|
СЧАСТЬЕ ПО ПУНКТАМ
В чем
счастье? На этот трудный вопрос грек мог ответить совершенно точно: он об этом
пел на каждой пирушке. Была такая старинная песня:
Лучший дар человеку — дар
здоровья;
Дар второй — красота; достаток
честный —
Ему третий дар;
а за вином
Радость в кругу друзей —
это четвертый дар.
Греческая
философия ничего не отменила в этом списке, а только дополнила его. Она
сказала: «Благо для человека бывает трех родов: внутреннее, внешнее и
стороннее. Внутреннее — это четыре добродетели; внешнее — это здоровье и
красота; стороннее — это богатство и слава, это хорошие друзья и процветающее
отечество». Какое же благо важнее всего для счастья? Конечно, внутреннее: его
не отнять. Недаром мудрец Биант говорил: «Все мое — во мне».
Четыре
добродетели — это разумение, мужество, справедливость и самая необходимая —
чувство меры. (Недаром Клеобул говорил: «Мера важнее всего!», а Питтак говорил:
«Ничего сверх меры».) Разумение — это знание, что хорошо и что плохо. Мужество
— это знание, что хорошего нужно делать и что не нужно. Справедливость — это
знание, для кого нужно делать это хорошее и для кого не нужно. Чувство меры —
это знание, до каких пор нужно это делать и где остановиться. Мужество — это
добродетель для войны, справедливость — для мира; разумение — это добродетель
ума, чувство меры — добродетель сердца. Разумением порождаются понимание и
доброжелательство, мужеством — постоянство и собранность, справедливостью —
ровность и доброта, чувством меры — устроенность и упорядоченность.
Царя
Агесилая спросили: «Какая из четырех добродетелей важнее? Наверное, мужество?»
— «Нет! — ответил знаменитый полководец. — Будь у людей
справедливость — зачем им было бы мужество?» Платон считал важнее других
добродетелей разумение; Аристотель — чувство меры; стоики, пожалуй, все-таки
мужество, но все согласились бы, что выше этого стоит справедливость. Когда
Платон расчерчивал свое идеальное государство, то разумение у него было
добродетелью правителей, мужество — добродетелью стражей, чувство меры —
добродетелью работников, а справедливость — общей добродетелью, на которой
держалось все государство.
Справедливость
оказывалась такой важной потому, что справедливость — это закон, а закон для
грека — все. Понимать ее, мы помним, можно было по-разному: для одних она
означала «равнозаконие» — всем одно; для других, вроде Платона, «благозаконие»
— каждому свое. Даже такая почтенная вещь, как благочестие, была для греков не
отдельной добродетелью, а лишь разновидностью справедливости: благочестие — это
справедливое отношение к богам. Совершать несправедливость — хуже, чем терпеть
несправедливость. Мстить обидой за обиду в старину считалось справедливостью, а
у философов — несправедливостью. «Как мне отомстить врагу?» — спрашивал человек
у Диогена. «Стань лучше, чем ты был», — отвечал Диоген.
Кому же
кажется, что среди земных забот все равно невозможно сохранить бесстрастие
истинного мудреца, для тех есть куда более простое житейское правило из одной
эзоповской басни:
Не слишком радуйтесь и в меру
жалуйтесь:
И радости и горя в жизни поровну.
Если же
спросить у грека, что должен чувствовать человек, достигший счастья, то он,
скорее всего, коротко сказал бы: радость. Этого чувства, кажется, не отвергал
никто из философов, что бы из остального они ни ставили под сомнение. (Недаром
Перикл говорил: «Радоваться нашему достатку мы умеем лучше, чем кто-либо иной».)
Уверяют, будто народную психологию можно определить по тому слову, которым люди
здороваются и прощаются. Русские, расставаясь, говорят «прости», англичане
говорят «фарвелл» — «счастливого пути», римляне, приветствуя, говорили «валэ!»
— «будь здоров!», а греки говорили «хайре!» — «радуйся!».
Здесь
остановимся: нашему отступлению конец. А конец бывает (это тоже было рассчитано
по пунктам) четырех родов: во-первых, по постановлению, как когда принимается
закон; во-вторых, по природе, как когда закатывается день; в-третьих, по
умению, как когда достраивается дом; в-четвертых, по случайности, как когда
получается совсем не то, чего ты хотел. Будем думать, что это — конец по
умению.
|
