VIII. ФОЛЬКЛОРНЫЕ ОСНОВЫ РАБЛЕЗИАНСКОГО ХРОНОТОПА
Основные формы продуктивного, производительного времени восходят к
земледельческой доклассовой стадии развития человеческого общества.
Предшествующие стадии были малоблагоприятны для развития дифференцированного
чувства времени и для отражения его в обрядах и образах языка. Сильное
и дифференцированное чувство времени могло впервые возникнуть только
на коллективно-трудовой земледельческой основе. Здесь и сложилось то
чувство времени, которое легло в основу расчленения и оформления социально-бытового
времени, празднеств, обрядов, связанных с трудовым земледельческим циклом,
временами года, периодами дня, стадиями роста растений и скота. Здесь
же слагается и отражение этого времени в языке, в древнейших мотивах
и сюжетах, отражающих временные отношения роста и временной смежности разнохарактерных явлений (соседства на основе единства
времени).
Каковы же основные особенности этой формы времени?
Время это коллективно, оно дифференцируется и измеряется только событиями
коллективной жизни, все,
что в этом времени существует, — существует только для коллектива. Индивидуальный
ряд жизни еще не выделился (внутреннее время индивидуальной жизни еще
не существует, индивидуум живет весь вовне, в коллективном целом). И
труд и потребление коллективны.
Время это трудовое. Быт и потребление не отделено от трудового, производственного
процесса. Измеряется время трудовыми событиями (фазы земледельческого
труда и их подразделения). В коллективной трудовой борьбе с природой
вырабатывается это ощущение времени. Коллективная трудовая практика
его порождает, и целям этой практики служит его дифференциация и оформление.
Время это — время продуктивного роста. Это время прозябания, цветения, плодоношения, созревания,
умножения плодов, приплода. Ход времени не уничтожает и не уменьшает,
а умножает и увеличивает количество ценностей; вместо одного посеянного
зерна рождается много зерен, приплод всегда перекрывает гибель отдельных
экземпляров. И эти гибнущие единицы не индивидуализованы и не выделены,
они теряются во все растущей и умножающейся массе новых жизней. Гибель,
смерть воспринимается как посев, за которым следуют умножающие посеянное всходы и жатва.
Ход времени знаменует не только количественный, но и качественный рост
— цветение, созревание. Поскольку индивидуальность не выделена, то такие
моменты, как старость, разложение, смерть, могут быть только моментами,
подчиненными росту и приумножению, необходимыми ингредиентами продуктивного
роста. Только в чисто индивидуальном плане может раскрыться их отрицательная
сторона, их чисто разрушительный, кончающий характер. Продуктивное время
— беременное, носящее плод, рождающее, снова беременное.
Это время, максимально устремленное к будущему. Это время коллективной
трудовой заботы о будущем: сеют в будущее, собирают плоды на будущее,
спаривают и совокупляют для будущего. Все трудовые процессы устремлены
вперед. Потребление (наиболее тяготеющее к статике, к настоящему) не
отделено от производственного труда, не противопоставлено ему как самодовлеющее
индивидуальное наслаждение продуктом. Вообще не может быть еще четкой
дифференциации времен — настоящего, прошлого и будущего (предполагающей
существенную индивидуальность как точку отсчета).
Время характеризуется общей устремленностью вперед (трудового акта,
движения, действия).
Время это глубоко пространственно
и конкретно. Оно не отделено от земли и природы. Оно сплошь вовне,
как и вся жизнь человека. Земледельческая жизнь людей и жизнь природы
(Земли) измеряются одними и теми же масштабами, теми же событиями, имеют
те же интервалы, неотделимы друг от друга, даны в одном (неделимом)
акте труда и сознания. Человеческая жизнь и природа воспринимаются в
одних и тех же категориях. Времена года, возрасты, ночи и дни (и их
подразделения), совокупление (брак), беременность, созревание, старость
и смерть — все эти категории-образы одинаково служат как для сюжетного
изображения человеческой жизни, так и для изображения жизни природы
(в земледельческом аспекте). Все эти образы глубоко хронотопичны. Время
здесь погружено в землю, посеяно в нее и зреет в ней. В его движении
слита трудящаяся человеческая рука и земля, его ход творят, осязают,
обоняют (меняющиеся запахи роста и созревания), видят. Оно плотно, необратимо
(в пределах цикла), реалистично.
Время это сплошь едино. Это сплошное единство раскрывается на фоне последующих восприятий
времени в литературе (и вообще идеологии), когда время личных, бытовых,
семейных событий индивидуализовалось и отделилось от времени коллективной
исторической жизни общественного целого, когда появились разные масштабы
для измерения событий частной жизни и событий истории (они очутились в разных плоскостях).
Хотя абстрактно время осталось единым, но сюжетно оно раздвоилось. Сюжеты частной жизни
нераспространимы, непереносимы на жизнь общественного целого (государства,
нации); сюжеты (события) исторические стали чем-то специфически отличным
от сюжетов жизни частной (любовь, брак); они перекрещивались лишь в
некоторых специфических точках (война, брак короля, преступление), от
этих точек расходясь все же в разных направлениях (двойной сюжет исторических
романов: исторические события и жизнь исторического лица как частного
человека). Мотивы, созданные в едином времени доклассового фольклора,
в большинстве своем вошли в состав сюжетов частной жизни, подвергшись,
конечно, существенному переосмыслению и перегруппировкам-перемещениям.
Но здесь они все же сохранили свой реальный, хотя и крайне измельчавший,
облик. В сюжеты исторические эти мотивы могли войти лишь частично и
притом в совершенно сублимированном символическом виде. В эпоху развитого
капитализма общественно-государственная жизнь становится абстрактной
и почти бессюжетной.
На фоне этого последующего раздвоения времени и сюжета становится
понятным сплошное единство фольклорного времени. Индивидуальные ряды
жизней еще не обособились, нет частных дел, нет событий частной жизни.
Жизнь одна, и она вся сплошь «исторична» (применяя сюда эту позднюю
категорию); еда, питье, совокупление, рождение, смерть не были здесь
моментами частного быта, — но были общим делом, были «историчны», были
неразрывно связаны с общественным трудом, с борьбой с природой, войной
и выражались и изображались в одних и тех же категориях-образах.
Время это все вовлекает в свое движение, оно не знает никакого неподвижного
устойчивого фона. Все предметы — солнце, звезды, земля, море и т. д.
— даны человеку не как предметы индивидуального созерцания («поэтического»)
или незаинтересованного размышления, но исключительно в коллективном
процессе труда и борьбы с природой. Только в этом процессе он с ними
встречается, и только сквозь призму этого процесса он их осознает и
познает. (Познание это более реалистично, объективно и глубоко, чем
оно было бы при условии праздного поэтического созерцания.) Поэтому
все предметы вовлечены в движение жизни, в события жизни как его живые
участники. Они участвуют в сюжете и не противопоставлены действиям как
фон их. В последующие уже литературные эпохи развития образов и сюжетов
происходит распадение всего материала на сюжетные события и их фон:
природный пейзаж, неизменные устои социально-политического строя, морального
строя и т. п., — все равно, мыслится ли этот фон как всегда неподвижный
и неизменный или лишь в отношении к данному сюжетному движению. Власть
времени и, следовательно, сюжетность в последующем литературном развитии
всегда ограничена.
Все рассмотренные особенности фольклорного времени могут быть названы
положительно ценными в нем. Но последняя особенность этого времени,
на которой мы остановимся, его цикличность, является особенностью отрицательною, ограничивающей силу
и идеологическую продуктивность этого времени. Печать цикличности и,
следовательно, цикличной повторимости лежит на всех событиях этого времени. Его направленность
вперед ограничена циклом. Поэтому и рост не становится здесь подлинным
становлением.
Таковы основные особенности того ощущения времени, которое сложилось
на доклассовой земледельческой стадии развития человеческого общества,
Наша характеристика фольклорного времени дана, конечно, на фоне нашего
сознания времени. Мы берем его не как факт сознания первобытного человека, а раскрываем его на объективном
материале, как то время, которое раскрывается в соответствующих древних
мотивах, определяет объединение этих мотивов в сюжеты, определяет логику
развертывания образов в фольклоре. Оно делает возможным и понятным и
то соседство вещей и явлений, из которого мы исходим и к которому мы
еще вернемся. Оно же определило и специфическую логику культовых обрядов
и празднеств. С этим временем люди работали и жили, но оно не могло
быть, конечно, осознано и выделено в отвлеченном познании.
Совершенно понятно, что в охарактеризованном нами фольклорном времени
соседство вещей и явлений должно было носить совсем особый характер,
резко отличный от характера последующих соседств в литературе и вообще
в идеологическом мышлении классового общества. В условиях невыделенное™
индивидуальных рядов жизни и сплошного единства времени, в аспекте роста
и плодородия в непосредственной смежности друг с другом должны были
оказаться такие явления, как совокупление и смерть (обсеменение земли,
зачатие), могила и оплодотворяемое женское лоно, еда и питье (плоды
земли) рядом со смертью и совокуплением и т. п.; в этот же ряд вплетаются
фазы жизни солнца (смена дня и ночи, времен года) как участника, наряду
с землею, события роста и плодородия. Все эти явления погружены в единое
событие, характеризуют лишь разные стороны одного и того же целого —
роста, плодородия, жизни, понятой под знаком роста и плодородия. Жизнь
природы и человеческая жизнь, повторяем, слиты в этом комплексе; солнце
в земле, в потребляемом продукте, его едят и пьют. События человеческой
жизни так же грандиозны, как и события природной жизни (для них одни
слова, одни тона, притом отнюдь не метафорические). При этом все члены
соседства (все элементы комплекса) равнодостойны. Еда и питье так же значительны в этом ряду, как и смерть,
и деторождение, и солнечные фазы. Единое великое событие жизни (и человеческой
и природной вместе) раскрывается в различных своих сторонах и моментах,
и все они равно необходимы и значительны в нем.
Подчеркиваем еще раз: разбираемое нами соседство дано было первобытному
человеку не в отвлеченном мышлении или созерцании, а в самой жизни —
в коллективном труде над природой, в коллективном потреблении плодов
труда и в коллективной заботе о росте и обновлении общественного целого.
Было бы совершенно неправильно полагать, что какому-либо из членов
соседства принадлежал примат в целом, и особенно было бы неправильным
приписывать этот примат половому моменту. Половой момент как таковой
вовсе еще не выделился, и соответствующие ему моменты (человеческое
совокупление) воспринимались совершенно так же, как и все прочие члены
соседства. Все это были лишь разные стороны одного и того же единого
события, отождествлявшиеся друг с другом.
Мы взяли соседство в его максимальной простоте, в его основных больших
линиях, — но в него втягивалось громадное количество все новых и новых
членов, осложнявших мотивы и обусловивших значительное многообразие
сюжетных комбинаций. Весь доступный мир по мере своего расширения втягивался
в этот комплекс и осмысливался в нем и через него (действенно практически).
По мере социально-классового расслоения общественного целого комплекс
претерпевает существенные изменения, и соответствующие мотивы и сюжеты
подвергаются переосмыслению. Происходит постепенная дифференциация идеологических
сфер. Культ отделяется от производства обособляется и до известной степени
индивидуализуется сфера потребления. Члены комплекса переживают внутреннее
распадение и трансформацию. Такие члены соседства, как еда, питье, половой
акт, смерть, отходят в быт, уже
индивидуализующийся. С другой стороны, они входят в обряд, приобретая здесь магическое
значение (вообще специфически культовое, ритуальное). Обряд и
быт тесно сплетены друг с другом, но внутренняя граница между ними уже
есть: хлеб в ритуале — это уже не реальный бытовой хлеб каждодневного
питания. Эта граница становится все резче и четче. Идеологическое отражение
(слово, изображение) приобретает магическую силу. Единичная вещь становится
заместителем целого: отсюда заместительная функция жертвы (приносимый
в жертву плод фигурирует как заместитель всего урожая, животное — заместитель
всего стада или плода и т.п.).
На этой стадии разделения производства, обряда и быта (разделения
постепенного) оформляются такие явления, как ритуальное сквернословие и в дальнейшем —ритуальный
смех, ритуальная пародия и шутовство. Здесь тот же комплекс роста-плодородия
на новых ступенях общественного развития и, следовательно, в новом осмыслении.
Члены соседства (расширенного на древней основе) по-прежнему крепко
спаяны между собой, но осмысливаются ритуально-магически и отделены
от общественного производства, с одной стороны, и индивидуального быта
— с другой (хотя и переплетаются с ними). Древнее соседство на этой
стадии (точнее, в конце ее) подробно раскрывается в римских сатурналиях,
где раб и шут становятся заместителями царя и бога в смерти, где появляются
формы ритуальной пародии, где «страсти» смешиваются со смехом и весельем.
Аналогичные явления: свадебное сквернословие и осмеяние жениха; ритуальное
осмеяние римскими солдатами полководца-триумфатора, вступавшего в Рим
(логика заместительной жертвы: предотвратить истинный позор позором
фиктивным; позже осмысливается как предотвращение «зависти судьбы»).
Во всех этих явлениях смех (в разных его выражениях) дан в прочном сращении
со смертью, с половой сферой, а также и со сферой еды и питья. То же
сращение смеха с культовой едою и питьем, непристойностью и смертью
мы находим в самой структуре комедии Аристофана (см. тот же комплекс
в «Алкесте» Еврипида в тематическом плане). В этих последних явлениях
разбираемое древнее соседство функционирует уже в чисто литературном
плане.
По мере дальнейшего развития классового общества и все большей дифференциации
идеологических сфер все более углубляется внутреннее распадение (раздвоение)
каждого из членов соседства: еда, питье, половой акт в своем реальном
аспекте уходят в частный быт, становятся частным и бытовым делом по преимуществу, приобретают специфическую
узкобытовую окраску, становятся маленькими и житейски «грубыми» реальностями.
С другой стороны, эти же члены в религиозном культе (и отчасти в высоких
жанрах литературы и других идеологий) до крайности сублимируются (половой
акт сублимируется и зашифровывается часто до неузнаваемости), приобретают
отвлеченно-символический характер; отвлеченно-символическими становятся
здесь и связи элементов комплекса. Здесь они как бы отказываются от
всякой связи с грубой бытовой реальностью.
Равнодостойные и большие реальности древнего доклассового комплекса
отрываются друг от друга, подвергаются внутреннему раздвоению и резкому
иерархическому переосмыслению. В идеологиях и в литературе члены соседства
расходятся по разным планам — высоким или низким, по разным жанрам,
стилям, тонам. Они уже не сходятся вместе в одном контексте, не становятся
рядом друг с другом, так как утрачено объемлющее целое. Идеология отражает
то, что уже разорвано и разъединено в самой жизни. Такой член комплекса,
как половая сфера (половой акт, половые органы, испражнения, как связанные
с половыми органами), в своем реальном и прямом аспекте почти вовсе
изгнан из официальных жанров и из официальной речи господствующих социальных
групп. В своем сублимированном аспекте как любовь
половой член комплекса входит в высокие жанры и вступает здесь
в новые соседства, завязывает новые связи. В бытовом гражданском аспекте,
как брак, семья, деторождение, половая сфера входит в средние жанры
и вступает здесь также в новые и прочные соседства. Сфера еды и питья
ведет полуофициальное существование и в своем реальном бытовом аспекте
в недетализованном виде живет в средних и низких жанрах как второстепенная
бытовая подробность частной жизни. Смерть, осознаваемая в индивидуальном
ряду жизни, также распалась на различные аспекты и живет особой жизнью
в высоких жанрах (литературных и других идеологий) и иною — в жанрах
средних (полубытовых и бытовых). Она вступает в различные новые соседства;
связь ее со смехом, половым актом, пародией и др. порывается. Все элементы
комплекса в своих новых соседствах утрачивают связь с общественным трудом.
В соответствии со всем этим дифференцируются тона и стилистические оформления
различных аспектов разных элементов комплекса. Поскольку сохраняются
некоторые связи между ними и между явлениями природы, — эти связи в
большинстве случаев приобретают метафорический характер.
Мы даем здесь, конечно, весьма грубую и суммарную характеристику судеб
различных элементов древнего комплекса в классовом обществе. Нас интересует
только форма времени как
основа последующей жизни сюжетов (и сюжетных соседств). Охарактеризованная
выше фольклорная форма времени претерпела существенные изменения. На
этих изменениях мы здесь и остановимся.
Существенно то, что все члены древнего соседства утратили реальную
смежность в едином времени коллективной человеческой жизни. Конечно,
в отвлеченном мышлении и в конкретных системах хронологии (каковы бы
они ни были) время всегда сохраняет свое абстрактное единство. Но в
пределах этого абстрактного календарного единства конкретное время человеческой
жизни раскололось. Из общего времени коллективной жизни выделились индивидуальные
жизненные ряды, индивидуальные судьбы. В начале они еще не выделены
резко из жизни общественного целого и отделяются от него лишь как плоский
барельеф. Само общество распадается на классовые и внутриклассовые группы,
с которыми непосредственно связаны индивидуальные жизненные ряды и вместе
с которыми они и противостоят целому. Так, на ранних стадиях рабовладельческого
общества и в обществе феодальном индивидуальные жизненные ряды еще довольно
тесно вплетены в общую жизнь ближайшей социальной группы. Но все же
и здесь они уже выделены. Ход индивидуальных жизней, ход жизни групп
и ход жизни общественно-государственного целого не сливаются, расходятся,
дают перебои, измеряются разными ценностными масштабами, все эти ряды
имеют свою логику развития, имеют свои сюжеты, по-своему используют
и переосмысливают древние мотивы. В пределах индивидуального ряда жизни
раскрывается внутренний аспект времени. Процесс выделения
и отрыва от целого индивидуальных жизненных рядов достигает высшей точки
в условиях развития денежных отношений в рабовладельческом обществе
и при капиталистическом строе. Здесь индивидуальный ряд приобретает
специфический частный характер; а общее — максимально абстрактный.
Древние мотивы, перешедшие в сюжеты индивидуальных жизненных рядов,
подвергаются здесь специфическому вырождению. Еда, питье, совокупление
и т. п. теряют здесь свой древний «пафос» (свою связь, свое единство
с трудовою жизнью общественного целого), становятся маленьким частным
делом, кажутся исчерпывающими все свое значение в пределах индивидуальной
жизни. Вследствие отрыва от производственной жизни целого, от коллективной
борьбы с природой ослабляются или вовсе порываются их реальные связи с жизнью природы. Изолированные, обедненные и маленькие
в своем реальном аспекте, эти моменты, чтобы сохранить свое значение
в сюжете, должны подвергнуться той или иной сублимации, метафорическому
расширению своего значения (за счет когда-то реальных связей), обогащению
за счет туманных реминисценций или, наконец, приобрести значение за
счет внутреннего аспекта жизни. Таков, например,
мотив вина в анакреонтической поэзии (в самом широком смысле), мотив
еды в античных гастрономических поэмах (несмотря на практический, иногда
прямо кулинарный уклон их, еда дается здесь не только в эстетико-гастрономическом,
но и в сублимированном аспекте, не без наличия древних реминисценций
и метафорического расширения). Центральным и основным мотивом в сюжете
индивидуального жизненного ряда стала любовь, то есть сублимированный аспект полового акта и оплодотворения.
Этот мотив предоставляет наибольшие возможности для всех направлений
сублимации: для метафорического расширения в разнообразных направлениях
(для чего благоприятнейшую почву предоставляет язык), для обогащения
за счет реминисценций, наконец, для разработки во внутреннем субъективно-психологическом
аспекте. Но центральное место этот мотив мог получить благодаря своему
действительному, реальному месту в индивидуальном жизненном ряду, благодаря
своей связи с браком, семьей, деторождением и, наконец, благодаря тем
существенным нитям, которые через любовь (брак, деторождение) связывают
индивидуальный ряд с рядами других индивидуальных жизней, как одновременных,
так и последующих (дети, внуки), и с ближайшей социальной группой (через
семью и брак). В литературе разных эпох, разных социальных групп, в
разных жанрах и стилях используются, конечно, разные моменты как реального,
так и сублимированного аспекта любви, и используются по-разному.
Глубокую трансформацию в замкнутом временном ряду индивидуальной жизни
претерпевает мотив смерти. Он приобретает здесь значение существенного конца. И чем замкнутее ряд
индивидуальной жизни, чем больше он оторван от жизни общественного целого,
тем это значение выше и существеннее. Порывается связь смерти с плодородием
(посевом, материнским лоном, солнцем), с рождением новой жизни, ритуальным
смехом, пародией, шутом. Кое-какие из этих связей, из этих древних соседств
смерти сохраняются и закрепляются за мотивом смерти (смерть — жнец —
жатва — закат — ночь — могила — колыбель и т. д.), но они носят метафорический или мистико-религиозный характер.
(В этом же метафорическом плане лежат соседства: смерть — свадьба —
жених — брачное ложе — ложе смерти — смерть — рождение и т. п.) Но и
в метафорическом и в религиозно-мистическом плане мотив смерти берется
в индивидуальном ряду жизни и во внутреннем аспекте самого morituri
[1] (здесь они приобретают функцию «утешения», «примирения», «осмысления),
— а не вовне, в коллективной трудовой жизни общественного целого (где
связь смерти с землей, солнцем, рождением новой жизни, колыбелью и проч.
— была подлинной и реальной). В
индивидуальном замкнутом сознании, в применении к себе самому смерть
— только конец и лишена всяких реальных и продуктивных связей. Рождение
новой жизни и смерть разделены между разными замкнутыми индивидуальными
рядами жизни, смерть кончает одну, и рождение начинает совсем другую
жизнь. Индивидуализованная смерть не перекрывается рождением новых жизней,
не поглощается торжествующим ростом, ибо она изъята из того целого,
в котором рост этот осуществляется.
Параллельно с этими индивидуальными рядами жизней, над ними, но вне
их, складывается ряд исторического времени, в котором протекает
жизнь нации, государства, человечества. Каковы бы ни были общеидеологические
и литературные концепции и конкретные формы восприятия этого времени
и событий в нем, — оно не сливается с индивидуальными рядами жизни,
оно измеряется иными ценностными масштабами, в нем происходят иные события,
у него нет внутреннего аспекта, нет точки зрения для восприятия его
изнутри. Как бы ни мыслилось и ни изображалось его влияние на индивидуальную
жизнь, его события, во всяком случае, иные, чем события индивидуальной
жизни, иные и сюжеты. Для исследователя романа этот вопрос возникает
в связи с проблемой исторического романа. Центральной и почти единственной
темой чисто исторического сюжета на протяжении длительного времени оставалась
тема войны. Эта собственно историческая тема (к ней примыкали мотивы
завоеваний, политических преступлений — устранений претендентов, династических
переворотов, падения царств, основания новых царств, судов, казней и
т. п.) переплетается, не сливаясь, с сюжетами частной жизни исторических
деятелей (с центральным мотивом любви). Основной задачей исторического
романа нового времени было преодоление этой двойственности: старались
найти исторический аспект для частной жизни, а историю старались показать
«домашним образом» (Пушкин).
Когда распалось сплошное единство времени, когда выделились индивидуальные
ряды жизней, в которых большие реальности общей жизни стали маленькими
частными делами, когда коллективный труд и борьба с природой перестали
быть единственной ареной встречи человека с природой, с миром, — тогда
и природа перестала быть живой участницей событий жизни: она стала в
основном «местом действия» и его фоном, превратилась в пейзаж, раздробилась
на метафоры и сравнения, служащие для сублимации индивидуальных и частных
дел и переживаний, реально и существенно с природой не связанных.
Но в сокровищнице языка и в различных формах фольклора сохраняется
сплошное единство времени в коллективно-трудовом подходе к миру и его
явлениям. Здесь сохраняется реальная основа древних соседств, подлинная
логика первоначального сцепления образов и мотивов.
Но и в литературе, там, где она воспринимает более глубокое и существенное
влияние фольклора, мы встречаем и более подлинные, и идеологически глубокие
следы древних соседств, попытки восстановления их на основе единства
фольклорного времени. Мы различаем в литературе несколько основных типов
такого рода попыток.
На сложном вопросе классического эпоса мы не будем останавливаться.
Отметим только, что здесь на основе сплошного единства фольклорного
времени достигается единственное в своем роде глубокое проникновение
в историческое время, но при этом только локальное и ограниченное. Индивидуальные
ряды жизней здесь даны как барельефы на объемлющей могучей основе жизни
общей. Индивидуумы — представители общественного целого, события их
жизни совпадают с событиями жизни общественного целого, и значение этих
событий как в индивидуальном, так и в общественном плане одно и то же.
Внутренний аспект сливается с внешним; человек весь вовне. Нет маленьких
частных дел, нет быта: все подробности жизни — еда, питье, вещи домашнего
обихода — равнодостойны большим событиям жизни, все одинаково важно
и значительно. Нет пейзажа, нет неподвижного мертвого фона; все действует,
все участвует в единой жизни целого. Наконец, метафоры, сравнения и
все вообще тропы в стиле Гомера не утратили еще до конца своего прямого
значения, не служат еще целям сублимации. Так, образ, привлекаемый для
сравнения, равнодостоен другому члену сравнения, имеет самоценное значение
и реальность; поэтому сравнение становится здесь почти вводным эпизодом,
отступлением (см. развернутые сравнения у Гомера). Здесь фольклорное
время живет еще в общественных условиях, близких к тем, которые его
породили. Функции его здесь еще прямые, оно не раскрывается еще здесь
на фоне иного распавшегося времени.
Но само эпическое время в ею целом — это «абсолютное прошлое», время праотцев и героев, отделенное
непроходимой границей от реального времени современности (современности создателей,
исполнителей и слушателей эпических песен).
Другой характер носят элементы древнего комплекса у Аристофана. Здесь
они определили формальную основу, самый фундамент комедии. Ритуал еды,
питья, ритуальная (культовая) непристойность, ритуальная пародия и смех
как обличил смерти и новой жизни, — без всякого труда прощупываются
в основе комедии как культового действа, переосмысленного в литературном
плане.
На этой основе все явления быта и частной жизни совершенно преображаются
в комедии Аристофана: они утрачивают свой частно-бытовой характер, становятся
человечески-значительными при всем своем комическом обличий; их размеры
фантастически увеличиваются; создаетсясвоеобразная героика комического
или, более точно, — комический миф.
Громадная социально-политическая обобщенность символического
характера органически сочетается в его образах с комически бытовыми
частными чертами, — но эти черты в сращении со своей символической основой,
освещенные культовым смехом, утрачивают свой ограниченный частный бытовизм.
В образах Аристофана в плане индивидуального творчества в сокращенном
и четком виде (как филогенезис в онтогенезисе) дана эволюция древней
сакральной маски от первоначального чисто культового значения до частно-бытового
типа комедии дель арте (какого-нибудь Панталоне или Доктора): у Аристофана
мы явственно видим еще культовую основу комического образа и видим,
как на нее наслаиваются бытовые краски, еще настолько прозрачные, что
основа просвечивает через них и преображает их. Такой образ легко сочетается
с острой политической и философской (мировоззренческой) актуальностью,
не становясь при этом мимолетно-злободневным. Такой преображенный быт
не может сковать фантастики и не может снизить глубокой проблематики
и идейности образов.
Можно сказать, что у Аристофана на образ смерти (основное значение
культовой комической маски) наслаиваются, не застилая его полностью,
индивидуальные и типически бытовые черты, подлежащие умерщвлению смехом.
Но эта веселая смерть окружена едою, питьем, непристойностями и символами
зачатия и плодородия.
Поэтому влияние Аристофана на последующее развитие комедии, пошедшей
в основном по чисто бытовому пути, было незначительным и поверхностным.
Но значительное сродство с ним
(по линии доклассового фольклора) обнаруживает средневековый пародийный
фарс. Глубокое сродство (по той же линии) обнаруживают комические и
шутовские сцены в елизаветинской трагедии, и прежде всего у Шекспира
(характер смеха, соседство его со смертью и трагической атмосферой,
культовые непристойности, еда и питье).
В произведении Рабле прямое влияние Аристофана сочетается с глубоким
внутренним сродством (по линии доклассового фольклора). Здесь мы находим
— на иной ступени развития — тот же характер смеха, ту же гротескную
фантастику, то же преображение всего частного и бытового, ту же героику
комического и смешного, тот же характер половых непристойностей, те
же соседства с едой и питьем.
Совершенно иной тип отношения к фольклорному комплексу представляет
Лукиан, также оказавший существенное влияние на Рабле. Частно-бытовая
сфера, куда отошли еда, питье, половые отношения, привлекается Лукианом
именно в ее специфичности, как низкий частный быт. Эта сфера нужна ему
как изнанка, разоблачающая высокие планы (сферы) идеологии, ставшие
нежизненными и фальшивыми. В мифах имеются моменты и «эротические» и
«бытовые», но таковыми они стали лишь в последующие эпохи жизни и сознания,
когда выделился частный быт, когда обособилась эротическая сфера, когда
эти сферы приобрели специфический оттенок низкого и неофициального.
В самих мифах эти моменты были значительны и равнодостойны всему другому.
Но мифы умерли, ибо умерли породившие их условия (создавшая их жизнь).
Но в омертвевшей форме они еще продолжают существовать в нежизненных
и ходульных жанрах высокой идеологии. Мифам и богам необходимо нанести
удар, который заставил бы их «комически умереть». В произведениях Лукиана
и совершается эта окончательная комическая смерть богов. Лукиан берет
те моменты мифа, которые соответствуют позднейшей частно-бытовой и эротической
сфере, подробно их развивает и детализует в нарочито низменном и «физиологическом»
духе, низводит богов в сферу смешного житейского быта и эротики. Таким
образом, элементы древнего комплекса берутся Лукианом нарочито в современном
ему аспекте, который они получили в условиях разложения античного общества
под влиянием развитых денежных отношений, в атмосфере почти диаметрально
противоположной той, в которой слагались мифы. Показана их смехотворная
неадекватность современной реальной действительности. Но сама эта реальная
действительность хоть и принимается Лукианом в ее неизбежности, но при
этом отнюдь не оправдывается (сервантесовское решение антитезы).
Лукиановское влияние на Рабле проявляется не только в разработке отдельных
эпизодов (например, эпизод с пребыванием Эпистемона в царстве мертвых),
но и в методах пародийного разрушения высоких сфер идеологии путем введения
их в материальные ряды жизни, однако эти материальные ряды взяты не
в частно-бытовом житейском аспекте, то есть не по-лукиановски, а в своей
человеческой значительности в условиях фольклорного времени, то есть
скорее по-аристофановски.
Особый и сложный тип представлен в «Сатириконе» Петрония. В самом
романе еда, питье, половые непристойности, смерть и смех в основном
лежат в бытовом плане, но самый быт этот — главным образом быт деклассированных
низов империи — насыщен фольклорными реминисценциями и пережитками,
особенно в его приключенческой части, и при всей крайней распущенности
и грубости, при всем цинизме его от него еще пахнет разлагающимися обрядами
плодородия, сакральным цинизмом свадеб, пародийными шутовскими масками
умершего и сакральным блудом на похоронах и поминках. В знаменитой же
вставной новелле «О целомудренной эфесской матроне» даны все основные
элементы древнего комплекса, объединенные великолепным и сжатым реальным
сюжетом. Гроб мужа в склепе; безутешная молодая вдова, собирающаяся
умереть с тоски и голода на его гробу; молодой и веселый легионер, стерегущий
по соседству кресты с распятыми разбойниками; сломленные влюбленным
легионером мрачное аскетическое упорство и жажда смерти молодой вдовы;
еда и питье (мясо, хлеб и вино) на могиле мужа, совокупление их тут
же в склепе у гроба (зачатие новой жизни в непосредственном соседстве
со смертью, «у гробового входа»); украденный во время любовных утех
с креста труп разбойника; грозящая легионеру смерть как расплата за
любовь; распятие (по желанию вдовы) трупа мужа вместо украденного трупа
разбойника; предфинальный аккорд: «пусть лучше будет распят мертвый,
чем погибнет живой» (слова вдовы); финальное комическое изумление прохожих
тому, что труп покойника сам взобрался на крест (то есть в финале смех).
Таковы мотивы этой новеллы,
объединенные совершенно реальным и во всех своих моментах необходимым
(то есть без всяких натяжек) сюжетом.
Здесь даны все без исключения основные звенья классического ряда;
гроб — молодость — еда и питье — смерть — совокупление — зачатие новой
жизни — смех. Коротенький сюжет этот — непрерывный ряд побед жизни над
смертью: жизнь торжествует здесь над смертью четыре раза — радости жизни
(еды, питья, молодости, любви) торжествуют над мрачным отчаянием и жаждой
смерти вдовы, еда и питье как обновление жизни у трупа покойника, зачатие
новой жизни у гроба (совокупление), спасение от смерти легионера путем
распятия трупа. В этот ряд введен и дополнительный и также классический
мотив кражи, исчезновения трупа (нет трупа — нет смерти, посюсторонний
след воскресения), и мотив воскресения в прямом выражении — воскресение
вдовы из безысходной скорби и могильного мрака смерти к новой жизни
и любви, и в комическом аспекте смеха — мнимое воскресение покойника.
Обращаем внимание на исключительную сжатость и потому тесноту всего этого ряда мотивов. Элементы
древнего комплекса даны в непосредственном и тесном соседстве; прижатые
друг к другу, они почти прикрывают друг друга, не отделены друг от друга
никакими побочными и обходными путями сюжета, рассуждениями, лирическими
отступлениями, метафорическими сублимациями, разрушающими единство сухо-реальной
плоскости новеллы.
Особенности художественной трактовки древнего комплекса Петронием
станут совершенно ясными, если мы вспомним, что те же элементы этого
комплекса, со всеми деталями, но в сублимированном и мистическом аспекте,
фигурировали во время Петрония в культах эллинистическо-восточных мистерий,
и, в частности, в христианском культе (вино и хлеб на алтаре-гробе как
мистическое тело распятого, умершего и воскресшего, приобщение через
еду и питье новой жизни и воскресению). Здесь все элементы комплекса
даны не в реальном, а в сублимированном аспекте и связаны между собою
не реальным сюжетом, а мистико-символическими связями и соотношениями,
и торжество жизни над смертью (воскресение) совершается в мистическом
плане, а не в реальном и земном. Кроме того, здесь отсутствует смех
и почти до неузнаваемости сублимировано совокупление.
У Петрония все те же элементы комплекса объединены совершенно реальным
событием жизни и быта одной из провинций Римской империи. Здесь нет
ни единой не то что мистической, но и просто символической черточки,
ни один элемент не привлекается даже в метафорическом порядке. Все дано
в совершенно реальной плоскости: совершенно реально через еду и. питье
в присутствии молодого и сильного тела легионера пробуждается вдова
к новой жизни, реально в акте зачатия новая жизнь торжествует над смертью,
совершенно реально совершается мнимое воскресение покойника, взобравшегося
на крест, и т.д. Здесь нет никакого сублимирования.
Но самый сюжет приобретает исключительную и глубокую существенность
благодаря тем большим реальностям человеческой жизни, которые этим сюжетом
охвачены и приведены в движение. В маленьком масштабе здесь отражено
громадное событие, громадное — по значению входящих в него элементов
и их связей, далеко выходящих за пределы того небольшого клочка реальной
жизни, в котором они отражены. Перед нами особый тип построения реалистического
образа, возникающий только на почве использования фольклора. Трудно
подыскать для него адекватный термин. Пожалуй, можно говорить здесь
о реалистической эмблематике. Весь состав образа остается реальным, но
в нем сконцентрированы и сгущены настолько существенные и большие моменты
жизни, что значение его далеко перерастает все пространственные, временные,
социально-исторические ограничения, перерастает, однако, не отрываясь
от этой конкретной социально-исторической почвы.
Петрониевский тип разработки фольклорного комплекса и в особенности
разобранная нами новелла оказали громадное влияние на соответствующие
явления эпохи Возрождения. Необходимо, правда, отметить, что эти аналогичные
явления в литературе Возрождения объясняются не только и не столько
прямым влиянием Петрония, — сколько родством с ним по линии общих фольклорных
источников. Но и прямое влияние было велико. Известно, что новелла Петрония
была пересказана в одной из новелл «Декамерона» Боккаччо. Но и обрамляющая
новелла, и весь «Декамерон» в целом представляют родственный Петронию
тип разработки фольклорного комплекса. Здесь нет ни символизма, ни сублимации,
но нет здесь и ни грана натурализма. Торжество жизни над смертью, все
радости жизни — еда, питье, совокупление — в непосредственном соседстве
со смертью, у гробового входа, характер смеха, одинаково провожающего
старую и встречающего новую эпоху, воскресение из мрака средневековой
аскезы к новой жизни через приобщение еде, питью, половой жизни, телу
жизни — все это роднит «Декамерон» с петрониевским типом. Здесь то же
перерастание социально-исторических ограничений без отрыва от них, та
же реалистическая эмблематика (на фольклорной основе).
Завершая наш анализ фольклорных основ раблезианского хронотопа, мы
должны отметить, что ближайшим и непосредственным источником Рабле была
народная смеховая культура средних веков и Возрождения, анализ которой
мы даем в другой нашей работе.
[1] Обреченного смерти (л а т.).
|
