Максим Горький Макар Чудра

    С моря дул влажный, холодный ветер, разнося по степи задумчивую мелодию 
плеска набегавшей на берег волны и шелеста прибрежных кустов. Изредка его 
порывы приносили с собой сморщенные, желтые листья и бросали их в костер, 
раздувая пламя; окружавшая нас мгла осенней ночи вздрагивала и, пугливо 
отодвигаясь, открывала на миг слева - безграничную степь, справа - 
бесконечное море и прямо против меня - фигуру Макара Чудры, старого цыгана, - 
он сторожил коней своего табора, раскинутого шагах в пятидесяти от нас.
    Не обращая внимания на то, что холодные волны ветра, распахнув чекмень, 
обнажили его волосатую грудь и безжалостно бьют ее, он полулежал в красивой, 
сильной позе, лицом ко мне, методически потягивал из своей громадной трубки, 
выпускал изо рта и носа густые клубы дыма и, неподвижно уставив глаза куда-то 
через мою голову в мертво молчавшую темноту степи, разговаривал со мной, не 
умолкая и не делая ни одного движения к защите от резких ударов ветра.
    - Так ты ходишь? Это хорошо! Ты славную долю выбрал себе, сокол. Так и 
надо: ходи и смотри, насмотрелся, ляг и умирай - вот и все!
    - Жизнь? Иные люди? - продолжал он, скептически выслушав мое возражение 
на его "Так и надо". - Эге! А тебе что до того? Разве ты сам - не жизнь? 
Другие люди живут без тебя и проживут без тебя. Разве ты думаешь, что ты 
кому-то нужен? Ты не хлеб, не палка, и не нужно тебя никому.
    - Учиться и учить, говоришь ты? А ты можешь научиться сделать людей 
счастливыми? Нет, не можешь. Ты поседей сначала, да и говори, что надо учить. 
Чему учить? Всякий знает, что ему нужно. Которые умнее, те берут
что есть, которые поглупее - те ничего не получают, и всякий сам учится...
    - Смешные они, те твои люди. Сбились в кучу и давят друг друга, а места 
на земле вон сколько, - он широко повел рукой на степь. - И всё работают. 
Зачем? Кому? Никто не знает. Видишь, как человек пашет, и думаешь: вот он по 
капле с потом силы свои источит на землю, а потом ляжет в нее и сгниет в ней. 
Ничего по нем не останется, ничего он не видит с своего поля и умирает, как 
родился, - дураком.
    - Что ж, - он родился затем, что ли, чтоб поковырять землю, да и умереть, 
не успев даже могилы самому себе выковырять? Ведома ему воля? Ширь степная 
понятна? Говор морской волны веселит ему сердце? Он раб - как только родился, 
всю жизнь раб, и все тут! Что он с собой может сделать? Только удавиться, 
коли поумнеет немного.
    - А я, вот смотри, в пятьдесят восемь лет столько видел, что коли 
написать все это на бумаге, так в тысячу таких торб, как у тебя, не положишь. 
А ну-ка, скажи, в каких краях я не был? И не скажешь. Ты и не знаешь таких 
краев, где я бывал. Так нужно жить: иди, иди - и все тут. Долго не стой на 
одном месте - чего в нем? Вон как день и ночь бегают, гоняясь друг за другом, 
вокруг земли, так и ты бегай от дум про жизнь, чтоб не разлюбить ее. А 
задумаешься - разлюбишь жизнь, это всегда так бывает. И со мной это было. 
Эге! Было, сокол.
    - В тюрьме я сидел, в Галичине. "Зачем я живу на свете?" - помыслил я со 
скуки, - скучно в тюрьме, сокол, э, как скучно! - и взяла меня тоска за 
сердце, как посмотрел я из окна на поле, взяла и сжала его клещами. Кто 
скажет, зачем он живет? Никто не скажет, сокол! И спрашивать себя про это не 
надо. Живи, и все тут! И похаживай да посматривай кругом себя, вот и тоска не 
возьмет никогда. Я тогда чуть не удавился поясом, вот как!
    - Хе! Говорил я с одним человеком. Строгий человек, из ваших, русских. 
Нужно, говорит он, жить не так, как ты сам хочешь, а так, как сказано в 
божьем слове. Богу покоряйся, и он даст тебе все, что попросишь у него. А сам 
он весь в дырьях, рваный. Я и сказал ему, чтобы он себе новую одежду попросил 
у бога. Рассердился он и прогнал меня, ругаясь. А до того говорил, что надо 
прощать людей и любить их. Вот бы и простил мне, коли моя речь обидела его 
милость. Тоже - учитель! Учат они меньше есть, а сами едят по десять раз в 
сутки.
    Он плюнул в костер и замолчал, снова набивая трубку. Ветер выл жалобно и 
тихо, во тьме ржали кони, из табора плыла нежная и страстная песня-думка. Это 
пела красавица Нонка, дочь Макара. Я знал ее голос густого, грудного тембра, 
всегда как-то странно, недовольно и требовательно звучавший - пела ли она 
песню, говорила ли "здравствуй". На ее смуглом, матовом лице замерла 
надменность царицы, а в подернутых какой-то тенью темно-карих глазах сверкало 
сознание неотразимости ее красоты и презрение ко всему, что не она сама.
    Макар подал мне трубку.
    - Кури! Хорошо поет девка? То-то! Хотел бы, чтоб такая тебя полюбила? 
Нет? Хорошо! Так и надо - не верь девкам и держись от них дальше. Девке 
целоваться лучше и приятней, чем мне трубку курить, а поцеловал ее - и умерла 
воля в твоем сердце. Привяжет она тебя к себе чем-то, чего не видно, а 
порвать - нельзя, и отдашь ты ей всю душу. Верно! Берегись девок! Лгут 
всегда! Люблю, говорит, больше всего на свете, а ну-ка, уколи ее булавкой, 
она разорвет тебе сердце. Знаю я! Эге, сколько я знаю! Ну, сокол, хочешь, 
скажу одну быль? А ты ее запомни и, как запомнишь, - век свой будешь 
свободной птицей.
    "Был на свете Зобар, молодой цыган, Лойко Зобар. Вся Венгрия, и Чехия, и 
Славония, и все, что кругом моря, знало его, - удалый был малый! Не было по 
тем краям деревни, в которой бы пяток-другой жителей не давал богу клятвы 
убить Лойко, а он себе жил, и уж коли ему понравился конь, так хоть полк 
солдат поставь сторожить того коня - все равно Зобар на нем гарцевать станет! 
Эге! разве он кого боялся? Да приди к нему сатана со всей своей свитой, так 
он бы, коли б не пустил в него ножа, то наверно бы крепко поругался, а что 
чертям подарил бы по пинку в рыла - это уж как раз!
    И все таборы его знали или слыхали о нем. Он любил только коней и ничего 
больше, и то недолго - поездит, да и продаст, а деньги, кто хочет, тот и 
возьми. У него не было заветного - нужно тебе его сердце, он сам бы вырвал 
его из груди, да тебе и отдал, только бы тебе от того хорошо было. Вот он 
какой был, сокол!
    Наш табор кочевал в то время по Буковине, - это годов десять назад тому. 
Раз - ночью весенней - сидим мы: я, Данило-солдат, что с Кошутом воевал 
вместе, и Нур старый, и все другие, и Радда, Данилова дочка.
    Ты Нонку мою знаешь? Царица девка! Ну, а Радду с ней равнять нельзя - много
чести Нонке! О ней, этой Радде, словами и не скажешь ничего. Может быть, ее
красоту можно бы на скрипке сыграть, да и то тому, кто эту скрипку, как свою
душу, знает.
    Много посушила она сердец молодецких, ого, много! На Мораве один магнат, 
старый, чубатый, увидал ее и остолбенел. Сидит на коне и смотрит, дрожа, как 
в огневице. Красив он был, как черт в праздник, жупан шит золотом, на боку 
сабля, как молния, сверкает, чуть конь ногой топнет, вся эта сабля в камнях 
драгоценных, и голубой бархат на шапке, точно неба кусок, - важный был 
господарь старый! Смотрел, смотрел, да и говорит Радде: "Гей! Поцелуй, кошель 
денег дам". А та отвернулась в сторону, да и только! "Прости, коли обидел, 
взгляни хоть поласковей", - сразу сбавил спеси старый магнат и бросил к ее 
ногам кошель - большой кошель, брат! А она его будто невзначай пнула ногой в 
грязь, да и все тут.
    - Эх, девка! - охнул он, да и плетью по коню - только пыль взвилась 
тучей.
    А на другой день снова явился. "Кто ее отец?" - громом гремит по табору. 
Данило вышел. "Продай дочь, что хочешь возьми!" А Данило и скажи ему: "Это 
только паны продают все, от своих свиней до своей совести, а я с Кошутом 
воевал и ничем не торгую!" Взревел было тот, да и за саблю, но кто-то из нас 
сунул зажженный трут в ухо коню, он и унес молодца. А мы снялись, да и пошли. 
День идем и два, смотрим - догнал! "Гей вы, говорит, перед богом и вами 
совесть моя чиста, отдайте девку в жены мне: все поделю с вами, богат я 
сильно!" Горит весь и, как ковыль под ветром, качается в седле. Мы 
задумались.
    - А ну-ка, дочь, говори! - сказал себе в усы Данило.
    - Кабы орлица к ворону в гнездо по своей воле вошла, чем бы она стала? - 
спросила нас Радда. Засмеялся Данило, и все мы с ним.
    - Славно, дочка! Слышал, господарь? Не идет дело! Голубок ищи - те 
податливей. - И пошли мы вперед.
    А тот господарь схватил шапку, бросил ее оземь и поскакал так, что земля 
задрожала. Вот она какова была Радда, сокол!
    - Да! Так вот раз ночью сидим мы и слышим - музыка плывет по степи. 
Хорошая музыка! Кровь загоралась в жилах от нее, и звала она куда-то. Всем 
нам, мы чуяли, от той музыки захотелось чего-то такого, после чего бы и жить 
уж не нужно было, или, коли жить, так - царями над всей землей, сокол!
[24]
    Вот из темноты вырезался конь, а на нем человек сидит и играет, подъезжая 
к нам. Остановился у костра, перестал играть, улыбаясь, смотрит на нас.
    - Эге, Зобар, да это ты! - крикнул ему Данило радостно. Так вот он, Лойко 
Зобар!
    Усы легли на плечи и смешались с кудрями, очи, как ясные звезды, горят, а 
улыбка - целое солнце, ей-богу! Точно его ковали из одного куска железа 
вместе с конем. Стоит весь, как в крови, в огне костра и сверкает зубами, 
смеясь! Будь я проклят, коли я его не любил уже, как себя, раньше, чем он мне 
слово сказал или просто заметил, что и я тоже живу на белом свете!
    Вот, сокол, какие люди бывают! Взглянет он тебе в очи и полонит твою 
душу, и ничуть тебе это не стыдно, а еще и гордо для тебя. С таким человеком 
ты и сам лучше становишься. Мало, друг, таких людей! Ну, так и ладно, коли 
мало. Много хорошего было бы на свете, так его и за хорошее не считали бы. 
Так-то! А слушай-ка дальше.
    Радда и говорит: "Хорошо ты, Лойко, играешь! Кто это делал тебе скрипку 
такую звонкую и чуткую?" А тот смеется: "Я сам делал! И сделал ее не из 
дерева, а из груди молодой девушки, которую любил крепко, а струны из ее 
сердца мною свиты. Врет еще немного скрипка, ну, да я умею смычок в руках 
держать!"
    Известно, наш брат старается сразу затуманить девке очи, чтоб они не 
зажгли его сердца, а сами подернулись бы по тебе грустью, вот и Лойко тож. Но 
- не на ту попал. Радда отвернулась в сторону и, зевнув, сказала: "А еще 
говорили, что Зобар умен и ловок, - вот лгут люди!" - и пошла прочь.
    - Эге, красавица, у тебя остры зубы! - сверкнул очами Лойко, слезая с 
коня. - Здравствуйте, браты! Вот и я к вам!
    - Просим гостя! - сказал Данило в ответ ему. Поцеловались, поговорили и 
легли спать... Крепко спали. А наутро, глядим, у Зобара голова повязана 
тряпкой. Что это? А это конь зашиб его копытом сонного.
    Э, э, э! Поняли мы, кто тот конь, и улыбнулись в усы, и Данило улыбнулся. 
Что ж, разве Лойко не стоил Радды? Ну, уж нет! Девка как ни хороша, да у ней 
душа узка и мелка, и хоть ты пуд золота повесь ей на шею, все равно, лучше 
того, какова она есть, не быть ей. А, ну ладно!
    Живем мы да живем на том месте, дела у нас о ту пору хорошие были, и 
Зобар с нами. Это был товарищ! И мудр, как старик, и сведущ во всем, и грамоту
русскую и мадьярскую понимал. Бывало, пойдет говорить - век бы не спал,
слушал его! А играет - убей меня гром, коли на свете еще кто-нибудь так играл!
Проведет, бывало, по струнам смычком - и вздрогнет у тебя сердце, проведет
еще раз - и замрет оно, слушая, а он играет и улыбается. И плакать и смеяться
хотелось в одно время, слушая его. Вот тебе сейчас кто-то стонет горько, просит
помощи и режет тебе грудь, как ножом. А вот степь говорит небу сказки,
печальные сказки. Плачет девушка, провожая добра молодца! Добрый молодец
кличет девицу в степь. И вдруг - гей! Громом гремит вольная, живая песня, и само
солнце, того и гляди, затанцует по небу под ту песню! Вот как, сокол!
    Каждая жила в твоем теле понимала ту песню, и весь ты становился рабом 
ее. И коли бы тогда крикнул Лойко: "В ножи, товарищи!" - то и пошли бы мы все 
в ножи, с кем указал бы он. Все он мог сделать с человеком, и все любили его, 
крепко любили, только Радда одна не смотрит на парня; и ладно, коли бы только 
это, а то еще и подсмеивается над ним. Крепко она задела за сердце Зобара, 
то-то крепко! Зубами скрипит, дергая себя за ус, Лойко, очи темнее бездны 
смотрят, а порой в них такое сверкает, что за душу страшно становится. Уйдет 
ночью далеко в степь Лойко, и плачет до утра его скрипка, плачет, хоронит 
Зобарову волю. А мы лежим да слушаем и думаем: как быть? И знаем, что, коли 
два камня друг на друга катятся, становиться между ними нельзя - изувечат. 
Так и шло дело.
    Вот сидели мы, все в сборе, и говорили о делах. Скучно стало. Данило и 
просит Лойко: "Спой, Зобар, песенку, повесели душу!" Тот повел оком на Радду, 
что неподалеку от него лежала кверху лицом, глядя в небо, и ударил по 
струнам. Так и заговорила скрипка, точно это и вправду девичье сердце было! И 
запел Лойко:

    Гей-гей! В груди горит огонь,
    А степь так широка!
    Как ветер, быстр мои борзый конь,
    Тверда моя рука!

    Повернула голову Радда и, привстав, усмехнулась в очи певуну. Вспыхнул, 
как заря, он.

    Гей-гоп, гей! Ну, товарищ мои!
    Поскачем, что ль, вперед!?
    Одета степь суровой мглой,
    А там рассвет нас ждет!

    Гей-гей! Летим и встретим день.
    Взвивайся в вышину!
    Да только гривой не задень
    Красавицу луну!

    Вот пел! Никто уж так не поет теперь! А Радда и говорит, точно воду 
цедит:
    - Ты бы не залетал так высоко, Лойко, неравно упадешь, да - в лужу носом, 
усы запачкаешь, смотри. - Зверем посмотрел на нее Лойко, а ничего не сказал - 
стерпел парень и поет себе:

    Гей-гоп! Вдруг день придет сюда,
    А мы с тобою спим.
    Эй, гей! Ведь мы с тобой тогда
    В огне стыда сгорим!

    - Это песня! - сказал Данило. - Никогда не слыхал такой песни; пусть из 
меня сатана себе трубку сделает, коли вру я!
    Старый Нур и усами поводил, и плечами пожимал, и всем нам по душе была 
удалая Зобарова песня! Только Радде не понравилась.
    - Вот так однажды комар гудел, орлиный клекот передразнивая, - сказала 
она, точно снегом в нас кинула.
    - Может быть, ты, Радда, кнута хочешь? - потянулся Данило к ней, а Зобар 
бросил наземь шапку, да и говорит, весь черный, как земля:
    - Стой, Данило! Горячему коню - стальные удила! Отдай мне дочку в жены!
    - Вот сказал речь! - усмехнулся Данило. - Да возьми, коли можешь!
    - Добро! - молвил Лойко и говорит Радде: - Ну, девушка, послушай меня 
немного, да не кичись! Много я вашей сестры видел, эге, много! А ни одна не 
тронула моего сердца так, как ты. Эх, Радда, полонила ты мою душу! Ну что ж? 
Чему быть, так то и будет, и... нет такого коня, на котором от самого себя 
ускакать можно б было!.. Беру тебя в жены перед богом, своей честью, твоим 
отцом и всеми этими людьми. Но смотри, воле моей не перечь - я свободный 
человек и буду жить так, как я хочу! - И подошел к ней, стиснув зубы, сверкая 
глазами. Смотрим мы, протянул он ей руку, - вот, думаем, и надела узду на 
степного коня Радда! Вдруг видим, взмахнул он руками и оземь затылком - 
грох!..
    Что за диво? Точно пуля ударила в сердце малого. А это Радда захлестнула 
ему ременное кнутовище за ноги, да и дернула к себе, - вот отчего упал Лойко.
    И снова уж лежит девка не шевелясь да усмехается молча. Мы смотрим, что 
будет, а Лойко сидит на земле и сжал руками голову, точно боится, что она у 
него лопнет. А потом встал тихо, да и пошел в степь, ни на кого не глядя. Нур 
шепнул мне: "Смотри за ним!" И пополз я за Зобаром по степи в темноте ночной. 
Так-то, сокол!"
    Макар выколотил пепел из трубки и снова стал набивать ее. Я закутался 
плотнее в шинель и, лежа, смотрел в его старое лицо, черное от загара и 
ветра. Он, сурово и строго качая головой, что-то шептал про себя; седые усы 
шевелились, и ветер трепал ему волосы на голове. Он был похож на старый дуб, 
обожженный молнией, но все еще мощный, крепкий и гордый силой своей. Море 
шепталось по-прежнему с берегом, и ветер все так же носил его шепот по степи. 
Нонка уже не пела, а собравшиеся на небе тучи сделали осеннюю ночь еще 
темней.
    "Шел Лойко нога за ногу, повеся голову и опустив руки, как плети, и, 
придя в балку к ручью, сел на камень и охнул. Так охнул, что у меня сердце 
кровью облилось от жалости, но все ж не подошел к нему. Словом горю не 
поможешь - верно?! То-то! Час он сидит, другой сидит и третий не шелохнется - 
сидит.
    И я лежу неподалеку. Ночь светлая, месяц серебром всю степь залил, и 
далеко все видно.
    Вдруг вижу: от табора спешно Радда идет.
    Весело мне стало! "Эх, важно! - думаю, - удалая девка Радда!" Вот она 
подошла к нему, он и не слышит. Положила ему руку на плечо; вздрогнул Лойко, 
разжал руки и поднял голову. И как вскочит, да за нож! Ух, порежет девку, 
вижу я, и уж хотел, крикнув до табора, побежать к ним, вдруг слышу:
    - Брось! Голову разобью! - Смотрю: у Радды в руке пистоль, и она в лоб 
Зобару целит. Вот сатана девка! А ну, думаю, они теперь равны по силе, что 
будет дальше?
    - Слушай! - Радда заткнула за пояс пистоль и говорит Зобару: - Я не убить 
тебя пришла, а мириться, бросай нож! - Тот бросил и хмуро смотрит ей в очи. 
Дивно это было, брат! Стоят два человека и зверями смотрят друг на друга, а 
оба такие хорошие, удалые люди. Смотрит на них ясный месяц да я - и все тут.
    - Ну, слушай меня, Лойко: я тебя люблю! - говорит Радда. Тот только 
плечами повел, точно связанный по рукам и ногам.
    - Видала я молодцов, а ты удалей и краше их душой и лицом. Каждый из них 
усы себе бы сбрил - моргни я ему глазом, все они пали бы мне в ноги, захоти я
того. Но что толку? Они и так не больно-то удалы, а я бы их всех обабила.
Мало осталось на свете удалых цыган, мало, Лойко. Никогда я никого не
любила, Лойко, а тебя люблю. А еще я люблю волю! Волю-то, Лойко, я люблю
больше, чем тебя. А без тебя мне не жить, как не жить и тебе без меня. Так вот
я хочу, чтоб ты был моим и душой и телом, слышишь? - Тот усмехнулся.
    - Слышу! Весело сердцу слушать твою речь! Ну-ка, скажи еще!
    - А еще вот что, Лойко: все равно, как ты ни вертись, я тебя одолею, моим 
будешь. Так не теряй же даром времени - впереди тебя ждут мои поцелуи да 
ласки... крепко целовать я тебя буду, Лойко! Под поцелуй мой забудешь ты свою 
удалую жизнь... и живые песни твои, что так радуют молодцов-цыган, не 
зазвучат по степям больше - петь ты будешь любовные, нежные песни мне, 
Радде... Так не теряй даром времени, - сказала я это, значит, ты завтра 
покоришься мне как старшему товарищу юнаку. Поклонишься мне в ноги перед всем 
табором и поцелуешь правую руку мою - и тогда я буду твоей женой.
    Вот чего захотела чертова девка! Этого и слыхом не слыхано было; только в 
старину у черногорцев так было, говорили старики, а у цыган - никогда! Ну-ка, 
сокол, выдумай что ни то посмешнее? Год поломаешь голову, не выдумаешь!
    Прянул в сторону Лойко и крикнул на всю степь, как раненный в грудь. 
Дрогнула Радда, но не выдала себя.
    - Ну, так прощай до завтра, а завтра ты сделаешь, что я велела тебе. 
Слышишь, Лойко?
    - Слышу! Сделаю, - застонал Зобар и протянул к ней руки. Она и не 
оглянулась на него, а он зашатался, как сломанное ветром дерево, и пал на 
землю, рыдая и смеясь.
    Вот как замаяла молодца проклятая Радда. Насилу я привел его в себя.
    Эхе! Какому дьяволу нужно, чтобы люди горе горевали? Кто это любит 
слушать, как стонет, разрываясь от горя, человеческое сердце? Вот и думай 
тут!..
    Воротился я в табор и рассказал о всем старикам. Подумали и решили 
подождать да посмотреть - что будет из этого. А было вот что. Когда собрались 
все мы вечером вокруг костра, пришел и Лойко. Был он смутен и похудел за ночь 
страшно, глаза ввалились; он опустил их и, не подымая, сказал нам:
    - Вот какое дело, товарищи: смотрел в свое сердце этой ночью и не нашел 
места в нем старой вольной жизни моей. Радда там живет только - и все тут! 
Вот она, красавица Радда, улыбается, как царица! Она любит свою волю больше 
меня, а я ее люблю больше своей воли, и решил я Радде поклониться в ноги, так 
она велела, чтоб все видели, как ее красота покорила удалого Лойко Зобара, 
который до нее играл с девушками, как кречет с утками. А потом она станет 
моей женой и будет ласкать и целовать меня, так что уже мне и песен петь вам 
не захочется, и воли моей я не пожалею! Так ли, Радда? - Он поднял глаза и 
сумно посмотрел на нее. Она молча и строго кивнула головой и рукой указала 
себе на ноги. А мы смотрели и ничего не понимали. Даже уйти куда-то хотелось, 
лишь бы не видеть, как Лойко Зобар упадет в ноги девке - пусть эта девка и 
Радда. Стыдно было чего-то, и жалко, и грустно.
    - Ну! - крикнула Радда Зобару.
    - Эге, не торопись, успеешь, надоест еще... - засмеялся он. Точно сталь 
зазвенела, - засмеялся.
    - Так вот и все дело, товарищи! Что остается? А остается попробовать, 
такое ли у Радды моей крепкое сердце, каким она мне его показывала. Попробую 
же, - простите меня, братцы!
    Мы и догадаться еще не успели, что хочет делать Зобар, а уж Радда лежала 
на земле, и в груди у нее по рукоять торчал кривой нож Зобара. Оцепенели мы.
    А Радда вырвала нож, бросила его в сторону и, зажав рану прядью своих 
черных волос, улыбаясь, сказала громко и внятно:
    - Прощай, Лойко! я знала, что ты так сделаешь!.. - да и умерла...
    Понял ли девку, сокол?! Вот какая, будь я проклят на веки вечные, 
дьявольская девка была!
    - Эх! да и поклонюсь же я тебе в ноги, королева гордая! - на всю степь 
гаркнул Лойко да, бросившись наземь, прильнул устами к ногам мертвой Радды и 
замер. Мы сняли шапки и стояли молча.
    Что ты скажешь в таком деле, сокол? То-то! Нур сказал было: "Надо связать 
его!.." Не поднялись бы руки вязать Лойко Зобара, ни у кого не поднялись бы, 
и Нур знал это. Махнул он рукой, да и отошел в сторону. А Данило поднял нож, 
брошенный в сторону Раддой, и долго смотрел на него, шевеля седыми усами, на 
том ноже еще не застыла кровь Радды, и был он такой кривой и острый. А по-
том подошел Данило к Зобару и сунул ему нож в спину как раз против сердца. 
Тоже отцом был Радде старый солдат Данило!
    - Вот так! - повернувшись к Даниле, ясно сказал Лойко и ушел догонять 
Радду.
    А мы смотрели. Лежала Радда, прижав к груди руку с прядью волос, и 
открытые глаза ее были в голубом небе, а у ног ее раскинулся удалой Лойко 
Зобар. На лицо его пали кудри, и не видно было его лица.
    Стояли мы и думали. Дрожали усы у старого Данилы, и насупились густые 
брови его. Он глядел в небо и молчал, а Нур, седой, как лунь, лег вниз лицом 
на землю и заплакал так, что ходуном заходили его стариковские плечи.
    Было тут над чем плакать, сокол!
    ... Идешь ты, ну и иди своим путем, не сворачивая в сторону. Прямо и иди. 
Может, и не загинешь даром. Вот и все, сокол!"
    Макар замолчал и, спрятав в кисет трубку, запахнул на груди чекмень. 
Накрапывал дождь, ветер стал сильнее, море рокотало глухо и сердито. Один за 
другим к угасающему костру подходили кони и, осмотрев нас большими умными 
глазами, неподвижно останавливались, окружая нас плотным кольцом.
    - Гоп, гоп, эгой! - крикнул им ласково Макар и, похлопав ладонью шею 
своего любимого вороного коня, сказал, обращаясь ко мне: - Спать пора! - 
Потом завернулся с головой в чекмень и, могуче вытянувшись на земле, умолк.
    Мне не хотелось спать. Я смотрел во тьму степи, и в воздухе перед моими 
глазами плавала царственно красивая и гордая фигура Радды. Она прижала руку с 
прядью черных волос к ране на груди, и сквозь ее смуглые, тонкие пальцы 
сочилась капля по капле кровь, падая на землю огненно-красными звездочками.
    А за нею по пятам плыл удалой молодец Лойко Зобар; его лицо завесили 
пряди густых черных кудрей, и из-под них капали частые, холодные и крупные 
слезы...
    Усиливался дождь, и море распевало мрачный и торжественный гимн гордой 
паре красавцев цыган - Лойко Зобару и Радде, дочери старого солдата Данилы.
    А они оба кружились во тьме ночи плавно и безмолвно, и никак не мог 
красавец Лойко поравняться с гордой Раддой.   

Нет комментариев. Оставить комментарий: Ваше Имя: Email: Антибот: *   Ваш комментарий: