный материал, опубликованный Т. Бушуевой в 1994 году в журнале «Новый мир» (№ 12), со стороны российского исторического сообщества оказалась весьма вялой и маловразумительной (из новейших научных публикаций, подтверждающих достоверность этого сталинского выступления, см.: Не миф: речь Сталина 19 августа 1939 // Вопросы истории. — 2005, № 8). Оказывается, не так просто вылезти из шкуры советского историка, занятого не поиском истины, а обслуживанием спускаемых сверху определенных идейных установок. К тому же у большевизма в России до сих пор, по-видимому, остаются верные хранители, так сказать, наследники «светлых» идей.

Однако — шила в мешке не утаишь. Вожди на людях предпочитали помалкивать, но вот советская литература 30-х годов, проникнутая угаром будущей революционно-всемирной войны, проговаривала почти все до конца. Приведу лишь несколько примеров из новейшего исследования этого вопроса.

В романе Н. Шпанова «Первый удар» (1939) после начала войны (первыми начали немцы, но были молниеносно разгромлены) советский народ демонстрирует на Красной площади любовь ко всему трудовому человечеству, твердо зная, что «после войны границами Советов будут границы мира». В пьесе В. Киршона «Большой день» (1936) также первыми начинают войну немцы, но тотчас в Германии вспыхивает победоносное антифашистское восстание, которое поддерживает советский десант[31]. Причем для главного героя пьесы Кожина немецкая территория — «наша земля … земля грузчиков, плотников, слесарей. И они завоюют свою землю». А каждый советский десантник должен в Германии стать командиром.

К. Симонов –– самый, пожалуй, успешный советский писатель своего времени, в поэме «Ледовое побоище» (1938) приветствует «освобожденный и великий народ Германии родной» –– понятно, после освобождения Германии от фашизма. Тот же Симонов в популярнейшей предвоенной пьесе «Парень из нашего города» вкладывает в уста главного героя Сергея Луконина следующие, весьма многозначительные слова : «Когда на параде знамена проносят, красные, обожженные, пулями прострелянные, у меня слезы к горлу подступают. Мне тогда кажется, что за этим знаменем можно всю землю пройти и нигде не остановиться… Говорят, многие мечтают на родине умереть, а я нет. Я, если придется, хотел бы на чужой земле, чтобы люди на своем языке — на китайском, на французском, на испанском, на каком там будет, — сказали: “Вот русский парень, он умер за нашу свободу”. И спели бы не похоронный марш, а «Интернационал».

В романе П. Павленко «На Востоке» (1937) большая война начинается с нападения на СССР Японии (здесь проявилась еще и геополитическая дезориентация большевистского режима, частью которого были советские писатели). Но, разумеется, японская армия разгромлена, японские города разрушены советской авиацией, а в самой Японии начинается восстание. Красная Армия занимает Китай и Корею. Начинается «великий пожар Востока», перспектива которого: «Китай вырастет в могущественную советскую страну, Япония станет счастливой (с ГУЛАГом и колхозом! –– Е. К.), Индия получит свободу».

Выводы современного историка, исследовавшего данный литературный материал, не вызывают сомнений: «В литературе 30-х гг. не было той противоречивости, недосказанности, некоторых оговорок, которые содержались в высказываниях высших лиц государства. На главный вопрос, к какой войне готовилось сталинское руководство, она давала ясный ответ: к революционно-классовой, по типу гражданской, во всемирном масштабе»[32].

Добавим сюда еще один выразительный пример из повести А. Гайдара «Судьба барабанщика» (1939) : «Пройдут годы. Не будет у нас уже ни рабочих, ни крестьян (! — Е. К.). Все и во всем будут равны. Но Красная Армия останется еще надолго. И только когда сметут волны революции (видимо, мировой. — Е. К.) все границы, а вместе с ним погибнет последний провокатор, последний шпион и враг счастливого народа, тогда все песни будут ничьи, а просто и звонко — человеческие».

Значит, по Гайдару, революционная война сотрет все социальные и национальные отличия, а уже после этого «счастливый народ» запоет «ничьи» –– не русские, не немецкие, не английские, не еврейские, а просто «человеческие» песни. В то время пафос этих слов был не только понятен, но и весьма увлекателен. Только Гайдар и большинство его читателей, вероятно, даже не задумывались о том, на каком языке будут исполняться эти самые «ничьи» песни? А может быть, Гайдар знал и верил в идею советского лингвиста Н. Марра о неизбежности будущего единого всемирного языка, который появится вместе с переходом к всемирному коммунизму?[33]

Наконец, стихи П. Когана, ставшие не только манифестом ифлийской поэзии, но и песней:

Но мы еще дойдем до Ганга,

Но мы еще умрем в боях,

Чтоб от Японии до Англии

Сияла Родина моя. (1940-1941)

Современный комментатор пишет о герое Когана, мечтающем о «земшарной республике Советов»: «Надо было быть очень большим романтиком, чтобы ставить себе столь фантастические цели, не имеющие ничего общего с ходом реальной истории»[34].

А так ли это? Так ли «фантастичны» были эти цели в 30-е и в начале 40-х годов?, когда советская литература стала послушным инструментом государственной политики и зачем-то проговаривала то, о чем официальные документы скромно умалчивали, а «романтизм», как и «реализм», мог быть только одним –– «социалистическим», т. е. разрешенным и одобренным начальством, а высшим цензором и критиком писателя был сам вождь и учитель. Коган, как и все ифлийцы, был, конечно, большим «романтиком», но мечтал –то он о том же, что и главный читатель страны. Иначе никакого ифлийства просто не существовало бы.



	Е. И. Конюшенко Большевизм и Россия К начертанию российской истории XX века