|
ЗНАМЕНИТЫЕ СКУЛЬПТОРЫ
Храмам
нужны были скульптуры: большие статуи богов для внутренних помещений, статуи
поменьше — для фронтонов, барельефы — для фризов. Людям тоже нужны были
скульптуры: победителям на больших состязаниях ставили статуи прижизненно, а
простым людям посмертно — украшали барельефами могилы. Но не думайте, что эти
изображения людей были портретные. «Слишком много чести!» — сказал бы грек.
Статуя в честь олимпийского победителя изображала идеального атлета — не
такого, каким был победитель, а такого, каким он хотел бы быть. А могильный
барельеф изображал просто человека: мужчину при оружии, женщину за хозяйством,
ребенка с игрушкой, — чтобы люди, глядя на памятник смерти, лучше оценили
простые радости жизни.
В
скульптуре, как и в зодчестве, тоже царствовал закон: мера — превыше всего. Все
пропорции человеческого тела были рассчитаны до мелочей; их и сейчас твердо
помнят те, кто учатся рисовать. Кисть руки составляет одну десятую часть роста,
голова — одну восьмую, ступня — одну шестую, голова с шеей — тоже одну шестую,
рука по локоть — одну четвертую. Лоб, нос и рот с подбородком равны по высоте;
от темени до глаз — столько же, сколько от глаз до конца подбородка. Расстояния
от темени до пупка и от пупка до пят относятся так же, как расстояние от пупка
до пят к полному росту (приблизительно как 38:62; это называлось «золотое
сечение»). И опять-таки это было еще не все: за царством разума начиналось
царство вкуса, и, разобрав человеческую фигуру, скульптор вновь собирал ее в неповторимое
единство поворотов, движений и складок. Греческие статуи не спутать с римскими.
У римских статуй вся сила в лице, а тело — лишь подставка под ним; когда
римлянам нужно было менять статуи своих императоров, они порой снимали статуе
голову и приставляли новую. С греческой статуей этого сделать невозможно: здесь
на выражение лица откликается каждая подробность в теле, то смягчая, то
усиливая его напряжение.
Статуи
людей лучше всего делал аргосец Поликлет, статуи богов — афинянин Фидий. Фидию
принадлежали две самые знаменитые греческие скульптуры — «Афина-Дева» в
Парфеноне и «Зевс на престоле» в Олимпии. Фидий был другом Перикла, он
руководил всем, что строилось на Акрополе. Когда враги Перикла захотели его
свалить, они нанесли свой первый удар по Фидию. Фидия обвинили в том, что на
щите Афины, где была изображена борьба греков с амазонками, он придал двум
фигурам портретные черты: свои и Перикла. Все негодовали: портрет — это уже
было самомнение, но портрет на статуе Афины — это было вдобавок оскорблением
божества. Был суд. Фидий сказал: «У того, кого вы называете Периклом, пол-лица
заслонено древком занесенного копья — о каком же сходстве можно здесь судить? А
тот, кого вы здесь называете Фидием, изображен лысым, неуклюжим стариком —
разве стал бы я себя так изображать?» Это показалось убедительным — Фидия
оправдали.
Поликлету
не приходилось быть под таким опасным обвинением, но и ему, не стесняясь,
мешали работать. Однажды государственная комиссия заказала ему статую и все
время давала советы, что и как должно быть в ней изображено. Поликлет стал
делать одновременно две статуи: одну он никому не показывал и делал по своему
усмотрению, другую держал на виду и покорно вносил в нее все требуемые
поправки. Когда настал срок, он представил комиссии обе статуи на выбор.
Комиссия сказала: «Первая статуя прекрасна, а вторая ужасна!» — «Так знайте
же, — ответил Поликлет, — первую сделал я, а вторую сделали вы».
Прошло
пятьдесят, сто лет и почета скульпторам стало больше. За ними ухаживали, их
прославляли, их произведениями дорожили. У скульптора Праксителя была подруга
Фрина, первая красавица Греции; ей хотелось иметь скульптуру Праксителя, но
непременно самую лучшую; а Пракситель никак не хотел признаться, какая из них
лучшая, и говорил: «Все хороши!» Однажды он ужинал у Фрины, как вдруг вбежал
раб и крикнул: «В твоей мастерской пожар!» Пракситель вскочил: «Если погибнет
мой „Эрот“, то и я погиб!» — «Успокойся, — сказала Фрина, — никакого
пожара нет, а ты подари мне, пожалуйста, вот этого самого „Эрота“!»
И когда
над всем миром стал властвовать Александр Македонский, то в похвалу ему
говорили: он позволяет писать себя только Апеллесу, а ваять себя только Лисиппу
— лучшему художнику и лучшему скульптору этой поры. Времена изменились, и
портреты уже не казались ни знаком тщеславия, ни оскорблением богов.
|
