|
...И эстетическая деятельность бессильна овладеть моментом прохождения
и открытой событийности бытия, и ее продукт в своем смысле не есть действительно
становящееся бытие и приобщается к нему в своем бытии через исторический
акт действенного эстетического интуирования. И эстетическая интуиция
не уловляет единственной событийности, ибо образы ее объективированы,
т. е. в своем содержании изъяты из действительного единственного становления,
не причастны ему (они причастны как момент живого и живущего сознания
созерцателя).
Общим моментом дискурсивного теоретического мышления (естественно-научного
и философского), исторического изображения-описания и эстетической интуиции,
важным для нашей задачи, является следующее. Все названные деятельности
устанавливают принципиальный раскол между содержанием-смыслом данного
акта-деятельности и исторической действительностью его бытия, его действительной
единственной переживаемостью, вследствие чего этот акт и теряет свою
ценностность и единство живого становления и самоопределения. Истинно
реален, причастен единственному бытию-событию только этот акт в его
целом, только он жив, полностью [?] и безысходно есть, становится,
свершается, он действительный живой участник со бытия-бытия: он приобщен
единственному единству свершающегося бытия, но эта приобщенность не
проникает в его содержа тельно-смысловую сторону, которая претендует
самоопределиться сполна и окончательно в единстве той или другой смысловой
области: науки, искусства, истории, а эти объективные области, помимо
приобщающего их акта, в своем смысле не реальны, как это было показано
нами. И в результате встают друг против друга два мира, абсолютно не
сообщающиеся и не проницаемые друг для друга: мир культуры и мир жизни,
единственный мир, в котором мы творим, познаем, созерцаем, жили и умираем;
мир, в котором объективируется акт нашей деятельности, и мир, в котором
этот акт единожды действительно протекает, свершается. Акт нашей деятельности,
нашего переживания, как двуликий Янус, глядит в разные стороны: в объективное
единство культурной области и в неповторимую единственность переживаемой
жизни, но нет единого и единственного плана, где оба лика взаимно себя
определяли бы по отношению к одному-единственному единству. Этим единственным
единством и может быть только единственное событие свершаемого бытия,
все теоретическое и эстетическое должно быть определено как момент его,
конечно, уже не в теоретических и эстетических терминах. Акт должен
обрести единый план, чтобы рефлектировать себя в обе стороны: в своем
смысле и в своем бытии, обрести единство двусторонней ответственности
и за свое содержание (специальная ответственность) и за свое бытие (нравственная),
причем специальная ответственность должна быть приобщенным моментом
единой и единственной нравственной ответственности. Только таким путем
могла бы быть преодолена дурная неслиянность и невзаимопроникновенность
культуры и жизни.
Каждая мысль моя с ее содержанием есть мой индивидуально-ответственный
поступок, один из поступков, из которых слагается вся моя единственная
жизнь как сплошное поступление, ибо вся жизнь в целом может быть рассмотрена
как некоторый сложный поступок: я поступаю всей своей жизнью, каждый
отдельный акт и переживание есть момент моей жизни-поступления. Эта
мысль, как поступок, цельна: и смысловое содержание ее, и факт ее наличности
в моем действительном сознании единственного человека, совершенно определенного
и в определенное время, и в определенных условиях, т.е. вся конкретная
историчность ее свершения, оба эти момента, и смысловой и индивидуально-исторический
(фактический), едины и нераздельны в оценке ее как моего ответственного
поступка. Но можно взять отвлеченно ее содержательно-смысловой момент,
т. е. мысль как общезначимое суждение. Для этой смысловой стороны совершенно
безразлична индивидуально-историческая сторона: автор, время, условия
и нравственное единство его жизни - это общезначимое суждение относится
к теоретическому единству соответствующей теоретической области, и место
в этом единстве совершенно исчерпывающе определяет его значимость. Оценка
мысли как индивидуального поступка учитывает и включает в себя момент
теоретической значимости мысли-суждения полностью; оценка значимости
суждения - необходимый момент в составе поступка, хотя его еще не исчерпывающий.
Но для теоретической значимости суждения совершенно безразличен момент
индивидуально-исторический, превращение суждения в ответственный поступок
автора его. Меня, действительно мыслящего и ответственного за акт моего
мышления, нет в теоретически значимом суждении. Значимое теоретически
суждение во всех своих моментах непроницаемо для моей индивидуально-ответственной
активности. Какие бы моменты мы ни различали в теоретически значимом
суждении: форму (категории синтеза) и содержание (материю, опытную и
чувственную данность), предмет и содержание, значимость всех этих моментов
совершенно непроницаема для момента индивидуального акта-поступка мыслящего.
Попытка помыслить долженствование как высшую формальную категорию
(утверждение-отрицание Риккерта) основана на недоразумении. Долженствование
может обосновать действительную наличность именно данного суждения именно
в моем сознании при данных условиях, т. е. историческую конкретность
индивидуального факта, но не теоретическую в себе истинность суждения.
Момент теоретической истинности необходим, чтобы суждение было долженствующим
для меня, но не достаточен, истинное суждение не есть тем самым уже
и должный поступок мышления. Я позволю себе несколько грубую аналогию:
безукоризненная техническая правильность поступка еще не решает дело
о его нравственной ценности. Теоретическая истинность технична по отношению
к долженствованию. Если бы долженствование было бы формальным моментом
суждения, не было бы разрыва между жизнью и культурой-творчеством, между
актом-поступком, моментом единства контекста моей единственной жизни
и смысловым содержанием суждения, моментом того или иного объективного
теоретического единства науки, а это значило бы, что был бы единый и
единственный контекст и познания и жизни, культуры и жизни, чего нет,
конечно. Утверждение суждения как истинного есть отнесение его в некоторое
теоретическое единство, и это единство совсем не есть единственное историческое
единство моей жизни.
Не имеет смысла говорить о каком-то специальном теоретическом долженствовании:
поскольку я мыслю, я должен мыслить истинно, истинность-долженствование
мышления. Действительно ли самой истинности присущ момент долженствования?
Долженствование возникает лишь в соотнесении истины (в себе значимой)
с нашим действительным актом познания, и этот момент отнесенности есть
исторически единственный момент, всегда индивидуальный поступок, совершенно
не задевающий объективной теоретической значимости суждения, поступок,
оцениваемый и вменяемый в едином контексте единственой действительной
жизни субъекта. Для долженствования не достаточно одной истинности,
но и ответный акт субъекта, изнутри его исходящий, акт признать в истинност
долженствования, и этот акт совершенно не проникает в теоретический
состав и значимость суждения. Почему, поскольку я мыслю, я должен
мыслить истинно? Из теоретнчески-познавательного определения истинности
отнюдь не вытекает ее долженствование, этот момент совершенно не содержится
в ее определении и невыводим оттуда; он может быть только извне привнесен
и пристегнут (Гуссерль). Вообще ни одно теоретическое определение и
положение не может заключать в себе момент долженствования, и он невыводим
из него. Нет эстетического, научного и рядом с ними этического долженствования,
но есть лишь эстетически, теоретически, социально значимое, причем к
этому может присоединиться долженствование, для которого все эти значимости
техничны. Эти положения обретают свою значимость в эстетическом, научном,
социологическом единстве: долженствование в единстве моей единственной
ответственной жизни. Вообще, и это будет нами подробно развито дальше,
нельзя говорить н о каких нравственных, этических нормах, об определенном
содержательном долженствовании. Долженствование не имеет определенного
и специально теоретического содержания. На все содержательно значимое
может сойти долженствование, но ни одно теоретическое положение не содержит
в своем содержании момента долженствования и не обосновывается им. Нет
научного, эстетического и прочего долженствования, но нет и специально
этического долженсвования в смысле совокупности определенных содержательных
норм, все значимое со стороны своей значимости обосновывает различные
специальные дисциплины, для этики ничего не остается (так называемые
этические нормы суть главным образом социальные положения, и когда будут
обоснованы соответственные социальные науки, они будут приняты туда).
Долженствование есть своеобразная категория поступления-поступка (а
все, даже мысль и чувство, есть мой поступок), есть некая установка
сознания, структура которой и будет нами феноменологически вскрыта.
Нет определенных и в себе значимых нравственных норм, но есть нравственный
субъект с определенной структурой (конечно, не психологической или физической),
на которого и приходится положиться: он будет знать, что и когда окажется
нравственно-должным, точнее говоря, вообще должным (ибо нет специально-нравственного
долженствования).
Тому, что моя ответственная активность не проникает в содержательно-смысловую
сторону суждения, по-видимому, противоречит то, что форма суждения,
трансцендентный момент в составе суждения, и есть момент активности
нашего разума, что категории синтеза производимы нами. Мы забыли коперниканское
деяние Канта. Однако действительно ли трансцендентная активность есть
исторически-индивидуальная активность моего поступка, за которую я индивидуально
ответствен. Никто, конечно, не станет утверждать нечто подобное. Обнаружение
априорно трансцендентного элемента в нашем познании не открыло выхода
изнутри познания, т. е. из его содержательно-смысловой стороны в исторически-индивидуальный
действительный познавательный акт, не преодолело их разобщенности и
взаимной непроницаемости, и для этой трансцендентной активности пришлось
измыслить чисто теоретический, исторически недействительный субъект,
сознание вообще, научное сознание, гносеологический субъект. Но, конечно,
этот теоретический субъект должен был каждый раз воплощаться в некотором
реальном, действительном, мыслящем человеке, чтобы приобщиться со всем
имманентным ему миром бытия как предмета его познания действительному
исторически-событийному бытию лишь как момент его.
Итак, поскольку мы отрываем суждение от единства исторически действительного
акта-поступка его осуществления и относим в то или иное теоретическое
единство, изнутри его содержательно-смысловой стороны нет выхода в долженствование
и в действительное единственное событие бытия. Все попытки преодолеть
дуализм познания и жизни, мысли и единственной конкретной действительности
изнутри теоретического познания совершенно безнадежны. Оторвав содержательно-смысловую
сторону познания от исторического акта его осуществления, мы только
путем скачка можем из него выйти в долженствование, искать действительный
познавательный акт-поступок в оторванном от него смысловом содержании
- то же самое, что поднять самого себя за волосы. Оторванным содержанием
познавательного акта овладевает имманентная ему законность, по которой
он и развивается как бы самопроизвольно. Поскольку мы вошли в него,
т. е. совершили акт отвлечения, мы уже во власти его автономной законности,
точнее, нас просто нет в нем, как индивидуально ответственно активных.
Подобно миру техники, который знает свой имманентный закон, которому
и подчиняется в своем безудержном развитии, несмотря на то что уже давно
уклонился от осмысливания его культурной цели и может служить ко злу,
а не к добру, так по своему внутреннему закону совершенствуются орудия,
становясь страшной, губящей и разрушающей силой из первоначального средства
разумной защиты. Страшно все техническое, оторванное от единственного
единства и отданное на волю имманентному закону своего развития, оно
может время от времени врываться в это единственное единство жизни как
безответственно страшная и разрушающая сила.
Поскольку отвлеченно-теоретический самозаконный мир, принципиально
чуждый живой единственной историчности, остается в своих границах, его
автономия оправданна и ненарушима, оправданы и такие философские специальные
дисциплины, как логика, теория познания, психология познания, философская
биология, которые пытаются вскрыть, теоретически же, т.е. отвлеченно-познавательным
образом, структуру теоретически познаваемого мира и его принципы. Но
мир как предмет теоретического познания стремится выдать себя за весь
мир в его целом, не только за отвлеченно-единое, но и конкретно-единственное
бытие в его возможном целом, т. е. теоретическое познание пытается построить
первую философию (prima philosophia) или в лице гносеологии, или [нрзб.]
(биологических, физических и иных разновидностей). Было бы совершенно
несправедливо думать, что это преобладающая тенденция в истории философии
- это специфическая особенность нового времени, можно сказать только
XIX и XX вв.
Участное мышление преобладает во всех великих системах философии,
осознанно и отчетливо (особенно в средние века) или бессознательно и
маскированно (в системах XIX и XX вв.). Наблюдается своеобразное улегчение
самого термина "бытие", "действительность". Классический
кантовский пример против онтологического доказательства [?], что сто
талеров действительных не равны ста талерам только мыслимым, перестал
быть убедительным; действительно, исторически единожды наличное в определенной
мной единственным образом действительности несравненно тяжелее, но взвешенное
на теоретических весах, хотя бы и с прибавлением теоретического констатирования
его эмпирической наличности, в отвлечении от его исторически ценностной
единственности, едва ли окажется тяжелее только мыслимого. Единственное
исторически действительное бытие больше и тяжелее единого бытия теоретической
науки, но эту разницу в весе, очевидную для живого переживающего сознания,
нельзя определить в теоретических категориях.
Отвлеченное от акта-поступка смысловое содержание можно сложить в
некое [нрзб.] и единое бытие, но, конечно, это не единственное бытие,
в котором мы живем и умираем, в котором протекает наш ответственный
поступок, оно принципиально чуждо живой историчности. В мир построений
теоретического сознания в отвлечении от ответственно-индивидуального
исторического акта я не могу включить себя действительного и свою жизнь
как момент его, что необходимо, если это - весь мир, все бытие (в принципе,
в задании, все, т. е. систематически, причем сама система теоретического
бытия, конечно, может оставаться открытой). Мы оказались бы там определенными,
предопределенными, прошлыми [?] и завершенными, существенно не живущими,
мы отбросили бы себя из жизни, как ответственного рискованного открытого
становления-поступка, в индифферентное, принципиально готовое и завершенное
теоретическое бытие (не завершенное и заданное лишь в процессе познания,
но заданное именно как данное). Ясно, что это можно сделать лишь при
условии отвлечения от абсолютно произвольного (ответственно-произвольного),
абсолютно нового, творимого, предстоящего в поступке, т. е. от того
именно, чем жив поступок. Никакая практическая ориентация моей жизни
в теоретическом мире невозможна, в нем нельзя жить, ответственно поступать,
в нем я не нужен, в нем меня принципиально нет. Теоретический
мир получен в принципиальном отвлечении от факта моего единственного
бытия и нравственного смысла этого факта, "как если бы меня не
было", и это понятие бытия, для которого безразличен центральный
для меня факт моей единственной действительной приобщенности к бытию
(и я семь) и принципиально не может ничего прибавить и убавить в нем,
в своем смысле и значении оставаясь равным себе и тождественным, есть
я или меня нет, не может определить мою жизнь как ответственное поступление,
не может дать никаких критериев для жизни практики, жизни поступка,
не в нем я живу, если бы оно было единственным, меня бы не было.
Конечно, менее всего следует отсюда правота какого бы то ни было релятивизма,
отрицающего автономность истины и пытающегося сделать ее чем-то относительным
и обусловленным, чуждым ей жизненно-практическим или иным моментом именно
в ее истинности. При нашем взгляде автономность истины, ее методическая
чистота и самоопределяемость совершенно сохраняются: именно при условии
своей чистоты она и может быть ответственно причастна бытию-событию,
относительная изнутри самой себя истина не нужна жизни-событию. Значимость
истины себе довлеет, абсолютна и вечна, и ответственный поступок познания
учитывает эту особенность ее, это ее существо. Значимость того или иного
теоретического положения совершенно не зависит от того, познано оно
кем-нибудь или не познано. Законы Ньютона были в себе значимы и до их
открытия Ньютоном, и не это открытие сделало их впервые значимыми, но
не было этих истин как познанных, приобщенных единственному бытию-событию
моментов, и это существенно важно, в этом смысл поступка, их познающего.
Грубо неправильным было бы представление, что эти вечные в себе истины
существовали раньше, до их открытия Ньютоном, так, как Америка существовала
до ее открытия Колумбом; вечность истины не может быть противопоставлена
нашей временности = как бесконечная длительность, для которой все наше
время является лишь моментом, отрезком.
Временность действительной историчности бытия есть лишь. момент абстрактно
познанной историчности; абстрактный момент вневременной значимости истины
может быть противопоставлен абстрактному же моменту временности предмета
исторического познания, но все это противопоставление не выходит из
границ теоретического мира и только в нем имеет смысл и значимость.
Но вневременная значимость всего теоретического мира истины целиком
вмещается в действительную историчность бытия-события. Конечно, вмещается
не временно или пространственно (все это суть абстрактные моменты),
но как обогащающий его момент. Только бытие познания в отвлеченно-научных
категориях принципиально чуждо теоретически же отвлеченно-познанному
смыслу, действительный акт познания не изнутри его теоретически-отвлеченного
продукта (т.е. изнутри общезначимого суждения), но как ответственный
поступок приобщает всякую вневременную значимость единственному бытию-событию.
Однако обычное противопоставление вечной истины и нашей дурной временности
имеет не теоретический смысл; это положение включает в себя некоторый
ценностный привкус и получает эмоционально-волевой характер: вот вечная
истина (и это хорошо) - вот наша преходящая дурная временная жизнь (и
это плохо). Но здесь мы имеем случай участного мышления, стремящегося
преодолеть свою данность ради заданности, выдержанного в покаянном тоне;
но это участное мышление протекает именно в нами утверждаемой архитектонике
бытия-события. Такова концепция Платона
Еще более грубым теоретизмом является попытка включить мир теоретического
познания в единое бытие как бытие психическое. Психическое бытие - абстрактный
продукт теоретического мышления, и менее всего допустимо мыслить акт-поступок
живого мышления как психический процесс и затем приобщение его теоретическому
бытию со всем его содержимым. Психическое бытие такой же отвлеченный
продукт, как и рансцендентная значимость. Здесь мы совершаем уже чисто
теоретически весомую нелепость: большой теоретический мир (мира: предмет
совокупности наук, всего теоретического познания) мы делаем моментом
маленького теоретического мира психического бытия как предмета психологического
познания). Покольку психология, оставаясь в своих границах, знает познание
только как психический процесс и переводит на язык психического бытия
и содержательно-смысловой момент познавательного акта, и индивидуальную
ответственность его свершения-поступка, она права, поскольку она претендует
быть филоофским познанием и выдает свою психологическую транскрипцию
за действительно единственное бытие, не допуская рядом с собой столь
же правомерную трансцендентно-логическую транскрипцию, она совершает
грубую и чисто теоретически, и философско-практически ошибку.
Менее всего в жизни-поступке я имею дело с психическим бытием (за
исключением того случая, когда я поступаю как теоретик-психолог). Можно
помыслить, но отнюдь не совершить попытку, ответственно и продуктивно
поступая в математике, скажем работая над какой-нибудь теоремой, оперировать
с математическим понятием как с психическим бытием; работа поступка,
конечно, не осуществится: поступок движется и живет не в психическом
мире. Когда я работаю над теоремой, я направлен на ее смысл, который
я ответственно приобщаю познанному бытию (действительная цель науки),
и ровно ничего не знаю и не должен знать о возможной психологической
транскрипции этого моего действительного ответственного поступка, хотя
эта транскрипция для психолога с точки зрения его целей является [нрзб.]
правильной.
Подобным же теоретизмом являются попытки приобщить теоретическое познание
единственной жизни, помысленной в биологических категориях, экономических
и других, т. е. все попытки прагматизма во всех его видах. Всюду здесь
одна теория делается моментом другой теории, а не моментом действительного
бытия-события. Нужно приобщить теорию не теоретическим построениям и
помысленной [?] жизни, а действительно свершающемуся нравственному событию-бытию-практическому
разуму, и это ответственно делается каждым познающим, поскольку он принимает
ответственность за каждый елокупный акт своего познания, т.е. поскольку
познавательный акт как мой поступок включается со всем своим содержанием
в единство моей ответственности, в котором и которым я действительно
живу-свершаю. Все попытки изнутри теоретического мира пробиться в действительное
бытие-событие безнадежны; нельзя разомкнуть теоретически познанный мир
изнутри самого познания до действительного единственного мира. Но из
акта-поступка, а не из его теоретической транскрипции есть выход в его
смысловое содержание, которое целиком приемлется и включается изнутри
этого поступка, ибо поступок действительно свершается в бытии.
Мир как содержание научного мышления есть своеобразный мир, автономный,
по не отъединенный, а через ответственное сознание в действительном
акте-поступке включаемый в единое и единственное событие бытия. Но это
единственное бытие-событие уже не мыслится, а есть, действительно
и безысходно свершается через меня и других, между прочим, и в акте
моего поступка-познания, оно переживается, утверждается эмоционально-волевым
образом, и в этом целостном переживании-утверждении познавание есть
лишь момент. Единственную едиинственность нельзя помыслить, но лишь
частно пережить. Весь теоретический разум только момент практического
разума, т. е. разума нравственной ориентации единственного субъекта
в событии единственного бытия. В категориях теоретического безучастного
сознания это бытие неопределимо, но лишь в категориях действительного
причащения, т. е. поступка, в категориях участно-действенного переживания
конкретной единственности мира.
Характерной чертой современной философии жизни, пытающейся включить
теоретический мир в единство становящейся жизни, является некоторая
эстетизация жизни, несколько затушевывающая слишком очевидную несообразность
чистого теоретизма (включение большого теоретического мира в малый теоретический
же мирок). Обычно элементы теоретические и эстетические слиты в этих
концепциях жизни. Такова и самая значительная попытка философии жизни
Бергсона. Главный недостаток всех его философских построений, не раз
отмечаемый в литературе о нем, - методическое нерасчленение разнородных
моментов концепции. Методически неясным остается и его определение философской
интуиции, противопоставляемой им рассудочному, анализирующему познанию.
Нет сомнения, что в интуицию в ее фактическом употреблении Бергсоном
входит тем не менее в качестве необходимого элемента рассудочное познание
(теоретизм), это было с исчерпывающей ясностью вскрыто Лосским в его
превосходной книге о ергсоне. За вычетом этих рассудочных элементов
из интуиции остается чисто эстетическое созерцание, с ничтожной примесью,
с гомеопатической дозой действительного участного мышления. Но продукт
эстетического созерцания также отвлечен от действенного акта созерцания
и не принципиален для него, отсюда и для эстетического созерцания неуловимо
единственное бытие-событие в его единственности. Мир эстетического видения,
полученный в отвлечении от действительного субъекта видения, не есть
действительный мир, в котором я живу, хотя его содержательная сторона
и вложена в живого субъекта. Но между субъектом и его жизнью, предметом
эстетического видения и субъектом-носителем акта этого видения такая
же принципиальная несообщаемость, как в теоретическом познании.
В содержани эстетического видения мы не найдем акта-поступка видящего.
Единый двусторонний рефлекс единого акта, освящающего и относящего к
единой ответственности и содержание и бытие-свершение акта-поступка
в их нераздельности, не проникает в содержательную сторону эстетического
видения, изнутри этого видения нельзя выйти в жизнь. Этому нисколько
не противоречит то, что содержанием эстетического созерцания можно сделать
себя и свою жизнь, самый акт-поступок этого видения не проникает в содержание,
эстетическое видение не превращается в исповедь, а, став таковой; перестает
быть эстетическим видением. И действительно, есть произведения, лежащие
на границе эстетики и исповеди (нравственная ориентация в единственном
бытии).
Существенным (но не единственным) моментом эстетического созерцания
является вживание в индивидуальный предмет видения, видение его изнутри
в его собственном существе. За этим моментом вживания всегда следует
момент объективации, т. е. положение понятой вживанием индивидуальности
вне себя, отделение ее от себя, возврат в себя, и только это возвращенное
в себя сознание, со своего места, эстетически оформляет изнутри схваченную
вживанием индивидуальность как единую, целостную, качественно своеобразную.
И все эти эстетические моменты: единство, целостность, самодостаточность,
своеобразие трансгредиентны самой определяемой индивидуальности, изнутри
ее самой для нее в ее жизни этих моментов нет, она не живет ими для
себя, они имеют смысл и осуществляются вживающимся уже вне ее, оформляя
и объективируя слепую материю вживания; другими словами: эстетическй
рефлекс живой жизни принципиально не есть саморефлекс жизни в движении,
в ее действительной жизненности, он предполагает вне - находящегося,
другого субъекта вживаиия. Конечно, не нужно думать, что за чистым моментом
вживания хронологически следует момент объективации, оформления, оба
этих момента реально неразделимы, чистое вживание - абстрактный момент
единого акта эстетической деятельности, которого и не должно мыслить
в качестве временного периода; моменты вживания и объективации взаимно
проникают друг друга. Я активно вживаюсь в индивидуальность,
а следовательно, ни на один миг не теряю себя до конца и своего единственного
места вне ее. Не предмет мною пассивным неожиданно завладевает, а я
активно вживаюсь в него, вживание мой акт, и только в этом продуктивность
и новизна его (Шопенгауэр и музыка). Вживанием осуществляется нечто,
чего не было ни в предмете вживания, ни во мне до акта вживания, и этим
осуществленным нечто обогащается бытие-событие, не остается равным себе.
И этот творящий новое акт-поступок уже не может быть эстетическим рефлектированием
в его существе, это сделало бы его внеположным поступающему и его ответственности.
Чистое вживание, совпадение с другим, потеря своего единственного места
в единственном бытии предполагают признание моей единственности и единственности
места несущественным моментом, не влияющим на характер сущности бытия
мира; но это признание несущественности своей единственности для концепции
бытия неизбежно влечет за собой и утрату единственности бытия, и мы
получим концепцию только возможного бытия, а не существенного, действительного,
единственного, безысходно реального, но такое бытие не может становиться,
не может жить. Смысл бытия, для которого признано несущественным мое
единственное место в бытии, никогда не сможет меня осмыслить, да это
и не смысл бытия-события.
Но чистое вживание вообще невозможно, если бы я действительно потерял
себя в другом (вместо двух участников стал бы один - обеднение бытия),
т. е. перестал быть единственным, то этот момент не-бытия моего никогда
бы не мог стать моментом моего сознания, не-бытие не может стать моментом
бытия сознания, его просто не было бы для меня, т. е. бытие не свершалось
бы через меня в этот момент. Пассивное вживание, одержание, потеря себя
ничего общего не имеют с ответственным актом-поступком отвлечения
от себя или самоотречения, в самоотречении я максимально активно и сполна
реализую единственность своего места в бытии. Мир, где я со своего единственного
места ответственно отрекаюсь от себя, не становится миром, где меня
нет, индифферентным в своем смысле к моему бытию миром, самоотречение
есть обымающее [?] бытие-событие свершение. Великий символ активности,
нисхождение Христово [ нрзб.1]. Мир, откуда ушел Христос, уже не будет
тем миром, где его никогда не было, он принципиально иной.
Вот этот-то мир, где свершилось событие жизни и смерти Христа в их
факте и их смысле, принципиально неопределим ни в теоретических категориях,
ни в категориях исторического познания, ни эстетической интуицией; в
одном случае мы познаем отвлеченный смысл, но теряем единственный факт
действительного исторического свершения, в другом случае - исторический
факт, но теряем смысл, в третьем имеем и бытие факта, и смысл в нем
как момент его индивидуации, но теряем свою позицию по отношению к нему,
свою долженствующую причастность, т. е. нигде не имеем полноты свершения,
в единстве и взаимопроницании единственного факта-свершения-смысла-значения
и нашей причастности (ибо един и единствен мир этого свершения).
Попытка найти себя в продукте акта эстетического видения есть попытка
отбросить себя в небытие, попытка отказаться от своей активности с единственного,
внеположного всякому эстетическому бытию места и полноты его реализации
в событии-бытии. Акт-поступок эстетического видения возвышается над
всяким эстетическим бытием его продуктом и входит в иной мир, в действительное
единство события-бытия, приобщая ему и эстетический мир как момент его.
Чистое вживание и было бы отпадением акта в его продукт, что, конечно,
невозможно.
Эстетическое видение есть оправданное видение, если не переходит своих
границ, но, поскольку оно претендует быть философским видением единого
и единственного бытия в его событийности, оно неизбежно обречено выдавать
абстрактно выделенную часть за действительное целое.
Эстетическое вживание (т. е. не чистое, теряющее себя, а объективирующее
вживание) не может дать знание единственного бытия в его событийности,
но лишь эстетическое видение внеположного субъекту бытия (и его самого
как внеположного его активности, в его пассивности). Эстетическое вживание
в участника не есть еще постижение события. Пусть я насквозь вижу данного
человека, знаю и себя, но я должен овладеть правдой нашего взаимоотношения,
правдой связующего нас единого и единственного события, в котором мы
участники, т. е. я
и объект моего эстетического созерцания должны быть определены [?]
в единстве бытия, нас равно объемлющем, в котором и протекает акт моего
эстетического созерцания, но это уже не может быть эстетическим бытием.
Только изнутри этого акта как моего ответственного поступка может
быть выход в это единство бытия, а не из его продукта, отвлеченно взятого.
Только изнутри моей участности может быть понята функция каждого участника.
На месте другого, как и на своем, я нахожусь в том же бессмыслии. Понять
предмет - значит понять мое долженствование по отношению к нему (мою
должную установку), понять его в его отношении ко мне в единственном
бытии-событии, что предполагает не отвлечение от себя, а мою ответственную
участность. Только изнутри моей участности может быть понято бытие как
событие, но внутри видимого содержания в отвлечении от акта как поступка
нет этого момента единственной участности.
Но эстетическое бытие ближе к действительному единству бытия-жизни,
чем теоретический мир, поэтому столь и убедителен соблазн эстетизма.
В эстетическом бытии можно жить, и живут, но живут другие, а не я -
это любовно созерцаемая прошлая жизнь других людей, и все вне меня находящееся
соотнесено с ними, себя я не найду в ней, но лишь своего двойника-самозванца,
я могу лишь играть в нем роль, т.е. облекать в плоть-маску другого умершего.
Но в действительной жизни остается эстетическая ответственность актера
и целого человека за уместность игры, ибо вся игра в целом есть ответственный
поступок его играющего, а не изображаемого лица-героя; весь эстетический
мир в целом лишь момент бытия события, право приобщенный через ответственное
сознание-поступок участника, эстетический разум есть момент практического
разума.
Итак, ни у теоретического познания, ни у эстетической интуиции нет
подхода к единственному реальному бытию события, ибо нет единства и
взаимопроникания между смысловым содержанием-продуктом и актом-действительным
историческим свершением вследствие принципиального отвлечения от себя
как участника при установлении смысла и видения. Это и приводит философское
мышление, принципиально стремящееся быть чисто теоретическим, к своеобразному
бесплодию, в котором оно, безусловно, в настоящее время находится. Некоторая
примесь эстетизма создает иллюзию большей жизненности, но лишь иллюзию.
Людям, желающим и умеющим участие мыслить, т. е. не отделять своего
поступка от его продукта, а относить их и стремиться определить в едином
и единственном контекст жизни как неделимые в нем, кажется, что философия,
долженствующая решить последние проблемы (т. е. ставящая пролемы в контексте
единого и единственного бытия в его целом) говорит как-то не о том.
Хотя ее положения и имеют какую-то значимость, но не способны определить
поступка и того мира, в котором поступок действительно и ответственно
единожды свершается.
Здесь дело не в одном только дилетантизме, не умеющем оценить высокой
важности достижений современной философии в области методологии отдельных
областей культуры. Можно и должно признать, что в области своих специальных
задач современная философия (особенно неокантианство) достигла очевидных
высот и сумела наконец выработать совершенно научные методы (чего не
сумел сделать позитивизм во всех своих видах, включая сюда и прагматизм).
Нельзя отказать нашему времени в высокой заслуге приближения к идеалу
научной философии. Но эта научная философия может быть только специальной
философией, т. е. философией областей культуры и их единства в теоретической
транскрипции изнутри самих объектов культурного творчества и имманентного
закона их развития. Зато эта теоретическая философия не может претендовать
быть. первой философией, т. е. учением не о едином культурном творчестве,
но о едином и единственном бытии-событии. Такой первой философии нет,
и как бы забыты пути ее создания. Отсюда и глубокая неудовлетворенность
участно мыслящих современной философией, заставляющая их обратиться,
одних к такой концепции, как исторический материализм, при всех своих
недостатках и недочетах, привлекательный для участного сознания тем,
что пытается строить свой мир так, чтобы дать в нем место определенному,
конкретно-исторически действительному поступку, в его мире можно ориентироваться
стремящемуся и поступающему сознанию. Мы здесь можем оставить в стороне
вопрос о том, путем [нрзб.] и методических несообразностей совершает
исторический материализм свой выход из самого отвлеченного теоретического
мира в живой мир ответственного исторического свершения-поступка, для
нас важно, однако, что этот выход им совершается, и в этом его сила,
причина его успеха. Другие ищут философского [нрзб.] в теософии, антропософии
и подобных учениях, впитавших в себя много действительной мудрости участного
мышления средних веков и Востока, но как единая концепция, а не просто
сводка отдельных прозрений участного мышления веков, совершенно неудовлетворительных
и грешащих тем же методологическим пороком, что и исторический материализм:
методологическим (?) неразличением данного и заданного, бытия и долженствования.
Участному и требовательному сознанию ясно, что мир современной философии,
теоретический и теоретизованный мир культуры, в известном смысле действителен,
имеет значимость, но ему ясно и то, что этот мир не есть тот единственный
мир, в котором он живет и в котором ответственно свершается его поступок,
и эти миры несообщаемы, нет принципа для включения и приобщения значимого
мира теории и теоретизованной культуры единственному бытию-событию жизни.
Современный человек чувствует себя уверенно, богато и ясно там, где
его принципиально нет в автономном мире культурной области и его имманентного
закона творчества, но не уверенно, скудно и неясно, где он имеет с собою
дело, где он центр нисхождения поступка, в действительной единственной
жизни, т. е. мы уверенно поступаем тогда, когда поступаем не от себя,
а как одержимые имманентной необходимостью смысла той или другой культурной
области, путь от посылки к выводу совершается свято и безгрешно, ибо
на этом пути меня самого нет; но как и куда включить этот процесс моего
мышления, внутри святой и чистый, сплошь оправданный в его целом? В
психологию сознания? Может быть, в историю соответствующей науки? Может
быть, в мой материальный бюджет, как оплаченный по количеству воплотивших
его строк? Может быть, в хронологический порядок моего дня, как мое
занятие от 5 до 6? В мои научные обязанности? Но все эти возможности
осмысления и контексты сами блуждают в каком-то безвоздушном пространстве
и ни в чем не укоренены, ни только едином, ни единственном. И современная
философия не дает принципа для этого приобщения, в этом ее кризис. Поступок
расколот на объективное смысловое содержание и субъективный процесс
свершения. Из первого осколка создается единое и действительно великолепное
в своей строгой ясности системное единство культуры, из второго, если
он не выбрасывается за совершенной негодностью (за вычетом смыслового
содержания чисто и полностью субъективный), можно в лучшем случае выжать
и принять некое эстетическое и теоретическое нечто вроде Бергсонова
duree, единого elan vital [нрзб.]. Но ни в том ни в другом мире нет
места для действительного ответственного свершения-поступка.
Но ведь современная философия знает этику и практический разум. Даже
кантовский примат практического разума свято блюдется современным неокантианством.
Говоря о теоретическом мире и противопоставляя ему ответственный поступок,
мы ничего не сказали о современных этических построениях, которые как
раз ведь и имеют дело с поступком. Однако наличность этического смысла
в современной философии нисколько не прибавляет [нрзб.], вся почти
критика теоретизма всецело распространима и на этические системы. Поэтому
в подробный анализ существующих этических учений мы здесь входить не
будем; об отдельных этических концепциях (альтруизм, утилитаризм, этика
Когена и пр.) и связанных с ними специальных вопросах мы будем говорить
в соответствующих местах нашей работы. Здесь нам остается лишь показать,
что практическая философия в ее основных направлениях отличается от
теоретической лишь по предмету, но не по методу, не по способу мышления,
т. е. что и она сплошь проникнута теоретизмом, а для решения этой задачи
различия между отдельными направлениями не существует.
Все этические системы обычно и совершенно правильно подразделяются
на материальные и формальные. Против материальной (содержательной) этики
мы имеем два принципиальных возражения, против формальной=одно. Материальная
этика пытается найти и обосновать специальные нравственные содержательные
нормы, иногда общезначимые, иногда изначально релятивные, но во всяком
случае общие нормы для каждого. Этичен поступок тогда, когда он сплошь
нормируется только соответственной нравственной нормой, имеющей определенно
общий содержательный характер. Первое принципиальное возражение, уже
затронутое нами в предыдущем, сводится к следующему: нет специально
этических норм, каждая содержательная норма должна быть специальное
обоснована в своей значимости соответствующей наукой: логикой, эстетикой,
биологией, медициной, одной из социальных наук. Конечно, в этике, за
вычетом всех норм, нашедших специальное обоснование в соответствующей
дисциплине, окажется некоторое количество норм (причем обыкновенно выдаваемых
за основные), которые нигде не обоснованы, и даже трудно бывает сказать,
в какой дисциплине они вообще могли быть обоснованы, и тем не менее
звучащих убедительно. Однако по своей структуре эти нормы ничем не отличаются
от научных, и придаваемый эпитет ¬этический¬ не понижает необходимости
все же доказать научно их истинность, эта задача остается по отношению
к таким нормам, будет ли она когда-нибудь решена или нет каждая содержательная
норма должна быть возведена на степень специального научного положения;
до этого она остается только практически полезным обобщением и догадкой.
Будущие философски обоснованные социальные науки (теперь они находятся
в весьма печальном положении) значительно уменьшат число таких блуждающих,
не укорененных ни в каком научном единстве норм (этика же не может быть
таким научным единством, а просто сводкой практически нужных положений,
иногда не доказанных). В большинстве случаев такие этические нормы представляют
из себя методически не расчлененный конгломерат различных принципов
и оценок. Так, высшее положение утилитаризма подлежит ведению и критике
со стороны своей научной значимости тремя специальными дисциплинами:
психологией, философией права и социологией. Собственно долженствование,
превращение теоретического положения в норму, в материальной этике остается
совершенно не обоснованным, у материальной этики нет даже к нему подхода:
утверждая существование специальных этических норм, она только слепо
допускает, что нравственное долженствование присуще некоторым содержательным
положениям как таковым, непосредственно следует из их смыслового содержания,
т. е. что некоторое теоретическое положение (высший принцип этики) по
самому своему смыслу может быть должным, предпослав, конечно, существование
субъекта, человека. Этическое долженствование извне пристегивается.
Материальная этика не способна даже уразуметь кроющейся здесь проблемы.
Попытки биологически обосновать долженствование суть недомыслия, не
стоящие рассмотрения. Ясно отсюда, что все содержательные нормы, даже
[нрзб.] доказанные наукой, будут относительны по отношению к долженствованию,
ибо оно пристегнуто к ним извне. Я могу согласиться с тем или иным положением
как психолог, социолог, юрист ex-cathedra, но утверждать, что тем самым
оно становится нормирующей мой поступок нормой значит перепрыгнуть через
основную проблему. Даже для самого факта моего действительного согласия
со значимостью данного положения ex cathedra как моего поступка
мало еще одной в себе значимости положения и моей психологической способности
соображения, нужно еще нечто из меня исходящее, именно нравственно должная
установка моего сознания по отношению к теоретически в себе значимому
положению: эту-то нравственную установку сознания и не знает материальная
этика, точно перепрыгивая через кроющуюся здесь проблему, не видя ее.
Ни одно теоретическое положение не может непосредственно обосновать
поступка, даже поступка-мысли, в ее действительной совершенности. Вообще
никаких норм не должно знать теоретическое мышление. Норма специальная
форма волеизволения одного по отношению к другим, и как таковая, существенно
свойственная только праву (закон) и религии (заповеди), и здесь ее действительная
обязательность как нормы оценивается не со стороны ее смыслового содержания,
но со стороны действительной авторитетности ее источника (волеизволение)
или подлинности и точности передачи (ссылки на закон, на писание, признанные
тексты, интерпретации, проверки подлинности или более принципиально
основы жизни, основы законодательной власти, доказанная боговдохновенность
писания). Ее содержательно-смысловая значимость обоснована только волеизволением
(законодателем, Богом), но в сознании создающего норму в процессе ее
создания, обсуждения ее теоретической, практической значимости, она
является еще не нормой, а теоретическим установлением (форма процесса
обсуждения: правильно или полезно ли будет то-то, т. е. тому-то на пользу).
Во всех остальных областях норма является словесной формой простой передачи
условного приспособления неких теоретических положений к определенной
цели: если ты хочешь или тебе нужно то-то и то-то, то ввиду того, что..
(теоретически значимое положение), ты должен поступить так-то и так-то.
Здесь именно нет волеизволения, а следовательно, и авторитета: вся система
открыта: если ты хочешь. Проблема авторитетного волеизволения
(создающего норму) есть проблема философии права, философии религии
и одна из проблем действительной нравственной философии как основной
науки, первой философии (проблема законодателя).
Второй грех материальной этики - ее общность-предположение, что долженствование
может быть распространено, относится к каждому. Эта ошибка, конечно,
вытекает из предшествующего. Раз содержание норм взято из научно значимого
суждения, а форма [нрзб.] усвоена от права или заповеди, совершенно
неизбежна общность норм. Общность долженствования - недостаток, свойственный
также и формальной этике, к которой мы поэтому и перейдем теперь.
Формальной этике чужд (конечно, в ее принципе, как формальной, а не
в ее действительном конкретном осуществлении, где обычно происходит
[нрзб.] и привнесение содержательных норм, также у Канта) разобранный
нами коренной недостаток материальной. Она исходит из совершенно правильного
усмотрения, что долженствование есть категория сознания, форма, не могущая
быть выведенной из какого-нибудь определенного материального содержания.
Но формальная этика, развившаяся исключительно на почве кантианства,
далее мыслит категорию долженствования как категорию теоретического
сознания, т.е. теоретизует ее, и вследствие этого теряет индивидуальный
ступок. Но долженствование есть именно категория индивидульного поступка,
даже более, категория самой индивидуальности, единственности поступка,
его незаменимости и незаместимости, единственной нудительности, его
историчности. Категоричность императива подменяется его общезначимостью,
мыслима подобно теоретической истине.
Категорический императив определяет поступок как общезначимый закон,
но лишенный определенного положительного содержания, это сам закон как
таковой, идея чистой законности, т. е. содержанием закона является сама
законность, поступок должен быть законосообразен. Здесь есть верные
моменты: 1) поступок должен быть абсолютно не случаен, 2) долженствование
действительно абсолютно принудительно, категорично для меня. Но понятие
законности несравненно шире и, кроме указанных моментов, содержит такие,
которые абсолютно несовместимы с долженствованием: юридическая общность
и перенос сюда ее мира теоретической общезначимости; эти стороны законности
предают поступок чистой теории, только теоретической справедливости
суждения и именно в этой своей теоретической оправданности [нрзб.] категорический
императив как общий и общезначимый. Кант и требует этого; закон, нормирующий
мой поступок, должен быть оправдан, как могущий стать нормой всеобщего
поведения, но как произойдет это оправдание? Очевидно, лишь путем чисто
теоретических установлений: социологических, экономических, эстетических,
научных. Поступок отброшен в теоретический мир с пустым требованием
законности.
Второй недостаток следующий: закон предписан себе самой волей, она
сама автономно делает своим законом чистую законосообразность - это
имманентный закон воли. Здесь мы видим полную аналогию с построением
автономного мира культуры. Воля-поступок создает закон, которому подчиняется,
т. е. как индивидуальная умирает в своем продукте. Воля описывает круг,
замыкает себя, исключая индивидуальную и историческую действительную
активность поступка. Мы имеем здесь ту же иллюзию, что и в теоретической
философии: там активность разума, с которой ничего общего не имеет моя
историческая, индивидуально-ответственная активность, для которой эта
категориальная активность разума пассивно обязательна, здесь то же оказывается
с волей. Все это в корне искажает действительное нравственное долженствование
и совершенно не дает подхода к действительности поступка. Воля действительно
творчески активна в поступке, но совсем не задает норму, общее положение.
Закон = это дело специального поступка, поступка-мысли, но и поступок-мысль
в содержательно значимой стороне положения не активен, он продуктивно
активен лишь в момент приобщения в себе значимой истины действительному
историческому бытию (момент действительной познанности - признанность),
активен поступок в действительном единственном продукте, им созданном
(реальном действительном действии, сказанном слове, помысленной мысли,
причем отвлеченная в себе значимость действительного юридического закона
здесь лишь момент). По отношению к закону, взятому со стороны его смысловой
значимости, активность поступка выражается только в действительном осуществляемом
признании, в действительном утверждении.
Итак, роковой теоретизм - отвлечение от себя единственного, имеет
место и в формальной этике, здесь ее мир практического разума есть на
самом деле теоретический мир, а не тот мир, в котором действительно
свершается поступок. Поступок, уже свершенный в чисто теоретическом
мире, нуждающемся в только теоретическом же рассмотрении, мог бы быть,
и то только post factum, описан и понят с точки зрения формальной этики
Канта и кантианцев. К живому поступку в реальном мире здесь нет подхода.
Примат практического разума есть на самом деле примат одной теоретической
области в всеми другими, и потому только, что это область самого пустого
и непродуктивного общего. Закон законосообразия есть пуcтая формула
чистой теоретичности. Менее всего подобный практический разум может
обосновать первую философию. Принцип формальной этики вовсе не есть
принцип поступка, а принцип возможного обобщения уже свершенных поступков
в их теоретической транскрипции. Формальная этика сама не продуктивна
и просто [нрзб.] область современной философии культуры. Другое дело,
когда этика стремится быть логикой социальных наук. При такой постановке
трансцендентальный метод может сделаться много продуктивнее. Но зачем
тогда называть логику социальных наук этикой и говорить о примате практического
разума? Конечно, не стоит спорить о словах: подобная нравственная философия
может быть и должна быть создана, но можно и должно создать и другую,
еще более заслуживающую этого названия, если неисключительно.
Итак, нами признаны неосновательными и принципиально безнадежными
все попытки ориентировать первую философию, философию единого и единственного
бытия-события на содержательно-смысловой стороне, объективированном
продукте, в отвлечении от единственного действительного акта-поступка
и автора его, теоретически мыслящего, эстетически созерцающего, этически
поступающего. Только изнутри действительного поступка, единственного,
целостного и единого в своей ответтвенности, есть подход и к единому
и единственному бытию в его конкретной действительности, только на нем
может ориентироваться первая философия.
|
