|
Поступок не со стороны своего содержания, а в самом своем свершении
как-то знает, как-то имеет единое и единственное бытие жизни, ориентируется
в нем, причем весь и в свой содержательной стороне, и в своей действительной
единственной фактичности; изнутри поступок видит уже не только единый,
но и единственный конкретный контекст, последний контекст, куда относит
и свой смысл, и свой факт, где он пытается ответственно
осуществить единственную правду и факта и смысла в их единстве конкретном.
Для этого, конечно, необходимо взять поступок не как факт, извне созерцаемый
или теоретически мыслимый, а изнутри, в его ответственности. Эта ответственность
поступка есть учет в нем всех факторов: и смысловой значимости, и фактического
свершения во всей его конкретной историчности и индивидуальности; ответственность
поступка знает единый план, единый контекст, где этот учет возможен,
где и теоретическая значимость, и историческая фактичность, и эмоционально-волевой
тон фигурируют как моменты единого решения, причем все эти разнозначные
при отвлеченной точке зрения моменты не обедняются и берутся во всей
полноте и всей своей правде; есть, следовательно, у поступка единый
план и единый принцип, их объемлющий в его ответственности.
Ответственный поступок один преодолевает всякую гипотетичность, ведь
ответственный поступок есть осуществление решения уже безысходно, непоправимо
и невозвратно; поступок - последний итог, всесторонний окончательный
вывод; поступок стягивает, соотносит и разрешает в едином и единственном
и уже последнем контексте и смысл и факт, и общее и индивидуальное,
и реальное и идеальное, ибо все входит в его ответственную мотивацию;
в поступке выход из только возможности в единственность раз и навсегда.
Менее всего можно опасаться, что философия поступка вернется к психологизму
и субъективизму. Субъективизм, психологизм коррелятивны именно к объективизму
(логическому) и [нрзб.] лишь при абстрактном разделении поступка на
его объективный смысл и субъективный процесс свершения; изнутри самого
поступка в его целостности нет ничего субъективного и психологического,
в своей ответственности поступок задает себе свою правду как объединяющую
оба эти момента, равно как и момент общего (общезначимого) и индивидуального
(действительного). Эта единая и единственная правда поступка задана
как синтетическая правда.
Не менее неосновательно и опасение, что эта единая и единственная
синтетическая правда поступка иррациональна. Поступок в его целостности
более чем рационален - он ответствен. Рациональность только момент
ответственности [1 или 2 нрзб.], свет, "как отблеск лампы перед
солнцем" (Ницше).
Вся современная философия вышла из рационализма и насквозь пропитана
предрассудком рационализма, даже там, где старается сознательно освободиться
от него, что только логическое ясно и рационально, между тем как оно
стихийно и темно вне ответственного сознания, как и всякое в себе бытие.
Логическая ясность и необходимая последовательность, оторванные от единого
и единственного центра ответственного сознания, темные и стихийные силы
именно вследствие присущего логическому закона имманентной необходимости.
Та же ошибка рационализма отражается и в противопоставлении объективного
как рационального субъективному, индивидуальному, единичному как иррациональному
и случайному. Здесь объективному, абстрактно отделенному от поступка,
придана вся рациональность поступка (правда, неизбежно обедненная),
а все основное за вычетом этого объявлено [?] как субъективный процесс.
Между тем как все трансцендентальное [?] единство объективной культуры
на самом деле темно и стихийно, сплошь оторвано от единого и единственного
центра ответственного сознания: конечно, сплошной отрыв в действительности
невозможен и, поскольку мы его действительно мыслим, оно сияет заемным
светом нашей ответственности. Только поступок, взятый извне как физиологический,
биологический и психологический факт, может представиться стихийным
и темным как всякое отвлеченное бытие, но изнутри поступка сам ответственно
поступающий знает ясный и отчетливый свет, в котором и ориентируется.
Событие может быть ясно и отчетливо для участного в его поступке во
всех своих моментах. Значит ли это, что он его логически понимает? То
есть что ему ясны только общие, транскрибированные в понятия моменты
и отношения? Нет, он ясно видит и этих индивидуальных единственных людей,
которых он любит, и небо, и землю, и эти деревья [9 нрзб.], и время,
вместе с тем ему дана и ценность, конкретно, действительно утвержденная
ценность этих людей, этих предметов, он интуирует и их внутренние жизни
и желания, ему ясен и действительный и должный смысл взаимоотношений
между ним и этими людьми и предметами, правда данного обстояния и его
долженствование поступочное, не отвлеченный закон поступка, а действительное
конкретное долженствование, обусловленное его единственным местом в
данном контексте события,= и все эти моменты, составляющие событие в
его целом, даны и заданы ему в едином свете, едином и единственном ответственном
сознании, и осуществляются в едином и единственном ответственном поступке.
И это событие в целом не может быть гранскрибировано в теоретических
терминах, чтобы не потерять самого смысла своей событийности, того именно,
что ответственно знает и на чем ориентируется поступок. Неправильно
будет полагать, что эта конкретная правда события, которую и видит,
и слышит, и переживает, и понимает поступающий в едином акте ответственного
поступка, несказанна, что ее можно только как-то переживать в момент
поступления, но нельзя отчетливо и ясно высказать. Я полагаю, что язык
гораздо более приспособлен высказывать именно ее, а не отвлеченный логический
момент в его чистоте. Отвлеченное в своей чистоте действительно несказуемо,
всякое выражение для чистого смысла слишком конкретно, искажает и замутняет
его смысловую в себе значимость и чистоту. Поэтому мы никогда не берем
выражение во всей его полноте при абстрактном мышлении.
Язык исторически вырастал в услужении участного мышления и поступка,
и абстрактному мышлению он начинает служить лишь в сегодняшний день
своей истории. Для выражения поступка изнутри и единственного бытия-события,
в котором свершается поступок, нужна вся полнота слова: и его содержательно-смысловая
сторона (слово-понятие), и наглядно-выразительная (слово-образ), и эмоционально-волевая
(интонация слова) в их единстве. И во всех этих моментах единое полное
слово может быть ответственно-значимым=правдой, и не субъективно случайным.
Не следует, конечно, преувеличивать силу языка: единое и единственное
бытие-событие и поступок, ему причастный, принципиально выразимы, но
фактически это очень трудная задача, и полная адекватность недостижима,
но всегда задана.
Отсюда ясно, что первая философия, пытающаяся вскрыть бытие-событие,
как его знает ответственный поступок, не мир, создаваемый поступком,
а тот, в котором он ответственно себя осознает и свершается, не может
строить общих понятий, положений и законов об этом мире (теоретически-абстрактная
чистота поступка), но может быть только описанием, феноменологией этого
мира поступка. Событие может быть только участно описано. Но этот мир-событие
не есть мир бытия только, данности, ни один предмет, ни одно отношение
не дано здесь как просто данное, просто сплошь наличное, но всегда дана
связанная с ними заданность: должно, желательно. Предмет, абсолютно
индифферентный, сплошь готовый, не может действительно осознаваться,
переживаться: переживая предмет, я тем самым что-то выполняю по отношению
к нему, он вступает в отношение с заданностью, растет в ней в моем отношении
к нему. Переживать чистую данность нельзя. Поскольку я действительно
переживаю предмет, хотя бы переживаю-мыслю, он становится меняющимся
моментом свершающегося события переживания-мышления его, т. е. обретает
заданность, точнее, дан в некотором событийном единстве, где неразделимы
моменты заданности и данности, бытия и долженствования, бытия и ценности.
Все эти отвлеченные категории являются здесь моментами некоего живого,
конкретного, наглядного единственного целого события. Так и живое слово,
полное слово не знает сплошь данного предмета, уже тем, что я заговорил
о нем, я стал к нему в некоторое не индифферентное, а заинтересованно-действенное
отношение, поэтому-то слово не только обозначает предмет как некоторую
наличность, но своей интонацией (действительно произнесенное слово не
может не интонироваться, интонация вытекает из самого факта его произнесения)
выражает и мое ценностное отношение к предмету, желательное и нежелательное
в нем и этим приводит его в движение по направлению заданности его,
делает моментом живой событийности. Все действительно переживаемое переживается
как данность-заданность, интонируется, имеет эмоционально-волевой тон,
вступает в действенное отношение ко мне в единстве объемлющей нас событийности.
Эмоционально-волевой тон=неотъемлемый момент поступка, даже самой абстрактной
мысли, поскольку я ее действительно мыслю, т. е. поскольку она действительно
осуществляется в бытии, приобщается к событию. Все. с чем я имею дело,
дано мне в эмоционально-волевом тоне, ибо все дано мне как момент события,
в котором я участен. Поскольку я помыслил предмет, я вступил с ним в
событийное отношение. Предмет неотделим от своей функции в событии в
его соотнесении со мной. Но эта функция предмета в единстве нас объемлющего
действительного события - есть его действительная, утвержденная ценность,
т. е. эмоционально-волевой тон его.
Поскольку мы абстрактно отделяем содержание переживания от его
действительного переживаемого, содержание представляется нам абсолютно
индифферентным к ценности как действительной и утвержденной, даже мысль
о ценности можно отделять от действительной оценки (отношение к ценности
у Риккерта). Но ведь только в себе значимое содержание возможного
переживания-мысли, чтобы стать действительно осуществленным и приобщенным
этим к историческому бытию действительного познания, должно вступить
в существенную связь с действительной оценкой, только как действительная
ценность оно переживается мною, мыслится, т. е. действительно активно
мыслимо в эмоционально-волевом тоне. Ведь оно не падает в мою голову
случайно, как метеор из другого мира, оставаясь там замкнутым и непроницаемым
[1 нрзб.], не вплетенным в единую ткань моего эмоционально-волевого
действенно-живого мышления-переживания как его существенный момент.
Ни одно содержание не было бы реализовано, ни одна мысль не была бы
действительно помыслена, если бы не устанавливалась существенная связь
между содержанием и эмоционально-волевым тоном его, т. е. действительно
утвержденной его ценностью для мыслящего. Активно переживать переживание,
мыслить мысль = значит не быть к нему абсолютно индифферентным, эмоционально-волевым
образом утверждать его. Действительное поступающее мышление есть эмоционально-волевое
мышление, интонирующее мышление, и эта интонация существенно проникает
во все содержательные моменты мысли. Эмоционально-волевой тон обтекает
все смысловое содержание мысли в поступке и относит его к единственному
бытию-событию. Именно эмоционально-волевой тон ориентирует в единственном
бытии, ориентирует в нем и действительно утверждает смысловое содержание.
Но можно пытаться утверждать несущественность, случайность связи между
значимостью смыслового содержания и его эмоционально-волевым тоном для
активно мыслящего. Разве не может быть движущей эмоционально-волевой
силой моего активного мышления славолюбие или [1 нрзб.] жадность [?],
а содержанием этих мыслей = отвлеченно-гносеологические построения?
Разве не носит одна и та же мысль совершенно разные эмоционально-волевые
окраски в различных действительных сознаниях мыслящих эту мысль людей?
Мысль может быть вплетена в ткань моего живого действительного эмоционально-волевого
сознания по соображениям совершенно посторонним и не находящимся ни
в каком необходимом отношении к содержательно-смысловой стороне данной
мысли. Что подобные факты возможны и действительно имеют место, не подлежит
сомнению. Но можно ли отсюда делать вывод о принципиальной несущественности
и случайности этой связи? Это значило бы признать принципиальной случайностью
всю историю культуры по отношению к ею созданному миру объективно-значимого
содержания. (Риккерт и его отнесение (?) ценности к [1 нрзб]). Такую
принципиальную случайность действительно осуществленного смысла едва
ли кто-нибудь стал бы утверждать до конца. В современной философии культуры
совершается попытка установить существенную связь, но изнутри мира культуры.
Культурные ценности суть самоценности, и живому сознанию должно приспособиться
к ним, утвердить их для себя, потому что в конечном счете создание (?)
и есть познание. Поскольку я творю эстетически, я тем самым ответственно
признаю ценность эстетического и должен только эксплицитно, действительно
признать его, и этим восстановляется единство мотива и цели, действительного
свершения и его содержательного смысла. Этим путем живое сознание становится
культурным, а культурное воплощается в живом. Человек однажды действительно
утвердил все культурные ценности и теперь является связанным ими. Так,
власть народа, по Гоббсу, осуществляется лишь однажды, в акте отказа
от себя и передачи себя государю, а затем народ становится рабом своего
свободного решения. Практически этот акт первичного решения, утверждения
ценности, конечно, лежит за границей каждого живого сознания, всякое
живое сознание уже преднаходит культурные ценности как данные ему, вся
его активность сводится к признанию их для себя. Признав раз ценность
научной истины во всех [1 нрзб.] научного мышления, я уже подчинен ее
имманентному закону: сказавший а, должен сказать и b,
и с, и так весь алфавит. Кто сказал раз, должен сказать два,
имманентная необходимость ряда его влечет (закон ряда). Это значит:
переживание переживания, эмоционально-волевой тон могут обрести свое
единство только в единстве культуры, вне его они случайны; действительное
сознание, чтобы быть единым, должно отразить в себе систематическое
единство культуры с соответствующим эмоционально-волевым [1 нрзб.],
который по отношению к каждой данной области может быть просто вынесен
за скобку
Подобные воззрения в корне несостоятельны по уже привеенным нами соображениям
по поводу долженствования. Эмоционально-волевой тон, действительная
оценка вовсе не относятся к содержанию как к таковому в его изоляции,
а к нему в его соотнесении со мной в объемлющем нас единственном событии
бытия. Эмоционально-волевое утверждение обретает свой тон не в контексте
культуры, вся культура в целом интегрируется в едином и единственном
контексте жизни, которой я причастен. Интегрируется и культура в целом,
и каждая отдельная мысль, каждый отдельный продукт живого поступка в
единственном индивидуальном контексте действительного событийного мышления.
Эмоционально-волевой тон размыкает замкнутость и себе довление возможного
содержания мысли, приобщает его единому и единственному бытию-событию.
Всякая общезначимая ценность становится действительно значимой только
в индивидуальном контексте.
Эмоционально-волевой тон относится именно ко всему конкретному единственному
единству в его целом, выражает всю полноту состояния-события в данный
момент и в его данности-заданности из меня как его должного участника.
Поэтому он не может быть изолирован, выделен из единого и единственного
контекста живого сознания как относящийся к отдельному предмету как
к таковому, это не есть общая оценка предмета независимо от того единственного
контекста, в котором он мне в данный момент дан, но выражает всю правду
положения в его целом как единственного и неповторимого момента событийности.
Эмоционально-волевой тон, объемлющий и проникающий единственное бытие-событие,
не есть пассивная психическая реакция, а некая должная установка сознания,
нравственно значимая и ответственно активная. Это ответственно осознанное
движение сознания, превращающее возможность в действительность
осуществленного поступка, поступка-мысли, чувства, желания и пр. Эмоционально-волевым
тоном мы обозначаем именно момент моей активности в переживании, переживание
переживания как моего: я мыслю=поступаю мыслью. Этот термин,
употребляемый в эстетике, имеет там более пассивное значение. Для нас
важно отнести данное переживание ко мне, как его активно переживающему.
Это отнесение ко мне как активному имеет чувственно-оценивающий и волевой=свершаемый
= характер и в то же время ответственно рационально. Все эти моменты
даны здесь в некотором единстве, прекрасно знакомом каждому, переживавшему
мысль свою, чувство свое как свой ответственный поступок, т. е. активно
переживавшему. Термин психологии, которая роковым для нее образом ориентирована
на пассивно переживающего субъекта, не должен здесь вводить в заблуждение.
Момент свершения мысли, чувства, слова, дела есть активно-ответственная
установка моя=эмоционально-волевая по отношению к обстоянию в его
целом, в контексте действительной единой и единственной жизни.
Что этот активный эмоционально-волевой тон, проникающий все действительно
переживаемое, отражает всю индивидуальную неповторимость данного момента
события, отнюдь не делает его импрессионистски безответственным и мнимо
значимым. Здесь-то и лежат корни активной, моей ответственности;
он стремится выразить правду данного момента, и это относит его к последнему,
единому и единственному единству.
Печальное недоразумение, наследие рационализма, что правда может быть
только истиной, слагающейся из общих моментов, что правда положения
есть именно повторимое и постоянное в нем, причем общее и тожественное
принципиально (логически тожественное), индивидуальная же правда художественно-безответственна,
т. е. изолирует данную индивидуаль ность. Если и говорят об активном
единственном акте (факт) то все же имеют в виду его содержание (содержание,
себе тождественное), а не момент действительного, действенного свершения
акта. Но будет ли это единство принципиальным единством бытия, содержательное
себе равенство, тожество и постоянное повторение этого тожественного
момента (принцип ряда)=необходимого момента в понятии единства. Но сам
этот момент = отвлеченное производное, определяемое уже единственным
и действительным единством. В этом смысле само слово единство
должно было бы оставить как слишком теоретизованное; не единство, а
единственность себя, нигде не повторяющегося целого и его действительности,
и отсюда для желающего теоретически мыслить это целое-источник [?] категории
единства (в смысле повторяющегося постоянно). Так понятнее сделается
специальная категория только теоретического сознания, в нем совершенно
необходимая и определенная, не поступающее сознание приобщено к действительной
единственности как момент ее. Единство же действительного ответственно
поступающего сознания не должно мыслить, как содержательное постоянство
принципа, права, закона, еще менее бытия: здесь ближе может охарактеризовать
слово верность, как оно употребляется по отношению к любви и
браку, но только не понимая любовь с точки зрения психологического пассивного
сознания (тогда оказалось бы постоянно пребывающее в душе чувство, нечто
вроде постоянно ощущаемого тепла, между тем постоянного чувства в смысле
содержания нет в действительном переживании его). Эмоционально-волевой
тон единственного действительного сознания здесь лучше передан.
Впрочем, в современной философии замечается некоторый уклон понимать
единство сознания и единство бытия как единство некоторой ценности,
но и здесь ценность теоретически транскрибируется, мыслится или как
тожественное содержание возможных ценностей, или как постоянный, тожественный
принцип оценки, т. е. некоторая содержательная устойчивость возможной
оценки и ценности, и факт действия зримо отступает на задний план. Но
в нем-то все дело. Не содержание обязательства меня обязывает, а моя
подпись под ним, то, что я единожды признал, подписал данное признание.
И в момент подписания не содержание данного акта вынудило подпись, это
содержание не могло изолированно побудить к поступку-подписи-признанию,
но лишь в соотнесении с моим решением брать обязательство, подписанием-признанием-поступком;
в этом последнем также содержательная сторона была лишь моментом, и
решило дело [1 нрзб.] действительно бывшее признание, утверждение-ответственный
поступок и т. д. Всюду мы найдем постоянное [?] единство ответственности,
не содержательное постоянство и не постоянный закон поступка - все содержание
только момент, а некоторый действительный факт признания, единственного
и неповторимого, эмоционально-волевого и конкретно-индивидуального.
Конечно, все это можно транскрибировать в теоретических терминах и выразить
как постоянный закон поступка, двусмысленность языка это позволяет,
но мы получим пустую формулу, которая сама нуждается в действительном
единственном признании, чтобы затем никогда более не возвращаться в
сознании в свою содержательную тожественность. Можно, конечно, вдоволь
философствовать о нем, но для того чтобы знать и помнить и о ранее сделанном
признании как действительно бывшем и именно мною совершенном, а это
предполагает единство апперцепции и весь мой аппарат познавательного
единства, но всего этого не знает живое поступающее сознание, все это
появляется лишь при теоретической транскрипции post факта. Для поступающего
сознания все это лишь технический [?] аппарат поступка.
Можно установить даже некоторую обратную пропорцию между теоретическим
единством и действительной единственностью (бытия или сознания бытия).
Чем ближе к теоретическому единству (содержательное постоянство или
повторяющаяся тожественность), тем беднее и общее, дело [?] сведено
к единству содержания и последним единством оказывается пустое себе-тожественное
возможное содержание: чем дальше отходит индивидуальная единственность,
тем она становится конкретнее и полнее: единственность действительно
свершающегося бытия-события во всем его индивидуальном многообра зии,
к краю которого придвигается поступок в его ответственности. Ответственное
включение в признанную единственную единственность бытия-события и есть
правда положения. Момент абсолютно нового, не бывшего и неповторимого
здесь на первом плане, ответственно продолженный в духе целого, однажды
признанного.
В основе единства ответственного сознания лежит не принцип как начало,
а факт действительного признания своей при частности к единому бытию-событию,
факт, не могущий быть адекватно выражен в теоретических терминах, а
лишь описан и участно пережит; здесь исток поступка и всех категорий
конкретного единственного принудительного долженствования. И я есмь
во всей эмоционально-волевой, поступочной полноте этого утверждения,
и действительно есмь, в целом и обязуюсь сказать это слово, и я причастен
бытию единственным и неповторимым образом, я занимаю в единственном
бытии единственное, неповторимое, незаместимое и непроницаемое [?] для
другого место. В данной единственной точке, в которой я теперь нахожусь,
никто другой в единственном времени и единственном пространстве единственного
бытия не находился. И вокруг этой единственной точки располагается все
единственное бытие единственным и неповторимым образом. То, что мною
может быть совершено, никем и никогда совершено быть не может. Единственность
наличного бытия принудительно обязательна. Этот факт моего не-алиби
в бытии, лежащий в основе самого конкретного и единственного долженствования
поступка, не узнается и не познается мною, а единственным образом признается
и утверждается. Простое познание его есть низведение его на низшую эмоционально-волевую
степень возможности. Познавая его, я его обобщаю: всякий находится на
единственном и неповторимом месте, всякое бытие единственно. Здесь мы
имеем теоретическое установление, стремящееся к пределу совершенного
освобождения от эмоционально-волевого тона. С этим положением мне нечего
делать, оно ничем меня не обязывает. Поскольку я мыслю мою единственность
как момент моего бытия, общий со всем бытием, я уже вышел из моей единственной
единственности, стал вне ее и теоретически мыслю бытие, т. е. к содержанию
своей мысли я не приобщен, единственность как понятие можно локализовать
[?] в мире общих понятий и тем установить ряд логически необходимых
соотнесений. Это признание единственности моего участия в бытии есть
действительная и действенная основа моей жизни и поступка. Активный
поступок irnplicite [?] утверждает свою единственность и незаменимость
в целом бытия и в этом смысле внутренне придвинут к его краям, ориентирован
в нем как целом. Это не есть просто утверждение себя или просто утверждение
действительного бытия, но неслиянное и нераздельное утверждение себя
в бытии: я участен в бытии как единственный его деятель; ничто в бытии,
кроме меня. не есть для меня я. Как я=во всем эмоционально-волевом единстве
смысла этого слова=я только себя единственного переживаю во всем бытии:
всякие другие я (теоретические) не есть я для меня; а то единственное
мое (не-теоретическое) я причастно к единственному бытию: я есмь
в нем. Далее здесь неслиянно и нераздельно даны и момент пассивности,
и момент активности: я оказался в бытии (пассивность) и я активно ему
причастен: и мне данное и заданное: моя единственность дана, но в то
же время есть лишь постольку, поскольку действительно осуществлена мною
как единственность, она всегда в акте, в поступке, т. е. задана; и бытие
и долженствование: я есмь действительный, незаменимый и потому должен
осуществить свою единственность. По отношению ко всему действительному
единству возникает мое единственное долженствование с моего единственного
места в бытии. Я-единственный ни в один момент не могу быть безучастен
в действительной и безысходно-нудительно-единственной жизни, я должен
иметь долженствование; по отношению ко всему, каково бы оно ни было
и в каких бы условиях ни было дано, я должен поступать со своего единственного
места, хотя бы внутренне только поступать. Моя единственность как нудительное
несовпадение ни с чем, что не есмь я, всегда делает возможным и единственное
и незаменимое действие мое по отношению ко всему, что не есмь я. То,
что я с моего единственного в бытии места хотя бы только вижу, знаю
другого, думаю о нем, не забываю его, то, что и для меня он есть, -
это только я могу для него сделать в данный момент во всем бытии, это
есть действие, восполняющее его бытие, абсолютно прибыльное и новое
и только для, меня возможное. Это продуктивное единственное действие
и есть долженствующий момент в нем. Долженствование впервые возможно
там, где есть признание факта бытия единственной личности изнутри ее,
где этот факт становится ответственным центром, там, где я принимаю
ответственность за свою единственность, за свое бытие.
Конечно, этот факт может дать трещину, может быть обеднен: можно игнорировать
активность и жить одной пассивностью, можно пытаться доказать свое алиби
в бытии, можно быть самозванцем. Можно отказаться от своей долженствующей
единственности.
Ответственный поступок и есть поступок на основе признания долженствующей
единственности. Это утверждение не-алиби в бытии и есть основа действительной
нудительной данности-за-данности жизни. Только не-алиби в бытии превращает
пустую возможность в ответственный действительный поступок (через эмоционально-волевое
отнесение к себе как активному). Это живой факт изначального поступка,
впервые создающий ответственный поступок, его действительную тяжесть,
принудительность, основа жизни как поступка, ибо действительно быть
в жизни - значит поступать, быть не индифферентным к единственному целому.
Утвердить факт своей единственной незаменимой причастности бытию -
значит войти в бытие именно там, где оно не равно себе самому - войти
в событие бытия.
Все содержательно-смысловое: бытие как некоторая содержательная определенность,
ценность как в себе значимая, истина, добро, красота и пр.- все это
только возможности, которые могут стать действительностью только в поступке
на основе признания единственной причастности моей. Изнутри самого смыслового
содержания не возможен переход из возможности в единственную действительность.
Мир смыслового содержания бесконечен и себе довлеет, его в себе значимость
делает меня ненужным, мой поступок для него случаен. Это область бесконечных
вопросов, где возможен и вопрос о том, кто мой ближний. Здесь нельзя
начать, всякое начало будет случайно, оно потонет в мире смысла. Он
не имеет центра, он не дает принципа для выбора: все, что есть, могло
бы и не быть, могло бы быть иным, если оно просто мыслимо как содержательно-смысловая
определенность. С точки зрения смысла возможны лишь бесконечность оценки
и абсолютная неуспокоенность. С точки зрения отвлеченного содержания
возможной ценности всякий предмет, как бы он ни был хорош, должен быть
лучше, всякое воплощение с точки зрения смысла=дурное и случайное ограничение.
Нужна инициатива поступка по отношению к смыслу, и эта инициатива не
может быть случайной. Ни одна смысловая в себе значимость не может быть
категорической и принудительной, поскольку у меня есть мое алиби в бытии.
Только признание моей единственной причастности с моего единственного
места дает действительный центр исхождения поступка и делает не случайным
начало, здесь существенно нужна инициатива поступка, моя активность
становится существенной, долженствующей активностью.
Но возможна неинкарнированная мысль, неинкарнированное-действие, неинкарнированная
случайная жизнь как пустая возможность: жизнь на молчаливой (?) основе
своего алиби в бытии отпадает в безразличное, ни в чем кеукорененное
бытие. Всякая мысль, не отнесенная со мною как долженствующе-единственным,
есть только пассивная возможность, она могла бы и не быть, могла бы
быть другой, нет принудительности, незаменимости ее бытия в моем сознании;
случаен и эмоционально-волевой тон такой не инкарнированной в ответственности
мысли, только отнесение в единый и единственный контекст бытия-события
через действительное признание моей действительной участности в нем
создает из нее мой ответственный поступок. И таким поступком должно
быть все во мне, каждое движение, жест, переживание, мысль, чувство
= только при этом условии я действительно живу, не отрываю себя от онтологических
корней действительного бытия. Я в мире безысходной действительности,
а не случайной возможности.
Ответственность возможна не за смысл в себе, а за его единственное
утверждение-неутверждение. Ведь можно пройти мимо смысла и можно безответственно
провести смысл мимо бытия.
Отвлеченно-смысловая сторона, не соотнесенная с безысходно-действительной
единственностью, проективна; это какой-то черновик возможного свершения,
документ без подписи, никого и ни к чему не обязывающий. Бытие, отрешенное
от единственного эмоционально-волевого центра ответственности=черновой
набросок, непризнанный возможный вариант единственного бытия; только
через ответственную причастность единственного поступка можно выйти
из бесконечных черновых вариантов, переписать свою жизнь набело раз
и навсегда.
Категория переживания действительного мира-бытия как события есть
категория единственности, переживать предмет=значит иметь его как действительную
единственность, но эта единственность предмета и мира предполагает соотнесение
с моею единственностью. Все общее и смысловое обретает свою тяжесть
и нудительность тоже топько в соотнесении с действительной единственностью.
Участное мышление и есть эмоционально-волевое понимание бытия как
события в конкретной единственности на основе не алиби в бытии, т. е.
поступающее мышление, т. е. отнесение к себе как к единственному ответственно
поступающему мыш лению.
Но здесь возникает ряд конфликтов с теоретическим мышлением и миром
теоретического мышления. Действительное бытие событие, данное-заданное
в эмоционально-волевых тонах, соотнесенное с единственным центром ответственности
в своем событийном, единственно важном, тяжелом, нудительном смысле,
в своей правде определяется не само по себе, а именно в соотнесении
с моей долженствующей единственностью, нудительно действительный лик
события определяется с моего и для меня единственного места. Но ведь
отсюда следует, что сколько индивидуальных центров ответственности,
единственных участных субъектов, а их бесконечное множество, столько
разных миров события; если лик события определяется с единственного
места участного, то сколько разных ликов, сколько разных единственных
мест, но где же один-единственный и единый лик? Поскольку мое отношение
[?] существенно для мира, действительно в нем его эмоционально-волевой
ценностью признано [1 нрзб.], то для меня эта признанная ценность,
эмоционально-волевая картина мира одна, для другого=другая. Или приходится
признать своеобразной ценностью сомнение? Да, мы признаем такой ценностью
сомнение, именно оно лежит в основе нашей действенно поступающей жизни,
при этом нисколько не вступает в противоречие с теоретическим познанием.
Эта ценность сомнения нисколько не противоречит единой и единственной
правде, именно она, эта единая и единственная правда мира, его требует.
Именно она требует, чтобы я реализовал сполна свою единственную причастность
бытию с моего единственного места. Единство целого обусловливает единственные
и ни в чем не повторимые роли всех участников. Множество неповторимо
ценных личных миров разрушило бы бытие как содержательно определенное,
готовое и застывшее, но оно именно впервые создает единое событие. Событие
как себе равное, единое, могло бы прочесть post factum безучастное,
не заинтересованное в нем сознание, но и тут для него осталась бы недоступной
самая событийность события; для действительного участника свершающегося
события все стягивается к предстоящему единственному действию его, в
его совершенно непредопределенном, конкретном единственном и нудительном
долженствовании. Дело в том, что между ценностными картинами мира каждого
участника нет и не должно быть противоречия и из сознания [?] и просто
с единственного места каждого участника. Правда события не есть тожественно
себе равная содержательная истина, а правая единственная позиция каждого
участника, правда его конкретного действительного долженствования. Простой
пример пояснит сказанное. Я люблю другого, но не могу любить себя, другой
любит меня, но себя не любит; каждый прав на своем месте, и не субъективно,
а ответственно прав. С моего единственного места только я-для-себя я,
а все другие - другие для меня (в эмоционально-волевом смысле этого
слова). Ведь поступок мой (и чувство=как поступок) ориентируется именно
на том, что обусловлено единственностью и неповторимостью моего места.
Другой именно на своем месте в моем эмоционально-волевом участном сознании,
поскольку я его люблю как другого, а не как себя. Любовь другого ко
мне эмоционально совершенно иначе звучит для меня=в моем личностном
контексте, чем эта же любовь ко мне для него самого, и к совершенно
другому обязывает меня и его. Но, конечно, здесь нет противоречия. Оно
могло бы возникнуть для какого-то третьего, неинкарнирован-ного безучастного
сознания. Для того сознания были бы себе равные самоценности = люди,
а не я и другой, принципиально иначе ценностно звучащие.
Не может возникнуть и противоречие между единственными и утвержденными
ценностными контекстами. Что значит утвержденный контекст ценностей:
совокупность ценностей, ценных не для того или иного индивидуума и в
ту или иную эпоху, а для всего исторического человечества. Но я единственный
должен стать и определенное эмоционально-волевое отношение к историческому
человечеству, я должен утвердить его как действительно ценное для меня,
этим самым станет для меня ценным и все для него ценное. Что значит
утверждение, что историческое человечество признает в своей истории
или своей культуре то или иное ценностью, = пустая содержательная возможность,
не более. Что мне до того, что в бытии есть а, которому ценно
b, другое дело, когда я единственно причастен единственному бытию
эмоционально-волевым, утвержденным образом. Поскольку я утверждаю свое
единственное место в едином бытии исторического человечества, поскольку
я не-алиби его, стою к нему в активном эмоционально-волевом отношении,
я становлюсь в эмоционально-волевое отношение к признаваемым им ценностям.
Конечно, когда мы говорим о ценностях исторического человечества, мы
интонируем эти слова, мы не можем отвлечься от определенного эмоционально-волевого
отношения к ним, они не покрываются для нас своим содержательным смыслом,
они соотносятся с единственным участным и загораются светом действительной
ценности. С моего единственного места открыт подход ко всему единственному
миру, и для меня только с него. Как развоплощенный дух я теряю мое должное
нудительное отношение к миру, теряю действительность мира. Нет человека
вообще, есть я, есть определенный конкретный другой: мой близкий, мой
современник (социальное человечество) , прошлое и будущее действительных
людей (действительного исторического человечества). Все это суть ценностные
моменты бытия, индивидуально значимые и не обобщающие единственное бытие,
открывающиеся [?] для меня с моего единственного места как основы моего
не-алиби в бытии. А совокупность общего познания определяет человека
вообще (как homo sapiens); то, например, что он смертен, обретает ценностный
смысл лишь с моего единственного места, поскольку я, близкий, все историческое
человечество умирают; и конечно, ценностный эмоционально-волевой смысл
моей смерти, смерти другого, близкого, факт смерти всякого действительного
человека глубоко различны в каждом случае, ибо все это разные моменты
единственного события-бытия. Для развоплощенного безучастного субъекта
могут быть все смерти равны. Но никто не живет в мире, где все люди
ценностно равно смертны (нужно помнить, что жить из себя, со своего
единственного места, отнюдь еще не значит жить только собою, только
со своего единственного места возможно именно жертвовать=моя ответственная
центральность может быть жертвенной центральностью).
Себе равной, общезначимой признанной ценности нет, ибо ее признанная
значимость обусловлена не содержанием, отвлеченно взятым, а в соотнесении
его с единственным местом участника, но с этого единственного места
могут быть признаны все ценности и всякий другой человек со всеми своими
ценностями, но он должен быть признан,, простое теоретическое
установление факта, что кто-то признает какие-то ценности, ни к чему
не обязывает и не выводит из пределов бытия-данности, пустой возможности,
пока я не утвердил своей единственной причастности этому бытию.
Теоретическое познание предмета, самого по себе существующего, независимо
от его действительного положения в единственном мире с единственного
места участника, совершенно оправданно, но это не есть последнее познание,
а лишь служебный технический момент его. Мое отвлечение от своего единственного
места, мое как бы развоплощение само есть ответственный акт,
осуществляемый с моего единственного места, и все полученное этим путем
содержательное познание - возможная себе равная данность бытия, должно
быть инкарнировано мной, переведено на язык участного мышления, должно
подпасть вопросу, к чему меня единственного, с моего единственного места
обязывает данное знание, т. е. оно должно быть соотнесено с моею единственностью
на основе не-алиби моего в бытии в эмоционально-волевом тоне, знание
содержания предмета в себе становится знанием его для меня, становится
ответственно обязующим меня узнанием. Отвлечение от себя=технический
прием, оправдывающий себя уже с моего единственого места, где я, знающий,
становлюсь ответственным и долженствующим за свое узнание. Весь бесконечный
контекст возможного человеческого теоретического познания, науки, должен
стать ответственно узнанным для моей причастной единственности,
и это нисколько не понижает и не искажает его автономной истины, но
восполняет ее до нудительно-значимой правды. Менее всего подобное превращение
знания в узнание есть немедленное использование его как технического
момента для удовлетворения какой-нибудь практической жизненной нужды;
повторяем, жить из себя не значит жить для себя, а значит быть из себя
ответственно участным, утверждать свое нудительное действительное не-алиби
в бытии.
Не совпадает, с нашей точки зрения, причастность бытию-событию мира
в его целом с безответственным самоотданием бытию, одержанием бытием,
здесь односторонне выдвигается лишь пассивный момент участности и понижается
активность заданная. К этому одержанию бытием (односторонняя причастность)
в значительной степени сводится пафос философии Ницше, доводя ее до
абсурда современного дионисийства.
Переживаемый факт действительной причастности здесь обедняется тем,
что утвержденное бытие завладевает утвердившим, вживание в действительное
участное бытие приводит к потере себя в нем (нельзя быть самозванцем),
к отказу от своей долженствующей единственности.
Участное, инкарнированное сознание может представиться узким, ограниченно
субъективным только тогда, когда оно противопоставлено сознанию культуры
как самодовлеющему. Представлено как бы два ценностных контекста, две
жизни: жизнь всего бесконечного мира в его целом, могущем быть только
объективно познанным, и моя маленькая личная жизнь. Субъектом первой
является мир как целое, субъект второй - случайный единичный субъект.
Однако ведь это не математическое количественное противопоставление
бесконечно большого мира и очень маленького человека, одной единицы
и бесконечного множества единиц-существ. Конечно, можно провести со
стороны общей [?] теории [?] это противопоставление мира и отдельного
человека, но не в этом его действительный смысл. Маленький и большой
здесь не теоретические категории, а чисто ценностные. И должно спросить,
в каком плане осуществляется это ценностное сопоставление, чтобы быть
нудительным и действительно значимым? Только в участием сознании. Пафос
моей маленькой жизни и бесконечного мира пафос моего участного не-алиби
в бытии, это есть ответственное расширение контекста действительно признанных
ценностей с моего единственного места. Поскольку же я отвлечен от этого
единственного места, совершается раскол между возможным бесконечным
миром познания и маленьким мирком мною признанных ценностей.
Только изнутри этого маленького, но нудительно-действительного мира
должно происходить это расширение, в принципе бесконечное, но не путем
разобщения и противопоставления; тогда совершенно ничтожный мир действительности
будет со всех сторон омываться волнами бесконечной пустой возможности,
для этой возможности неизбежен раскол моей маленькой действительности,
разнузданная игра пустой объективности [15 нрзб.]. Тогда рождается бесконечность
познания: вместо того чтобы приобщать все теоретическое возможное познание
мира действительной из себя жизни как ответственное узнание, мы пытаемся
свою действительную жизнь приобщать возможному теоретическому контексту,
или признавая в ней существенными лишь общие ее моменты, или осмысляя
ее как маленький клочок пространства и времени большого пространственного
и временного целого, или давая ей символическое истолкование.
Во всех этих случаях ее живая нудительная и безысходная единственность
разбавляется водой только мыслимой пустой возможности. Любящая [?] плоть
[?] объявляется значимой лишь как момент бесконечной материи, нам безразличной,
или экземпляр homo sapiens, представитель своей этики, воплощение отвлеченного
начала вечной женственности; всегда действительно значимое оказывается
моментом возможного, моя жизнь, как жизнь человека вообще, а эта последняя
как одно из проявлений жизни мира. Но все эти бесконечные контексты
ценностей ни в чем не укоренены, только возможны во мне независимо от
бытия объективного и общезначимого. Но достаточно нам ответственно инкарниринать
сам [...] мышления до конца, подписаться под ним, и мы окажемся действительно
причастными бытию-событию его изнутри него с нашего единственного места.
Между тем как действительный поступок мой на основе моего не-алиби
в бытии, и поступок-мысль, и поступок-чувство, и поступок-дело действительно
придвинуты к последним краям бытия-события, ориентированы в нем как
едином и единственном целом, как бы ни была содержательна мысль и конкретно-индивидуален
поступок, в своем малом, но действительном они причастны бесконечному
целому. И это отнюдь не значит, что я должен мыслить себя, поступок,
это целое как содержательную определенность, это невозможно и не нужно.
Левая рука может не знать, что делает правая, а эта правая совершает
правду. И не в том смысле, в котором говорит Гете: "Во всем том,
что мы правильно производим, мы должны видеть подобие всего, что может
быть правильно создано". Здесь один из случаев символического истолкования
при параллелизме миров, привносящий момент ритуальности в конкретно-реальный
поступок.
|
