Временнóе целое героя
(проблема внутреннего человека — души)
2. Активное
эмоционально-волевое отношение к внутренней определенности человека. Проблема смерти
(смерти изнутри и смерти извне). Принципы
оформления души суть принципы оформления внутренней жизни извне,
из другого сознания; и здесь работа художника протекает на границах
внутренней жизни, там, где душа внутренне повернута (обращена) вне
себя. Другой человек вне и против
меня не только внешне, но и внутренне. Мы можем говорить, употребляя
оксюморон, о внутренней вненаходимости и противонаходимости другого.
Каждое внутреннее переживание другого человека: его радость,
страдание, желание, стремление, наконец, его смысловая направленность,
пусть все это не обнаруживается ни в чем внешнем, не высказывается, не отражается
в лице, в выражении глаз, а только улавливается, угадывается мною (из
контекста жизни),— все эти переживания находятся мною вне моего собственного
внутреннего мира (пусть они и переживаются
как-то мною, но ценностно они не
относятся ко мне, не вменяются мне как мои), вне моего я-для-себя;
они суть для меня в бытии, суть моменты ценностного бытия другого.
Переживаясь вне меня в другом, переживания имеют
обращенную ко мне внутреннюю внешность,
внутренний лик, который можно и должно любовно созерцать, не забывать
так, как мы не забываем лица человека (а не так, как мы помним о своем бывшем
переживании), закреплять, оформлять, миловать, ласкать не физическими внешними,
а внутренними очами. Эта внешность души другого,
как бы тончайшая внутренняя плоть, и есть интуитивно-воззрительная художественная
индивидуальность: характер, тип,
положение и проч., преломление смысла в бытии, индивидуальное преломление
и уплотнение смысла, облечение его во
внутреннюю смертную плоть — то, что может быть идеализовано, героизовано,
ритмировано и проч. Обычно эту извне идущую активность мою по отношению к внутреннему миру другого
называют сочувственным пониманием.
Следует подчеркнуть абсолютно прибыльный,
избыточный, продуктивный и обогащающий характер сочувственного понимания.
Слово «понимание» в обычном наивно-реалистическом
истолковании всегда вводит в заблуждение. Дело вовсе не в точном пассивном
отображении, удвоении переживания другого человека во мне (да такое удвоение
и невозможно), но в переводе переживания в совершенно иной ценностный план, в новую категорию оценки и
оформления. Сопереживаемое мною страдание другого
принципиально иное — притом
в самом важном и существенном смысле,—
чем его страдание для него самого и мое собственное во мне; общим здесь
является лишь логически себе тождественное понятие страдания — абстрактный
момент, в чистоте нигде и никогда не реализуемый, ведь в жизненном мышлении
даже слово «страдание» существенно интонируется.
Сопереживаемое страдание другого
есть совершенно новое бытийное образование, только мною, с моего единственного места
внутренне вне другого осуществляемое. Сочувственное понимание не
отображение, а принципиально новая оценка,
использование своего архитектонического положения в бытии вне внутренней
жизни другого. Сочувственное понимание воссоздает всего внутреннего человека в эстетически милующих категориях для нового
бытия в новом плане мира.
Прежде всего необходимо установить характер эмоционально-волевого
отношения к моей собственной внутренней определенности и к внутренней определенности
другого человека, и прежде всего к самому бытию-существованию этих
определенностей, то есть и по отношению
к данности души необходимо сделать то феноменологическое описание самопереживания
и переживания другого, какое имело место по отношению к телу как ценности.
Внутренняя жизнь, как и внешняя данность человека
— его тело, — не есть нечто индифферентное к форме. Внутренняя жизнь — душа
— оформляется или в самосознании, или в сознании другого, и в том и
в другом случае собственно душевная эмпирика
одинаково преодолевается. Душевная эмпирика как нейтральная к этим
формам есть лишь абстрактный продукт мышления
психологии. Душа есть нечто существенно оформленное. В каком направлении
и в каких категориях совершается это оформление
внутренней жизни в самосознании
(моей внутренней жизни) и в сознании другого (внутренней жизни другого человека)?
Как пространственная
форма внешнего человека, так и временная эстетически значимая
форма его внутренней жизни развертываются
из избытка временного видения другой души, избытка, заключающего в
себе все моменты трансгредиентного
завершения внутреннего целого душевной жизни. Этими трансгредиентными
самосознанию, завершающими его моментами
являются границы внутренней жизни, где она обращена вовне и
перестает быть активной из себя, и прежде
всего временные границы: начало и конец жизни, которые
не даны конкретному самосознанию и для
овладения которыми. у самосознания
нет активного ценностного подхода (ценностно осмысливающей эмоционально-волевой
установки), — рождение и смерть в их завершающем ценностном значении (сюжетном, лирическом, характерологическом
и проч.).
В переживаемой
мною изнутри жизни принципиально не могут быть пережиты события моего
рождения и смерти; рождение и смерть как мои не могут стать событиями
моей собственной жизни. Дело здесь, как и в
отношении к наружности, не только в фактической невозможности
пережить эти моменты, но прежде всего в
совершенном отсутствии существенного ценностного подхода к ним. Страх
своей смерти и влечение к жизни-пребыванию
носят существенно иной характер, чем страх смерти другого, близкого
мне человека и стремление к убережению его жизни. В первом случае отсутствует
самый существенный для второго случая момент: момент потери, утраты качественно определенной единственной личности другого,
обеднения мира моей жизни, где он был,
где теперь его нет — этого определенного единственного другого (конечно,
не эгоистически только пережитая потеря, ибо и вся моя жизнь может потерять
свою цену после отошедшего из нее другого). Но и помимо этого основного момента
утраты нравственный коэффициент страха смерти своей и другого глубоко различны,
подобно самосохранению и убережению другого, и этого различия уничтожить нельзя.
Потеря себя не есть разлука с собою —
качественно определенным и любимым человеком, ибо и моя жизнь-пребывание не
есть радостное пребывание с самим
собою как качественно определенною
и любимою личностью. Не может быть мною пережита и ценностная картина
мира, где я жил и где меня уже нет. Помыслить мир после моей смерти я могу, конечно, но пережить его эмоционально окрашенным
фактом моей смерти, моего небытия уже я не могу изнутри себя самого, я должен
для этого вжиться в другого или других,
для которых моя смерть, мое отсутствие будет событием их жизни; совершая попытку эмоционально (ценностно) воспринять событие моей смерти
в мире, я становлюсь одержимым душой возможного другого, я уже не один,
пытаясь созерцать целое своей жизни в зеркале истории, как я бываю не один,
созерцая в зеркале свою наружность. Целое моей жизни не имеет значимости в
ценностном контексте моей жизни. События моего рождения, ценностного пребывания
в мире и, наконец, моей смерти совершаются не во мне и не для меня. Эмоциональный
вес моей жизни в ее целом не существует для меня самого.
Ценности бытия
качественно определенной личности присущи только другому. Только с
ним возможна для меня радость свидания, пребывания с ним, печаль разлуки,
скорбь утраты, во времени я могу с ним встретиться и во времени же расстаться,
только он может быть и не быть для меня. Я всегда с собою, не может
быть жизни для меня без меня. Все эти эмоционально-волевые тона, возможные только по отношению к бытию-существованию другого,
л создают особый событийный вес его жизни для меня, какой моя жизнь не имеет.
Здесь речь не о степени, а о характере качества ценности. Эти тона как бы
уплотняют другого и создают своеобразие переживания целого его жизни, ценностно
окрашивают это целое. В моей жизни рождаются, проходят и умирают люди, и жизнь
— смерть их часто является важнейшим событием моей жизни, определяющим ее содержание (важнейшие сюжетные моменты мировой литературы).
Этого сюжетного значения термины моей собственной
жизни иметь не могут, моя жизнь — временно объемлющее
существования других.
Когда бытие другого непререкаемо определит раз
и навсегда основной сюжет моей жизни,
когда границы ценного существования
— несуществования другого целиком будут объяты моими никогда не данными
и принципиально не переживаемыми границами, когда другой будет пережит (временно
объят) мною от natus est
anno Domini
[перевод: Родился в таком-то году н. э. (латин.).] до mortuus
est anno Domini [перевод: Умер в таком-то году н. э. (латин.).],
становится отчетливо ясно, что, поскольку
эти natus
— mortuus во всей своей
конкретности и силе принципиально не переживаемы по отношению к собственному моему существованию, поскольку моя
жизнь не может стать таким событием, моя собственная жизнь совершенно иначе
звучит для меня самого, чем жизнь другого, становится отчетливо ясной эстетическая
сюжетная невесомость моей жизни в ее собственном контексте — что ее ценность и смысл лежат в совершенно ином ценностном плане. Я сам — условие возможности моей жизни, но не ценный герой
ее. Я не могу пережить объемлющего мою жизнь и эмоционально уплотненного
времени, как я не могу пережить и объемлющего
меня пространства. Мое время и мое пространство — время и пространство автора, а не героя, в них можно
быть только эстетически активным по отношению
другого, которого они объемлют, но не эстетически пассивным, эстетически
оправдывать и завершать другого, но не себя самого.
Этим нисколько
не преуменьшается, конечно, значение нравственного сознания своей смертности и биологической функции страха смерти и уклонения от нее,
но эта изнутри предвосхищаемая смертность в корне отлична от переживания
извне события смерти другого и мира, где его
как качественно определенной единственной индивидуальности нет, и от моей активной ценностной установки по отношению
к этому событию; и только эта установка
эстетически продуктивна.
Моя активность
продолжается и после смерти другого, и эстетические моменты начинают
преобладать в ней (сравнительно с нравственными и практическими): мне предлежит
целое его жизни, освобожденное от моментов временного будущего, целей и долженствования.
За погребением и памятником следует память.
Я имею всю жизнь другого вне себя, и здесь начинается
эстетизация его личности: закрепление и завершение ее в эстетически
значимом образе. Из эмоционально-волевой установки поминовения отошедшего
существенно рождаются эстетические категории оформления внутреннего
человека (да и внешнего), ибо только эта
установка по отношению к другому владеет ценностным подходом к временному
и уже законченному целому внешней и внутренней жизни человека; и повторяем
еще раз, что дело здесь не в наличности всего материала жизни (всех фактов
биографии), но
прежде всего в наличии такого ценностного подхода, который может эстетически
оформить данный материал (событийность, сюжетность данной личности).
Память о другом и его жизни в корне отлична от созерцания и
воспоминания своей собственной жизни: память видит жизнь и ее содержание формально
иначе, и только она эстетически продуктивна
(содержательный момент может, конечно, доставить наблюдение и воспоминание своей собственной
жизни, но не формирующую и завершающую
активность). Память о законченной жизни другого (но возможна и антиципация
конца) владеет золотым ключом эстетического
завершения личности. Эстетический подход к живому человеку как бы упреждает
его смерть, предопределяет будущее и делает
его как бы ненужным, всякой душевной
определенности имманентен рок. Память есть подход с точки зрения ценностной
завершенности; в известном смысле память
безнадежна, но зато только она умеет ценить помимо цели и смысла уже
законченную, сплошь наличную жизнь.
Данность временных границ жизни другого, хотя
бы в возможности, данность самого ценностного подхода к законченной жизни другого, пусть фактически определенный
другой и переживет меня, восприятие его под знаком смерти, возможного отсутствия,— эта данность
обусловливает уплотнение и формальное
изменение жизни, всего ее течения
временного внутри этих границ (моральное и биологическое предвосхищение этих границ изнутри не имеет
этого формально преобразующего значения, и уж
подавно не имеет его теоретическое знание своей временной ограниченности). Когда границы даны, то совершенно
иначе может быть расположена и оформлена в них жизнь, подобно тому как изложение
хода нашего мышления иначе может быть
построено, когда вывод уже найден и дан (дана догма), чем когда он еще ищется. Детерминированная жизнь, освобожденная от когтей
предстоящего, будущего, цели и смысла, становится
эмоционально измеримой, музыкально
выразительной, довлеет себе, своей
сплошной наличности; уже-определенность ее становится ценной определенностью.
Смысл не рождается и не умирает; не может быть начат и не может быть завершен
смысловой ряд жизни, то есть познавательно-этическое напряжение жизни изнутри ее самое. Смерть не может быть
завершением этого смыслового ряда, то есть не может получить значения
завершения положительного; изнутри себя этот ряд не знает положительного завершения
и не может обратиться на себя, чтобы успокоенно совпасть со своею уже-наличностью;
там только, где он обращен вовне себя, где его нет для себя самого, может
снизойти на него завершающее приятие.
Подобно пространственным границам, и временные
границы моей жизни не имеют для меня самого формально организующего
значения, какое они имеют для жизни другого.
Я живу — мыслю, чувствую, поступаю — в смысловом ряду своей жизни,
а не в возможном завершимом временном
целом жизненной наличности. Это последнее не может определять и организовывать
мысли и поступки изнутри меня самого,
ибо они познавательно и этически значимы (вневременны). Можно сказать:
я не знаю, как извне выглядит моя душа в бытии, в мире, а если бы и знал,
то ее образ не мог бы обосновать и организовать ни одного акта моей жизни
изнутри меня самого, ибо ценностная значимость (эстетическая) этого образа
трансгредиентна мне (возможна фальшь, но и она выходит за пределы образа,
не обосновывается им и разрушает его). Всякое завершение — deus
ex machina для изнутри направленного на смысловую значимость
жизненного ряда.
Существует
почти полная аналогия между значением временных
границ и границ пространственных в сознании другого и в самосознании. Феноменологическое рассмотрение и описание
самопереживания и переживания другого, поскольку чистота этого описания не
замутняется внесением теоретических обобщений
и закономерностей (человек вообще, уравнение я и другого, отвлечение
от ценностных значимостей), явно обнаруживает
принципиальное отличие в значении времени в организации самопереживания
и переживания мною другого. Другой интимнее связан с временем (конечно,
здесь не математически и не естественнонаучно обработанное время, это ведь предполагало бы и соответствующее обобщение
человека), он весь сплошь во времени, как он весь и в пространстве,
ничто в переживании его мною не нарушает непрерывной
временности его существования. Сам для себя я не весь во времени, «но
часть меня большая» интуитивно, воочию
переживается мною вне времени, у меня есть непосредственно данная опора в
смысле. Эта опора непосредственно не дана мне в другом; его
я сплошь помещаю во времени, себя я переживаю в акте объемлющим время.
Я как субъект акта, полагающего время, вневременен. Другой мне всегда противостоит
как объект, его внешний образ — в пространстве,
его внутренняя жизнь — во времени. Я как субъект никогда не совпадаю с
самим собою: я — субъект акта самосознания — выхожу за пределы содержания
этого акта; и это не отвлеченное усмотрение,
а интуитивно переживаемая мною, обеспеченно владеемая мною лазейка
прочь из времени, из всего данного конечно-наличного
— я воочию не переживаю себя всего в нем. Ясно, далее, что я не располагаю
и не организую свою жизнь, свои мысли, свои поступки во времени (в некое временное
целое) — расписание дня не организует, конечно, жизни,— но скорее систематически,
во всяком случае, организация смысловая (мы отвлекаемся здесь от специальной
психологии познания внутренней жизни и
от психологии самонаблюдения; внутреннюю жизнь как предмет теоретического
познания имел в виду Кант); я живу не временною стороною своей жизни,
не она является управляющим началом даже
в элементарном практическом поступке, время технично для меня, как
технично и пространство (я овладеваю техникой времени и пространства). Жизнь
конкретного, определенного другого существенно организуется
мною во времени — там, конечно, где я не отвлекаю его дела или его мысли от
его личности,— не в хронологическом и не в математическом времени, а в эмоционально-ценностно
весомом времени жизни, могущем стать
музыкально-ритмическим. Мое единство — смысловое единство (трансцендентность
дана в моем духовном опыте), единство другого
— временно-пространственное. И здесь мы можем сказать, что идеализм
интуитивно убедителен в самопереживании; идеализм есть феноменология самопереживания,
но не переживания другого, натуралистическая концепция сознания и человека
в мире есть феноменология другого. Мы,
конечно, не касаемся философской значимости этих концепций, а лишь
феноменологического опыта, лежащего в их основе; они же являются теоретической переработкой этого опыта.
Внутреннюю жизнь другого я переживаю как душу,
в себе самом я живу в духе. Душа — это образ совокупности всего действительно
пережитого, всего наличного в душе во времени, дух же — совокупность всех смысловых значимостей,
направленностей жизни, актов исхождения из себя (без отвлечения от я).
С точки зрения самопереживания интуитивно убедительно смысловое бессмертие
духа, с точки зрения переживания мною другого становится убедительным постулат
бессмертия души, то есть внутренней определенности
другого — внутреннего лика его (память),— любимой помимо смысла
(равно как и постулат бессмертия
любимой плоти — Данте [1] ). Душа, переживаемая изнутри,
есть дух, а он внеэстетичен (как внеэстетично и изнутри переживаемое тело);
дух не может быть носителем сюжета, ибо его вообще нет, в каждый данный момент
он задан, предстоит еще, успокоение изнутри
его самого для него невозможно: нет точки, нет границы, периода, нет
опоры для ритма и абсолютного эмоционально-положительного
измерения, он не может быть и носителем ритма (и изложения, вообще
эстетического порядка). Душа — не осуществивший
себя дух, отраженный в любящем сознании другого (человека, бога);
это то, с чем мне самому нечего делать, в чем я пассивен,
рецептивен (изнутри душа может только стыдиться себя, извне она может быть прекрасной и наивной).
Рождаемая и умирающая в мире и для мира внутренняя определенность — смертная плоть смысла,— сплошь
в мире данная и в мире завершимая, собранная вся в конечный предмет, может
иметь сюжетное значение, быть героем.
Подобно тому как сюжет моей личной жизни создают другие люди — герои ее (только в жизни своей,
изложенной для другого, в его глазах и в его эмоционально-волевых тонах
я становлюсь героем ее), так и эстетическое видение мира, образ мира, создается
лишь завершенной или завершимой жизнью
других людей — героев его. Понять этот мир как мир других людей, свершивших в нем свою жизнь, — мир Христа, Сократа, Наполеона,
Пушкина и проч., — первое условие для эстетического подхода к нему.
Нужно почувствовать себя дома в мире других
людей, чтобы перейти от исповеди к объективному эстетическому созерцанию,
от вопросов о смысле и от смысловых исканий
к прекрасной данности мира. Нужно понять, что все положительно ценные определения данности мира, все самоценные закрепления мирской
наличности имеют оправданно-завершимого
другого своим героем: о другом сложены все сюжеты, написаны все произведения,
пролиты все слезы, ему поставлены все памятники,
только другими наполнены все кладбища, только его знает, помнит и воссоздает
продуктивная память, чтобы и моя память предмета, мира и жизни стала художественной.
Только в мире других возможно эстетическое,
сюжетное, самоценное движение — движение в прошлом, которое
ценно помимо будущего, в котором прощены
все обязательства и долги и все надежды оставлены. Художественный интерес — внесмысловой интерес к принципиально
завершенной жизни. Нужно отойти от себя, чтобы освободить героя для свободного
сюжетного движения в мире.
[1] См. примеч. 24 к данной работе.
|
